Даль Владимир Иванович - Колдунья

КОЛДУНЬЯ (*).

(*) Разсказъ этотъ полученъ мною почти въ томъ видѣ, какъ онъ есть.

Мы запоздали выѣздомъ; ночь часъ-отъ-часу становилась темнѣе: вѣтеръ переметалъ дорогу, и мы уже раза два сбивались; копи измучились, я перезябъ и, увидавъ невдалекѣ огонекъ, обрадовался ему и рѣшился переночевать въ деревушкѣ. Насъ пустили въ первую избу, въ которую мы попросились.

-- Прошаемъ милости, сказалъ хозяинъ, отворяя дверь въ избу: -- только не обезсудьте, ваша милость; въ избѣ-то у насъ не больно срядно, понадрянили: коё мы съ лаптишками нанесли, коё ребятишки... Эй ты, Афроська! эка ворона! смахни съ лавки, да пріоставь свитецъ. Аль не прикажешь ли подать свичу? мы подерживаемъ ради наѣзду; къ намъ-таки жалуютъ ино бара, а пуще вртъ передъ введеньевской ярманкой. Намедни какъ-то ночевалъ у насъ лекарь; мы-было такъ ему обрадовались -- у насъ, вишь, хвораетъ бабенка, вотъ энтого дѣтины хозяйка -- третій годъ, а ре отпускаетъ ничего. Испортили, окаянные, выкликаетъ и кошкой-то, и собакой-то, и не-вѣсь какъ; така судьба Божья! А бабенка-то бы клевая (красивая, видная), да что ты будешь дѣлать -- по вѣтру пустили!"

Хозяинъ, рослый и видный старикъ, весь сѣдой, взглянулъ на меня при этомъ, будто хотѣлъ видѣть, что я скажу или подумаю Какъ бывалый человѣкъ въ обращеніи съ господами заѣзжими, онъ видно зналъ уже по опыту, что разсказы его о порчѣ и напускѣ не всегда принимаются съ такою же простотой, съ какой онъ ихъ разсказываетъ. "Баринъ смѣется" продолжалъ онъ: "да и лекарь-то смѣялся, да вотъ не сдѣлалъ ничего, легче нѣтъ. Ваши братья-господа не вѣрятъ порчамъ, баютъ и колдуповъ-то нѣтъ." Я отвѣчалъ, что всему на свѣтѣ можно повѣрить, коли увидишь своими глазами, либо ощупаешь руками; противъ такой правды спорить нельзя, чтобы не сбылось надъ нами писаніе: и уши есть, да не слышатъ, и глаза есть, да не видятъ. Но какъ я дѣла этого, о которомъ онъ говоритъ, не видалъ и не знаю, то и вѣрить не могу.

-- Какъ ваша милость не вѣритъ, сказалъ толковый и словоохотливый старикъ:-- есть пословка: въ уймѣ (лѣсу) не безъ звиря, въ людяхъ не безъ лиха; а пословка на витеръ не говорится. Не знаю я твоего имечка и отчества, а коли повелишь, разскажу я тебѣ бывальщину, такъ вотъ самъ скажешь опосля, каково дѣло это, вѣрить аль не вѣрить. Я вишь пораскалякался, ночь долга будетъ, станетъ поры еще и выспаться.

Я сѣлъ за чай и просилъ хозяина говорить, увѣряя, что буду слушать его.-- То-то бара; сказалъ онъ, заплетая новый лапоть: -- вѣрить не вѣрятъ ничему, а слушать рады!

"Вотъ, батюшка ты мой, отъ нашей деревни быть верстъ десять или двѣнадцать, есть деревнюшка, а когда-то бывала она и большой деревней; да такъ, не повелось что-то. Тутъ въ старину жилъ-былъ мужичокъ, по имени Маркелъ, а по отзыву Ворохъ; а у Маркела былъ сынокъ Гарасимъ. Въ тѣ поры здѣшній народъ не знавалъ чужой стороны, оброчное и государево, добывали около себя, то хлѣбушкомъ, то холстами, то скотиной, и холостые парни всѣ жили по домамъ, не, какъ нынѣ, что все у чужихъ людей, въ работѣ, въ Москвѣ, либо въ самомъ Питерѣ. Женить молодыхъ понужденья у насъ не было, а сходились женихи и невѣсты сами, по согласію.

"Вотъ, батюшка ты мой, Ворохъ былъ мужикъ богатый, Гарапька парень важный, дородный, бѣлый да румяный, и дѣвушки отъ него не прочь, и отцы-матери не прочь; а въ той же деревнѣ, сударикъ ты мой, жила вдова Авдотья; старуха не старуха, а таки еще въ порѣ, а у нея, слышь, дочка Акулька -- плёвая дѣвчонка, поджаренькая, подслѣпенькая, такъ вотъ и вся-то съ курицу, и прозвище дали ей "мокрая галка". Избенка была у нихъ плохая, жили Богу вѣдомо какъ и чѣмъ, ну вотъ только-что не нищіе, что по-міру не ходили. Вотъ, отецъ ты мой, въ ночи на лѣтняго Ивана, что живетъ въ Петровки, Авдотья моя и пропала; какъ пропала паша Авдотья, такъ и нѣтъ ея сутки, нѣтъ другія, нѣтъ и недѣли, и больше -- а дочка не горюетъ ничего, ходитъ съ парнями въ кругахъ (хороводахъ), да распѣваетъ пѣсенки. Спросятъ ее: а гдѣ мать?-- она молчитъ, либо не знаю, говоритъ; я-де за нею не хожу. Пропадала она таки долго, что люди не чаяли и видѣть ее, анъ ужь около нашего праздника, отколь ни взялась, опять тутъ стала. И никто не видалъ, когда и откуда она пришла: стало-быть, ночью, либо не по землѣ шла. Станутъ люди спрашивать ее: Авдотья, гдѣ пропадала?-- ничего не говоритъ, только тебѣ глазами поводитъ. Одинъ спроситъ, другой спроситъ -- молчитъ, ровно отнялся языкъ. Пришла, осень -- Авдотья поставила новую избу съ косящатымъ окномъ, перевалила и дворъ, накрыла повѣть, все, какъ быть надо у добраго хозяина, стали съ людьми знаться и жить по-людски и хлѣбъ-соль водить. Стали всѣ дивиться, отколь Богъ далъ все это Авдотьѣ; бывало: наготы, босоты, изувѣшаны шесты -- а теперя, и коты съ оторочкой, и понева съ прошвой, а на дочери -- что праздникъ, то платокъ новый, обнова за обновой; Стали приглядывать да прислушиваться -- вотъ, сударь ты мой, какъ стали приглядывать да прислушиваться, то и видятъ, что у Авдотьи цо ночамъ (вечеромъ) огня въ дому нѣтъ, а народу полна изба, и шумъ и гамъ. Что-де это такое? Никто не знаетъ, а хорошаго, надо-быть, мало. Ну, прошли филипповки, пришелъ мясоѣдъ, стали въ народѣ налаживаться свадьбы: куда Авдотью не позовутъ, да гдѣ не почествуютъ, тамъ и свадьбы нѣтъ; вотъ оно что. Либо невѣста жениху, либо женихъ невѣстѣ, невѣсть-съ-чего, звѣремъ какимъ покажутся, либо и того хуже, скорбь да немочь нападетъ, прикинется такое, чего прежде и не видывали. Дѣло худо; тутъ ужь знать некуда концовъ дѣвать, а выходитъ наружу, что Авдотья спозналась съ нечистымъ. Про-знали всѣ люди про то, весь міръ, а молвить бодтся; всякъ обе-регаетъ себя; вотъ и стали кучиться, да кланяться Авдотьѣ, кому въ чемъ какая нужда, а денежки валятъ къ ней валомъ. Глядятъ мужики -- только плечами поведутъ, дивуются, а молчатъ: надочкѣ, на Окулькѣ, шуба не шуба, шушунъ не шушунъ; и въ золотѣ ходитъ и въ соболяхъ, во всемъ приходѣ нѣтъ и не было такой ни одной; женихи пороги обили, сваты да свахи дорожки проторили -- а Авдотья ртачится еще: не тѣ, вишь, женихи!

"Нечего дѣлать, все думается, это по грѣхамъ нашимъ; надо терпѣть. Проходитъ годъ -- Авдотья въ церковь ни ногой; проходитъ другой -- на духу не бывала, иконъ не подымывдла. Стали люди говорить на весь міръ, что съ Авдотьей житья нѣтъ и никомуне: будетъ, что она, стало-быть, совсѣмъ отшатнулась, отошла къ не" чистому; ну, говорить говорятъ и толкуютъ, да на томъ и порѣшатъ; а она свое.

"Вотъ, батюшка ты мой, пришло время и Маркелу женить сына, и сталъ онъ засылать свахъ. Скажутъ свахѣ: ладно, покорно просимъ на смотрѣнье; Маркелъ съ сыномъ и поѣдетъ, а Авдотья выйдетъ на улицу, махнетъ руками на всѣ четыре стороны, зальется хохотомъ да покатится -- и пошла-себѣ опять въ избу; а тамъ, какъ пріѣдетъ Маркелъ съ сыномъ, къ невѣстѣ, до она тебѣ рв+вомъ-реветъ: нейду, говоритъ, за медвѣдя -- какъ я пойду за медвѣдя!... лучше, говоритъ, камень на шею мнѣ, да въ воду. А Авдотья, какъ прослышитъ объ этомъ, говоритъ: "Ну, видно быть Маркелу сватомъ моимъ, а Гаранькѣ зятемъ". Маркелъ, прослышавъ про-это, говоритъ: "пусть-де въ глаза мнѣ наплюютъ, коли станется это, не бывать этому во вѣкъ". Вотъ Авдотья пуще на-стѣну лѣзетъ, озлобилась на всѣхъ, и проявилось много порченыхъ и стали выкликать, что-де Авдотья колдунья и вся порча отъ нея, что портитъ она дѣвокъ по вѣтру, изъ-за маркелова сына, проча его за дочь свою, за Окульку.

"Устрашились этого православные, стали просить стариковъ отвести Авдотью отъ нечистаго. Вотъ и пошли, разъ и другой и третій, стали приводить ее къ Богу -- такъ-куда, и навздымъ не дается, хоть не говори! Пошли старосту просить, чтобы то-есть унять Авдотью; староста былъ мужикъ простой, вотъ какъ-бы и я грѣшный, побранитъ ее, побранитъ, да постращаетъ -- она и не глядитъ; учеститъ его винцомъ, да тѣмъ и оправится и опять за свое.

"Дѣло худо; толковали, толковали міряне, что не беретъ-де ея ничего, а ужь жить съ нею, съ Авдотьей, не приходится крещеному человѣку и міру терпѣть не въ мочь. Вотъ и затѣяли грѣхъ, задумали извести Авдотью. Человѣкъ десятокъ мужиковъ стакнулись и положили сдѣлать дѣло. Ночь не за горами, прошла скоро, они подошли -- все темно въ избѣ у Авдотьи, а ровно слышно тамъ, что возятся. Ребята ввалились всѣ вдругъ въ избу -- не видать ни зги; говорятъ: "Авдотья, вздуй огня!" она, гдѣ ни была, подошла къ шестку, вздула огня, поглядѣла на мужиковъ, да и спрашиваетъ: вамъ что надо?-- они къ ней, да хотѣли-было и того -- а она, какъ топнетъ ногой, да какъ взвизгнетъ -- изба вся такъ и зашаталась ходенемъ, а она, обернувшись не то кошкой, не то собакой, шуркъ изъ-подъ нихъ, да вонъ -- только они ее и видѣли. Мужики мои со страху не могли сотворить. и молитвы; попадали, да другъ друга за головы ловятъ, да за бороды теребятъ; ну, батюшка, одинъ черезъ одного, ползкомъ, кувыркомъ да насилу кой-какъ вывалились черезъ порогъ, да изъ сѣней на карачкахъ со двора!

"Зареклись мужики мои, что и другу и недругу закажутъ вѣдаться съ Авдотьей, и пошли, все пересказали Маркелу: "что хочешь дѣлай, говорятъ, а всей деревнѣ черезъ тебя не пропадать: думай, да либо жени сына на Окулькѣ, что ли, либо поди, кланяйся бабѣ въ ноги, неси гостинца, да отпросись; отпуститъ -- хорошо? а нѣтъ -- видно судьба твоя! Однако Маркелъ на это не разсудилъ податься, говоритъ: еще поворожимъ, что Богъ дастъ. Тѣмъ временемъ Авдотья пуще прежняго мутитъ; знай портитъ народъ, житья нѣтъ: кто встрѣнется съ нею, да не такъ поклонится, не полюбится ей -- то, того гляди, бѣда, либо грѣхъ какой въ домѣ и есть. Что дѣлать? Одно говорятъ: ищите такого, чтобъ зналъ силу, чтобъ Авдотью одолѣлъ. Пристали къ Маркелу всѣ, говорятъ: какъ хочешь, дядя Маркелъ, а грѣхъ твой, надъ тобой встряслось, ты и выручай!

"Вотъ и нашли такого человѣка: жилъ онъ годовъ со сто, побольше, отъ деревни нашей не близко и не далеко, и ужь такая про него слава прошла, что управлялся-де онъ и не съ такими, какъ Авдотья. Ну, поѣхалъ нашъ Маркелъ, ѣздилъ некакъ съ недѣлю, да о святкахъ и привезъ этого старика. Только въѣхалъ въ деревню -- а у Авдотьи, слышь, всѣ куры и запѣли пѣтухомъ! Вотъ народъ-то и прибодрялся; Авдотыошка оробѣла. Старикъ живетъ-себѣ у Маркела -- все ничего, и стало потише на деревнѣ, какъ-будто новыхъ проказъ авдотьиныхъ не слышно. Проходитъ крещенье -- Маркелъ съ сыномъ и поѣхалъ на смотрины и взяли съ собой старика. Что тамъ у нихъ было до того -- не вѣдаю; только сказывали, что старикъ до поры не ѣхалъ, и Маркелу ѣхать не велѣлъ; а какъ пришла пора, то и сказалъ, что теперь-де поѣдемъ.

"Провѣдала объ этомъ Авдотья, хочется ей выйдти на улицу, чтобъ, знаешь, свое дѣло сдѣлать -- такъ лихъ нѣтъ, что-то претитъ; она какъ-бы ступить за порогъ, анъ ноги-то назадъ ѣдутъ, словно подъ ними земля осунулась. Такъ она, окаянная, сколько ни билась, цоколѣ не воротился Маркелъ съ сыномъ и со старикомъ, потолѣ на печи въ избѣ и просидѣла, инно взвыла подъ конецъ, такъ-что народъ подъ окнами собрался! А Маркелъ сдѣлалъ свое дѣло, какъ водилось, сговорилъ сына за отборную невѣсту, какой лучше не надо, и благополучно воротился со старикомъ. Пришло время ѣхать по невѣсту; народу на проводы набѣжало къ Маркелу полна изба, повернуться, негдѣ; дѣвки запѣли пѣсню: "какъ Гарапѣ мати голову чесала"; глядь -- анъ у Гараньки-то волосы на головѣ поломемъ пышатъ. Маркелъ испугался, подскочилъ, чтобъ погасить -- анъ у самого бородища занялась, да пламя такъ все лицо и окинуло! Какъ взревутъ они оба, и отецъ-то и сынъ, пали на-земь, да и катаются. Народъ всполошился, дѣвки поперхнулись пѣсней -- не до нея, всѣ врознь; мужики бросились къ водѣ -- а тутъ, сударь ты мой, какъ народъ разступился, да старикъ, сидя въ куту, увидалъ что дѣлается, такъ усмѣхнулся только, да молвивъ что-то про-себя, махнулъ рукой -- такъ ничего-те и не бывало, огня нѣтъ и волосы цѣлы и бородища цѣла.

"Помаленьку образумились Маркелъ съ Гаранькой, перекрестились; отецъ благословилъ сына, вышли на дворъ и сѣли въ сани -- а кони съ мѣста не идутъ, хоть что хочешь дѣлай, храпятъ, прядутъ ушами, да пятятся; а сами въ поту стали, ровно кто ихъ взмылилъ. Стали понукать, хлеснули кнутомъ, дернули кони -- завертки пополамъ, гужи на-четверо! Вотъ какъ!

"Старикъ вылѣзъ изъ саней, обошелъ поѣздъ три раза по солнцу, далъ лошадямъ зелья понюхать -- и пошли. Дорогой ѣхали все хорошо, пріѣхали къ невѣстѣ -- а тамъ иной грѣхъ: у невѣстина двора нѣтъ ни воротъ, ни калитки, вокругъ однѣ глухія стѣны, а на избѣ и крыши нѣтъ. Старикъ только потрясъ головой, опять вылѣзъ изъ саней, взялъ изъ-подъ правой ноги, отъ слѣдка, комочекъ снѣгу, обернулся на мѣстѣ три раза, зачурался, бросилъ комъ на избу -- все стало, какъ слѣдно быть, и крыша и ворота есть.

"Вотъ, батюшка ты мой, это ладно. Взяли невѣсту, поѣхали въ церковь, повѣнчались и, слава Богу, дѣло сдѣлалось безъ помѣшки, все благополучно. Пріѣзжаютъ къ Маркелу; вотъ онъ встрѣлъ молодыхъ, какъ слѣдуетъ, у воротъ -- радъ-радъ, что поѣздъ прибылъ, что все кончено, потому, вишь, что боялся онъ за нихъ, еще не будетъ ли бѣды какой отъ авдотьиныхъ проказъ; встрѣлъ онъ молодыхъ своихъ съ иконою, осыпали ихъ и хмѣлемъ, а они вошли въ избу, сѣли за столъ, и молодая-то красавица подъ "ватой на золотѣ, а Гаранька въ бористомъ кафтанѣ съ пуговицами, словно по-купецки. Дружка сталъ свое дѣло дѣлать, прибирать всякія рѣчи, чтобъ потѣшить бояръ и поѣзжанъ: "эй, стряпухонька, поварихонька! бѣлы рученьки, скоры ноженьки; повыдь, повыступи отъ печи кирпичныя, отъ столба перемычнаго; шевельнись, мотнись, не позевывай; что есть въ печи, все на столъ мечи!"

"Вотъ и стали подавать всякія яства: подали одно, анъ на столѣ одни черепья битые; подали другое, каленое уголье; свашеньки растерялись, дружка языка не доищется, позабылъ всѣ красны приговоры свои; всѣ перепугались, что дѣло, стало-быть, ужь и вовсе не ладно. Вотъ старикъ нашъ поглядѣлъ, провелъ рукой по бородѣ, да и говоритъ: "Кто такой столъ готовилъ, тому и ѣсть надо, не миновать; подите, кланяйтесь Авдотьѣ, да зовите на свадьбу, на хлѣбъ-соль, на коровай".

"Побѣжали дружки -- Авдотья дома, и съ печи не слѣзала; глаза что жаръ горятъ; зла, зла, такъ-что взглянуть на нее страшно, а видно не послушаться не смѣетъ, накинула въ торопяхъ на себя кой-какую одежу, платкомъ на золотѣ подвязалась, пришла. Вошла она въ избу Маркела, ровно вотъ сама не своя; креста на себя не положила, народу ни хозяину съ хозяйкой не поклонилась, сѣла за столъ молча, глаза передъ себя потупила, ни на кого не глядитъ; а яства всѣ стали, какъ были -- нѣтъ, то-есть, ни черепьевъ, ни уголья. Отошелъ княжескій столъ, а старикъ все молчитъ и не поглядитъ на Авдотью, ровно не его дѣло, и повели молодыхъ на подклѣть; Авдотья-то бы и вонъ, да ноги не слушаются! Вотъ, какъ увели молодыхъ, старикъ, и поднялъ брови, и глядитъ на Авдотью во всѣ глаза, а она такъ и затряслась: "Стой, говоритъ, Авдотьюшка; полно кошкѣ таскать изъ чашки, пора и честь знать. Вѣдь у меня меньшой сынъ былъ твоему дѣдушкѣ ровесникъ, такъ тебѣ со мной совладать будетъ тяжело; чтобъ на насъ съ тобой добрые люди не плакались, такъ поди-ка ты сюда!" Она бѣлѣй бѣлья стала, вся дрожитъ, а подошла; старикъ развернулся, да какъ ляпнетъ ее лѣвшой на отмашь -- Авдотья съ ногъ долой, закричала разными голосами; ужь ломало ее тутъ, ломало -- встала вдругъ опять, отряхнулась, зашаталась, да какъ кинется въ двери, да бѣжать; старикъ смѣется, а народъ за нею, а она во всѣ лопатки, да опростоволосилась и платокъ съ головы потеряла -- все бѣжитъ; не успѣла добѣжать домой, какъ подымется вихорь престрашный, да какъ налетитъ на Авдо тью воронье, откуда берутся -- вотъ туча тучей. Ну, она все бѣжитъ, а воронье, видимо-невидимо, все за ней, облѣпили кругомъ, что ея и слѣдочку не видать, стало. Народъ испугался и воротился, перекрестившись; никто въ ночь не поспѣлъ и подойдти къ избѣ авдотьиной и не вѣдали, что тамъ дѣется, что творится.

"Вотъ на утро и пошла молва, что Авдотья-де побывшилась (скончалась). Всѣ обрадовались, бѣгутъ къ ней въ избу, глядятъ -- Окулька заперта въ свѣтелкѣ, а Авдотьи нѣтъ; въ избѣ на полу лежитъ платъ ея, кичка, сарафанъ, рубаха, обутка -- все въ чемъ вечоръ была Авдотья, а ея нѣтъ. Вотъ, батюшка, нѣтъ ея да нѣтъ, да такъ и не стало; и куда дѣлась она, никто не знаетъ, такъ и пропала. Вотъ и стали опослѣ догадываться, что расклевали Авдотью воронье, а воронье-то не. простое, какъ и сама она не спроста шаливала, а то-де нечистая сила, которую старикъ напустилъ.

"Вотъ тебѣ, батюшка ты мой, и бывальщина; люба-ли вашей милости?" спросилъ хозяинъ.

-- Живетъ, сказалъ я:-- ничего; тебя слушать можно; да только хотѣлось бы мнѣ знать, давно ль все это было?

-- Да ужь ражее мѣсто тому времени, отвѣчалъ онъ, тряхнувъ сѣдой головой: -- мнѣ, пожалуй, что и не смекнуть. Гаранько-то, вишь, женился на родной теткѣ моего дѣдушки Карпа, а онъ жилъ на свѣтѣ побольше ста годовъ; отецъ мой жилъ десятковъ восемь съ прибавкой, въ пугачовщину былъ ужь женатъ, а побывшился -- есть тому годовъ съ полметвертй десятка, коли не побольше -- да вотъ и мнѣ ужь на седьмой десятокъ, быть шестой, аль седьмой годъ -- а я изъ братеньниковъ меньшакъ. Такъ вотъ и смекайте сами.

В. ДАЛЬ.

"Отечественныя Записки", No 11, 1848