Надеждин Николай Иванович - Народная поэзия у Зырян

Н.И. НАДЕЖДИН

НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ У ЗЫРЯН

-- Что, что такое? Поэзия? У кого? Позвольте -- повторите, пожалуйста!

У Зырян, милостивые государи, у Зырян.

-- А что это за звери Зыряне? Уж не новые ли дикари, открытые братьями Лендерами при источниках Нигера, или найденыши капитана Росси в земле, окрещенной именем Лондонского пивовара?

Никак нет-с. Не трудитесь пускаться в такую даль: Зыряне наши земляки, наши соотечественники. Они заключаются в пределах неизмеримого Русского царства, сложенного из тридесяти земель, населяемого тридесятью народами. Это наши братья, не кровные, конечно, а сводные, однако сведенные очень давно, вот уж около четырехсот лет. Зыряне били челом Москве, тогда как Москва сама еще кланялась в пояс Татарам. К ним, за тысячу слишком верст, насылались Московские прикащики и ясашники, в то время как с другой стороны, в семидесяти верстах от Москвы, лежала вражеская Литовская граница. Братство их с нами запечатлено неизменною верностию белым царям, засвидетельствованною многими похвальными грамотами, хотя, надо прибавить, Зыряне до сих пор не умеют читать их, потому что в эти четыреста лет не только не выучились археологии и палеографии, но даже не наметались еще и говорить по-русски.

Странно, если вы не слыхивали никогда имени Зырян. А они так усердно стараются доказывать нам свое существование, кладут в рот такие неопровержимые факты, что никакой Нибур, если только он имеет вкус и желудок, не осмелится назвать их мифами. Вы любите приветливую, заманчивую семгу, эту розовую аврору -- предвозвестницу обеда? Ее ловят для нас Зыряне. Какой порядочный стол обходится без рябчиков, между которыми первое место принадлежит кедровикам? Кедровиков стреляют Зыряне. Но всего стыднее не знать об Зырянах читающей публике. В нынешнее время Петербургские книги и книжки завладели исключительно чтением, Петербургские журналы и газеты одни идут в ход. А кто мастерит эти книги и книжки, кто печатает газеты и журналы? Все они же -- все Зыряне...

-- Та, та, та! Вот уж и личности. Печатают -- все Зыряне!..

Понимаем этот желчный сарказм. Но будем говорить без риторических обиняков. Конечно, в литературе у нас различный образ и язык; народа довольно всякого, но уж верно -- кроме ваших Зырян! Да и как Зыряне могут писать и печатать, когда, по вашим же словам, они не знают вовсе по-русски?

Невозможности тут нет никакой... Впрочем, Зыряне не пишут, а только печатают...

-- Это что еще?

Зыряне печатают, то есть приводят в движение станки, из-под которых выходят печатные листы и листочки. Они лучшие печатники в Петербургских типографиях. А для этого не нужно быть грамотеями, даже вредно. Иной, любопытный, пожалуй, станет зачитываться, а у другого, посовестливее, может, дрогнет рука после чтения -- и лист не поспеет вовремя...

-- Да! Это другое дело! Но вы, кажется, хотели говорить о поэзии...

Именно, о поэзии, и о поэзии не-печатной, даже не-писаной, о поэзии, которая не навязывается на чтение, не продается в книжных лавках, не закупается в журналы, но зато и не вычитывается из книг, не высиживается в поте лица насильственным вдохновением, не ловится на лету из звучных, но пошлых фраз, лелеемых прихотью текущей минуты; о поэзии простой, бесправильной, безыскусственной, у которой нет ни школьной сановитости, ни салонного кокетства, нет классического парика, нет и романтической бородки, и однако есть жизнь, есть выражение, есть волшебная, очаровательная прелесть. Такова всегда и везде поэзия народная!

Справедливо сказал величайший из книжных поэтов, что всякая поэзия может быть вполне постигнута только на своей родине. Особенно справедливо это в отношении к поэзии народной. Но я вижу вашу насмешливую улыбку. Вижу, как она красноречиво говорит: "Вот он куда подзывает нас!" Смею уверить, что мне не приходило и в голову приглашать вас лично в Зырянскую сторону. Напротив, если бы вы сами вздумали решиться на такую прогулку, я бы стал вас отговаривать. Дорога не близкая, и очень скучная! При разделе земного шара между родом человеческим, Зырянам достался пай вовсе незавидный. Они живут в глубине севера, среди лесов дремучих, болот топучих, морозов трескучих. Деды наши, хотя и сами не баловни природы, сами дети полночи, взлелеянные на снегах вьюгами, считали Зырянский край тюрьмой, где "заклеканы" поганые Гог и Магог, предтечи Антихристовы. Нет! Боже вас сохрани от удовольствия слушать пение Зырянской филомелы в родном гнезде! Я за вас это сделал: наслушался вдоволь, и теперь готов передать сохранившиеся в памяти моей отголоски. Прошу только благосклонного, снисходительного внимания.

Итак... Но наперед не худо рассказать, каким образом дошел я до того, что открыл у Зырян поэзию. В самом деле это было настоящее открытие. Если б я имел побольше тщеславия, я бы мог назвать себя маленьким Коломбом.

Живя между Зырянами, я не знал другого средства занять себя, как изучая моих сожителей. Это было занятие благотворное, которое содержало душу мою в непрерывной деятельности, неистощимой и неизнурительной. Благодарение судьбе, что она не создала меня ни поэтом, ни философом! Поэт -- чем бы стал я питать свое вдохновение в стороне, где природа без лица и без образа, где она не успела еще развернуться, не только сложиться, где до сих пор продолжается третий день творения, земля не переспорила вод, и растительность дикая составляет пока единственную роскошь жизни, единственную живопись Божией кисти? Философ -- во чтобы стал я углубляться, чему приискивать причины и находить законы, что подвергать анализам и возводить к синтезу? Я бы желал зазвать туда самых важных мудрецов древности, самых свирепых поэтов нынешнего века. Божественный Платон и сатанинский Байрон, уверяю вас, сошли бы с ума, если б заблаговременно не спились с горя.

Да здравствует тихое, скромное изучение! Хотел было сказать "ученость", да боюсь: слово это нынче в безвременье!.. Изучая Зырян, я с ними сблизился, подружился. Они составили для меня общество, все же более живое, а потому больше и оживительное, чем сообщество мертвых книг, в котором как раз сделаешься сам ходячею книгою. По счастию, это общество не имело самых обыкновенных слабостей живых обществ -- принужденности, подозрительности, взыскательности. Может быть, это было и исключение в мою пользу, и если так, то я обязан им званию ученого, именно тому, чтобы погубило меня во всяком другом обществе. Зыряне народ чудный. Они не только не пугаются учености, но даже питают к ней какое-то особенное благоговение. Весьма вероятно, что это у них остаток древнего языческого суеверия. Вся северная Чудь в старину боготворила медведей, этих мохнатых отшельников, которых уединенные берлоги неоспоримо были первообразом ученых затворнических кабинетов. Впрочем, так или не так -- но дело в том, что Зыряне приняли меня очень радушно, охотно дозволили изучить себя и подверглись наблюдениям моим с такою снисходительностью, какой не имеют, конечно, наемные Форнарины, когда позируют перед купившими их Рафаэлями.

Я расположил свое изучение по системе: это моя слабость! Разумеется, единственным моим источником был опыт. Я держался фактов, одних фактов. Чего не мог осязать собственными чувствами, поверить личным наблюдением, то принимал я на веру от свидетелей, но от свидетелей достоверных, по всей строгости правил исторической критики. Наиболее пользовался я опытностию трех отличных знатоков Зырянского быта, жительствовавших в одном со мною городке, столице Зырянского края; это были: земский заседатель, соборный дьячок и уездный стряпчий. Первый, по долгу службы, изъездил всю Зырянскую сторону вдоль и поперек, от Печоры до Удоры, от Ижмы до Лузы: он был для меня живым энциклопедическим лексиконом по части статистики и географии. Второй, по примеру праотцев, к сожалению, у нас забытому, всеусердно продолжал старинную летопись края, начинавшуюся со времен св. Стефана, просветителя Зырян христианской верой; этот снабжал меня историческими и археологическими сведениями. Наконец, третий, единственно по внутреннему влечению, погрузился в неизведанный океан Зырянской филологии и не без основания славился знанием сокровеннейших тайн Зырянского языка во всех его многоразличных наречиях. Авторитеты, кажется, достаточные! С их радушным пособием я скоро собрал богатую жатву фактов. Но, чтобы не затеряться в их разнообразии, предначертал себе заранее систематический порядок, настроил логических клеток, в которых и размещал собираемые факты по принадлежности. Что делать? Меня так учили в школе. И как не бьюсь я прослыть отставшим от века, закоренелым в схоластических предрассудках, однако никак не могу отстать от этой методы, преследуемой теперь с таким ожесточением под опальными именами "умозрения, трансцендентализма, логического построения" и т.п. Не знаю, что будет после, но на этот раз она принесла мне очевидную, неопровержимую пользу. Наполняя постепенно свои клетки, я с удивлением видел, что одна из них остается все пустою, пробельною. Это была клетка, назначенная для народной поэзии Зырян. Ничего не являлось для помещении в ней. Я, наконец, потерял терпение.

-- Скажите, пожалуйста, -- спросил я заседателя с озабоченным видом, когда тот пришел ко мне однажды на чашку чая, -- неужели вы не могли отыскать никаких следов поэзии между Зырянами?

"Следов?" -- отвечал он, приметно встревожившись. -- "У нас на таковой предмет не было и предписания от начальства. А позвольте, смею спросить, повторите имя особы, и давно ли она в укрывательстве?.."

-- Это совсем не особа, -- продолжал я. -- Спрашиваю вас о поэзии, слышите ли? Быть не может, чтобы поэзии не было у Зырян!

"Поэзии?" -- повторил заседатель протяжно, успокоясь от первого впечатления. -- "Поэзии?.. Может быть, по-вашему -- смею спросить -- не называется ли так пихта, или лиственница..."

-- Э! Опять не то, -- прервал я с досадою. -- Как же вы не понимаете меня? Поэзия -- то есть творческая изобретательность, способность вымышлять...

Я остановился, не умея приискать других слов на эту минуту.

Заседатель задумался.

"Власть ваша", -- сказал он, наконец, тряся головою, -- "Я уж знаю Зырян. Как свои пять пальцев. Был везде сам лично -- и на Брусяной Горе, и у Камня-Толпаса. А касательно поэзии -- так ведь вы изволили сказать? -- смею доложить по совести и по присяге: таковой в уезде не имеется".

Видя, что тут нечего добиваться, я обратился к историографу и археологу, который имел обыкновение забегать ко мне из церкви после обедни.

-- Друг мой! -- сказал я ему на другой день после разговора с заседателем: вот уж ты, наверное, понимаешь, что такое поэзия, то есть -- стихосложение, стихотворство, стихословие...

"Господь умудряет слепцов!" -- отвечал дьячок с горделивым смиреньем, поглаживая широкую бороду. -- "Я хочь и не обучался в семинарии, но до иных наук дошел сам, своим разумом. Поэзия -- дай Бог память -- после синтаксимы... а из поэзии переводят в риторику... Кажись, так? Наш отец дьякон выключен из поэзии -- дальше не пошел, за превозрастием и неспособностию. Из риторики -- риторы, и из поэзии -- пииты..."

-- Ну, да, да -- так, точно так, -- перервал я с радостию, видя, что добрался до какого ни на есть толку. -- Скажите мне: неужели у Зырян нет ничего этак -- пиитического, стихотворного?..

"Помилосердствуйте!" -- возразил он с презрительною усмешкою. -- "Ведь я докладывал, что это народ слепой, непросвещенный, люди, погрязшие во мраке неведения, сидящие во стране и сени смертной. Им стихотворствовать? Доходить до поэзии?.. Хоть бы азбуку-то вытвердили, которая сочинена для них. Так и того нет! Всуе погибли труды праведного".

-- Однако, -- продолжал я, -- у них есть, например, сказки, песни...

"Песни?" -- возгласил достойный церковнослужитель, нахмурив брови. --"Песни?.. Сказать признательно -- грешный народ любит тешить беса и песнями, и плясками, и всяким сатанинским скоморошеством. Оно наша вина -- точно! Мы однако не потворничаем соблазну: и увещеваем, и грозим, и запрещаем. Старики, нечего сказать, послушливы, отстают от дьявольского наваждения; да с молодежью никак не справимся..."

-- Стало, ваша благочестивая ревность не все истребила? Песни остаются еще...

"Увы!" -- отвечал он с жалобным вздохом. -- "Враг рода человеческого силен. Злое споро, не как доброе. Вот, например, в летописце моем значится, кто-то переложил на Зырянскую речь разные церковные стихеры: их и певали в монастырях, что были на Водче, на Пегоре, на Ульяновском-Плесе. Где они теперь, сии боговдохновенные песнопения, ими же утешались ангелы? Все изгибло!.. А демонское гортанобесие цело..."

Луч надежды блеснул в душе моей. Я раскланялся с историографом, и тотчас отправился сам к философу-стряпчему. Этот должен был знать песни, соблазнявшие благочестивого дьячка.

"Абу!" -- отвечал мне и он хладнокровно.

У Зырян "абу" есть отрицательная частица чрезвычайно выразительная -- "нет" в превосходной степени -- "нет'issimo", по-нынешнему правописанию.

-- Как же так, Бонипатий Пилипыч! -- продолжал я, коверкая христианское имя по Зырянскому произношению, чтобы польстить самолюбию филолога, околдованного зырянством. Народ такой живой, веселый, певучий! Сами ж вы расхваливали мне игрища, на которых только и делают, что пляшут да поют.

"Так, все так!" -- отвечал он важно, переминая табак в табакерке. -- "Но ведь с тем вместе я предуведомляю вас, что песни, которые здесь поются -- все Русские, совершенно Русские, на чистом Российском диалекте. Наши не понимают в них ни слова, а поют твердо и верно. Это феномен, настоящий феномен!.."

И он медленно втягивал в нос щепоть табака, чтобы дать мне время понять всю силу слова, повторенного им двукратно со значительным выражением.

-- Ужели же ничего на родном Зырянском языке? На этом прекрасном языке, который так сладкозвучен, так богат, так живописен?..

И я ударял неровно на всяком слове с возрастающим одушевлением, зная, что каждое ударение отзовется сладостно в сердце достопочтенного зырянофила.

"Есть переводы Русских песен, и переводы, могу сказать, удачные. Например, хотите, я прочту вам по-Зырянски: "Во саду ли, в огороде". Тут есть несколько и моих собственных поправок. Перевод на Нижне-Вычегодском наречии; вы поймете..."

Я машинально выслушал чтение, чтобы не обидеть Вонифатия Филипповича. Он объяснил мне выразительность каждого слова и оборота. Наконец, произнес торжественно в заключение:

"Вот видите! Хоть у Зырян и нет своих песен, а все ж они -- не "язык нем", как сказано в одной старинной книге и как повторяет наш бородатый летописец, Карлам Штепанов!"

Это было имя дьячка. Историограф и филолог не были в ладу между собою. Я улыбнулся, но пришел домой с грустью.

Ученое любопытство, как и всякая другая страсть, имеет свои беспокойства, страдания, муки. Неимение фактов только лишь раздражало мой ум, решивший а priori, что у Зырян должна быть поэзия. Подобно Иксиону, я вертелся на колесе силлогизма:

-- Всякий народ должен иметь свою поэзию.

Зыряне суть народ. Ergo --

Зыряне должны иметь свою поэзию.

Через несколько дней меня пригласили в один знакомый дом на вечеринку. Я пришел, и нашел -- игрище. Множество девушек собралось к подругам, дочерям хозяйского дома. Они беспрестанно водили круги и пели. В самом деле, песни были все Русские, хотя из певиц много две-три -- знали по-русски!..

-- Цивилизация, -- возразил я про себя, -- все цивилизация! Не так ли и у нас в гостиных выводят нотки Итальянских арий и Французских романсов!..

"Нравится ли вам наши забавы?" -- спросила меня она из знающих по-Русски, премиленькая и прехорошенькая, которую я бы назвал "прекрасною Зырянкой", если б не боялся напомнить блаженной памяти "прекрасную Россиянку".

-- Очень, -- отвечал я с приличною вежливостию. -- Но отчего не поете вы по-Зырянски? Это было бы еще лучше -- то есть любопытнее для меня...

"Да Зырянских песен-то нет".

-- Как же нет? -- продолжал я, хватаясь за последнюю соломинку. -- Ну, а например, на свадьбах... и на свадьбах все поете вы по-Русски же?

"Все по-Русски. На свадьбах у нас только плачут по-Зырянски..."

-- Плачут? -- вскричал я. -- Как плачут?

Это слово было для меня яблоком Ньютона.

"Плачут -- то есть не то, чтобы в самом деле плачут... А так -- изволите видеть -- перед самым венцом невеста прощается с отцом, с матерью, с родными и всеми; и девушки поют, как ей бедненькой грустно, как были до ней добры отец и мать, братья и сестры... Все это так жалобно, что иные и в самом деле обливаются слезами... Я сама не раз навзрыд плакала..."

-- Эврика! Эврика! -- вскричал я с Архимедовским восторгом. -- Нашел! Нашел!

В самом деле, этому случаю я обязан находкою или открытием у Зырян поэзии, их собственной, самородной, ниоткуда не заимствованной. Прошу теперь бранить "систематизм", смеяться над "логическими построениями". Без них Зыряне и до сих пор остались бы "язык нем", как прозвал их некогда Юрий Тарогович, эмпирик без всякой примеси умозрения.

Разумеется, я жадно выслушал и тотчас оковал буквою звуки, почти исчезающие. Для этого не нужно было выдумывать новой азбуки. Я даже не воспользовался теми каракульками, которые дьячок-летописец выдавал с клятвою за письмена, изобретенные для Зырян. Наша Русская азбука так богата, что все ноты и переливы Зырянского голоса могут быть выражены ее знаками. И вот образчик этих перво-открытых мною памятников Зырянской народной поэзии:

КОМИ НЫВ-СЕТАХ БЭРД-КЫВ.

Но я забыл, что не все знают по-Зырянски. Представлю лучше возможно верный перевод, почти подстрочный -- с тем только отступлением, что в подлиннике предлоги стоят позади своих имен, как требует дух и свойство языка Зырянского:

ЗЫРЯНСКОЙ ДЕВУШКИ-НЕВЕСТЫ СЛЕЗНОЕ СЛОВО

Спас и Пречистая

Благословите, благословите!

Боже благослови

Полною житницей!

Отец благослови

Полной корзиной хлеба!

Небеса благословите

Утреннею звездою!

Земля благослови

Зеленою травою!

Вода благослови

Водяною рыбой!

Леса благословите

Лесною птицей! --

По-Божью, я сидела

На чистом месте:

По-людскому, сидела

На веселом месте;

Под ногами, сидела,

Помост был;

Над головою, сидела,

Покров был;

Большим камнем сидела,

Не двигаясь!

Смоляным пнем сидела,

Не отрываясь.

Ох! Не хотела бы я век отрываться:

Железный лом меня бы не выворотил!

Человек, отцовский сын, пришел:

Его мягкий язык меня выворотил!

На горе сяду:

Подмывается!

На песке сяду:

Осыпается!

Крепкий берег

Уж не сдерживает:

Песчаный берег

Удержит ли?

Середь Сысолы сесть --

В Вычегду несет!

Середь Вычегды сесть --

В Двину несет!

Середь Двины сесть --

В море несет!

Середь моря попасть --

Всю жизнь плавать,

Щепкой мыкаться по волнам,

Краев не видать! --

Над омутом сижу,

Держусь крепко,

Как ель, сижу,

Почерневши;

Как береза, сижу,

Побелевши;

Как осина, сижу,

Пожелтевши;

Как сосна, сижу,

Растрепав ветви.

Ой! Сегодняшний день

Сырое дерево согнули;

Сырое дерево

Затрещало, сломилось!

Ой! сегодняшний день

Воля девичья пропала:

Красное солнышко --

Девичья воля!

Не хуже иных прочих, я бы мог набросать здесь кучу восклицаний: Какая простота! Какая живопись! Какая музыка!.. Тряхнув ученостию, я бы мог доказать, что в Зырянской поэзии соединяются и восточная антифония, и классический ритм, и романтическая рифма! Но я предпочитаю привесть еще один отрывок того же поэтического плача Зырянской невесты:

БЭРД-КЫВ ВОК-ЛЫ

То есть

СЛЕЗНОЕ СЛОВО К БРАТУ

Еще был у меня где-то

Милый брат!

Из пожни лучшее поле,

Милый брат!

Из поля лучший хрястец,

Милый брат!

Из снопа лучшая горсть,

Милый брат!

Из горсти лучший колос,

Милый брат!

Из колоса лучшее зерно,

Милый брат!

Здесь прибавлю только, что к припеву "милый брат" нынче присовокупляется еще льстивое, почетное название "ручь боярэй", то есть "русский боярин". Это значит, что для Зырян мы, Русские, служим высшим идеалом человеческого совершенства.

Право, я могу показаться смешным, но признаюсь: когда впоследствии я слышал этот плач на самом деле, распеваемый жалобными, заунывными голосами, сопровождаемый драматическими сценами настоящего благословения и прощания; когда видел, как под эти печально торжественные звуки, судорожный трепет колебал изукрашенный наряд невесты, Азиатское покрывало ее волновалось тяжкими рыданиями, как на дряхлых лицах благословляющих стариков нарезывались свежие, глубокие морщины, как полные, румяные щеки поющих красавиц действительно обливались потоком девичьих невыплаканных еще слез, признаюсь -- я испытал тогда на себе все очарование поэтической магии, увлекался непреодолимым сочувствием, погружался в такое чистосердечное умиление, какого не производили во мне ни вздохи, ни стоны, ни завывания книжной элегической поэзии...

Смейтесь, пожалуй, смейтесь! Но я не перестану никогда повторять тезиса, за публичное защищение которого получил некогда докторскую мантию:

"Где жизнь, там и поэзия!"

Н. Надеждин.

"Утренняя Заря" 1839 года