Старый литейщик Ефимыч говорил своей жене накануне:
-- Завтра к царю пойдем. Иконы поднимем со знаменами, подойдем ко дворцу и скажем: "ваше императорское величество, батюшка, отец родной! Вот мы, дети твои, пришли к тебе на поклон. Рассуди нас своей царской милостью, повели чиновникам твоим правду соблюдать к рабочему народу. Правды нет в твоей царской земле, и народу всякое утесненье чинится. Народ-то, видишь, долго терпит, а может, и терпения у кого не хватит..."
Бубнил Ефимыч ласковым говорком, ласково щурил глаза под седыми бровями, и во всех его движениях, даже в легкой помолодевшей походке чувствовалась праздничная радость, брызжущая потоком теплых добрых слов.
Жизнь у Ефимыча прошла тяжело, в трудовой неволе. Еще мальчишкой глупышом втиснулся он в каменные стены завода, и не заметил, как выросло на плечах пятьдесят четыре года. Дни и ночи слились в одно, дни и ночи были налиты усталостью, бедностью, непрерывной работой, угарными вечерами в кабачках после получек, удушливым похмельем и -- опять кабачки. Очень уж горько приходились иной раз, как покрепче подумаешь над своей жизнью: словно пес сторожевой стоишь на дозоре каждую минуту, копишь, оберегаешь хозяйское добро, а тебе за это грош да в спину коленкой под старость. Сколько народу погибло, которые посмелее были? Взовьются на дыбы против начальства утесняющего, а начальство сейчас в тюрьму да в ссылку лет на пятнадцать. Часто думал Ефимыч о сосланных и посаженных в тюрьмы, сердце переворачивалось при одной мысли о них -- зря страдают, но помочь нельзя ничем, и самого посадят на старости лет. Очень уж начальство у царя плохое. Сам-то царь хороший, как отец родной, а начальство у него неподходящее. Придут они к царю на доклад и рассказывают:--не беспокойтесь, ваше величество, народу вашему хорошо живется.-- Рабочих вы не обижаете?-- спросит царь.-- Нет, ваше величество, рабочие много довольны вашей милостью... Видишь, какие жулики. Царь их спрашивает по совести, а они ему голову мутят. Ну, где же царю самому поглядеть по всем городам и по всем заводам? Верит он начальству, потому что начальство присягу давало служить ему верой и правдой, а вот завтра обозначится совсем по-другому. Завтра весь Петербург, все фабрики и заводы подойдут к царскому дворцу, встанут на колени и скажут в один голос:
-- Батюшка царь, нам тяжело!
Увидит царь с балкона литейщика Ефимыча, спросит:
-- Ну, а тебе, старик, тоже тяжело?
-- Тяжело, ваше величество.
-- Сколько лет работаешь на заводе?
-- Сорок первый год, ваше величество.
-- Говори, чего надо от меня? И тогда Ефимыч скажет:
-- Батюшка царь, мне-то меньше всех надо, молодым устрой послабленье: рабочих часов убавь, жалованье прибавь, вели, чтобы о нужде своей тебе докладывали без всякой прижимки, помимо начальства, а начальство, которое неправду говорит, с должности уволь и поставь справедливое, чтобы о твоем народе заботилось.
Выслушает царь, подумает и скажет своим приближенным:
-- А ведь он верно говорит -- старик-то! Надо будет так и сделать...
Лежит Ефимыч накануне в своей каморке, не спится ему, с боку на бок переваливается, глядит в темноту отуманенными глазами, видит царя в золотой порфире и со скипетром в руке. Подходит царь к Ефимычу, говорит ласковым голосом:
-- Спи, Ефимыч, не беспокойся, я так и устрою, как ты советуешь. Я покажу губернаторам и полицеймейстерам, как не выполнять мою царскую волю! Я ведь, Ефимыч, всегда говорю всему начальству: "Берегите мой народ, заботьтесь о нем, не могу я один везде доглядеть", ну, начальство у меня очень нечестное попалось. Вот завтра выслушаю все, что расскажут мне рабочие, и я подпишу своей царской рукой: отныне никогда никого не обижать!..
Подступило к сердцу Ефимыча сладкое волнующее чувство светлой неиспытанной радости, и две слезы повисли на седых ресницах.
-- Господи!..
Вот он царь-то какой, если увидеть его своими глазами...
-- Ты что, Ефимыч, не спишь?-- спросила старуха.
-- Как же я усну! -- сказал Ефимыч. -- Сейчас царя видел во сне, разговаривал с ним...
2
Утром Ефимыч поднялся раненько. В улицах городской окраины стояла морозная тишина, крыши домишек были покрыты мохнатым инеем, а вдали громадой каменной с колокольнями церквей угрюмо смотрел еще спящий город. Слава богу, дожил и старый литейщик до светлого праздника! Возьмет он сегодня икону спасителя и с ней, под ее покровом, пойдет к царскому дворцу доложить царю о нужде и тяжелой жизни рабочих. Может быть, и в лицо увидит царя, и царь в лицо увидит Ефимыча. Сразу поймут они друг друга, и слов не надо будет говорить...
Через час в слободке началось движение. Вышел токарь Аманаев, молодой рабочий, в праздничной шубе, ласково поздоровался:
-- Здравствуй, Ефимыч! Пойдешь с нами?
Ефимыч рассмеялся:
-- Неужто дома буду сидеть? Чай, такого праздника еще двести лет не дождешься.
Вернувшись в свою коморку, он надел синюю, самую лучшую рубаху, подпоясался новеньким пояском, расчесал бороду, перекрестился истово, с большой любовью и радостью:
-- Господи благослови! Ну, старуха, ты сиди дома, я тебе потом расскажу, чего увижу. Тебя задавить могут, если пойдешь. Народу там будет -- ой-ей-ей!
В церкви шла давка. Женщины и мужчины торопились захватить иконы, чтобы с иконами очутиться впереди процессии, быть поближе к царю, своими глазами увидеть родного отца... Ефимычу, как старому уважаемому человеку, все-таки удалось достать икону спасителя, и он, крепко прижав ее к левому плечу, без шапки, с завязанными ушами, встал в передние ряды. Кто-то запел "Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое". Всех охватило волнение, всех пронизала горячая дрожь, чуточку поднялись волосы на головах от могучего пения в морозной тишине.
Шествие тронулось.
В него вливались новые группы с царскими портретами, с иконами, с музыкой.
Боже, царя храни!
Сильный, державный...
Море голосов, блеск икон в дорогих окладах, колыханье хоругвей, яркое солнце, светлые лица, воспаленные радостью глаза -- все это волновало несказанно, давало подъем, веру, опьяняло, несло в огромном потоке...
Боже, царя храни!..
На глазах у Ефимыча стыли слезы, на усах от горячего дыханья повисли маленькие сосульки. Крепко прижимая спасителя, под его покровом шел он вперед твердым постукивающим шагом и в старческом умилении, в порыве преданности и любви, радостно шептал:
Боже, царя храни!
Многая лета...
Впереди показались войска, галопом пронеслись верховые. Ефимыч подумал:
-- Без войсков нельзя -- народу-то гляди сколько: передавить могут друг друга...
Улицы казались запруженными, забитыми человеческим мясом. Пели дома, пели колокольни церквей, пел весь город -- пьяный, безумный в охватившем его порыве.
Женщина, шедшая рядом с Ефимычем, широко разевала рот, и в глазах у нее столько было молитвенного настроения, что она казалась ослепшей от солнечного света; шла, подняв голову, ничего не видела, кроме царя, кроме царской одежды.
Спаси, господи, люди твоя!
Впереди блеснули штыки...
Кто-то далеко далеко, вскрикнул тонким голосом, где-то зашумела волна, двинула назад, покачнула шедших позади, но голос разом потонул в других голосах, а задние двинули передних, и опять живая волна покатилась вперед:
Раскололось шествие, опрокинулось, широкой волной хлестнуло в разные стороны. Молодой казак с русыми кудрями с разбегу ударил Ефимыча тяжелой плетью. Прорезала плеть старую щеку, брызнула щека старой кровью на белый снег. Обезумел Ефимыч, но еще крепче прижал икону спасителя ослабевшими руками. Оглянуться хотел, понять хотел, но толпа закрутила воронкой, смяла, подняла, бросила. Через иконы, через хоругви, через царские портреты бежали умопомраченные люди, зажимая головы, лица, ныряя в ворота домов. Некоторые лежали на снегу врастяжку. Сбоку от Ефимыча ползала какая-то женщина, царапала белый снег кровяными пальцами. Кто-то истерически плакал, кричал.
Обезумел Ефимыч -- не поверил. Крепко прижимая икону спасителя, под ее покровом, один, с рассеченной щекой; с седыми волосами, перевязанный платком, двинулся он вперед.
-- Братцы! Спаси, господи!.. За мной, идемте!..
Но кто-то совсем молоденький, безусый налетел на Ефимыча, взмахнул над головой у него чем-то светлым, тонким, режущим воздух, и старый литейщик, роняя икону, испуганно вскрикнул:
-- Ай! Ай!
Потом все смешалось. Солнце стало черным, -- небо черным, сверху падал черный грязный снег. Потом открылись огромные ворота, и в огромном дворе за этим воротами вся земля была залита кровью, в крови плавали иконы, хоругви, царские портреты, рассеченные головы, отрубленные руки-ноги. На балконе стоял сам царь в золотой царской порфире, окруженный губернаторами, полицеймейстерами, казаками, стражниками. Два губернатора держали пред царем огромную чашу, и все генералы, все губернаторы, губернаторские жены черпали из этой чаши красное вино большими гранеными стаканами, весело говорили:
-- Урра! За здоровье вашего императорского величества!
-- Все ли бунтовщики перебиты?
-- Все.
-- А это кто там швыряется?..
Увидали генералы с губернаторами старого литейщика Ефимыча, как он ползает на снегу посреди улицы, громко сказали:
-- Добейте эту шкуру!..
Открыл глаза Ефимыч, увидел около себя молодого офицерика. Но это совсем не офицерик. Это сам царь в золотой порфире едет на белом коне. Наступил белый конь на грудь старому литейщику, хрустнула старая рабочая кость под царским конем.
-- Будь ты проклят! -- подумал Ефимыч. Поползал он на снегу, покружился, положил голову на чьи-то вытянутые ноги, вспомнил тюрьмы, переполненные молодыми и -- уснул навсегда, навеки, встреченный царскою милостью...