Недоброво Николай Владимирович - Душа в маске

H. В. Недоброво.
Душа в маске

Повесть.

Que c'est un dur mИtier que d'être belle femme...
Ch. Baudelaire.[*]

[*] -- Это тяжелая работа -- быть красивой женщиной... Ш. Бодлер - фр.

-- Какого цвета домино пойдет мне?

-- Я думаю, цвет должен быть сам по себе красив, а идти... Ведь лицо и волосы закрыты.

-- Но разве цвет можно подбирать только к лицу? А к стану, к росту, к движениям, а к душе, наконец! Или у меня нет души?

-- Я был бы слепой! Ведь на меня ваши глаза смотрят!

-- А если выколоть глаза, то у меня души не останется?

-- Как вы взыскательны... ведь это поверхностно скользнувшие слова.

-- Нет, совсем не поверхностно. Я затем и в маскарад еду.

-- Я не улавливаю... Но случайно можно тронуть душу очень глубоко. Расскажите мне!

-- Рассказать? Вы знаете, что такое красота?

-- На этот вопрос еще ни один мыслитель не мог ответить, не опростоволосившись.

-- Красота, это -- самая высокая, самая беззвучная стена между людьми.

-- Это я слышу в первый раз.

-- В первый раз? Я, как себя помню, только и слышу, какие у меня глаза -- вот и вы их помянули, -- какое у меня лицо, волосы, руки, шея, вся я. И что бы я ни делала, смеюсь ли, страдаю ли, -- я чую, как мною любуются, а о душе и не вспомнят. И кажется мне -- вы поймете -- каждое такое слово, каждый такой взгляд ударом молотка по гвоздю, как будто новую железную чешуйку набили на тот гроб, в который издавна заколачивают мою душу. Раз, помните, с вами же мы говорили о том, что такое "я". И мне глубоко по сердцу пришлось, что "я" -- это где-то в душе, в сознании, а совсем не в теле; что если отрезать у человека обе руки, то его "я" не изменится, а отрезанные руки явно будут "не я". Значит, "не я" они были и раньше. Значит, и весь телесный человек--"не я". Ну, прочувствуйте... взяли бы истукан, поставили рядом с вами и говорили: "вот Константин Андреевич Хлудов", и обращались к нему вместо вас, а вы стояли бы сбоку, невидимый и ненужный. Да вы бы, вне себя, расколотили этого истукана! А я свой хочу закутать -- только!

-- Что же вы замолчали?

-- Но это такие скорби, о которых можно занятно распространиться и стяжать себе славу самобытной. Гораздо худшее есть -- говорить не хочется...

-- Что?

-- Ну, я двумя словами намекну. Многие ли смотрят на красоту женщины, как на красоту природы? Потому я и открытых платьев так не люблю надевать.

-- Как в голову не приходило!..

-- А сколько сложных неисчерпаемых людей, какие яркие цвета, какие глубокие тени в человеческих душах, а я ни к кому не могу подойти ближе... Ничьей любви, ничьей дружбе не верю, как богатые невесты своим искателям... Мнительна я!

-- Да... А скажите, Ольга Александровна, какое же облегчение вы надеетесь получить в маскараде?

-- Вот что я задумала. У меня ведь и душа есть, и ум, и много-много мыслей -- целый мир. Вот вы улыбаетесь, что я на этом так настаиваю, а настаивать приходится, потому что я -- красавица. "Красавица -- дура". Вы теперь должны понять, откуда это изречение. Впрочем, сегодня, я знаю, вы верите, что у меня есть мысли. И вот, никого не влечет заглянуть во весь этот душевный мир, даже умных людей. Помните строки Бодлера:

Que m'importe que tu sois sage?

Sois belle! et sois triste! [*]

[*] -- Какое мне дело, что ты умна?

Будь красивой! И печалься! - фр.

Еще бы не быть печальной!..

-- Что же вы? Говорите!..

-- А теперь, раз пошло на то, чтобы показывать мою начитанность в поэтах, вот стихи Тютчева:

На самого себя покинут он,

Упразднен ум и мысль осиротела;

В душе своей, как в бездне погружен,

И нет извне опоры, ни предела.

Вот так и я. Я утверждала, что у меня есть мысли, думы... А что, если кроме вот этой истины моей души, что я сейчас раскрываю, которая далась не уму, а чувству, мысли мои ничего не стоят? Как проверить? Мне к миру доступа нет. Я и хочу проникнуть в него тайком, хочу испытать, могу ли я привлечь человека просто собою, а не этим внешним. Вот я и поеду под Новый Год в маскарад в Дворянское. Недавно у знакомых я встретилась с одним господином... Он меня, по счастию, не заметил, потому что я села в тень. Мельком я услыхала несколько его слов. Сильным чем-то и прозрачным веяло от них. Меня было потянуло заговорить с ним, я двинулась, но опустила голову: вспомнила о печати проклятия и предпочла не вводить его в искушение. Ведь так иногда легко подменить человека! И я подумала, как бы поговорить с ним, а потом это желание сплелось с другим, более общим; тогда то я и решила поехать в маскарад и все обдумала. Надо послать ему такое письмо, чтобы он понял, что свидание важное, но чтобы подкладки не разглядел, потому что, если разглядит,-- все равно, что без маски.

-- Я не знаю, выйдет ли из этого толк. Он примет за обычное завлекание. Боже, какие решительные письма приходится получать перед маскарадами.

-- Пусть примет. От моего разговора, как я начну, будет зависеть всё. Ведь если я открою душу, он же поймет, что одну душу увидеть лучше, чем тысячу лиц!

-- Если ему придет в голову, что под этим углом надо взглянуть... О чем вы собираетесь говорить с ним?

-- О душе же!

-- А язык, нужный для такого разговора, вы разве придумали?

-- Как, придумала язык? Я вас не понимаю.

-- Видите ли: вне слов не выразить мысли. А язык -- многовековое создание всего человечества... Только недавно избранники духа принялись выдумывать язык себе на потребу, но и достается же им за это! Все творится по образу и подобию создателя, а "все человечество" -- очень нравственно -- и слова служат не тому, чтобы правильно раскрыть жизнь души, но чтобы попроще распределить наши поступки на дозволенные и недозволенные. Когда я говорю: "этот человек добр", разве я о душе говорю? Нет, я хвалю поступки. И так всегда. Один мой поступок назовут добрым, другой злым, и всем ясно, что они из разных отделений души. А может быть, у обоих одна душевная причина, но кому до нее дело? Нет дела, тогда, конечно, нет и названия, а нет названия, не может быть ни мысли, ни речи. Нет, о душе беседовать -- погодим лет двести!

-- Какие безотрадные вещи вы всегда говорите!

-- Нет, я только подаю вам советы; ведь и меня увлекает ваш замысел: лицо -- личина... Не все это знают: и вот она утаена под маской уже несомненной -- и стерта преграда тела; и прямо за маской душа... Знаете! Так и подпишите письмо: "Душа в маске".

-- Боже, да! Спасибо, вы -- милый сообщник. Благодарю вас. Это название так идет мне... не только тогда, а всегда...

* * *

Ольга Александровна проскользнула за старым генералом, выходившим из столовой, и, подхватив его под руку, попросила:

-- Дядя Павел, пройдем ко мне. Мне нужно сказать вам два слова.

-- Слушаю-с!

Войдя в Ольгину комнату и откинув на стол белую с красным околышем фуражку, дядя глубоко сел в кресло, движением плеча оправил серебряные аксельбанты на черном однобортном с низким воротником мундире, провел левой рукой по седым бакам и, посвечивая из-под насупленных бровей умными глазами, спросил:

-- В чем дело?

-- Я хочу в маскарад ехать.

-- Под Новый Год в Дворянское? И мы будем. Поезжай.

-- Вы думаете, там прилично будет?

-- Ах, приличный маскарад -- ненужная нелепость. Какое тут приличие, когда молодые женщины с молодыми мужчинами парами ходят и, пользуясь якобы взаимной неизвестностью, дразнят друг друга. В молодости этого не заметишь, сам тем же дышишь, а в старости видно. Но ехать можно... никто слова не скажет... Ты же знаешь, какой маскарад -- все будут. Только условие: перед отъездом ты должна показаться нам, а то -- знаю я вас, эту молодежь нынешнюю -- как бы ты не пустилась интриговать нас, стариков...

Он рассмеялся; потом спросил:

-- А с кем ты, моя красавица, поедешь?

-- С Хлудовым.

-- Вот так-так! Кто же это делает? А я думал, ты именно его интриговать будешь.

-- Нет, совсем другой. У меня особый план: я хочу проверить, занимательная ли я собеседница. А то теперь не знаешь, слушают тебя или только глядят.

-- Экое все кокетство! Ну, да это твое дело. Ты как же, другому-то хочешь письмо писать?

-- Вот. Не совсем только знаю, как это делается. Помогите мне, дядя!

-- Изволь. Я сумею. Мне такие письма писать не впервой! И все дело в этом? Зачем же ты меня отзывала? Могла же и при отце попросить... Или ты скрываешь от него?

-- Как можно, дядя! Но разве вы не замечали, что если нужно о чем-нибудь переговорить, это делается с глазу на глаз. Даже если двум людям совершенно одно и то же хочешь высказать, надо говорить порознь и разно. Нет одинаковых людей: для одного надо сказать так, для другого иначе; а говорить так, чтобы сразу понимало два человека, я не умею. Так вы напишете, дядя? Только у меня подпись уже придумана: к ней вам приноровиться придется.

-- Какая же подпись?

-- Душа в маске.

-- Боже, экой романтизм в тебе сидит! Это все твои поклонники! Всякий из них так надрывается чем-нибудь перед тобой показаться, что ты и впрямь во все это поверила. Что же, я и в романтическом роде могу -- я ведь, когда мне тринадцать лет было, Жуковского живым видел!

-- Правда, дядя? Как завидно!

-- Да, ты мне завидовать должна, а больше всего деду своему. Разве те теперь маскарады, как в его времена. Бывало на маскарады да на балы много такого ума тратилось, что и цены ему нет. Вот бы тебе Боратынского интриговать. Стихи тебе посвятил бы. Посмотри на себя -- ты стоишь. А его описание маскарада знаешь? Так, что ли:

Толпа гуляющих гостей...

И половина их большая,

Наряд привычный соблюдая,

Тем выдает еще живей

Бродящих рыцарей, шаманов,

И арлекинов, и брахманов,

Диан, Весталок, Флор и Фей,

Народов всех веков и наций.

Их мучит бес мистификаций;

Но не выходит хитрых фраз:

"Я знаю вас, я знаю вас!"

Ни у кого для продолженья

Недостает воображенья.

Ты не смотри, что он как будто смеется -- это над толпой, что всегда одна... Но зато у него герой есть в запасе:

Елецкой из ряду выходит...

вот Елецкого такого теперь не сыскать.

-- Какая у вас память!

-- Ты удивляешься, что я наизусть читаю? Я многое еще помню. В Школе Гвардейских Подпрапорщиков мы стихами зачитывались, а старшеого товарища, Лермонтова, всего наизусть знали. Пошляками мы сделались уже в генеральских чинах. А теперешнее поколение делается ими еще в корпусах...

И дядя Павел, помогая себе руками, поднялся с кресла и собрался прощаться.

-- Да, постой, как ты будешь одета? Я хочу подобрать аллегорий.

-- Я сама не решила. Мне бы хотелось обшить домино кружевами... а цвет чтобы был холодноватый, как утреннее осеннее небо у горизонта...

-- Ну, это выйдет какая-то маркиза Помпадур, выходящая из морской пены. А я думал, ты что-нибудь романтическое хочешь, вроде нетопыря... Ну все равно, будь по-твоему.

* * *

Вечером дядин камердинер Евграф, сановитый старик, принес Ольге Александровне много чайных роз и письмо. Вверху листа, как эпиграф, стояло:

Евграф Барышне.

Охапка бледных роз и жуткое письмо--

Вам подношение от старенького дяди.

Хоть романтизм ему как на глазу бельмо,

Он юношам и в нем не уступил ни пяди.

Затем следовало:

Имя рек!

В силах ли вы вырваться из оков пространства и времени: забыть, например, что через 10 дней 31 декабря, что на Большой Итальянской Дворянское Собрание и что для того, чтобы два человека заговорили, нужен третий, который бы назвал громко, под ряд, их имена, чаще всего им взаимно известные, но во всяком случае, если вдуматься, никакого отношения к сущности людей не имеющие.

Если вы в силах, вы сделаете то, на что я зову вас; если нет, вы не сделаете. Но жалеть я не буду: я только пойму, что ошиблась: не тому послала свой призыв.

Холодное, светлое, сине-зеленое море с силою бьет в берега, и белыми кружевами ложится пена. Вот знак: по нему вы найдете и меня; по нему судите и о предстоящей борьбе. Я буду в маске, не только лицо у меня в маске, но и душа. И вот я зову на борьбу. Попробуйте заглянуть под маску--в душу. Попытайтесь добраться до дна зимнего моря и разглядеть, какие тайны лежат на дне.

Душа в маске.

"Совсем не то", подумала Ольга, читая ловкие обиняки стариковского остроумия: "великолепно, но как раз наоборот".

Вызвав Хлудова, она совещалась с ним и решила дядиного письма не посылать. Зато цвет домино был, наконец, отыскан по указанному дядею пути: Ольга, конечно, не захотела наряжаться нетопырем, но, подумав, увидела, что серый цвет -- цвет земного праха -- будет как нельзя более подходить к ее мыслям о внешнем; кроме того, Хлудов надоумил ее, что кружева косвенно влекли бы в тот самый мир женского очарования, который следовало оставить за порогом. Еще подумав, Ольга решила и на руки надеть серые перчатки -- "буду, если не летучей, то полевой мышью".

Письмо надобно было написать самой, ясно и просто.

Уже поздно ночью Ольга начисто переписала и отправила такое письмо:

"Многоуважаемый
Петр Кириллович!

"В силах ли вы отнестись серьезно к моей затее? Она в том, чтобы обратить маскарад из пошлого шутовства в важное дело души. Я знаю вас очень мало и то только одну, вероятно, лучшую сторону: я знаю, что вы способны к серьезным мыслям. Остального я не хочу знать и только то, что знаю, хотела бы увидеть и в маскараде. Не утомляйте себя, стараясь догадаться, но в моей жизни есть обстоятельства, делающие меня одинокой; ими я вынуждена искать разговора с таким человеком, как вы. Мне надо высказаться, почти исповедаться, а значит, и остаться неизвестной. Поэтому я выбрала маскарад. Такое письмо, с выдуманной подписью, с зовом в обычное место мистификаций, не должно внушать доверия. Но все-таки, уверяю вас, здесь нет ни мистификации, ни интриги. Поэтому начнем разговор только в том случае, если вы верите мне. Если да, то будьте под Новый Год в Дворянском Собрании с белым цветком в петлице. Я тогда сама подойду к вам.

Душа в маске".

Ольга Александровна вышла в столовую, одетая в серое домино, в серой маске и в серых перчатках.

-- Ольга, что же твои кружева и мое письмо?

* * *

Ольга Александровна ответила звонким, радостным голосом:

-- Я, дядя, письмо послала, но меня очень искусило нарядиться нетопырем. А потом я сообразила, что это совсем неплохо выйдет. Он станет разыскивать маркизу Помпадур, выходящую из морской пены, а я, как серая ведьма, буду дразнить его.

-- Однако тебя учить нечему. Дорогу молодости!

И дядя почтительно склонился, делая два шага назад.

-- Боже, дядя, да вы сами еще такой молодой в вашем красном супервесте и в такой позе. Жаль, жаль, что нельзя интриговать вас! Чаю, пожалуйста.

Она сняла маску и села пить чай.

Вскоре отец и дядя уехали, а немного переждав, и Ольга с Хлудовым. Когда карета тронулась, Ольга засмеялась:

-- Я уверена, что удастся. Знаете, когда дядя спросил о письме, я покраснела, смутилась, но, вспомнив, что под маской не видно, я такую свободу почувствовала и так легко солгала!

-- О, свобода и ложь всегда рядом! Я вам расскажу мою сказку о том, как человек перестал быть зверем. Одни полагают, что это случилось в ту минуту, когда он выпрямился и свободно пошел на одних задних ногах... Тогда я спрошу, отчего же Пушкин родился не среди кенгуру, и не над тушканчиками был Царем Петр Великий? Другие утверждают, что это случилось тогда, когда человек впервые заговорил. Но уже достаточно исследовано, что у всех животных есть речь. А членораздельность речи? -- Когда я служил в Константинополе, мне казалось, что крики иволги гораздо членораздельнее турецкого языка, клянусь Богом! Нет, эра, когда зверь стал человеком, это когда он впервые солгал. Ложь, это свобода мысли. Зверь кричит и не лжет: впечатление -- соответствующий крик. И потому звериному слову надо верить больше, чем человеческому. Посмотрите: стая птиц... одна издаст тревожный крик -- и все, не проверяя, срываются. А если бы мы срывались на все тревожные крики, хоть о будущем России, право, мебель подешевела бы за отсутствием потребности в ней! Солгать в первый раз значило совершить страшную работу: разорвать мысль и стихийную жизнь, значило создать свободную мысль... И мы пользуемся подвигом этого первого великого освободителя -- отца лиги, но, в ослеплении, смешиваем его с Диаволом. Вечная свобода -- ото лжи; и теперь она покупается только ложью!

-- Боже, какие страшные вещи вы всегда говорите!

-- О, всякая истина страшна! Ложь не только свобода, но и счастье. При случае я расскажу вам это подробнее. Нынче я в прекрасном настроении духа!

-- И я. Я, главное, уверена, что удастся.

* * *

Залы Дворянского Собрания привычно сияли, но толпа была странна: она--едва-едва только развязнее, чем на балу--была неузнаваема; маскированные люди казались большими заводными куклами и сливались в яркую рябь. В этой пестроте Ольга не различала отдельных людей; ее глаза больно зажмурились; только с усилием подняв брови, она смогла размежить веки и огляделась. Хлудов, стоя в нескольких шагах от нее, равнодушно смотрел вперед.

Ольга, не умея быть одной, стала искать пристанища: близко от себя она узнала одного из своих настойчивых поклонников, барона Шлиппена, красивого, всегда очаровательно милого, сильного, гордого и сурового в душе, но изысканно скромного в обращении.

-- Я тебя знаю, -- неловко проговорила она, и вдруг ей, в конец смешав ее дух, предстали читанные дядей колкие стихи Боратынскаго.

Небрежно повернувшись к ней, -- таким невиданный, -- блеснув на нее смеющимися глазами, барон самодовольно бросил сквозь белые зубы: "В этом нет ничего удивительного", и со смешком прошел дальше, и сейчас же, зайдя сзади и ни слова не говоря, он крепко взял за руку, повыше локтя, какое-то красное домино. Женщина, спрятанная в нем, вздрогнула, оглянулась и, оглянувшись, засмеялась тихим женским смехом. Ольга, растерянно, так и остановилась посреди залы, и, точно под ногами поколебался пол, ее потянуло к колоннам: так в качку берег манит пустившегося в море. Едва Ольга повернулась, как Хлудов устремился к ней, и, рука об руку, молча, они пошли по залам. Скоро в углу большого зала Ольга заметила отца и дядю и других, военных и статских, все важных, все знакомых. С ними сидели и маски; этих масок Ольга узнала всех издали и сразу, и ей стало смешно и легко. Овладев собою, Ольга принялась осматриваться: совсем непривычно, что знакомые люди не подходят, не кланяются, но лишь мимоходом взглядывают на ее серое одеяние. "Погляди-ка, серое домино! Какая походка!" -- слышится чей-то возглас. Странно и то, что все вообще говорят так, точно под масками и домино нет людей, которые могут услышать и запомнить. Впечатление незнакомое, коробящее.

Наконец, возвратясь в большой зал, Ольга нашла его -- Петра Кирилловича Стрепшева. Высокий, худощавый, с простеньким белым цветком в петлице, он, внимательно рассматривая толпу, пробирался между масками, отделываясь от них со всевозможным тщанием.

-- Вот он, -- шепнула Ольга.

Хлудов отошел.

Ольга Александровна выждала, пока Стрешнев подвинется в ее сторону, и, подойдя к нему сбоку, окликнула его по имени. Он быстро повернулся.

Петр Кириллович, это я писала вам о вашем белом цветке.

Вот Стрешнев пристально смотрит в узкие, некрасивые щели серой маски, на необъятно широкое домино, но лицо его, сквозь любезную улыбку, недоумевает. Ольга рада.

-- Раз вы так начали, как же мне звать вас?

-- Душа в маске.

-- Нет, выдумайте себе какое-нибудь имя. Эта маскарадная кличка будет постоянно перебивать нам разговор.

-- Мария Кирилловна.

-- Как вы упорно скрываетесь: имя такое общее, а отчество мое... Чтобы никакой нити не дать! Но тем лучше, я буду думать, что вы мне сестра. Вы, Мария Кирилловна, загадку мне задали. Я долго размышлял над письмом, пока не увидел двух крайностей: это или искренно, или очень хитрая западня... Я сюда собирался, но ваше письмо поколебало меня. Потом решил стряхнуть сомнения и, раз есть какая-нибудь вероятность искренности, пойти на искренний зов. Если же письмо интрига, как вы смеетесь в душе самодовольно!

-- Нет, я не интригую, -- совсем просто ответила Ольга. -- Если бы вы видели меня минуту назад, когда я бессмысленно стояла посреди залы, опустив руки, вы бы поняли. Я насилу справилась.

-- Но почему же вы именно ко мне обратились?

-- Я в письме объяснила, что вы мне нужны, но если вас может занять чужая душа, просто без всякой предвзятости, тогда мы друг другу отплатим... (Ольга торопилась выйти из предисловия). Я в первый раз в маскараде... Самой быть под маской -- хорошее чувство, но видеть столько закрытых лиц -- это страшно. Я всегда считала, что нет двух людей, сколько-нибудь похожих, а теперь, глядя на одинаковые и ничего не выражающие, даже когда они говорят, маски, мне вдруг почудилось, что и души безличны и одинаковы. Как вы думаете?

Стрешнев заговорил, видимо преодолевая развлекавшие его мысли.

-- Я не знаю... По-моему, если охватить всю природу человека, окажется, что девяносто девять сотых ее повторяются во всех неизменно, а лишь одна сотая разнообразна. Но одинаковые девяносто девять частей, именно как таковые, никому не нужны, и все внимание человека устремлено на эту одну сотую его существа, в которой между людьми может быть разница. Создается мираж, что люди очень непохожи между собою. И поверхностная мысль на этом успокаивается... Нет, только тот что-нибудь поймет в жизни, кто будет знать, что все одинаковы и вникнет в эту область общего, из которой все важное вытекает. А мнимое красивое разнообразие людей -- это игра, которою с увлечением тешится современное общество.

-- А мне наоборот кажется: если что нас и делает одинаковыми овцами, так это общество: оно лютый враг наших душ. Вы никогда не замечали, оставаясь надолго совсем один, что крылья вашей души расширяются, что ни одно дурное чувство не шевелится в вас, и вы сами -- святой, Стоит очутиться вдвоем, и -- всемогущества нет: крылья уже не под синим небом, а под железным сводом, и --

Напрасно дух о свод железный

Стучится крыльями, скользя...

Он вечно здесь, над той же бездной;

Упасть в соседнюю -- нельзя! [*]

[*] -- Прекрасная строфа эта принадлежит Брюсову. H. Н.

Один -- святость; двое -- ограниченность; а трое... Боже, три святых -- это уже пошлая толпа. И, пожалуй, истинным высшим образованием было бы заключение человека на один год в башню, близко к облакам, чтобы у него было время заняться своею душою и обратить ее в кристалл, в котором бы раз навсегда отразилось небо и которого уже не могли бы размыть мутные, тяжелые волны общежития.

Говоря, Ольга наблюдала лицо Стрешнева. Его взгляд внимательно насторожился.

-- Вы, видно, недавно завершили именно то высшее образование, которого желаете всем. Так чуждо нам, овцам, уготованным к коллективизму, все сказанное вами. А ну, как вы и современных альманахов не читаете?

-- О, последние альманахи, это: "Бытоописание каннибалов, составленное ими самими".

-- Я это хочу запомнить! -- воскликнул Стрешнев и вдруг, блеснув улыбкою, вопросил: -- Но, раз вы так любите одиночество, зачем вы пришли сюда разговаривать со мною?

Ольга услыхала вызов, глаза ее загорелись, она почувствовала, как он это и сквозь маску заметил, и произнесла:

-- Я хочу посмотреться в зеркало: мне хочется видеть лучи моего кристалла!

С этой минуты не осталось и следа от принужденности начала разговора. Приподнятые, собеседники сразу изменили самые обращения.

-- Ты, душа в маске, очень самонадеяна, как все затворники, и потому наверно будешь довольна. Ты блеск пламени сияющего за стеклом, конечно, примешь за свое отражение в зеркале.

-- А ты, раз уж сравнил себя с фонарем, смотри, не слишком ли тут много света, чтобы ты был виден?

-- Серые бабочки всегда летят к самому яркому светочу, а ты, серая бабочка, около меня!

Вдруг Ольге, вместо ответа, неудержимо захотелось сорвать маску, но, конечно, не тронула ее.

-- Ну вот, если ты яркий, если ты, правда, светлый, -- и голос Ольги зазвучал силою и глубиною чарующею, -- ты должен понять, чего стоит жизнь, где душа никогда не раскрывается, Я не забываю о последнем, непреходимом пределе, а говорю о других, близких, переходимых.

-- Маска, но, проживая в башне, ты, конечно, не успела наблюсти, как однообразно и бесцветно то, что всеми говорится о душе.

-- О, ты успел заметить только это? Но пусть чужой души никогда не увидишь, но, стремясь к ней, как свою видишь! Этого ты не заметил? Пусть язык души беден, а пошлость красочна и богата словами! Так пусть низменные души и любуются переливами гниющей лужи! Да, язык экстаза бледен, возвышенные мечты знают только цвета высокого неба, а потому-то нарциссы и лилии -- цветы рыцарей и святых, потому орхидеи и хризантемы -- услада мещанства. Ты что выбираешь: орхидею или лилию?

-- Я понимаю угрозу твоего вопроса и выбираю лилию, но лилия уместна в руках мадонн Боттичелли...

По неуверенному звуку голоса Ольге показалось, что Стрешнев принимает ее за умного урода, покрывшегося маскою, чтобы неприятное впечатление от лица не мешало блистать разговорам; и опять ликующее искушение выступить из покровов охватило ее, но она притворным голосом ответила:

-- Я тебе не несу ни орхидей, ни лилий; для меня цветы всего прекраснее на корнях. А правда, я не стала бы растить орхидей, но мне было бы отрадно жить высоко на скале, поливать лилии и кормить голубей. Ты хотел бы видеть на высокой скале белый мирный замок? И над ним и вокруг скалы белых голубей, точно жемчужины в синей эмали, блистающих в сиянии дня. И люди с белыми голубиными душами селятся по склонам скалы и дальше по равнине, и замок в средине белого царства. Там один закон -- искренность: чтобы всякая мысль воспринималась лицом к лицу. И эхо в этом мире отсутствует, -- эхо, которое тысячу раз повторяет слова, но повторяет их бесконечно искаженными.

-- Скажи, откуда эта твоя мечта? Ради чего безжизненный эстетизм так вкоренился...

-- Ты пойми, от чего хочется уйти. Тогда ты многое поймешь. У тебя не бывало среди людской толпы ощущения затерянности, вплоть до страха? Смотришь, люди: слабые, уродливые, больные, усталые, недовольные, а если пройдет сильный, крепкий, то с лицом тупым и злым, со сплюснутым лбом или огромным ртом. Или как будто красивые, но тогда непременно такие наглые, показывающиеся... И жалко, и презренно, и страшно. Кажется, что все человечество выродится, вымрет скоро, и понимаешь, что путь, по которому катится и хочет катиться вся эта глыба,--не к спасению. И верится, что иным путем, путем, на который я намекнула, надо спасать от болезни, от тупости, злобы, грязи и уродства.

-- Но ты, значит, очень высоко расцениваешь влияние красоты на жизнь?

Вопрос, как Харибда. И Ольге захотелось броситься в сторону от него, но он был поставлен настолько просто, лицо Стрешнева было настолько внимательно, что должно было ответить.

-- Мои мысли об этом очень сложны. Я могу только сказать, что влияние огромно: оно может быть и добром, но бывает и злом.

Стрешнев спросил еще проще, даже наивно:

-- Что же ты считаешь злом красоты?

-- Она привлекает и тех, кто ее недостоин.

-- Смутно сказано. Но верно ли я истолковываю: красота -- зло для других, чьи пути она затмевает? То есть, что она создает неравенство?

В глазах Стрешнева замерцало.

-- Злом я считаю только то неравенство, -- был ответ, -- которое получается от упадания некоторых вниз, но не то, которое возникает от чьего-либо взлета. Поэтому в неравенстве зло не красота, а уродство. Я думаю совсем другое, чего, так, ты не сможешь понять, но чего рассказывать тебе я не стану.

-- Так, значит, что красота губит отдавшихся ей?

Ольга вдруг рассмеялась.

-- Как это тебе все кажется, что красота непременно кого-нибудь обижает!

Лицо Стрешнева дрогнуло и вмиг засияло.

-- Ну, маска, не знаю, умна ли ты, но что ты красива, это я знаю!

Ольга отпрянула и согнулась.

-- Неправда... Но, коли так, говорить не о чем...

И она быстро метнулась от него, стремясь зарыться в толпу. Он за ней. Ольга поняла, что спасение -- быть с кем-нибудь, но незнакомых она боялась. Увидев веселого и милого краснощекого Лбова, доброго знакомого, она бросилась к нему.

-- Мы с тобою знакомы! Развлеки меня!

-- Это умно, что именно ко мне ты с этим обратилась.

Ольга Александровна обрадовалась удаче своей уловки: Стрешнев, увидя ее с другим, остановился. Лбов предложил руку и заявил:

-- О, я знаю самый прямой путь к развлечению!

-- Какой?

Ольга заметила, что он весел, кажется, от вина. Он тихонько пропел ей на ухо нелепо, в расчете на русское произношение слов, срифмованный куплет:

Crème de vanille,

Automobile,

Hôtel des Iles...[*]

[*] - Ванильный крем / Автомобиль / Гостиница на Островах... -- фр.

Ольга рванулась от него. Хлудов, бледен, твердо шел к ней.

-- Константин Андреевич! Увезите меня!

Стрешнев не мог не слышать. Хлудов и Ольга, рука об руку, быстро пошли. Стрешнев следил издали.

-- Что случилось? -- спросил Хлудов в карете.

-- Ах, каких ужасов я насмотрелась. Я домой не хочу. Будем ездить...

Ольга сорвала маску с лица. Хлудов приоткрыл окно.

-- Евстигней! На острова!

-- Ах, оставьте открытым! И другое! Так хорошо! Боже, Боже, как хорошо, что вы были близко... А то я уже решила бежать под отцовскую защиту. Так хорошо на воздухе... Дайте прийти в себя...

Карета катилась по Садовой, по Марсову полю мимо Летнего сада. Свежий зимний воздух до боли наполнял задыхающуюся грудь. Медля в воздухе, спадали узорные снежинки. Маскарад казался бредом.

Въехали на мост. В окно ворвался дующий вдоль Невы ветер, и, овеянная им, Ольга заговорила.

-- Да, знаете, на чем я сорвалась? На том, что я сейчас так чувствую... что нет ничего отвратительнее людской толпы, что невыносимы все эти фигуры и лица, безобразные, тупые, наглые... говор и взгляды... А, как я это теперь чувствую. У меня впечатление, точно ночью я прошла по Морской или Невскому.

-- Что же, что же случилось?

-- Ах, Боже, он сказал: "Не знаю, умна ли ты, но знаю, что ты красива"...

-- Сказал, вы говорите? Впрямь умного человека видно. Как это удачно вышло!

Ольга сверкнула на Хлудова злыми глазами.

-- При чем тут ум? Что тут удачного?

-- А лучше было бы, когда б он смолчал? Подумайте только!

Ольга опустила глаза и, отвернув голову от Хлудова, стала смотреть себе на колени. Хлудов, переждав, заговорил:

-- Да нет, не мог не сказать! Умный человек всем пожертвует, но не удержать ему языка, пока еще тепел мозг радостью догадки. Поверьте мне: умные люди -- безвредны.

-- Какие неожиданные вещи вы всегда говорите... Спасибо на этот раз, и -- простите... Знаете, знаете... -- со слезами в голосе заговорила Ольга, и, торопясь, сбиваясь и вдруг запинаясь, передала Хлудову ход того разговора и, кончив рассказ, прошептала, глотая слезы: -- Какая я, значит, маленькая, если всю мою душу так легко было обижать! И если тот -- умный, какая я -- красавица!

-- Не говорите, не говорите. Не давайте этому страшной жизни слова. То, что вы поняли, будет работать в вас тайно, и в одно прекрасное утро вы проснетесь свободной!

-- Вам надо было сказать... Я опять разволновалась... Все-таки еще, кажется, во-время, я получила весть о смертельной опасности. Правда, давайте молчать.

Оба молчали, пока не выехали из города... Очутившись на островах, с любопытством смотрели на деревья, засыпанные снегом, на чудную зимнюю пустоту.

Не доезжая до Стрелки, Ольга попросила остановиться. Дальше пошли пешком. Снег уже перестал и тучи разошлись. Темно не было; звездный свет отражался в новом снегу, снег тускло светился, точно белесый туман, и в этом тумане можно было распознать все предметы; они рисовались, как плоские темно-серые пятна. На Стрелке Хлудов очистил скамейку. Полное одиночество. Никого. Морозная тишина. И следов нет, кроме своих.

-- Мир, мир вам!

-- Аминь! Все-таки мне очень грустно. Так хорошо тут, что я подумываю, не уехать ли мне в деревню и не запереться ли там одной. Бродить в шубе и в валенках по парку, кататься на коньках по пруду, разбирать дедовские бумаги и писать письма... и вам... Право, мне так не по себе. Вот эта Стрелка--какая она чистая, красивая... А сколько отвратительных ног толклось по ней! Так же моя душа такой белой казалась, а теперь я узнала, что и она была ареной толпы!

-- Ареной поражения толпы, клянусь Богом! Ах, друг мой, останетесь ли вы, уедете ли, ваша душа, как жила, так и будет жить по-своему, и жизнью благородной... и верьте дружеской вере: в одно прекрасное утро вы проснетесь свободной...

-- А все-таки грустно, грустно. Как все неожиданно сегодня!

-- Все -- неожиданно... Верно, уж и Новый год настал.

Вынув часы, Хлудов пристально смотрел на них, поворачивая их то так, то так.

-- Да, настал. Четверть первого.

-- Как хорошо, что мы сюда приехали... В первый раз я так встречаю Новый год.

-- Поздравляю вас!

-- Бог знает... Как бы мне хотелось долго-долго сидеть тут, чтобы не кончалась эта ночь подольше. Я так боюсь завтрашнего дня... Вы подумайте, сколько людей -- целый смотр... Я их теперь еще больше боюсь...

-- Все зависит от вас. Если вы не позволите мне принести плед и закутать вам ноги, завтра же вы заболеете и никого не увидите, разве что доктора.

Ольга перебрала пальцами ног.

-- Правда, холодно...

Хлудова уже не было. Вот он вернулся и раскинул плед.

-- Ставьте ноги... Нет, постойте, тут-то вы и простудитесь: снег растает и ноги промокнут. Один миг!

Хлудов стал на колени, снял с головы бобровую шапку и принялся смахивать снег с Ольгиных ног. Сквозь чулки, озябшие ноги чувствовали быстрые и ласковые холодные прикосновения пушистого меха... потом трение волокнистым пледом. Стало теплее. Хлудов встал.

Почувствовав ноги спутанными, Ольга немного напрягла их, потом отпустила...

-- Мне вдруг кажется, что я совсем маленькая. Я и не знала до сих пор, что вы такой добрый... Я устала и дрема в голове.

--Ну, и слава Богу... Тут тихо и вы утихаете... Правда, чистота какая!

---------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Русская мысль", 1914, No 1, стр. 77--93.