Неверов Александр Сергеевич - Лагери

АЛЕКСАНДР НЕВЕРОВ

В САДАХ

РАССКАЗЫ

1923 г.

ПЯТАЯ ТЫСЯЧА

"ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА"
МОСКВА -- ЛЕНИНГРАД

ЛАГЕРИ

Из записной книжки красноармейца

Сегодня у нас какой-то суматошный день: все прыгают, поют, скачут, укладываются, запирают сундучки. Если поглядеть со стороны на нас незнакомому человеку, подумает он, что на нашу казарму наступают английские капиталисты, а мы спешно, без боя, с шутками да прибаутками отходим в тыл. Через двадцать минут койки убраны, постели свернуты, и все это сложено на двух грузовых автомобилях, дожидающихся около крыльца. А еще через двадцать минут наши ребята в зеленых летних гимнастерках, мерно покачиваясь, крепкой стеной, под музыку, выходят в пыльную городскую улицу и зеленым морем медленно уплывают за город, где начнется лагерная жизнь. Мы с Сергеем Павловым шагаем рядом, друг над другом подсмеиваемся.

-- Держи левую! -- шепчу я ему.

А он подмигивает мне глазом:

-- Шагнем. Ты сам шагаешь сразу обеими ногами...

Это верно. В этот день я будто разучился шагать в строевом порядке, и мне все время хочется выскочить из рядов, обогнать всех товарищей, кувыркнуться на траве и с кем-нибудь побороться. Взводный наш давно уже потирает вершинку себе от горячего солнца. Когда выходим за город в свежие зеленые просторы полей, он, помахивая рукой, весело смеется:

-- Ну, товарищи, поваляйтесь маленько на зеленой травке.

Кто ложится, закуривает, кто собирает цветочки, а Смирнов с Потаповым схватываются бороться. Потапов ростом маленький, чернявый, но ловкий, как кошка. Высокий, здоровенный Смирнов ломает его медведем, но Потапов под общий хохот перекидывает здоровяка через голову, садится на него верхом, громко кричит:

-- Что, Керзон, лежишь?

Меня считают молодым красноармейцем, и лагерную жизнь я знаю меньше всех. Теперь я шел в лагери с каким-то любопытством и всех расспрашивал:

-- Как там? Чего?

Некоторые смеялись надо мной, нарочно говорили:

-- Медведей белых будут показывать...

Когда вдали показался зеленый лесок на горе, а в нем белые лагерные палатки, это мне очень понравилось, и я вспомнил тут нашу деревню: она тоже стоит на горе, только нет там зеленого лесочка, и вместо белых палаток глядят черные соломенные крыши... Один раз на лекции лектор говорил нам, что все крестьяне живут неправильно, по-старому, а царское правительство о них не заботилось. Теперь вот Советская власть, как только окрепнет в настоящем виде, она будет помогать крестьянам строить новую жизнь, и хозяйственную и культурную. Да, это бы хорошо было, а то уж очень сидим мы в дыре. Я все-таки надеюсь, что нас никакая сила теперь не разломает, если будем мы сознательными...

Ну, вот и пришли мы. Я чего-то немножко устал, и болит у меня голова. Это, верно, от жары. Солнышко печет больно здорово, даже под деревьями пот прошибает. А как ловко устроены палатки, настоящие маленькие избы, только, конечно, без окошек. В каждой палатке у нас свои нары, свои тюфяки, полотенца. Мы с Сергеем устроились в одной палатке рядом друг с другом. Делать пока нам нечего. Сергей снял ботинки и лежит на нарах босиком, с расстегнутым воротом. Подувает ветерок. Я тоже разулся, и когда наступил голой ногой на травку, засмеялся от радости, будто маленький. Долго мне почему-то не лежалось. Я вышел из своей палатки и начал осматриваться. Хорошо. Кучками везде сидят красноармейцы. Еще не налажен порядок, пришли все прямо с дороги. Уже кто-то заботливый вытащил иголку с ниткой, пришивает пуговицу у штанов: это он оборвал ее, когда боролся там, дорогой, на отдыхе.

А Сергей в палатке читает книжку американского писателя Синклера, которая называется "Джимми Хигинс". Когда я сажусь около него, он говорит мне:

-- Прочитай эту книжку обязательно, очень интересная, про одного американского социалиста, как он сделался большевиком и сколько мученья претерпел за свою правду от буржуазии.

Я обещался прочитать...

Мне все больше и больше начинает нравиться лагерная жизнь. Теперь у нас все устроено, и лагерь наш, как будто большой городок. Есть у нас свой театр, своя библиотека, читальня и школа. Утром мы поднимаемся все враз, быстро одеваемся, выходим на поверку, поем "Интернационал", чайниничаем и после этого расходимся по делам: кто идет в школу, кто на строевые занятья, кто на караул, и время проходит незаметно. Когда жарко в школе, все мы садимся не лужайке под деревьями, в середине становится учитель и начинает нам рассказывать разные уроки. Я все-таки удивляюсь, как нас всему учат. В деревне я тоже учился три зимы, ну, там этого нет. Я до сих пор не знал чисел с дробями, а здесь и это проходят. Буду стараться, чтобы не отстать, а то больно нехорошо, когда чего не знаешь. И географию я раньше не знал, а политическую грамоту и в глаза никогда не видел. Все-таки какие мы тумаки росли, батюшки! Вот сейчас гляжу на себя и думаю, будто я другим человеком становлюсь. И все мне хочется узнать, во все пролезть. Есть у нас, например, две секции: драматическая и литературная. В драматической секции учат нас, как на сцене играть, если спектакль захочется поставить, а в литературной нас знакомят с разными стихами и рассказами разных писателей и тоже подсказывают, как самому чего-нибудь сочинить. Допрежде я все не верил этому и часто говорил с Сергеем: "Зачем нам такая наука?" А теперь я маленько изменился и хожу в обе секции. Бывало, мне письмо трудно было накарябать -- пальцы не гнулись, а теперь страшно хочется чего-нибудь сочинить. Я даже пробую стихами писать, но пока у меня выходит плохо: то рифма не такая, то еще чего-нибудь не так поставлено. Преподаватель наш часто советует мне не торопиться. Да я и не тороплюсь: успею. У меня очень характер настойчивый. Если я задумал выучить чего-нибудь -- обязательно выучу, ночь не буду спать, а все-таки выучу.

Дела мои подвигаются хорошо, и я этому радуюсь. Учителя в классах и лектора не лекциях всегда на меня другим указывают: вот, говорят, старайтесь как. А я, правда, здорово стараюсь. Книжку американского писателя, которая называется "Джимми Хигинс", я прочитал в два дня урывочками. Вот интересная книжка. Хорошо бы ее крестьянам прочитать, чтобы они в голову вдолбили себе, как надо за свободу всех трудящихся бороться. Когда буду в деревне, обязательно об этом расскажу и спектакль какой-нибудь поставлю в народном доме. Нам всегда говорят, что мы должны не только винтовкой работать, отгоняя капиталистов, которые лезут на Советскую Россию, но еще и головой. Царских солдат учили только, как капиталистов да царя защищать, а теперь учат другому, как защищать трудящихся да строить по-новому жизнь, чтобы не было темноты среди народа... Ну, об этом не буду пока, сейчас итти мне в литературную секцию, да забежать скорее в читальню, посмотреть газеты новые. Привык я к этим газетам, и без них мне, как близорукому без очков.

Сегодня я показывал новое стихотворение своему учителю. Опять сказал мне, что у меня чего-то не хватает. Я сначала маленько рассердился на него, а потом и сам понял, что у меня много не хватает: надо учиться больше. После обеда нынче пойду на строевые занятия, маленько побегаю, поупражняюсь. Пока отложу все книжки, а после надо будет прочитать новую книжку, которую мне подсунул Сергей. Гляжу я сегодня, а она у меня под подушкой лежит. Кто это положил? -- спрашиваю я. А он смеется: прочти, говорит, интересная... Все-таки хороший человек этот Сергей. Матерно никогда не ругается и все чего-то думает, а книжек читает больше моего в десять раз. Он, наверное, поступит в высшую военную школу. Чу, рожок, зовут на обед...

Сейчас пришел с караула и услышал новость: через неделю у нас ставят спектакль, и я играю в нем главную роль. Вот чорт возьми, кабы не сорваться. Надо будет головой покрутить и не ударить лицом в грязь. Книжку Сергееву все еще не прочитал. Очень уж уроков много нахватал я, и жадный стал до ученья, словно голодный до хлеба: все-то мне хочется узнать и все выучить. Ну, да ничего, все-таки выучу и книжку Сергееву прочитаю. Учитель литературной секции просил меня написать ему рассказ из моей жизни, как я жил в деревне. Это я ему сделаю в два счета, и много выдумывать не придется -- вся жизнь, как на ладонке, стоит.

Рядом в палатке происходит спевка, это работает там хоровая секция, готовится, видно, к спектаклю. Я тоже хотел записаться в эту секцию, но у меня голос никуда не годится, и я всегда "здорю", если кому подтягиваю. Слух что ли плохой. А вот на балалайке выучиться хочется. Есть у нас свои балалаешники и гитаристы. Как сядут они иной раз вечерком под деревьями, да как жвакнут сразу на все лады -- эх, чего происходит! Я на что плясать не умею, и то пуститься хочется каким-нибудь трепаком. Надо будет письмо домой отослать, уведомить, как я живу. Там наверно думают всякую всячину. Я ведь тоже маленько плакал, когда пошел в красную армию, боязно было, а теперь смешно над собой...

Скоро итти на ужин. Я уже несколько дней не записывал в свою книжку, а это не хорошо. Если решил писать каждый день помаленьку, то пиши аккуратно, не ленись, иначе и пользы не будет. Сергей пошел бриться в другую палатку, завтра он идет в город, хочет, видно, прифорснуться, двое пришли с караула, спят, а я пока запишу. Спектакль, в котором я играл заглавную роль, показывая одного генерала царской армии, прошел очень хорошо, и меня товарищи вызывали и хлопали мне, как настоящему артисту. Ну, а сначала боязно мне было. Вышел я на сцену, а у меня ноги трясутся и голос дрожит. Народ сидит все знакомый, свои ребята, а мне чего-то не удается в роль войти. Потом, конешно, разошелся и так ловко жарил, сам себя не мог узнать. Стану если во второй раз играть, больше не испугаюсь. А Сергей после говорил мне, что у меня талант юмористический имеется, и я могу разыгрывать комиков. Некоторые мне советовали заняться этим посерьезнее, но я пока особенно не буду налегать на это. Дальше -- больше, виднее будет, а сейчас надо за ученье приниматься. Оказывается, нас учат не для шутки, не для забавы, а по-настоящему, и устроят экзамен, кто чего знает. Вот если тут не сыграешь свою роль -- стыдно будет. Немножко мне не дается химия с физикой, или потому что я на них внимания не обращал...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПРИМЕЧАНИЯ

288. Лагери. Из записной книжки красноармейца. Печатается впервые по рукописи. Не окончено. Можно полагать, что рассказ написан в 1923 году.