П. Н. М. - Восточная политика Императора Николая

Восточная политика Императора Николая.

(С. С. Татищевъ: "Внѣшняя политика Императора Николая Перваго. Введеніе въ исторію внѣшнихъ сношеній Россіи въ эпоху Севастопольской войны").

Авторъ книги, по поводу которой написана эта статья, какъ старый дипломатъ, бывшій секретарь посольства въ Вѣнѣ, десять лѣтъ тому назадъ оставившій дипломатическую службу и въ послѣдніе годы не разъ уже выступавшій въ качествѣ историческаго писателя. Дипломатъ, пишущій о новѣйшей дипломатіи,-- явленіе чрезвычайно пріятное для историка, которому, по условіямъ ученой дѣятельности, рѣдко случается быть au courant новѣйшихъ дипломатическихъ теченій; еще пріятнѣе, когда виноватъ выступаетъ съ такою солидною предварительною подготовкой, знаніемъ исторической литературы, добросовѣстнымъ изученіемъ подлинныхъ документовъ, писемъ и мемуаровъ, какъ г. Татищевъ. Естественно, однако же, что дипломатъ, ставшій историческимъ писателемъ, не всегда сумѣетъ взглянуть на недавнія событія глазами историка и, въ такомъ случаѣ, за историкомъ остается послѣднее слово. Своимъ изслѣдованіемъ прошлаго нашей дипломатіи г. Татищевъ хочетъ дать урокъ будущимъ дѣятелямъ, отмѣчаетъ ошибки, указываетъ правильную постановку вопросовъ. Можно сказать болѣе: на исторію въ ея совокупности г. Татищевъ привыкъ смотрѣть изъ дипломатическаго бюро, и слѣды этой привычки вездѣ чувствуются въ его книгѣ. Въ министерскихъ и посольскихъ канцеляріяхъ они, дипломаты, вершатъ "судьбы народовъ"; отсюда особенное чувство собственнаго превосходства надъ журналистикой съ ея редакціями и репортерами, кормящимися крохами съ роскошнаго стола дипломатіи, надъ парламентами съ ихъ депутатами и преніями, служащими послушнымъ орудіемъ въ рукахъ ловкаго министра; отсюда презрительное отношеніе ко всякимъ оппозиціямъ и революціямъ, ко всему, что не служитъ простою обстановкой дипломатическаго успѣха "и даже является досадливымъ препятствіемъ на пути дипломатіи, что вѣшается въ дѣло, не зная ея глубокихъ тайнъ я секретовъ. Понятно, что, при такомъ важномъ значеніи дипломами, и отвѣтственность ея представляется автору громадною, потому что ошибки ея представляются розовыми для "историческихъ судебъ народа" (стр. 430); понятна и та желчь и раздраженіе, съ которыми авторъ пересказываетъ намъ длинный списокъ ошибокъ русской дипломатіи въ восточномъ вопросѣ.

Дѣло представляется ему въ общихъ чертахъ такъ: движеніе къ Босфору есть вѣковая цѣль русскаго народа, связанная съ его историческимъ развитіемъ и предназначеніемъ. При Екатеринѣ мы безконтрольно хозяйничали на Востокѣ и пользовались неограниченнымъ вліяніемъ за единоплеменныя и единовѣрныя національности Балканскаго полуострова; теперь мы сказали себя "европейскимъ концертомъ" и потеряли почти всякое вліяніе. Исторія нашей дипломатіи есть исторія постепеннаго упадка русскаго вліянія и постепеннаго усиленія европейскаго вмѣшательства; въ тонъ и другомъ виновата наша дипломатія, потому что побѣда естественно должна была принадлежать тѣмъ изъ державъ, которыя проявятъ наиболѣе искусства, послѣдовательности, настойчивости и, въ особенности, энергіи и силы" (стр. 406), по "политика эта оказалась не по силамъ современной русской дипломатіи" (стр. 463). Словомъ, и могли сдѣлать, должны были сдѣлать, и не сдѣлали, -- таковъ окончательный выводъ нашего дипломата. Порядокъ мыслей историка будетъ нѣсколько иной. Одного желанія сдѣлать мало для успѣха; однимъ нежеланіемъ или неумѣньемъ нельзя объяснять неудачи; если мы не достигли цѣли,-- значитъ, для достиженія ея недостаточно было одолѣть однѣ дипломатическія затрудненія. Впрочемъ, наши поправки ко взгляду г. Татищева будутъ яснѣе, когда прослѣдимъ вслѣдъ за авторомъ всю цѣпь разсказываемыхъ имъ фактовъ.

Направленіе нашей дипломатіи времени Николая I представляетъ равнодѣйствующую трехъ политическихъ взглядовъ, изъ которыхъ каждый имѣетъ отъ весьма мало общаго съ другими. Прежде всего, воззрѣнія самого императора, ультралояльныя по содержанію, рѣшительныя и не допускающія возраженій по формѣ; смѣшеніе нравственнаго и политическаго момента есть самая характерная ихъ черта: нравственный долгъ равно"ленъ политическому обязательству и политическое обязательство должно основываться на нравственномъ долгѣ; то и другое должно сводиться къ защитѣ европейской монархіи, интересы которой представляются тождественными съ интересами русскаго престола. Изъ этой идеологіи развивалась очень опредѣленная программа: защита стараго порядка я права, хотя бы чужаго, противодѣйствіе всякому нарушенію ихъ, хотя бы въ собственныхъ интересахъ. Исключенія изъ этой программы дѣлаясь подъ вліяніемъ того же чувства справедливости, которое лежало въ самомъ основаніи программы.

Другой взглядъ, раздѣлявшійся нѣкоторыми дипломатами старой и наиболѣе проницательными изъ новыхъ, былъ прямо противуположенъ. Въ дипломатіи нѣтъ нравственности и государственный дѣятель спрашнимъ не о томъ, что нравственно, а о томъ, что полезно. Намъ нужно завладѣть Босфоромъ. Для этой цѣди необходимо распаденіе или раздѣлъ Турціи. Это, а не защита отжившаго европейскаго порядка во имя отвлеченной идеи, должно быть цѣлью національной политики. Между этими двумя точками зрѣнія, между политикой сердца и политикой интереса, стояла третья, которая парализовала дѣйствія двухъ первыхъ и которую можно бы было назвать политикой приличія. Ея представителемъ былъ графъ Нессельроде, этотъ, по мѣткому выраженію автора, "дипломатическій Молчалинъ, сорокъ лѣтъ управлявшій внѣшними сношеніями Россіи" (стр. 192). Его дипломатическая программа чисто-отрицательная: не какая-либо дѣятельность во имя интереса или во имя права, а предупрежденіе всякой активной политики, откуда бы она ни шла, и уложеніе вытекшихъ изъ такой политики дипломатическихъ затрудненій; дипломатическій успѣхъ представлялся ему въ видѣ гладкой фразы, удачной, т.-е. обходившей дѣйствительныя затрудненія, дипломатической отписки; изобрѣсти такую формулу, которую могли бы принять всѣ, оставаясь, и то же время, каждый при своемъ мнѣніи,-- вотъ его постоянная задача. Это дипломатія для дипломатіи, такъ сказать, чистая дипломатія.

Такимъ образомъ, упрека въ pensée immuable нельзя сдѣлать нашей дипломатіи николаевскаго времени. Но у Императора Николая были нѣкоторые взгляды, можетъ быть, заимствованные отъ этихъ, чуждыхъ ему, воззрѣній, во всякомъ случаѣ сближавшіе его съ ними въ отдѣльныхъ вопросахъ. Такъ, ни дѣлить, ни уничтожать Турціи, какъ сторонники второго взгляда, онъ не хотѣлъ, но въ близкомъ паденіи ея почему-то былъ увѣренъ и, можетъ быть, еще болѣе, чѣмъ защитники раздѣла и уничтоженія; владѣть Босфоромъ не хотѣлъ, но отъ русскаго вліянія тамъ, притомъ рѣшительнаго, не думалъ отказываться. Точно также съ Нессельроде его сближало уваженіе къ существующему порядку; только онъ хотѣть защищать существующее во имя права и не признавалъ за нарушеніями права на существованіе; для Нессельроде же нарушеніе права, разъ было сдѣлано, само становилось въ рядъ существующихъ фактовъ и поступало подъ охрану дипломатіи. За то съ у своимъ оппортюнизмомъ Нескароде всегда былъ кстати и поспѣвалъ во-время, когда приходилось выпутываться изъ противорѣчій, въ которыя не разъ заводила нашу дипломатію николаевская идеологія.

Въ моментъ вступленія на престолъ Императора Николая дѣла на Востокѣ находились въ слѣдующемъ положеніи. Рядъ договоровъ, начиная съ кайнарджійскаго и кончая букурештскимъ, давалъ Россіи право покровительства надъ значительною частью населенія Турецкой имперіи. Условія этихъ договоровъ не соблюдались Портой, что давало поводъ къ непрерывнымъ дипломатическимъ пререканіямъ. Съ начала двадцатыхъ годовъ эти пререканія обострялись вслѣдствіе быстраго развитія греческаго возстанія. Императоръ Александръ, взглянувшій сначала на это возстаніе глазами Меттерниха, какъ на одно изъ проявленій подтачивающаго Европу революціоннаго духа, скоро перемѣнилъ отношеніе къ нему, какъ только выяснился національный, а не политическій характеръ возстанія. Нашъ посолъ, Строгановъ, еще лѣтомъ 1821 г. покинулъ Константинополь послѣ неудачной попытки посредничества; затѣмъ Императоръ Александръ тщетно добивался европейскаго соглашенія для болѣе внушительнаго воздѣйствія на Порту; такъ прошло время до самой смерти Государя, уже собиравшаго черезъ наши иностранныя миссія свѣдѣнія о томъ, насколько сильно будетъ противодѣйствіе державъ, если онъ одинъ будетъ дѣйствовать противъ Турціи. Отвѣты были ободряющаго свойства. Европа не была готова къ дѣятельному противодѣйствію намъ.

Но Александру уже не пришлось рѣшать на основаніи этихъ данныхъ, будемъ ли мы и безъ державъ, одни, дѣйствовать въ пользу Греціи. Съ вопросомъ, быть или не быть войнѣ, вступилъ на престолъ новый императоръ. Сообразно новости своего положенія, онъ говорилъ въ то время, что не хочетъ войны, что долженъ заняться внутренними реформами; сообразно своей теоріи, онъ настаивалъ на своемъ безкорыстіи; сообразно своему характеру, онъ говорилъ, въ то же время, и иное, что онъ рѣшился покончить съ дѣломъ, хорошо, если въ согласіи съ союзниками, но что онъ обойдется и безъ ихъ согласія. Послѣднее рѣшеніе было прямымъ выводомъ изъ положенія дѣлъ, оставленнаго Александромъ. Но такъ какъ оно должно было возбудить тревогу въ иностранной дипломатіи, то смыслъ его ограничивался: императоръ хочетъ покончить самостоятельно только свои особые счеты съ Порто!, вытекавшіе изъ неисполненія договоровъ; что касается греческаго вопроса, то императоръ въ разговорѣ заявлялъ, что его онъ не коснется; и, въ то же время, министръ его просилъ изъ этого рѣшительнаго утвержденія "не создавать себѣ преждевременнаго мнѣнія", пока не узнаютъ "окончательнаго рѣшенія русскаго императора" (стр. 140). Но это окончательное рѣшеніе заставило себя ждать; въ циркулярной депешѣ, сообщавшей державамъ о нашихъ новыхъ представленіяхъ Портѣ, несогласія съ Портой ограничивались нашими чисто-русскими спорами о несоблюденіи договоровъ, а греческаго вопроса Государь все еще "не считалъ умѣстнымъ касаться" (стр. 147); мало того, и самая война, приведшая къ освобожденію Греціи, начата была манифестомъ, въ которомъ о грекахъ не было ни слова, а говорилось только о второстепенныхъ сравнительно претензіяхъ; мы даже подчеркивали передъ державами (въ разосланномъ нашимъ представителямъ циркулярѣ), что "мы не подавали имъ (грекамъ) никакихъ надеждъ, что ни одно слово въ воззваніяхъ нашего главнокомандующаго къ жителямъ Дунайскихъ княжествъ не обличало намѣреній, которыхъ сама Порта не могла и не должна была бы одобрить, и что вся наша заботливость посвящена сохраненію спокойствія въ Сербіи etc..." (стр. 182--3). Кажется, ясно, что все было сдѣлано нами, чтобы пощадить щекотливость державъ и принципіально уступить имъ право участія въ сужденія о греческомъ вопросѣ. Г. Татищевъ изъ этихъ уступовъ Нессельроде европейскому мнѣнію дѣлаетъ, однако, совсѣмъ особое употребленіе. По его мнѣнію, императоръ отдѣлилъ греческій вопросъ отъ своихъ споровъ не для того, чтобы уступить его на общее обсужденіе, а для того, чтобы не уступать своихъ личныхъ счетовъ. Эти счеты мы, дѣйствительно, покончили одинъ на одинъ съ Турціей, заключивъ съ нею аккерманскую конвенцію (25 сентября 1826 г.), которая дополнила и исправила постановленія букурештскаго трактата. Г. Татищевъ видитъ въ этомъ возвращеніе къ національной политикѣ, екатерининскаго времени и "богатые результаты, достигнутые твердостью и энергіей Императора Николая" (стр. 153). Но этого права -- рѣшать недоразумѣнія, вытекавшія изъ частныхъ договоровъ нашихъ съ Портой, частными же соглашеніями съ нею -- никто и не отрицалъ до тѣхъ поръ; здѣсь мы могли говорить какимъ угодно твердымъ тономъ, но, надо думать, не твердымъ тономъ и не "нравственнымъ величіемъ" николаевской дипломатіи можно объяснить легкость нашего успѣха, пока дѣло шло объ улаженіи нашихъ частныхъ споровъ. Самъ г. Татищевъ говоритъ въ другомъ мѣстѣ (стр. 166), что это улаженіе "не представляло особыхъ затрудненій", что на этотъ разъ "иностранныя державы не только ее противились, но употребляли все свое вліяніе на Порту, чтобы склонить а къ подчиненію нашимъ требованіямъ" (стр. 154). Затрудненія начинались тамъ, гдѣ начинались европейскіе интересы, какъ они понимались тогдашнею дипломатіей, и тамъ же кончались блестящіе успѣхи нашей дипломатіи. Такимъ дѣйствительно европейскимъ вопросомъ былъ въ тѣ годы греческій; по греческому вопросу мы вошли, наконецъ, въ соглашеніе съ Англіей: герцогъ Веллингтонъ посланъ былъ Каннингомъ въ Петербургъ и подписалъ тамъ петербургскій протоколъ, имѣвшій цѣлью совмѣстное посредничество передъ Портой (23 марта 1826 г.). "Петербургскимъ протоколомъ,-- говоритъ г. Татищевъ,-- Императоръ Николай достигъ важнаго политическаго результата. Онъ пріобщалъ Англію къ традиціонной политикѣ Россіи въ отношеніи къ христіанамъ Востока" (стр. 157).

Такъ думалъ и Императоръ Николай. Обстоятельства врядъ ли оправдываешь этотъ взглядъ. Починъ во всемъ дѣлѣ принадлежалъ самой Англіи. Отъ Каннинга еще можно бы было ждать увлеченія филеллинизмомъ, но имя Веллингтона уже ручается за то, что филеллинскія стремленія шли здѣсь рука объ руку съ политическими правилами англійскаго торизма. Дѣйствительно, цѣлью Каннинга было въ этомъ случаѣ не столько помочь Греціи, сколько уладить распри ея съ Турціей, прежде чѣмъ Россія возьметъ на себя починъ, могущій повести къ союзу съ Греціей и къ войнѣ съ Турціей. Не война, а предупрежденіе войны со стороны Россіи въ видахъ охраненія "европейскаго равновѣсія" было, такимъ образомъ, цѣль" протокола. Самъ Николай чувствовалъ это, говоря, что если Россія поставила предѣлъ честолюбію Англіи этимъ соглашеніемъ, то, съ другой стороны, и Англія поставила предѣлъ честолюбію Россіи (стр. 157). Лондонскій договоръ (27 іюня 1827 г.) пошелъ, правда, далѣе протокола, въ приложенныхъ къ нему инструкціяхъ адмираламъ, начальствовавшимъ эскадрами державъ въ Архипелагѣ, условлено было, въ случаѣ отказа Порты, завязать сношенія съ греками и прекратить плаваніе враждебныхъ имъ судовъ въ Архипелагѣ. Герцогъ Веллингтонъ, вышедшій изъ кабинета ко времени заключенія договора, не даромъ видѣлъ въ венъ отступленіе отъ своего протокола: онъ предвидѣлъ, что изъ положенія, принятаго эскадрами, выйдетъ, въ концѣ-концовъ, вооруженное вмѣшательство, которое поведетъ къ войнѣ. Но Каннингъ и самъ не ожидалъ такихъ послѣдствій: еще за полгода до лондонскаго договора, въ ноябрѣ 1826 г., онъ повторялъ князю Ливену, нашему послу въ Лондонѣ, что турецкій отказъ на предложеніе посредничества не будетъ считаться достаточнымъ поводомъ къ войнѣ. Такимъ образомъ, вся помощь, полученная Греціей этимъ путемъ, сводилась къ тому, что прекращены были дѣйствіи на морѣ и подвозъ подкрѣпленій и оружія турецкой и египетской арміи въ Греціи; затѣмъ грекамъ давалось полное право разбить непріятеля, въ то время какъ способность сопротивленія ихъ слабѣла съ каждымъ днемъ {Kebbel: "А history of toryism", 163--9, 231--4.}. Врядъ ли это похоже на "традиціонную политику относительно христіанъ Востока". Изъ такого, исполненнаго противорѣчія, положенія дѣла были выведены событіемъ, не имѣвшимъ ничего общаго съ дипломатіей; изъ предвидѣлъ Веллингтонъ, произошло вооруженное столкновеніе и турецкій флотъ былъ уничтоженъ соединенными эскадрами при Наваринѣ (8 октября 1827 г.). Тогда оказалось, насколько вѣрно мнѣніе, что мы "связали" Англію лондонскимъ договоромъ. Послы державъ, предложивъ султану еще разъ, и опять безуспѣшно, сдѣлать уступки Греціи, уѣхала изъ Константинополя; но тѣмъ и ограничились для насъ выгоды лондонскаго трактата. На предложеніе болѣе рѣшительныхъ мѣръ Веллингтонъ, бывшій тогда премьеромъ, отвѣчалъ отказомъ; г. Татищевъ видитъ здѣсь перемѣну взглядовъ со времени смерти Каннинга; вѣроятнѣе, что до самого Каннинга наваринская битва была бы такимъ же "untoward even" какъ для Веллингтона, что онъ точно также не хотѣлъ войны, какъ послѣдній; и Веллингтонъ не говорилъ ничего новаго, утверждая, что не водвореніе мира, а не возбужденіе новой войны было цѣлью іюльскаго договора (стр. 177).

Во всякомъ случаѣ, и Англіи не удалось связать насъ, т.-е. предупредить войны; объявленіе войны было естественнымъ послѣдствіемъ всего предъидущаго, хотя, какъ мы видѣли, манифестъ обошелъ молчаніемъ главную причину, ее вызвавшую,-- ходъ греческаго вопроса.

Лакъ извѣстно, кампанія 1828 года, начатая съ недостаточными силами, не привела ни къ какому результату; въ кампаніи хе слѣдующаго года русскія войска одержали радъ успѣховъ, перешли Балканы и изъ Адріанополя грозили столицѣ. Эти успѣхи вызвали въ Императорѣ Николаѣ радъ новыхъ мыслей и плановъ, сохранившихся въ перепискѣ его съ Дибичемъ, недавно напечатанной и въ первый разъ эксплуатированной г. Татищевымъ. Еще за нѣсколько лѣтъ раньше, обсуждая возможность этой войны, старый Поццо-ди-Борго, тогдашній посланникъ въ Парижѣ, давалъ хорошій совѣтъ: не распространяться о нашемъ безкорыстіи;'если же турки вынудятъ насъ начать войну, выговорить себѣ полную свободу дѣйствій, сообразно обстоятельствамъ, и отъ впередъ не отказываться; такія отреченія, говорилъ онъ, очень мало цѣнятся въ началѣ дѣла, а при завершеніи его бываютъ крайне вредны, ибо заявившій ихъ кабинетъ уменьшаетъ свои средства къ успѣшному веденію переговоровъ и лишаетъ себя выгодъ, которыя онъ извлекъ бы изъ тѣхъ же самыхъ жертвъ, если бы, рѣшаясь на нихъ, имѣлъ возможность выговорить себѣ взаимныя преимущества, или даже вставилъ заплатить себѣ полную цѣну своего великодушія (стр. 144).

Но торговать великодушіемъ было не въ характерѣ Императора Николая, и естественно, что онъ поступалъ какъ разъ наоборотъ, полными руками раздавая обѣщанія безкорыстія и умѣренности. Теперь, въ Адріанополѣ, Дибичъ получалъ отъ Государя письмо за письмомъ съ распоряженіями, какъ поступать, если мы окажемся "Константинополя",-- "результатъ, который я предвидѣлъ,-- говорилъ императоръ,-- и котораго искренне желалъ избѣжать! Но да будетъ воля Божія!" (стр.-- 200--202). Дибичу предписывалось занять Дарданеллы и встрѣчать всякое иностранное судно пушечными выстрѣлами, а въ мирномъ договорѣ непремѣнно добиться уступки Барса и Батума, которые, писалъ императоръ, "намъ необходимы". Въ то же время, въ Петербургѣ особый тайный комитетъ разбиралъ вопросъ о раздѣлѣ Турціи; послѣ двухъ засѣданій рѣшено было предупредить паденіе Турціи, потому что "выгоды отъ сохраненія ея превышаютъ ея невыгоды, что, слѣдовательно, разрушеніе ея было бы противно истиннымъ интересамъ Россіи" (стр. 205). Но, въ случаѣ паденія, рѣшено было не допускать, чтобы какая-нибудь великая держава захватила входъ въ Черное море. Одинъ изъ членовъ комитета, Дашковъ, возражая противъ проекта Каподистріи сдѣлать изъ Константинополя вольный городъ, замѣтилъ даже, что въ такомъ случаѣ Россія должна получить "два каменистые уголка" на берегахъ Босфора, чтобы поставить туда свои гарнизоны.

Но приказы объ уступкѣ Барса и Батума и заключенія тайнаго комитета опоздали: за два дня до перваго совѣщанія комитета миръ былъ подписанъ Дибичемъ и турецкими уполномоченными въ Адріанополѣ (2 сентября 1829 г.); мы получили устья Дуная, восточное побережье Чернаго моря и десять милліоновъ голландскихъ червонцевъ контрибуціи; Греція стала независимой, Молдавія и Валахія выдѣлены изъ состава Турецкой имперіи и сохраняли только номинальную зависимость, Сербія обѣщали исполненіе старыхъ условій; проливы открывались для торговли всѣхъ державъ.

"Умѣренность -- понятіе относительное, -- писалъ по этому поводу Генцъ,-- но въ подобномъ настоящему случаѣ оно должно одинаково распространяться на побѣдителя, какъ и на побѣжденнаго. Въ сравненіи съ тѣмъ, что могли требовать русскіе, и требовать безнаказанно, оні потребовали мало. Я не говорю, чтобъ у нихъ достало силъ разрушить турецкое царство въ Европѣ, не подвергаясь европейскому противодѣйствію. Но они могли потребовать уступки княжествъ и Болгаріи до Балканъ, половины Арменіи и, вмѣсто десяти милліоновъ, пятидесяти, прячемъ ни Порта не имѣла бы власти, но кто-либо изъ добрыхъ друзей ея -- серьезнаго желанія этому воспрепятствовать. Конечно, императоръ неоднократно увѣрялъ, что онъ не хочетъ завоеваній въ этой войнѣ. Но отъ подобныхъ увѣреній легко отречься помощью сотни дипломатическихъ тонкостей... Что побудило императора не переступать границъ умѣренности? Любовь ли къ справедливости, великодушіе, мудрость, принятіе въ соображеніе мѣстныхъ отношеній, или какія-либо иныя причины? Таковы вопросы, въ разрѣшеніе коихъ я не войду, хотя для разрѣшенія ихъ у меня нѣтъ недостатка въ средствахъ. Остается несомнѣннымъ, что онъ могъ бы пойти далѣе, чѣмъ пошелъ въ дѣйствительности, я поклонники его политики имѣютъ въ этомъ случаѣ полное право восхвалять его умѣренность" (стр. 215).

Въ Англіи были другаго мнѣнія. Наши территоріальныя пріобрѣтенія могли быть больше; но они были достаточно велики, чтобы противорѣчить безпрестаннымъ заявленіямъ безкорыстія; Абердинъ и Веллингтонъ соглашались, что было бы даже лучше, если бы Россія пошла далѣе, "если бы мирный договоръ не былъ подписанъ, русскія войска вошли въ Константинополь и Турецкая имперія была бы разрушена"; въ такомъ случаѣ, державы рѣшали бы насчетъ дѣлежа и не дали бы Россіи львиной доли, что впослѣдствіи могло сдѣлаться труднѣе {Kebhel: о. с., р. 234; Pauli: "Gesell. England." I, 496.}.

Сопоставляя эти отзывы съ тѣмъ, чего намъ хотѣлось и что мы получили, можно придти къ заключенію, что, конечно, мы могли бы взять больше, но врядъ ли правы были Императоръ Николай и его министры, утверждая, что "отъ нашихъ армій зависѣло идти на Константинополь и низвергнуть турецкое царство. ли одна изъ европейскихъ державъ не воспротивилась бы" etc. (стр. 219). Вѣрнѣе, кажется, заключить, что въ этомъ отношеніи мы остановились какъ разъ тамъ, гдѣ раздраженіе противъ насъ готово было перейти въ открытое противодѣйствіе. Что касается противорѣчія между заявленіями императора и выгодами, полученными изъ мирнаго договора,-- противорѣчія, на которое лордъ Абердинъ не упустилъ указать Нессельроде,-- оно было устранено одною изъ той "сотни дипломатическихъ тонкостей", о которыхъ говорилъ Генцъ: Россія, по дипломатическому софизму, придуманному для того случая Нессельроде, дѣйствительно "не нарушила основныхъ началъ европейскаго! права", ибо сдѣланныя нами пріобрѣтенія находились въ (стр. 217).

Императоръ Николай не боялся независимости, пріобрѣтенной Греціей но адріанопольскому миру. "Греція,-- говорилъ Нессельроде Меттерниху въ 1830 г.,-- станетъ разъ навсегда дополненіемъ того вліянія, какимъ русскій дворъ долженъ пользоваться во всѣхъ частяхъ Востока и Котораго не въ силахъ лишить его ни одна держава въ мірѣ" (стр. 227). Въ 1838 г. баронъ Брунновъ въ курсѣ, читанномъ наслѣднику цесаревну Александру Николаевичу (пользованіе имъ составляетъ одну изъ новинокъ сочиненія г. Татищева), выражался уже гораздо менѣе оптимистично. "Было бы ошибочно думать, что основаніе этого новаго государства явилось послѣдствіемъ основаннаго на политическомъ интересѣ разсчета или дѣдомъ личнаго предпочтенія нашего августѣйшаго Государя... Глубокое чувство человѣколюбія и религіи, а не простой политическій разсчетъ, побудило нашъ кабинетъ вступиться за Грецію... Проистекающія изъ него (нашего вмѣшательства) послѣдствія, быть можетъ, и не вполнѣ соотвѣтствуютъ нашимъ желаніямъ. Греція, освобожденная нашими усиліями, не питаетъ къ намъ той благодарности, на которую! Мы имѣемъ право; но мы можемъ по всей справедливости сказать, что императоръ никогда не будетъ сожалѣть объ оказанныхъ имъ благодѣяніяхъ" (стр. 303--4). "Надо признаться,-- замѣчаетъ Брунновъ въ другомъ мѣстѣ своей записки,-- что Россія вообще получаетъ мало доказательствъ признательности за благодѣянія, оказанныя ею народамъ, которыхъ она изъяла изъ-подъ деспотизма Порты. Изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ мы сожалѣли о доставленномъ имъ нами благодѣяніи; но это служитъ намъ поводомъ къ тому, чтобы не идти далѣе я не эманципировать вполнѣ областей, которыя даже въ настоящемъ ихъ состояніи административной независимости не признаютъ руки, даровавшей имъ это благодѣяніе" (стр. 315).

Въ книгѣ г. Татищева разсказывается любопытная исторія перехода! отъ этихъ надеждъ на вліяніе къ разочарованію и упрекамъ въ неблагодарности. Мы находимъ здѣсь объясненіе потери нашего вліянія въ неумѣніи поддерживать русскую партію, въ постоянной боязни разсердить державы и нарушить мнимое наше единогласіе съ ними, въ которое мы упорно продолжали вѣрить въ то самое время, какъ Англія и Франція дѣятельно работали противъ нашего, вліянія (стр. 239). Мы то заявляли, что не хотимъ исключительнаго преобладанія въ Греціи (стр. 278), то напоминали, что "никакая комбинація" относительно Греціи- "не можетъ состояться безъ согласія Россіи" (стр. 283), но въ томъ же документѣ опять прибавляли, что будемъ дѣйствовать "не иначе, какъ въ согласіи съ союзниками" (стр. 284). Когда старикъ Волокотрони, ветеранъ греческой независимости и глава русской партіи, обратился за помощью въ Нессельроде противъ враждебнаго ему баварскаго регентства, грозившаго ему тюрьмой и казнью, отвѣтъ Нессельроде звучалъ почти сарказмомъ: "Императоръ знаетъ и цѣнитъ вашъ патріотизмъ, равно какъ и высокую честность вашего характера, и не сомнѣвается, что король Оттонъ к уваженіе вашихъ единоземцевъ вознаградятъ ваши отличныя заслуги" (стр. 301). Черезъ два мѣсяца старикъ былъ въ тюрьмѣ, а еще черезъ полгода на эшафотѣ, гдѣ его помиловали на двадцатилѣтнее заключеніе. При такихъ условіяхъ причина потери русскаго вліянія въ Греціи всего яснѣе выражается въ отвѣтѣ Баподистріи, президента греческой республики, на упреки въ приверженности къ русской партіи: "Русскій? Почему нѣтъ? До прежде всего я грекъ". Другими словами, давая покровительствуемымъ націямъ независимое существованіе, мы забывали, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, пробуждаемъ въ нихъ и національное самосохраненіе, національный эгоизмъ, и, дѣйствуя въ разрѣзъ съ этимъ самосохраненіемъ, удивлялись постоянной неблагодарности со стороны освобожденныхъ.

Въ Константинополѣ непосредственно послѣ адріанопольскаго икра паши фонды стояли высоко, чему не мало способствовали сдѣланный нами уступки -- пониженіе контрибуціи и сокращеніе срока оккупаціи Дунайскихъ княжествъ. Императору Николаю даже казалось, что султанъ Махмудъ не прочь принять православіе (стр. 352), и онъ привелъ въ большое смущеніе турецкаго посланника, Халиль-пашу, передавъ ему на прощальной аудіенціи словесное порученіе объ этомъ къ султану (стр. 342). Распря султана съ египетскимъ пашой, Мегметомъ-Али, начавшаяся осенью 1831 г. захватомъ Сиріи со стороны послѣдняго, застаетъ, однако, русское вліяніе въ Бонстантинополѣ уже значительно ослабленнымъ дипломатическою игрой Англіи и Франціи. Борьба трехъ державъ за вліяніе при разрѣшеніи турецко-египетской распри и составляетъ все содержаніе восточной политики 30-хъ и начала сороковыхъ годовъ. Взглядъ Императора Николая на возстаніе Мегмета-Али противъ своего законнаго государя легко угадать. "Надобно защитить Константинополь отъ нашествія Мегмета-Али. Вся эта война -- ничто иное, какъ слѣдствіе возмутительнаго духа, овладѣвшаго нынѣ Европой и въ особенности Франціей. Съ завоеваніемъ Царьграда мы будемъ имѣть въ сосѣдствѣ гнѣздо всѣхъ людей безпріютныхъ, безъ отечества, изгнанныхъ всѣми благоустроенными обществами". Такъ говорилъ Императоръ Николай Муравьеву, отпуская его въ Александрію, чтобы выразить возставшему вассалу неудовольствіе, хотя и не подкрѣпленное никакою угрозой (стр. 351--2). Но не слѣдуетъ думать, что неудовольствіе это было столь абстрактнаго, принципіальнаго происхожденія. Конечно, императоръ не покидалъ еще ни терминологія, ни самаго угла зрѣнія священнаго союза, преслѣдуя, такимъ образомъ, даже въ Египтѣ призракъ французской революціи; но былъ и другой мотивъ, даже болѣе реальный, чѣмъ страхъ видѣть русскихъ и иныхъ эмигрантовъ въ Константинополѣ. Мы видѣла, какъ, подъ впечатлѣніемъ побѣдоноснаго шествія русскихъ войскъ къ Адріанополю въ 1829 г., императоръ обратилъ вниманіе на проливы а какъ въ ожиданіи паденія Турціи занимали его разныя соблазнительныя мысли, плохо вязавшіяся съ его охранительною теоріей. Теперь мысль о проливахъ и о необходимости сохранить господство въ Босфорѣ къ случаѣ паденія Турціи была уже привычною мыслью, хотя еще скрытой у Николая I, но сквозившей въ его распоряженіяхъ и открыто высказываемой его сотрудниками. Киселевъ, командовавшій войсками въ Дунайскихъ княжествахъ, прямо предлагалъ просить у султана, взамѣнъ русской помощи противъ паши, уступки гавани при входѣ въ Босфоръ (стр. 345); и позже, когда русскія войска были уже въ Босфорѣ, Муравьеву предписывалось занять на противуположныхъ берегахъ пролива два пункта, надъ которыми не господствовали бы окружающія высоты, и укрѣпить ихъ пушками и гарнизонами -- по тысячѣ человѣкъ въ каждомъ -- для защиты входа въ Черное море. Распоряженіе это не было, вороненъ, исполнено -- по стратегическому неудобству мѣстности, какъ говорилъ Муравьевъ, и по невозможности получить на это согласіе Порты, какъ говорилъ нашъ уполномоченный Бутеневъ въ отвѣтѣ военному министру. Мы увидимъ, что и позже мысль о занятіи проливовъ остается постоянною заднею мыслью нашей политики; и естественно, что вмѣстѣ съ этимъ возростаютъ и опасенія державъ и ихъ недовѣріе къ нашимъ мщеніямъ о безкорыстіи. По собственному признанію Нессельроде во всеподданнѣйшемъ докладѣ Государю (стр. 357), Россія, не желая раскаянія Турціи, "не могла также допустить, чтобы Турція стала сильна настолько, что получила бы возможность служить постоянною угрозой русскимъ владѣніямъ и интересамъ. Такова основная цѣль русской политики, и ее не слѣдуетъ упускать изъ вида наступленіи окончательной развязки на берегахъ Босфора".

Понятно, что и Турція не спѣшила принимать предлагаемую ей противъ Египта русскую помощь. е Невидимому,-- говоритъ Муравьевъ въ своихъ запискахъ (Русскіе на Босфорѣ),-- Порта хотѣла пользоваться вліяніемъ нашимъ, но она всячески уклонялась отъ совмѣстныхъ переговоровъ во избѣжаніе зависимости". Это колебаніе Порты открывало путь встрѣчному дѣйствію французской и англійской дипломатіи въ Константинополѣ и Александріи. Подъ впечатлѣніемъ блестящей побѣды сына Мегмета-Али, Ибрагима, надъ турками при Иконія (декабрь 1832 г.), напуганный его быстрымъ движеніемъ впередъ, въ Кутахію и въ Бруссѣ, султанъ обратился къ русскимъ за обѣщанною помощью: немедленно вашему черноморскому флоту приказано было двинуться къ Босфору, а генералу Киселеву изъ Дунайскихъ княжествъ въ Константинополю. Но Мегметъ-Али уже обѣщалъ въ это время Муравьеву прекратить военныя дѣйствія. Тогда, подъ вліяніемъ французскаго посольства, Порта просила остановить движеніе русскихъ сухопутныхъ и морскихъ силъ. Относительно флота эта просьба опоздала и русская эскадра вошла въ Босфоръ и осталась тамъ, несмотря на угрозы французскаго посла, Руссена, что, въ такомъ случаѣ, Ибрагимъ опять перейдетъ въ наступленіе; вслѣдъ за флотомъ прибылъ и дессантъ, укрѣпившійся на азіатскомъ берегу Босфора. Устрашенная этою помощью, Порта, слѣдуя совѣтамъ французскаго посольства, поспѣшила заключить миръ въ Кутахіи, подчинившись всѣмъ требованіямъ Мегмета-Али. "То, что происходитъ на Босфорѣ, писалъ ему Руссенъ,-- убѣдило Францію въ необходимости усилить Египетъ; Франція доставила вамъ всю Сирію и сдѣлала для васъ больше, чѣмъ всѣ другія державы" (стр. 373).

Посланный въ Константинополь чрезвычайный посолъ, графъ А. Ѳ. Орловъ, "посвященный въ самыя сокровенныя мысли "Государя", застать кутахійскій миръ уже подписаннымъ. Вотъ что писалъ онъ Киселеву, который такъ же неохотно разставался съ мыслью занять окончательно Молдавію и Валахію, какъ Орловъ и Муравьевъ съ мыслью о занятіи Босфора: "фактически наше вліяніе здѣсь громадно; султанъ и даже диванъ его чувствуютъ, что владычество Государя спасло султана и имперію, но боязнь нашей оккупаціи заставляетъ ихъ предвидѣть конецъ блистательной Порты, существующее же между нами и Австріей полное согласіе все болѣе и болѣе внушаетъ имъ мысль о раздѣлѣ имперіи. Я полагаю, что по подписаніи мира намъ будетъ необходимо удалиться, тогда довѣріе возродится и насъ призовутъ вторично. Послѣ этого втораго призыва, я думаю, намъ слѣдуетъ придти уже такъ, чтобы занять ко. Впрочемъ, я объявилъ Портѣ, что не оставлю Константинополя съ войсками и флотомъ, прежде чѣмъ Ибрагимъ переступитъ обратно за Тавръ... Я даже далъ понять, что если Ибрагимъ... поставитъ отступленіе свое въ зависимость отъ предварительнаго оставленія нами нашихъ позицій, то... я... подкрѣплю ген. Муравьева 1-ю бригадой 26 дивизіи, уже готовою къ отплытію въ Одессѣ, и приглашу васъ идти впередъ, не испрашивая ни у кого позволенія, ибо тогда дѣло пойдетъ объ усиленіи вашемъ для удержанія нашей позиціи, предоставивъ Государю принять вѣры, какія онъ признаетъ нужными. Тогда не должно скрывать отъ себя, что это будетъ всеобщая война, и война не на жизнь, а на смерть" (стр. 375--6).

И такъ, мы готовы были, по свидѣтельству лица, посвященнаго въ сокровенныя мысли Государя, ухватиться за малѣйшій предлогъ, чтобъ остаться въ Турціи, хотя бы въ перспективѣ и грозила всеобщая война. Это не помѣшало, однако, Орлову заключать съ Портой редактированный въ Петербургѣ и предварительно одобренный Государемъ оборонительный договоръ, извѣстный подъ именемъ ункьяръ-скелессійскаго. "Вслѣдствіе искреннѣйшаго желанія обезпечить существованіе, сохраненіе и полную независимость Блистательной Порты", мы обязались въ случаѣ надобности предоставить въ ея распоряженіе необходимое число сухопутныхъ и морскихъ силъ и содержать ихъ на свой счетъ. Съ своей стороны, Порта въ секретной статьѣ обязывалась закрыть Дарданеллы ни иностранныхъ кораблей. Всѣ пути веди къ одной цѣли.

И, однако же, если судить по словамъ, намѣренія Императора Николая относительно Порты далеко не были ясны. Онъ хотѣлъ сохраненія Порты, предпочитая видѣть Босфоръ въ слабыхъ рукахъ и разсчитывая всегда удержитъ тамъ въ этомъ случаѣ свое вліяніе. Но въ это сохраненіе Порты онъ не вѣрилъ и даже преувеличивалъ близость паденія ея. Онъ не хотѣлъ ничего получить изъ турецкихъ владѣній въ Европѣ, но онъ не хотѣлъ ничего давать и другимъ. Онъ принималъ мѣры и заключалъ договоръ для ея сохраненія. И, съ другой стороны, онъ своимъ вліяніемъ на православное населеніе Турціи наиболѣе сдѣлалъ для ея распаденія и излишняя заботливость о больномъ могла сдѣлаться причиной смерти", какъ иронически выразился лордъ Россель. Поставивъ самъ себя въ это странное положеніе безкорыстнаго наслѣдника богатыхъ родственниковъ, въ больше всѣхъ безпокоился о судьбѣ наслѣдства и удивлялъ австрійскихъ дипломатовъ въ 1833 г., англійскихъ въ 1844 г., заводя оффиціальный разговоръ о томъ, что дѣлать съ Турціей послѣ ея паденія, и, протестуя одновременно противъ обвиненій, будто онъ хочетъ этого паденія; онъ то проектировалъ греческую имперію на ея развалинахъ (стр. 389, стр. 395), то вызывался самъ занять временно Константинополь "non en prorepriètaire, mais en dépositaire"; закрывая глаза на то, что изъ этого идетъ, онъ увѣрялъ себя и другихъ въ честности своихъ намѣреній, въ томъ, что ему нежелательно и невыгодно паденіе Порты; но, конечно, ни врагамъ, ни союзникамъ, ни даже собственнымъ дипломатамъ не было дѣла до этой, такъ сказать, психологической стороны восточнаго троса; естественно, что всѣ они видѣли одно, что и мы теперь видимъ: среди этой неизвѣстности и колебаній, Николай I не упускалъ ни одной, самой отдаленной возможности, чтобъ укрѣпиться на берегахъ Босфора; и цѣль, которая могла быть только отдаленной, но которая ему представлялась ближайшей, какъ и паденіе Порты, настолько поглощала его вниманіе, что иногда онъ изъ-за нея упускалъ дѣйствительно ближайшія, болѣе реальныя. Очевидно, для этой цѣли должно было служить открытіе Дарданеллъ по скелессійскому договору. "Намъ бы только занять Дарданеллы",-- говорилъ онъ Муравьеву, когда Франція и Англія протестовали противъ этого договора и мы ждали войны (1834--5); занятіе проливовъ было первою мыслью Государя и въ 1837 г., по поводу спора изъ-за конфискаціи нами шхуны Винсенъ, перевозившей военную контрабанду кавказскимъ горцамъ (стр. 402--3). Между тѣмъ, насъ очень огорчало, что "благородство нашей политики отрицается" и что "возвышенныя чувства Государя не пользуются повсюду тѣмъ довѣріемъ, которое они должны были бы внушать" (записка Бруннова, стр. 480); мы недоумѣвали и приписывали это тому, что въ Европѣ еще сохраняется память о завоевательной политикѣ Екатерины II и что тамъ, вѣроятно, незнакомы съ нравственными основаніями нашей политики (стр. 481); Императоръ Николай даже нарочно ѣздилъ въ Лондонъ, чтобы разсѣять эти мнимыя недоразумѣнія и завоевать довѣріе англійской дипломатія. А Пальмерстонъ записывалъ въ своемъ дневникѣ: "утверждать, что Россія не думаетъ о распространеніи къ югу, значитъ отрицать уроки исторія" (стр. 558), и, конечно, Николаю I было ближе до Босфора, чѣмъ Екатеринѣ.

Турецко-египетская распря была только на время пріостановлена кутахійскимъ миромъ, условіями котораго и султанъ, и его вассалъ были одинаково недовольны. Главною цѣлью европейской дипломатіи становится теперь предупрежденіе новаго столкновенія между ними; въ такомъ случаѣ, опасался Пальмерстонъ, турецкія войска будутъ, вѣроятно, побиты, русскіе прилетятъ на помощь султану, русскій гарнизонъ займетъ Константинополь и Дарданеллы и, разъ завладѣвъ этими пунктами, уже никогда ихъ не покинетъ (стр. 423--4). Чтобъ устранить эту возможность, Пальмерстонъ предлагалъ соглашеніе пяти державъ противъ паши и порученіе военнаго вмѣшательства -- Австріи, "ибо оно, вслѣдствіе тѣснаго союза, существующаго между Австріей и Россіей, было бы совершенно совмѣстно съ честью Россіи, тогда какъ, съ другой стороны, благодаря географическому положенію Австріи, оно не стало бы источникомъ подобной же зависти (какъ русское вмѣшательство) для Англіи и Франціи". Только въ такомъ случаѣ Пальмерстонъ считалъ возможнымъ сохранять общій миръ.

Но европейское посредничество и на этотъ разъ было парализовано ходомъ событій. Паша, правда, не рѣшился начать войны, но войну начала сана Порта. Пальмерстонъ спѣшилъ принять мѣры противъ русскаго одиночнаго вмѣшательства въ пользу Порты,-- "замкнуть Россію въ предѣлы общаго уговора"; въ случаѣ, если бы войско и флотъ Россіи явились подъ стѣнами Константинополя, англійская и французская эскадры должны были войти въ Дарданеллы съ согласія султана силой.

Маршалъ Сультъ, тогдашній глава французскаго министерства, выразилъ въ принципѣ согласіе; рѣшено было уговориться и съ Меттернихомъ. Оставалось убѣдить Россію выйти изъ изолированнаго положенія, созданнаго ункьяръ-скелессійскимъ трактатомъ, и присоединиться къ европейскому концерту. Но пока дипломаты разсуждали, событія шли своимъ чередомъ. Турки были разбиты при Низибіи 9 іюля 1839 г.; 18 умеръ Махмудъ, еще не зная о своемъ пораженіи; двѣ недѣли спустя, турецкій флотъ отплылъ въ Александрію и передался Мегмету-Али. "Менѣе чѣмъ въ мѣсяцъ, по выраженію Гизо, Турція лишилась государя, арміи и флота" (стр. 443). Самое существованіе ея опять подвергалось вопросу. Въ этотъ критическій моментъ стало извѣстно рѣшеніе петербургскаго, кабинета, отъ котораго Меттернихъ даже заболѣлъ: мы наотрѣзъ отказались участвовать въ вѣнскихъ совѣщаніяхъ. Пальмерстонъ, однако, настаивалъ на продолженіи переговоровъ безъ Россіи, не сомнѣваясь, что Россія не готова къ борьбѣ со всею Европой (стр. 452); но тутъ новыя извѣстія изъ Константинополя опять дали совсѣмъ иной оборотъ дѣлу.

Мегметъ-Али, узнавъ о своей побѣдѣ и о вступленіи Абдулъ-Меджида одновременно и получивъ отъ новаго султана амнистію и наслѣдственную власть надъ Египтомъ, потребовалъ, кромѣ того, наслѣдственной власти надъ всѣми завоеванными областями и назначенія себя великимъ визиремъ. Представителя державъ въ Константинополѣ, знавшіе о томъ, что въ Вѣнѣ готовится общеевропейское соглашеніе и только что получившіе объ этомъ новыя подтвержденія, отвѣтили на эти неумѣренныя! требованія слѣдующею нотой: "Нижеподписавшіеся получили сегодня поутру инструкціи отъ своихъ правительствъ, въ силу коихъ они имѣютъ, "честь сообщить Блистательной Портѣ, что согласіе по восточному вопросу обезпечено между пятью великими державами, и пригласить ее пріостановить какое бы то ни было окончательное рѣшеніе, въ ожиданіи послѣдствіи участія, ими къ ней питаемаго". Подъ нотой подписался и русскій представитель, Бутеневъ, въ то самое время, какъ его кабинетъ отказывался даже отъ совмѣстнаго обсужденія этого вопроса, по которому онъ участвовалъ въ совмѣстномъ дѣлѣ. Въ этой ошибкѣ русскаго Представителя г. Татищевъ видитъ поворотный моментъ въ исторіи нашей восточной политики; съ этихъ поръ, по его мнѣнію, мы промѣняли политику одиночнаго дѣйствія въ собственныхъ интересахъ на политику европейскаго соглашенія, приведшую къ европейской опекѣ надъ нами, къ трактатамъ парижскому и берлинскому. Такимъ образомъ, "тщательное изученіе" только что изложенныхъ событій привело автора "къ непреклонному убѣжденію, что зло, отъ котораго мы страдаемъ до сихъ поръ и которое парализуетъ историческое развитіе судебъ русскаго народа, вызвано впервые на свѣтъ починомъ нашей собственной дипломатіи" (стр. 430). Но, во-первыхъ, точно будто до этой ошибки Бутенева мы были такъ свободны отъ воздѣйствія державъ? Конечно, почтенный авторъ склоненъ преувеличивать нашу самостоятельность до этого случая, но мы видимъ, что и прежде Россія не разъ уже оказывалась въ необходимости отступить передъ готовымъ противодѣйствіемъ Европы. По автору, "стоило только вырваться изъ тисковъ Европы", стоило быть настойчивымъ, какъ Екатерина умѣла быть настойчивой,-- и мы сохранили бы полную самостоятельность. Но Екатерина дѣйствовала на Востокѣ совсѣмъ при другихъ условіяхъ, чѣмъ Николай I; и предѣлы общеевропейскихъ интересовъ, и границы европейскаго вмѣшательства въ ея время были иные. Когда во вторую турецкую войну Питтъ младшій готовъ былъ начать войну изъ-за екатерининской политики, парламентъ не думалъ раздѣлять его опасеній и не имѣлъ охоты его поддерживать: ему пришлось, поэтому, бросить начатыя приготовленія. Съ тѣхъ поръ, вмѣстѣ съ ходомъ эмансипаціи народностей Балканскаго полуострова, съ усложненіемъ связей между государствами Европы, сфера общеевропейскаго права постепенно расширялась и восточный вопросъ занималъ все болѣе видное мѣсто; опасенія за Турцію становились реальнѣе и популярнѣе, я вмѣстѣ росло желаніе участвовать въ рѣшеніи ея судьбы. При Николаѣ I мы видимъ все тотъ же ростъ общеевропейскаго интереса въ восточномъ вопросѣ. Три раза до Крымской войны Николай вмѣшивался дѣятельно въ судьбу Порты. Первый разъ -- въ 1828--29 гг. мы поняли важность позиціи въ проливахъ; во второй -- въ 1833 г. мы хотѣли бы тамъ остаться, но уже державы замѣтили это желаніе, а кутахійскій миръ предупредилъ его исполненіе; естественно, что въ третій разъ, въ 1839 г., когда, по предположенію Орлова, мы должны были "занять все", державы насъ уже прямо не пустили. Такимъ образомъ, сопротивленіе державъ росло прямо пропорціонально нашимъ оккупаціоннымъ стремленіямъ. И такъ, не Бутеневъ виноватъ, если къ его времени восточный вопросъ окончательно входитъ въ европейское международное право. Но, во-вторыхъ, если бы все зависѣло отъ ошибки Бутенева, тогда, "чтобъ поправить дѣло, стоило только выразить норицаніе самовольному поступку Бутенева, въ крайнемъ случаѣ отозвать его, и, вырвавшись изъ тисковъ Европы, снова вернуться на путь самостоятельной политики" (стр. 457). Итого не случилось, однако; по г. Татищеву потому, что, "къ несчастью, графъ Нессельроде былъ, повидимому, самъ нетвердо убѣжденъ въ необходимости такой политики и почти безъ сопротивленія далъ увлечь себя знакомому европейскому теченію" (ibid.). Не только необходимость, по и возможность "такой политики" абсолютной самостоятельности еще не доказана авторомъ и не слѣдуетъ изъ его разсказа: въ виду этого, нечего удивляться и сожалѣть о томъ, что герои его разсказа не оказались на этотъ разъ на высотѣ знаменитаго рыцаря ламанчскаго.

Соглашаясь на совмѣстное дѣйствіе на Востокѣ, Россія, однако же, предпочла раздѣлить его съ одною только Англіей и задумала даже воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы поссорить Англію съ давнею союзницей, Франціей, къ іюльскому правительству которой Николай 1 постоянно относился враждебно. Отдѣленіе Франціи отъ Англіи было уже подготовлено различіемъ взглядовъ ихъ на турецко-египетскую распрю. Англія предполагала воротить Сирію султану; Франція протежировала Мегмету-Али, въ успѣхахъ котораго видѣла залогъ возрожденія Турціи. Кромѣ изолированія Франціи, Россія хотѣла извлечь изъ англійскаго союза выгоды относительно проливовъ. Морскія державы должны были, по ея предложенію, обязаться: 1) отказаться отъ общаго ручательства за цѣлость всѣхъ владѣній Оттоманской имперіи; 2) признать закрытіе Дарданеллъ и Босфора, какъ во время войны, такъ и во время мира, основнымъ началомъ народнаго права Европы; 3) вводить эскадръ своихъ въ Мраморное море одновременно съ появленіемъ на Босфорѣ русскихъ военныхъ и морскихъ силъ. Для такого обязательства, если бы оно было дѣйствительно, петербургскій кабинетъ могъ считать небезвыгоднымъ даже пожертвовать скелессійскимъ договоромъ, тѣмъ болѣе, что въ 1841 году истекалъ срокъ его, и новый министръ султана, Решидъ, обязался передъ Англіей и Франціей не возобновлять его.

Лордъ Пальмерстонъ чрезвычайно искусно воспользовался положеніемъ дѣлъ. Онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что при согласіи державъ Мегметъ-Али не будетъ воевать, не пойдетъ къ Константинополю, а, слѣдовательно, для появленія русскихъ силъ на Босфорѣ не представится случая. Но если и представился бы паче чаянія этотъ случай, Пальмерстонъ врядъ ли выполнилъ бы условіе. "Если бы пришлось призвать русскія войска въ Азію,-- говорилъ онъ Гизо,-- то Англія, вѣроятно, не болѣе Франціи была бы расположена къ тому. Мы стали бы изыскивать иныя средства, и то, что невозможно нынѣ, стало бы, можетъ быть, возможнымъ тогда. До тѣхъ поръ мы испытаемъ средства условленныя" (стр. 526). Такимъ образомъ, за теоретическое признаніе права русскихъ появиться, въ Босфорѣ въ случаѣ, который оставался невѣроятнымъ, Пальмерстонъ покупалъ отреченіе Россіи отъ отдѣльныхъ дѣйствій. Съ Франціей же онъ и безъ хлопотъ Россіи не сошелся бы по вопросу о Мегметѣ-Али; но, расходясь съ ней, предупреждалъ французскаго посланника Себастьяни, что расходится не надолго. Конвенція относительно посредничества заключена была безъ участія Франціи. Извѣстно, какъ Тьеръ, замѣнившій; Сульта, напрасно тратилъ по этому поводу угрозы войны. Пальмерстонъ казался проницательнѣе въ разсчетѣ, что изъ-за египетскаго паши Франція воевать не станетъ, и дѣло кончилось отставкой Тьера и вступленія Гизо, послѣ чего Пальмерстонъ поспѣшилъ ввести Францію снова въ общеевропейское соглашеніе. Ошиблась и Россія въ своемъ разсчетѣ на продолжительное изолированіе Франціи и въ надеждѣ появиться вновь на берегахъ Босфора безъ препятствія со стороны державъ. Мегметъ-Ади: упорно отказывался вначалѣ отъ посредничества, но поспѣшилъ принять; его, когда за угрозой начались дѣйствія и крѣпости Сиріи одна за другой сдавались турецкимъ войскамъ.

Послѣдующія дипломатическія сношенія стоятъ уже въ болѣе тѣсной связи съ Крымскою войной, введеніе къ которой составляетъ разбираемая нота г. Татищева. И мы не будемъ слѣдовать далѣе за авторомъ. Недостатки книги, по нашему мнѣнію, сводятся къ отсутствію исторической перспективы и историческаго взгляда: авторъ думаетъ и чувствуетъ, макъ его герой; идеализируетъ политику императора и преувеличиваетъ ошибка и отвѣтственность его "нѣмецкихъ" дипломатовъ. Давнымъ-давно перемѣнились, всѣ условія развязки восточнаго вопроса, не только со времени Екатерины, но и съ 1826 года: измѣнилось положеніе Турціи, измѣнилось отношеніе Европы къ восточному вопросу, а авторъ, какъ нѣкогда Императоръ Николай, продолжаетъ созерцать свой политическій идеалъ, не обращая вниманія на окружающую дѣйствительность, и сохраняетъ увѣренность, что нужно только быть твердымъ и настойчивымъ, а все остальное приложится. Автору не слѣдовало бы забывать, что Императоръ Николай поплатился за эту иллюзію Крымскою войной.

Во всякомъ случаѣ, книга г. Татищева есть хорошее пріобрѣтеніе для нашей исторической литературы и заслуживаетъ быть принята съ той bonne foi, съ которой она, очевидно, писалась самимъ авторомъ. Нельзя не пожелать вмѣстѣ съ нимъ, чтобы министерство иностранныхъ дѣлъ открыло для изслѣдователей подвѣдомственные ему архивы я чтобы послѣдующія работы автора къ другимъ достоинствамъ присоединили и еще одно -- пользованіе архивными источниками.

П. Н. М.

"Русская Мысль", кн.VI, 1887