Хамадан Александр Моисеевич - Перебежчики

Александр Хамадан

Перебежчики

По команде "Смирно!" батальон замер. Солдаты стояли недвижно в полной походной форме. Офицеры пытливо оглядывали серые, запыленные солдатские лица. Иногда офицеры проходили сквозь строй, между взводами, все так же зорко всматриваясь в солдат.

Солдаты стояли в строю прямые, безмолвные, словно отесанные камни. Солдаты знали почти все подробности событий, разыгравшихся утром. Вернее, события эти начались еще вчера. Но именно утром они приняли трагический характер и получили полное свое завершение.

Офицеры продолжали прохаживаться вдоль строя, некоторые же шныряли по взводам, бесстыдно заглядывая в глаза солдатам. Но те все так же устало и равнодушно глядели прямо перед собой.

Майор Хорита ходил взад и вперед в некотором отдалении от батальона, позванивая длинной, волочащейся по земле саблей. Он читал какие-то документы и изредка, не оборачиваясь, бросал косой взгляд в сторону ровных солдатских рядов.

"Раньше ничего подобного не могло быть в императорской армии, -- чуть не вслух думал майор Хорита. -- Такой позор! Такой позор! И почему это должно было случиться в моем батальоне? Разве мало в императорской армии других батальонов? Теперь-то уж нечего думать о скором повышении. Этот заносчивый цыпленок Хори, мнящий себя подлинным самураем, будет торжествовать. Конечно, теперь он единственный кандидат в полковники. Старика забирают в штаб дивизии, и Хори получит полк. Как изменчива судьба! А ведь все шло так гладко! Кто бы мог подумать, что настоящие японцы так опозорят императорскую армию и меня, майора Хорита! Нет, теперь это дело уже не замнешь. То, что известно тысяче солдат, будет известно всей армии. Какая подлость!

Японцы против японцев! И почему в моем батальоне? Видит небо, что я не заслужил такого наказания. Могут и сменить за слабое командование, отсутствие дисциплины и подлинного японского духа в солдатах. Непринятие мер... Нет, меры-то были приняты, но уже потом..."

Майор Хорита тяжело вздохнул... "Как это было написано там?"

"Братья солдаты! Нас гонят на фронт, где мы погибаем тысячами в войне с народом, ничего плохого не сделавшим нашему народу. Мы приносим свои жизни в жертву во имя бешеных прибылей японских капиталистов... Братья солдаты! Мы не должны позволить, чтобы нас превратили в слепое орудие наших отечественных кровососов! Весь японский народ против этой войны. Солдаты, боритесь против этой грабительской войны, требуйте отправки войск обратно в Японию, братайтесь с китайскими солдатами..."

-- Какая наглость! -- негодующе буркнул вслух майор Хорита и смял листовку, которую только что читал. И они еще смеют называть себя японцами! Как это они называют себя? "Коммунистическая партия Японии"! Японии! Это чепуха, такой партии в Японии не может быть, это не в японском духе! Не может быть, -- это глупая антияпонская выдумка...

Размышления майора Хорита прервал капитан Кидо.

-- Изволите начинать, господин майор? Батальон, за исключением караульной команды и вычеркнутых из списков батальона трех рядовых солдат, построен и готов к исполнению ваших приказаний.

"Дурак! -- подумал о капитане Кидо майор Хорита. -- Ничего не понимающий дурак. Проворонить такое дело! А ведь, наверное, метит на мое место", озлобленно заключил Хорита.

-- Да, я, пожалуй, начну, капитан. Сообщников этих негодяев вы не обнаружили, конечно?

-- Есть некоторые данные, свидетельствующие о сочувствии солдат этим негодяям, господин майор.

Майор Хорита круто повернулся к капитану спиной и крупным шагом направился к строю.

-- Солдаты! -- начал он громким голосом. -- Вся императорская Япония, вся наша великолепная нация смотрит на вас со скорбью и надеждой. Вы, солдаты, -- опора, щит и меч нашей великой империи. И когда император послал нашу доблестную армию покарать этих трусливых и презренных китайцев, вся наша великолепная нация вздохнула с облегчением. Она кричала вслед доблестным самурайским войскам: "Банзай!" Вы с честью несли перед собой наше прекрасное императорское знамя. Мы шли с вами по пути побед, и если были у нас случайные неудачи, они искупались новыми блестящими победами. Наш японский дух быстро распространяется в Азии. Солдаты, вы послушные дети нашего отца -- императора, вы его доблестные воины. Некие негодяи, пользуясь вашей добротой, пытались смутить вас, отклонить с этого пути, но мы, ваши отцы -- командиры, неотступно оберегаем вас. Эти негодяи понесли заслуженное наказание...

Майор запнулся, замолк на секунду, глубоко вздохнул.

-- Они осмелились называть себя японцами. Это ложь. Они обманывали вас. Таких недостойных японцев не бывает. Они называли себя коммунистической партией. Но вы знаете, в Японии такой партии не может быть. Она противоречит нашему самурайскому духу. Эти негодяи опозорили наш батальон, они бросили пятно позора на всю императорскую армию. Солдаты, мы должны с честью смыть с себя этот позор. Мы должны искупить его своей кровью во имя нашего отца -- императора и нашей благородной нации, посвятившей себя великой исторической миссии -- распространению японского духа в Азии. Банзай!

-- Банзай! -- неровно гаркнула тысяча глоток.

Гул голосов осекся и замер. В этом вскрике не было обычной стройности, не было той железной дружбы голосов, которую столь страстно пестуют унтеры. Но вместе с тем ни к чему нельзя было придраться. Батальон громко кричал: "Банзай!", это уже привычное для солдат, навязчивое слово. Но офицеры чувствовали, что солдаты кричат без воодушевления. Отлично понимали это и солдаты. Конечно, не все.

Многие отдавались этому крику с азартом, воодушевляясь. В их памяти еще свежа была свирепая казарменная муштра, злобные кулаки унтеров. Были среди солдат и такие, которые с истинным восторгом кричали: "Банзай!"

Разные люди составляли эти серые солдатские ряды. Но больше всего было простых, бесхитростных людей, оторванных от своих привычных занятий дома, в поле и угнанных на фронт. Им говорили:

-- Во имя...

И они шли. Ибо не знали, что нужно сделать, чтобы не складывать свои головы "во имя". Они тяготились этой страшной и не нужной им войной так же, как тяготились у себя дома непомерным трудом и скудной пищей. Они чувствовали всю несправедливость происходящего и ждали, что эта жертва "во имя" искупит наконец их кровь, и пот, и слезы. И если опять им говорили: "Во имя...", они теперь начинали искать в себе новую силу, которая подымет их на справедливую борьбу во имя их собственных жизней, во имя их детей.

Таких людей было много. И они ждали. Они знали, что время их настанет, что час возмездия приближается -- медленно, но грозно.

Майор Хорита приказал распустить батальон и дать солдатам один час на отдых. "Это даже полезно, -- решил он, -- подумать о происшедшем и сказанном мною".

Вестовой доложил майору о штабном автомобиле, мчащемся в расположение батальона. И снова в голове майора Хорита закопошились неприятные, обидные мысли: "Опозоренный батальон! Японцы против японцев!..".

* * *

События разыгрались внезапно. Они продолжались всего двадцать три часа, даже не полные сутки! Ровно в одиннадцать часов утра события начались арестом трех рядовых солдат второй роты и закончились в десять часов утра следующего дня расстрелом этих солдат невдалеке от лагеря.

Здесь не было проявлено особенной поспешности. Батальон находится на фронте, и не отправлять же этих солдат куда-то в тыл, для того чтобы там расследовали это дело: как оно возникло, почему и в каких условиях?

Все было выполнено в точном соответствии с воинским уставом и императорскими эдиктами [эдикт -- повеление императора]. Командование батальона убеждено, что все сделано точно по законам. По законам военного времени! Солдаты были убеждены в обратном и считали несправедливым столь поспешный жестокий приговор. Приговора-то и не было. Просто командир полка написал во всю длину рапорта майора Хорита о событиях одно слово: "Расстрелять!". Он действовал на основании законов военного времени. Арестованные подрывали престиж императорской армии и призывали солдат к бунту. Этого было достаточно, более чем достаточно.

"Лишь бы это не повторялось больше!" думал обеспокоенный майор Хорита.

Солдаты, облегченно вздохнув, потянулись во все стороны лагеря. У каждого было свое маленькое незаконченное дело, которое теперь можно было довершить: заштопать бумажные чулки, починить штаны, постирать исподнюю рубаху, написать домой письмо. Дел было много у солдат, а времени всегда в обрез. Не любит начальство, когда солдат слоняется без дела. И если он сам не находит себе какого-нибудь занятия, то унтер всегда придумает что-нибудь.

Но этот "час отдыха" был особый. Солдаты знали, что в это время их никто не побеспокоит. Даже унтеры стали приветливо скалить зубы, и, что было совершенно неслыханно, они предлагали солдатам свои сигаретки.

Этот неурочный час отдыха, доставшийся солдатам дорогой ценой, сулил блаженство. Можно было повалиться прямо на траву и лежать так, ни о чем не думая, открыв или закрыв глаза. Можно было лежать и не подниматься, если мимо пройдет офицер: надо было только во-время притвориться спящим. Можно было унтера, ластившегося в такой час к солдатам, принимавшего участие во всех их играх, сильно ткнуть сапогом в зад, как будто бы нечаянно, и вежливо улыбнуться, извиняясь. Правда, унтеры не забывали таких шуток и жестоко мстили потом. Но для многотерпеливого солдата и такой отдых был блаженством: не много таких часов отдыха выпадало на солдатскую жизнь.

Садао всем телом сразу повалился в высокую траву. Казалось, он утопает в ней. Он лежал на спине и с удовольствием потягивался. Затекшие ноги, плечи и грудь отдыхали. Только в голове были какие-то неясные горячие мысли, причинявшие боль.

"Нет уже больше этого маленького смешного Танаки, такого веселого, хорошего товарища. Нет и Кухара. Какой был здоровяк! Даже унтеры опасались его. Не стало и бывшего студента Ватару, славного человека, умного советника в солдатских делах. Значит, они были коммунистами! Иначе и не могло быть. Они всегда говорили справедливые слова. Не они ли советовали солдатам держаться всем вместе, рука за руку? "В этом сила", говаривал Ватару".

Садао глубоко вздохнул и лег на живот. Он взял в рот травинку и, задумавшись, стал пожевывать ее, сплевывая в сторону желтую слюну.

Если сказать по правде, так это просто случайность, что он, Садао, еще не коммунист. Этот старый дурак майор плел какую-то чушь о компартии, о том, что ее не может и быть в Японии. Какой дурак! Вот он, Садао, докажет ему обратное и при первом же случае вступит в эту партию народа. И почему это он так долго колебался?

-- От глупости, конечно, рядовой Садао, -- громко сказал сам себе солдат. -- Вы не понимали еще, что значит политическая организация единомыслящих, готовых к тяжелой и упорной борьбе. Вы думали, что вашего сочувствия этим людям будет достаточно. А теперь вот, пожалуйста, посмотрите, что получилось! Три солдата, три прекрасных товарища, три коммуниста погибли за ваше собственное дело, ради вас и миллионов других, подобных вам...

Садао в ярости ударил кулаком по земле и встал на колени. Сидя невдалеке на корточках, на Садао посматривал его друг Тари.

-- Ты чего пялишь глаза, как унтерская жаба? -- зло крикнул ему Садао.

-- А ты потише, зайчик, потише! Здесь столько охотников, и все норовят к обеду получить кусочек жареного мяса.

Садао опять повалился в траву ничком и застыл так, будто заснул. Тари был прав. Надо быть поосторожнее. Так и до беды недолго. И улыбка унтера, сладкая сейчас, окажется потом страшнее зубов дракона.

Тари прилег на бугорок рядом с Садао. Это был здоровый малый, спокойный и рассудительный. Он был приятным человеком, таким, какими бывают верные товарищи. В батальоне его прозвали "силачом-демократом" за то, что он был необычайно силен и всегда говорил солдатам, не то посмеиваясь, не то серьезно, что все люди одинаковы, родились без всяких различий и равны во всем.

-- Что генералы, что солдаты -- все сделаны из г..., -- частенько приговаривал Тари.

Эту дурь выбивали из него однажды несколько унтеров сразу, предварительно скрутив его крепкими кожаными ремнями. Тари и после этого говорил то же самое, демонстративно не сдаваясь унтерам.

-- Побои проходят, -- сказал он как-то товарищам, -- а мысли остаются. Надо отрубить голову. Ну, тогда, конечно, никаких мыслей, беспокоящих господ унтеров, больше не будет.

Он любил Садао неясно, как можно любить брата. Ему нравился ясный ум и острый язык этого маленького солдатика. К тому же они были и земляками. А в городе до войны некоторое время работали на одном заводе. Но подружились они только в армии. Это была удивительная дружба. Пулеметчик Садао и пулеметчик Тари всегда были неразлучны. Даже в бою они держались вместе, один неподалеку от другого. Это были настоящие товарищи.

-- Тари, -- прошептал Садао, -- я решил вступить в коммунистическую партию. Что скажешь?

-- Я давно уже хотел тебе сказать об этом, Садао, -- помолчав немного, ответил Тари. -- Мне, откровенно говоря, не нравилось, что ты так долго решал.

-- Ну, так теперь уже решено.

-- Это большое дело. Садао. Такие люди, как ты, нам очень нужны. И я рад тому, что у тебя не осталось больше сомнений. Я сообщу о твоем желании в комитет.

Тари соскользнул с бугорка и крепко пожал руку Садао.

-- Теперь будет еще труднее. Только теперь начинается настоящая борьба, -- тихо сказал он.

К беседующим друзьям подошел солдат Нару. Тари, заметив его, переменил тему разговора. Смачно сплюнув в траву, он произнес:

-- А хорошо сейчас, должно быть, в Японии! Вечерком греться, сидя у хибати [хибати -- печка в виде ведра, наполненного углем], или, еще лучше, зайти в чайный домик. Девушки играют на сямисэне [сямисэн -- японский трехструнный музыкальный инструмент вроде домры], нежно поют, а ты лежишь на цыновке и мечтаешь.

-- Для этого надо иметь много денег, -- быстро сказал Садао. -- В такой домик нашего брата и на порог не пустят. Нам -- что попроще да подешевле. Так, чтобы и любовь, и музыка, и песни -- всё за пятьдесят сен [сена -- мелкая японская монетка]. Не правда ли, Нару?

-- Пулеметчик, видно, человек богатый, -- ухмыляясь, ответил Нару. -- Он ходил, наверное, до армии в чайные домики, где сразу расходуют не меньше пяти иен. Я знаю такие домики в Токио, в квартале Иосивары [Иосивара -- район Токио, где сосредоточены так называемые чайные домики]: бывал там.

-- Значит, и ты человек богатый, -- подхватил Тари. -- А я-то думал, что ты бедняк бедняком, нищий, как люди из касты эта [Эта -- так называемая бесправная, унижаемая и угнетаемая в Японии каста, насчитывающая до трех миллионов человек].

Простоватый с виду солдат Нару был нелюбим в батальоне. Солдаты избегали его общества, презирали и в то же время боялись его. Он был злым духом, который поселяется обычно в казармах и живет там припеваючи. Среди солдат этот "дух" выполнял функции глаза и уха начальства, соглядатая, все подмечающего и обо всем доносящего. Нару отдавался этому делу целиком. О нем говорили, что он неудачник, сменивший десяток профессий, что жена, которую он будто бы по-своему безумно любил, повесилась в безысходной тоске... Но никто из солдат толком не знал его прошлой жизни. И один только Ватару, расстрелянный сегодня утром, предупредил как-то солдат, сказав о Нару, что он полицейский агент, переведенный в армию для слежки за солдатами.

Нару подлизывался к солдатам, пытаясь втереться в доверие к ним. Но, как и все нечестные, неискренние люди, он часто сам выдавал себя. Его неумеренное, нахальное любопытство вызывало настороженность. Его маленькие зеленые глазки и тонкие руки внушали отвращение. Молоденьким солдатам он всегда рассказывал гнуснейшие истории о женщинах, героем которых, конечно, был он сам. Иными словами -- Нару обладал мерзкой полицейской душонкой, облаченной для маскировки в солдатский мундир.

-- Вот вы презираете меня, ребята, верно? -- с таинственным видом начал Нару. -- Да, да, презираете, и не отнекивайтесь. Я ведь все это вижу, -- и он сделал рукой широкий жест, как бы отклоняя протесты солдат. -- А я вам такую новость хочу сообщить, что ахнете!

Нару потер свои тонкие руки и закатил глаза. Он опустился на корточки возле солдат и зашептал:

-- Наш батальон пойдет на позиции. Мы там этих китайских лягушек вышибем в два счета. А потом, ребята, займем город Юлань. Вот где уж повеселимся! Знаете ли вы, что девушки из Юлани славятся на весь Китай? Даже у нас, в Токио, в одном чайном домике, как сказал капитан Кидо, есть юланская девушка. Вы только держитесь рядом со мной. А остальное я все вам устрою.

Садао, едва сдерживая ярость, пнул офицерского шпиона ногой в грудь.

Тари, не успевший удержать своего друга от столь рискованного поступка, навалился на Нару и прошептал ему на ухо:

-- Убью, жаба, если пожалуешься унтеру! Запомни -- убью!

Побелевший от страха Нару встал и попятился от солдат. Тари показал ему свой огромный кулак. Нару повернулся и торопливо ушел.

-- Эх! Если он донесет, -- вздохнул Садао, -- провалится одно дело, которое я тебе хотел предложить.

-- Не донесет. На этот раз побоится. В конце концов, драки между солдатами -- это даже хорошо. Это отвлекает от политики. Офицеры любят это.

-- Но он ведь не солдат, Тари. Это офицерский шпион, доносчик.

-- Дальше штрафной роты нас не погонят. А это не так уж плохо. Там много хороших ребят. Говори, какое у тебя есть дело, Садао.

-- Послушай-ка, Тари, не податься ли нам к китайцам? Это поймут все наши солдаты. И оценят достойно, поверь мне.

-- Ты предупредил меня. Я пришел к тебе с нехорошими новостями. Один наш товарищ, который подслушал беседу офицеров, сообщил мне, что командование подозревает тебя и меня в коммунизме. Если это так, то нам нужно, не теряя времени, исчезнуть отсюда. Я думаю, если есть возможность предупредить повторение утренней истории, мы должны ее использовать. Мы еще понадобимся партии. Я уже советовался с товарищем из, комитета и встретил с его стороны полное сочувствие. Другого выхода у нас сейчас нет. Надо покинуть батальон и перейти к китайцам. Против нас действует часть Восьмой народно-революционной армии. Раньше так называлась китайская Красная армия.

-- Жаль, что командование опередило меня, -- прошептал Садао. -- Они заподозрили во мне коммуниста еще до того, как я вступил в партию. Ну, ничего, тем быстрее нам надо покинуть этот осчастливленный императорскими заботами лагерь.

-- Перед уходом мы должны что-нибудь оставить на память нашим доблестным самураям [самураи -- привилегированная военная дворянская каста в Японии] -- тихо засмеялся Тари. -- Ночью я буду стоять в карауле неподалеку отсюда, у склада с горючим для танков и автомобилей. Я пойду туда с ручным пулеметом и треногой. Командование теперь во все караулы посылает пулеметчиков -- боится китайских партизан. Эти смельчаки нападают так неожиданно, словно с неба падают. Проберись ко мне во что бы то ни стало. А там мы тронемся в путь. Еще вчера я рассмотрел эту местность.

-- Эй, лежебоки, не угодно ли вам выпить по бутылочке саке? -- раздался голос унтера Мадзаки.

Солдаты вскочили на ноги, оправились.

-- Неплохо бы и выпить немного, господин унтер, -- тупо оскалясь, сказал Садао.

-- В карцере напьетесь. Я вас обязательно напою. Я-то давно уж примечаю вас обоих, лентяи! Когда надо получать наряды в караул, так вы хоронитесь, а языки чесать -- первые. Вы мне дисциплину подрываете в роте!

И унтер сунул кулак в рот Садао.

-- Молчать! -- крикнул он на Садао, и без того молча прижимавшего руку ко рту.

Когда солдат отнял руку ото рта, она была в крови, и струйка крови быстро сбегала вниз по подбородку.

-- Сегодня оба пойдете со мной в караул, к складам. Проверьте пулеметы!

Унтер Мадзаки круто повернулся и пошел в сторону. Садао, вытерев рукавом куртки рот и лицо, едва заметно улыбнулся. Помолчав, он сказал, как бы про себя:

-- Значит, эта шпионская жаба не донесла, испугалась. Иначе бы он нас не взял в караул. Какое счастье, что Мадзаки будет с нами!

-- Весь батальон будет нас благодарить, -- так же тихо произнес Тари, шевельнув белыми от ярости губами. -- У тебя есть карандаш, Садао? Захвати его и бумагу захвати -- мы им там письмо напишем.

Солдаты виновато побрели к палаткам. Они пристально оглядывали встречавшихся солдат, мысленно прощаясь с ними. Это был последний день их пребывания в японской императорской армии.

Возле кухни поручик Сакатани громко вспоминал всех предков повара, человека тихого и незлобивого. Разъяренный поручик брызгал во все стороны слюной и продолжал ругаться даже тогда, когда солдаты, отдав ему честь, прошли мимо кухни.

Поручик Сакатани ведал в батальоне материальной частью и надзирал над "кухонным арсеналом", как, посмеиваясь, говорили офицеры.

Из всей обильной офицерской ругани солдаты отметили себе одно: завтра батальон выступает на позиции, в двадцати километрах от лагеря. Батальоном хотят законопатить дыру на фронте, образованную ударами китайских войск. Выступают в шесть часов утра, а повар только теперь начал заготовку продуктов. Повар, вытянувшись и опустив руки по швам, тихо оправдывался:

-- Господин поручик, я только сейчас узнал об этом приказе. -- Он неразборчиво лепетал что-то еще.

Солдаты прошли уже кухню, когда их остановил окрик поручика:

-- Эй, вы, передайте своему унтеру, чтобы снарядил несколько команд в ближайшие деревни! Пусть раздобудут для офицерского стола живность. Китайцы любят разводить свиней -- значит, есть поросята. Понятно?

Солдаты, вытянувшись в струнку, слушали расходившегося поручика. Они дали ему высказать все, что он хотел им приказать. В заключение поручик подморгнул Тари, с глуповатым видом вылупившему на него глаза, и снисходительно заметил:

-- Можете и себе там перехватить кое-что, но не очень.

Поручик словно спохватился, сожалея о своей щедрости, и погрозил солдатам кулаком.

-- Разрешите доложить, -- старательно выговаривал слова Садао, -- мы назначены в ночной караул. По уставу не имеем права уклониться от выполнения этой службы.

Офицер побагровел и бросил солдатам тихо сквозь зубы:

-- Скоты! -- и потом уже громко: -- Шагом марш!

III

Полковник устало опустился на складной стул в палатке майора Хорита. Он покряхтел немного, вытер шелковым синим платком потное лицо и сказал, обращаясь к майору:

-- Мы всегда были друзьями, Хорита, и я приехал не официально, а так, по дружбе. Я получил бригаду и теперь генерал-майор. -- Он опять покряхтел и сказал: -- Я был бы больше доволен назначением в штаб. Знаете ли, годы не те, да и вообще в штабе меньше всех этих мелких хлопот и неурядиц. Но воля высшего командования есть для военного человека закон, и я не могу уклониться от него.

Майор Хорита слушал генерала слегка изогнувшись, так, как и подобает держать себя майору перед высоким начальником.

"Как знать, быть может, он замнет все это дело с коммунистической пропагандой в батальоне?" мелькнула мысль в голове Хорита.

-- Самурай не должен жаловаться -- вот мой девиз! -- продолжал говорить новоиспеченный генерал. -- Нет, нет, не надо поздравлений! На фронте церемонии ни к чему. Я не сомневался в вашей искренности. Я хочу порадовать вас. Я забираю вас с собой на должность начальника штаба бригады, и -- чин подполковника! А? -- хрипло засмеялся генерал.

Майор Хорита задохнулся от счастья. Он бормотал что-то, заикаясь, и кланялся, кланялся низко, даже ниже, чем это принято в таком высоком обществе и к тому же между родственниками. А надо сказать еще, что майор Хорита был свояком генерала: он был женат на младшей сестре его жены. Мысли кружили голову майора Хорита:

"Лучше было бы получить полк. Но и начальник штаба с чином подполковника -- это тоже не пустяк. Хотя за двадцать пять лет службы пора бы называться полковником! Но если он замнет это скандальное дело, то пока достаточно..."

Генерал продолжал болтать по-родственному, откровенно и обильно, не давая майору вставить и слова:

-- Новые времена, майор, теперь. И армия оказалась затронутой всякими бредовыми идеями. Нам, самураям, выпала тяжелая задача: сохранить и уберечь императорскую армию в чистоте от всей иностранной глупости. Коммунизм определенно не подходит для Японии. Он противоречит духу самурайства и императорским эдиктам. В последнем приказе военного министра так прямо и говорится: разъяснить командному составу, что коммунистические теории не соответствуют духу японского государства, ведущего свою историю от древних императоров на протяжении уже более двух тысяч шестисот лет. Они крайне опасны, поскольку некоторые японцы отдаются им во власть. Их надлежит искоренить всеми средствами, не пренебрегая ничем. Это наш самурайский долг!

Генерал утомился, замолк, опять вытащил платок и начал отхаркиваться в него. Наконец майор Хорита получил возможность вставить несколько слов.

-- Господин генерал-майор отлично понимает, -- говорил он, -- что обнаружение коммунистической пропаганды в батальоне есть несчастный случай, ликвидированный в корне. Офицерам указано на недопустимость повторения подобных случаев, тем более в условиях фронтовой обстановки.

-- Э, майор, вот именно, в условиях фронтовой обстановки... К сожалению, в батальоне майора Хори обнаружена целая группа коммунистов. Удивительно, как нм не стыдно называться японцами!

Майор Хорита почувствовал такое огромное облегчение, точно с плеч его свалилась большая тяжесть.

-- Я глубоко сочувствую майору Хори. В своем батальоне я искоренил всех негодяев.

-- К сожалению, -- отхаркался наконец генерал, -- и в других дивизиях, как сообщают мне коллеги, обнаружены подобные люди. Это может привести к катастрофе. Мы должны быть беспощадны в таких случаях. И если в тылу такие вещи недопустимы, то на фронте они смертельно опасны.

Теперь майор Хорита совсем успокоился. При известии о том, что его батальон оказался не единственным, он далее обрадовался назначению в штаб бригады: там не придется иметь дело с этой неблагодарной солдатской массой, норовящей всегда сделать что-нибудь антияпонское.

-- На вашем участке, майор, лежит город Юлань. В штаб бригады вы прибудете в момент вступления наших войск в этот город. Я надеюсь, что ваш батальон сумеет искупить известную вам тяжелую провинность перед императором. -- Голос генерала стал сухим, официальным. -- На вашем участке линию фронта прорвет танковый отряд, вслед за которым вы поведете батальон. Ночью, сегодня, танки прибудут к вам за горючим. Оказалось, что все запасы горючего сосредоточены у вас. Батальон должен выступить в два часа ночи и форсированным маршем занять исходные позиции к шести часам утра. Вам придется пройти двадцать километров. Юлань лежит в пяти километрах от китайских позиций.

Генерал расстелил на полу карту района и, не поднимаясь со стула, стэком водил по ней, разъясняя майору задание.

-- Танки укроются за этими холмами. Двенадцать танков. Ровно в шесть утра вы снимаете батальон с позиции, уводите его к этой группе холмов, открывая дорогу танкам. Вслед за прорывной атакой танков вы стремительно бросаете свой батальон к китайским позициям и держите направление на северные ворота Юлани. Майор Хори находится со своим батальоном на вашем правом фланге. На левом -- батальон Мицуи. Самое важное-- соблюсти точность во времени.

Они встретили китайский разъезд.

Майор торопливо записывал приказ генерала. "Никогда удача не приходит одна, -- с горечью отметил про себя Хорита, -- теперь придется еще пройти испытания этой атаки! Кто знает, к чему она приведет?" Нет, положительно некий злой дух задался целью огорчать майора Хорита. Вот и теперь: получить чин подполковника и пост начальника штаба бригады и сложить все это на сухой глинистой почве, перед небольшим китайским городком Юлань!

-- До счастливой встречи в Юлани! -- попрощался бригадный генерал Терауци.

-- До счастливой встречи в Юлани! -- повторил, в меру изгибаясь и браво прищелкивая каблуками, майор Хорита.

Солдаты молча брели за унтером. Из густой темноты ночи их поминутно окликали часовые. Унтер Мадзаки шопотом называл пароль, и солдаты шли за ним дальше. В конце лагеря они остановились. Десятка два металлических бочек, покрытых огромным брезентом, казались в темноте большим плоским холмом. Здесь хранились запасы горючего для танков.

Быстро, без шума сменились часовые. Их сразу поглотила ночь, и только мягкий шуршащий топот тяжелых ботинок в траве еще с минуту доносился до оставшихся солдат.

Унтер Мадзаки, гнусаво напевая себе под нос, кружил вокруг бочек. Солдаты недвижно стояли на своих местах. В ногах у них лежали на треногах ручные пулеметы. Ночная сырость одолевала солдат. Бумажные гимнастерки не могли согреть неподвижное тело. Они коченели. До Тари донесся заглушенный говор: Садао просил у унтера разрешения потоптаться на месте. Тари расслышал грубый окрик Мадзаки:

-- В карауле стоять смирно!

И опять мертвая тишина ночи. Позади -- спящий лагерь, впереди -- большое заброшенное поле и дальше -- лесок, а потом холмы. Это еще днем высмотрел Тари.

"Самое главное -- добраться до холмов. Там не найдут", подумал Тари.

Из темноты выплыл Мадзаки.

-- Не спать! -- прошипел он. -- Я научу вас стоять в карауле!

-- Так точно, господин унтер, -- пробормотал Тари, опустив руки по швам.

Мадзаки потоптался рядом и опять исчез в темноте. Тари подумал: "У нас есть только пулеметы и тесаки". Он вытащил тесак и зажал его в руке. Тари громко кашлянул, так, как было условлено с Садао. Через мгновение он услышал шорох в траве, и перед ним появился унтер Мадзаки.

-- На посту нужно стоять, затаив дыха...

Он не успел досипеть, как Тари повалил его наземь ударом рукоятки тесака. Тари навалился на унтера. Они катались в траве, бесшумно борясь. И только заглушенные хрипы унтера уплывали в ночь. Тари встал, затем опять наклонился и вытер лезвие тесака о мундир унтера. Подошел Садао. Солдаты помолчали немного.

-- Ну, теперь давай приниматься за работу, -- сказал Тари и потянул на себя брезент.

Они работали с лихорадочней быстротой. Солдаты переползали от бочки к бочке, с трудом отвинчивая наглухо пригнанные металлические пробки. Но это было еще не все. Надо было каждую бочку повернуть отверстием к земле. Это было необычайно трудно для двух человек. Они продолжали работать, когда из многих бочек уже хлынул на землю бензин. Садао насчитал восемнадцать бочек.

-- Все, -- облегченно сказал он.

Они замочили ноги в бензине по щиколотки. Но эта тяжелая работа так расшевелила их, что они не чувствовали больше промозглой ночной сырости.

-- Пиши, -- прошептал Тари.

Садао вытащил из кармана большой лист бумаги и карандаш. Тари подошел к телу унтера, долго шарил в темноте руками, затем вернулся, и из его рук брызнул на Садао узенький луч электрического фонарика.

-- Пиши, -- повторил он.

Садао приткнулся к опрокинутой бочке и начал быстро выводить иероглифы: "Братья солдаты!

Мы, рядовые Садао Судзивара и Тари Капеко, решили оставить вам это письмо и известить вас о нашем поступке. Вы все знаете нас. Нас повели на эту несправедливую войну против Китая не по нашей воле. Эта война ведется в интересах капиталистов и генералов. Война эта ведется не только против китайцев, но и против нашего народа. Наш народ голодает потому, что все его силы выжимаются для этой войны. Мы погибаем здесь в огромном количестве. Наши генералы и капиталисты хотят превратить китайцев в своих рабов, а нас -- в их сторожей, тогда как на родине народ наш изнывает под ярмом помещиков и капиталистов. Мы против этой войны, мы против победы наших паразитов -- самураев. Мы стоим за победу китайского народа.

Солдаты! Верьте японской коммунистической партии, она единственная указывает правильный выход из нашего положения. Она борется за интересы нашего народа, она против этой грабительской войны.

Солдаты! Что нам плохого сделали китайцы? Ничего! Они не хотят быть рабами самураев, наших кровососов. А говорят, что еще будет война с русскими. Разве русские сделали нам что-нибудь плохое? Ничего. Нас во всем обманывают.

Солдаты! Подумайте и опомнитесь. Поверните свое оружие против самураев, братайтесь с китайцами, и тогда кончится эта проклятая война, и мы вышвырнем всех паразитов из Японии, как это сделали у себя русские. Мы переходим к китайцам и будем драться на их стороне. Мы зовем вас следовать нашему примеру.

До свидания, братья солдаты! Мы ждем вас!".

Садао писал быстро: он заранее тщательно обдумал каждое слово. Наконец он поставил свою подпись и передал карандаш Тари. Тари прочел письмо, улыбнулся, вывел свое имя и сказал:

-- Очень хорошо!

Садао положил бумагу на видное место и придавил ее камнем. Они осторожно пошли вперед, унося с собой ручные пулеметы. Их окликнули только один раз. Садао грубым голосом назвал пароль, и они вышли из лагеря, погрузившись в темноту.

Шли быстро всё вперед и вперед. Вот и лес. Они остановились. Здесь их застал рассвет. Перед ними открылись холмы, уходящие в безвестную даль, в их будущее. Где-то далеко позади слышались неясные шумы, рокот танков, звуки сигнальных рожков. Теперь они были одни, свободные. Все осталось там, в лагере: и унтеры, и офицеры, и мордобой, и ненавистное, чужое дело. Впереди были редкие передовые группы охранения японских войск. Дальше шли китайские позиции, за ними город Юлань. Итти можно было только вперед. Путь назад был отрезан, с прошлым все покончено.

Солдаты пошли к холмам. Только теперь они почувствовали усталость, голод. Тари вытащил из необъятных карманов своих штанов несколько пакетиков с сухим вареным рисом и кислой редькой. Он был запасливым человеком. Ели они на ходу, не разговаривая.

Внезапно из-за холмов на них наскочил конный китайский разъезд. Верховые вскинули винтовки, направив их на солдат. Садао приветливо улыбнулся и стал торопливо рассказывать китайцам, кто они такие.

Верховые подъехали еще ближе, не опуская винтовок, суровые и настороженные. Садао вдруг засмеялся, сообразив, что китайцы не понимают его. Тогда перебежчики положили пулеметы на землю, показывая этим свои мирные намерения. Садао, волнуясь и путаясь, начал говорить на ломаном японском языке:

-- Наша ходи ваша, война нет, коммунисты хорошо...

Между тем верховые окружили солдат, все так же держа винтовки на изготовку и не упуская из виду лежащих на земле пулеметов. И вдруг Садао, шлепнув себя по лбу, несколько раз подряд крикнул, тыча себя и Тари в грудь:

-- Буэрсавэйк! Буэрсавэйк!

Это китайское слово было прочитано им однажды в какой-то газете и надолго осталось в памяти. Оно значило: большевик. Верховые, услышав это слово, оскалились в улыбках. Один из них спрыгнул с седла и подошел к солдатам. Он говорил им что-то. Но это было столь же загадочно и непонятно, как и недавняя попытка солдат объясниться с китайцами.

Наконец люди нашли общий красноречивый язык жестов. Солдаты пошли рядом с конными, их пулеметы лежали на седлах. Невдалеке, в ложбине, образованной холмами, они встретили другой китайский разъезд. Солдат посадили на коней, и они, сопровождаемые первым разъездом, помчались к китайским позициям.

Перебежчиков провели к командиру бригады. Сюда уже прибыл китайский солдат, бывший студент, знавший японский язык. Садао и Тари быстро рассказывали о себе. Студент едва успевал за ними переводить. И по мере перевода суровое лицо комбрига делалось все более мягким, глаза его дружелюбно блеснули. Солдаты рассказали, как они выпустили весь бензиновый запас танкового отряда и что танки поэтому не пойдут в атаку. Солдат расспрашивали долго, подробно и осторожно.

Китайское командование справедливо опасалось хитроумной ловушки коварного противника. Враг мог переодеть в солдатские гимнастерки опасных шпионов и перебросить их под видом перебежчиков к китайцам.

Комбриг напряженно думал, взвешивая каждое слово солдат. Он незаметно окидывал их проницательным взглядом. Честные, простые лица солдат, их бесхитростный рассказ располагали к ним. Но этого было еще недостаточно. Ему вверена была целая бригада, несколько тысяч человеческих жизней, и он обязан был тщательно продумать и взвесить каждое слово японских солдат. Перебежчиков увели. Комбриг приказал накормить их, окружить дружбой и вниманием. В палатке остались командир бригады и его помощник. Это были старые боевые товарищи, участники Великого похода, коммунисты.

-- Солдаты производят впечатление честных людей. Их рассказ похож на правду, -- сказал комбриг.

-- Я так же думаю о них, -- согласился его помощник.

В палатку вбежал начальник разведки. Он коротко и точно, по-военному, доложил комбригу:

-- На японских позициях -- заметное оживление. Японская часть, занявшая позиции в пять часов утра, отводится с участка фронта шириной в километр, остаются редкие цепи охранения.

Все стало ясно. Перебежчики сказали правду: японцы готовят танковую атаку. Решение было принято. Комбриг и его помощник поспешно вышли из палатки.

Ординарцы мчались во все стороны китайских позиций, развозя приказы комбрига. Ровно в шесть часов пятнадцать минут утра китайские войска рванулись в атаку.

За линией атакующих шли Садао и Тари. Они шли быстро и уверенно. Они шли вперед, счастливые и гордые. Их окружала живая, могучая стена дружбы и доверия. В этом боевом атакующем строю все были свободны и равны: и комбриг и боец. Это новое чувство вдохнуло в них новые силы.

Атакующие легко смяли передовое японское охранение и прошли вперед.

* * *

Капитан Кидо ежесекундно смотрел на часы. Шесть часов двадцать минут. Танков нет. Уже зачастили китайские пулеметы. Невдалеке показались передовые части противника. Капитан оглянулся назад. За ним лежал батальон. От холмов к батальону во весь опор мчался майор Хорита.

"Сейчас пойдут танки, -- облегченно вздохнул капитан. -- Опаздывают на двадцать минут. Надо будет пожаловаться в штаб. Почему унтер Мадзаки не присоединился в пути к батальону? Как падает дисциплина!..".

Капитан Кидо больше ни о чем не думал. Он упал на землю ничком, уткнувшись головой в траву, еще мокрую от росы.

Китайцы навалились на батальон. Японцы дрогнули и побежали. К смятым рядам подскакал Хорита. Он был бледен, и верхняя губа его подергивалась в нервном тике. За холмами, откуда он только что вернулся, было пусто. Танковый отряд не вышел к позициям, как было условлено. Батальон открыл фронт, дал дорогу не своим танкам, а китайским войскам. Сейчас уже ничего нельзя было поделать. Оставалось одно: вывести батальон из-под ударов противника, спасти его от разгрома.

Но Хорита опоздал. Батальон, не получив поддержки, панически отступал под ударами китайских войск. Остановить его было невозможно. Собственно говоря, батальон как таковой больше не существовал. Теснимый со всех сторон китайцами, он распался на отдельные группы безостановочно бегущих и падающих людей. Повсюду в траве лежали сраженные солдаты.

Майор Хорита с помощью нескольких офицеров и унтеров остановил вторую роту, вернее -- ее остатки, человек сорок. Наскоро установив два пулемета, японцы открыли бешеный огонь по наступающему противнику. И когда уже казалось, что китайцы замедлили темп атаки, с правого фланга, где стоял батальон майора Хори, сквозь пулеметную трескотню донеслись громовые раскаты:

-- Ван-суй! Ван-суй!

Солдат Нару выбежал из-за ближайшего холма. Он тянул за собой на поводу упирающуюся лошадь майора Хорита. Майор не стал ждать, когда Нару приведет ему коня. Он побежал к нему навстречу. Нару, придерживая повод, помог майору взобраться в седло.

Китайцы были уже не далее чем в ста метрах от японцев. Они на бегу, припадая на колено, залегая за кочки, поливали японцев из ручных пулеметов и винтовок. Майор дрожащей рукой потянул к себе повод. Нару как-то странно осел на землю. Конец повода он крепко зажал в кулак. Нару упал на спину, и рука, зажавшая повод, подвернулась под голову. Майор заскрежетал зубами:

-- Пусти, дурак!

Нару не отвечал. Он лежал с открытыми глазами, стекленеющий взгляд которых преданно уставился на майора. Он был мертв.

С легкостью, необычайной для него, майор соскочил с коня, ударом ноги повернул тело солдата и выдернул из его руки повод. Вдруг обессилев, майор Хорита с трудом взобрался на коня. Не успел он подобрать повод, как лошадь понесла, обезумев от трескотни пулеметов и визга пуль. Хорита отчаянно цеплялся за гриву коня. Наконец Хорита удалось подхватить повод, и он выпрямился в седле.

Садао, заметив майора Хорита, остановился. Мимо него пробегали китайцы с винтовками наперевес. Вдруг возле Садао беззвучно упал боец, выронив из рук винтовку. Садао подхватил ее и, припав на колено, вскинул винтовку к плечу и выстрелил.

Майор Хорита не слышал ни звука выстрела, ни визга пули. Судорожно сжав коленями бока лошади, он сперва поник головой на грудь, а затем как-то сразу размяк, отвалился через седло назад. Ноги, проскочившие в стремена, крепко держали его тело.

Лошадь несла его вперед, за холмы, в сторону японских расположений.

Издали человек, запрокинувшийся спиной на круп бешено мчащейся лошади, был похож на циркового наездника. И когда тяжелая, свинцовая туча скрыла солнце и на землю упали причудливо рваные тени, конь со своей мертвой ношей, взлетающий на гребни дочерна выжженных холмов, казался мрачным вестником разгрома.

-------------------------------------------------------

Источник текста: Гнев. Рассказы [о борьбе китайского народа с японскими захватчиками] [Для ст. возраста] / Ал. Хамадан; Рис. Р. Гершаник. -- Москва --Ленинград: Детиздат, 1939 (Москва). -- 200 с., 11 вкл. л. ил.; 20 см.