Новорусский Михаил Васильевич - На воле

На волѣ.

Послѣ шлиссельбургскаго заточенія.

Ужъ больше года живу я на свободѣ. Глухія непроницаемыя стѣны не заграждаютъ болѣе моихъ ушей и моихъ взоровъ.

Подобно всѣмъ людямъ, теперь и я могу ходить по лѣсамъ, полямъ и улицамъ города. И мнѣ доступны теперь красота и поэзія луннаго вечера, задумчивый видъ звѣзднаго неба, мечтательный шумъ сосноваго бора, серебристая гладь воды, или ослѣпительный отблескъ снѣжной равнины. И моимъ глазамъ теперь открывается безконечный просторъ во всѣ стороны. И мои уши могутъ впивать въ себя музыку звуковъ и музыку человѣческихъ голосовъ, со всѣмъ разнообразіемъ ихъ оттѣнковъ дѣтскихъ, женскихъ и мужскихъ. И мнѣ теперь доступны и обаянье весенней природы, и смутныя чары сѣверныхъ блѣдныхъ ночей, я пріятная прохлада лѣтняго вечера, и суровыя прелести зимняго пейзажа.

Все, что даетъ намъ природа, и все, чѣмъ богата благоустроенная общественная жизнь, все это могу созерцать и я.

Послѣ долгаго, очень долгаго промежутка, увидалъ и я живой міръ, и словно юноша, которому "новы всѣ впечатлѣнья бытія", многократно наслаждался и восторгался этимъ новымъ для меня міромъ, среди котораго, подобно новорожденному, вдругъ очутился и я на 48-мъ году своей жизни.

Немало времени нужно было мнѣ для того, чтобы оглядѣться въ этомъ мірѣ и снова научиться правильно смотрѣть на него.

Теперь моя впечатлѣнія уже значительно улеглись и выровнялись. Теперь я уже ко многому присмотрѣлся и привыкъ воспринимать совершенно спокойно многое такое, что недавно еще повергало меня чуть не въ остолбенѣніе. Теперь я могу болѣе хладнокровно и обдуманно разобраться въ новыхъ впечатлѣніяхъ совершенно новой для меня жизни и дать въ нихъ отчетъ. Могу поэтому отвѣтить и на тѣ запросы, съ какими нерѣдко обращались ко мнѣ знакомые, желавшіе знать, какимъ я нашелъ міръ послѣ 20-лѣтней разлуки съ нимъ!

II.

Если бы я задался цѣлью опредѣлить и перечислить главнѣйшія перемѣны, какія произошли во всей жизни русскаго общества за этотъ промежутокъ времени, мнѣ пришлось бы пивать цѣлый соціально-политическій трактатъ. Я могъ бы ваять статистическіе справочники и показать въ цифрахъ, сколько въ Россіи было жителей тогда и теперь, сколько она производила богатства или вывозила его за границу, сколько тогда и теперь платила налоговъ и какихъ, кому доставались эти деньги и поскольку; сколько тогда и теперь было школъ, газетъ, учителей и учениковъ, рабочихъ и земледѣльцевъ, городовъ и деревень и пр. и пр.

Словомъ, тогда я провелъ бы, какъ говорятъ, рядъ сравнительныхъ статистическихъ параллелей за истекшее 20-тилѣтіе.

Но чтобы сдѣлать такую работу, не нужно было самому сидѣть въ застѣнкѣ въ теченіи всего этого времени. Это можетъ сдѣлать всякій писатель, имѣющій книги въ рукахъ. Только его работа была бы также суха и безжизненна, какъ сухи и безжизненны ариѳметическія таблицы.

Нѣтъ. Я хочу просто передать нѣсколько своихъ личныхъ наблюденій и переживаній, въ которыхъ, можетъ быть, не будетъ ничего научнаго, но зато въ нихъ будетъ одинъ интересъ, хотя и совершенно специфическій, а именно: рѣдко кому удалось пережить что-нибудь подобное.

Я заранѣе оговорюсь, что даже въ томъ небольшомъ уголкѣ Россіи, который я зналъ прежде и который удалось увидать вновь, нелегко было разобрать точно, что въ немъ сохранилось неизмѣннаго, и что нужно считать за новшество.

Когда мнѣ пришлось, напр., побывать въ зданіи духовной академіи, гдѣ я провелъ 4 года и откуда почти прямо былъ переселенъ въ Шлиссельбургъ, я нашелъ тамъ все чуждымъ мнѣ и совершенно незнакомымъ. Только при вторичномъ посѣщеніи и послѣ сильнаго напряженія памяти мнѣ удалось возстановить, что все тамъ осталось почти въ томъ самомъ видѣ, какъ и 2й лѣтъ назадъ,-- даже герани на окнахъ корридоровъ были тѣже.

До такой степени ослабленіе памяти и давность лѣтъ дѣлаетъ для насъ далекимъ, постороннимъ и новымъ то, что когда-то было отлично знакомо и близко.

Первое время рѣшительно все поражало меня новизной. Даже у брата, явившагося на свиданіе въ Петропавловскую крѣпость карточки котораго я не разъ получалъ въ послѣдніе годы, я подмѣтилъ странную и совершенно мнѣ незнакомую интонацію голоса. Послѣ вторичной встрѣчи съ нимъ я уже пересталъ замѣчать ее.

Новизна же всего, что я встрѣчалъ, именно поражала меня. Передъ всѣмъ я чувствовалъ какую-то растерянность; все волновало и будоражило меня и тѣмъ лишало возможности отнестись трезво къ впечатлѣніямъ и составить по нимъ правильныя сужденія.

III.

Въ долгіе годы заключенія въ Шлиссельб. мы не оставались вполнѣ праздными. Разъ допустивши къ намъ научныя книги, администрація никогда уже не лишала насъ ихъ. А потому все, что касалось научныхъ, техническихъ, механическихъ и пр. изобрѣтеній и нововведеній, все это мы узнавали вскорѣ послѣ ихъ появленія на свѣтъ.

Знали мы все это, и на досугѣ расписывали мечтами.

Знали мы и объ опытахъ летанія по воздуху, и объ электрическихъ трамваяхъ и проч. чудесахъ электричества, объ автомобиляхъ и моторахъ, о подводныхъ лодкахъ и велосипедахъ, о граммофонахъ и кинематографахъ, о рентгеновскихъ х-лучахъ, которыми можно заглядывать въ самое нутро живого человѣка, и о многихъ другихъ таинственныхъ лучахъ, вплоть до лучеиспусканія радія. Знали мы и о цвѣтной фотографіи, и о декадентскомъ направленіи въ искусствѣ, о бездымномъ порохѣ и пулеметахъ, о лиддитныхъ бомбахъ и безпроволочномъ телеграфѣ, объ ацетиленовомъ свѣтѣ и о сахаринѣ, о болѣзнетворныхъ микробахъ и прививкахъ ихъ, о множествѣ другихъ приспособленій, облегчившихъ человѣку борьбу за существованіе, и наконецъ о тѣхъ самыхъ телефонахъ, которыми въ Финляндіи, гдѣ я пишу, всѣ пользуются, и которые 20 лѣтъ назадъ въ Петербургѣ были великой рѣдкостью.

Все то, что я перечислилъ выше, появилось на свѣтъ въ этотъ промежутокъ времени, и обо всемъ этомъ мы были хорошо наслышаны, или, точнѣе, начитаны. Но ничего этого своими глазами мы не видали, какъ не видали и новыхъ денежныхъ знаковъ, бумажныхъ и золотыхъ, къ которымъ до сихъ поръ я не могу привыкнуть.

Телефономъ, правда, у насъ соединили въ 1902 г. старую тюрьму съ новой, и унтера, дежурившіе въ той и другой, вели другъ съ другомъ переговоры. Мы это изрѣдка слышали, но самихъ насъ къ телефону, конечно, не допускали.

За то мечтали же мы по поводу всѣхъ этихъ нововведеній! На досугѣ намъ казалось, что всѣ они пестрятъ на каждомъ шагу, что напр. отъ велосипедистовъ нѣтъ проходу на улицахъ, а телефоны всецѣло замѣняютъ переписку и свиданія, такъ что люди лежатъ или сидятъ въ удобныхъ позахъ, каждый у себя дома, и бесѣдуютъ со своими иногородними друзьями, или слушаютъ поперемѣнно рѣчи, пѣніе и музыку, раздающіяся въ пустыхъ общественныхъ залахъ.

Всегда такъ бываетъ, что когда мы читаемъ о томъ, чего мы никогда не видали, мы по своему рисуемъ въ умѣ то, что описано въ книгѣ. А когда придется, наконецъ, увидать намъ это въ натурѣ, всегда оказывается, что натура совсѣмъ не похожа на то, что было въ нашемъ воображеніи.

Такъ случилось и съ нами. Жизнь оказалась неизмѣримо бѣднѣе, проще и малоинтереснѣе, чѣмъ рисовали мы ее въ мечтахъ. Я бы сказалъ кстати, что и самая свобода въ мечтахъ куда очаровательнѣе! Не даромъ же еще Шиллеръ сказалъ, что "лучшіе сны о свободѣ снятся только въ тюрьмахъ".

Мечты наши слишкомъ опередили жизнь, и мнѣ положительно грустно теперь видѣть, что напр. телефоны въ Петербургѣ даже для дѣловыхъ сношеній далеко не вошли еще въ общее употребленіе. А музыку, либо парламентскія рѣчи могутъ слушать изъ дому, одни только избранные.

Улицы даже въ столицѣ оказались прозаичнѣе. Самокаты не носились повсемѣстно. Извощики стояли на своихъ мѣстахъ, какъ и 20 л. назадъ, и лошадямъ еще достаточно дѣла. А мы-то думали, что ихъ службѣ и ихъ жизни уже пришелъ конецъ, и что "лошадиная сила" въ перевозкѣ, какъ и въ механикѣ, становится только условнымъ научнымъ терминомъ.

Явилось нѣкоторое разочарованіе.

Но пришло оно гораздо позднѣе. А когда на второй же день по выходѣ изъ Каземата я очутился на Невскомъ пр., я этого чувствовалъ. Даже болѣе. Тогда я рѣшительно ничего не могъ думать, потому что просто напросто потерялъ голову отъ бездиы нахлынувшихъ впечатлѣній.

Я сидѣлъ въ полузакрытомъ фаэтонѣ, сильный рысакъ мчалъ меня раннимъ вечеромъ по всей длинѣ проспекта. Предо мной мелькали огни, нарядныя толпы людей, лошади, вывѣски, соблазнительно разложенные товары, вся суточная сутолока, вся та натуральная картина жизни огромнаго города, которую безконечное число разъ воспроизводилъ я въ умѣ во время своего безнадежнаго уединенія, и которая въ воображеніи была со всѣмъ не такой съ ногъ сшибательной, какъ въ дѣйствительности.

Быстро неслись мимо меня отдѣльныя части необыкновенной панорамы, а я сидѣлъ въ оцѣпенѣніи и пьянѣлъ, пьянѣлъ въ буквальномъ смыслѣ слова. Тутъ я понялъ на собственномъ опытѣ, что выраженіе "пьянѣютъ отъ восторга" нужно понимать совершенно буквально.

На обратномъ пути по тому же Невскому я ѣхалъ съ молодой барышней, которая живетъ въ Петербургѣ уже лѣтъ 5. Она смотрѣла кругомъ равнодушнымъ невнимательнымъ взглядомъ. Я же весь кипѣлъ отъ волненій, которыя возбуждало во мнѣ все окружающее.

Увы, едва прошелъ годъ, и я ѣздилъ по тому же Невскому съ такимъ же равнодушіемъ, и взглядъ мой также разсѣянно смотрѣлъ и не замѣчалъ того волшебства, которое очаровало меня въ первый разъ.

Привычка, какъ всегда, взяла свое. Первыя впечатлѣнія были ошеломляющими только потому, что нервная система, вынесенная изъ заточенія, была раздражительна до болѣзненности. Затѣмъ они становились спокойнѣе и нормальнѣе, по мѣрѣ того, какъ воспринимающій нервный аппаратъ сталъ приходить въ равновѣсіе. Но долго еще потомъ улицы Петербурга, когда то столь знакомыя и привычныя, казались мнѣ новыми и привлекательными. Ходишь или ѣздишь по этимъ улицамъ, и отъ всего испытываешь легкое радостное волненіе, подъ вліяніемъ котораго все нутро ежеминутно готово восклицать:

Какъ хорошо! Какъ хорошо!

Это "хорошо" относилось только къ самочувствію. Всякому понятно вѣдь, какъ долженъ ликовать человѣкъ, передъ которымъ послѣ долгаго умиранія раскрылась снова широкая жизнь со всѣми ея прелестямию. И, такъ какъ это чувство удовольствія возникало каждый разъ на улицахъ, я сначала думалъ, что сами эти улицы содержать теперь множество пріятныхъ вещей, которыхъ онѣ не содержали въ былое время.

Любопытно, что вслѣдствіе получаемыхъ пріятныхъ ощущеній, всѣ предметы, отъ которыхъ они всходили, казались красивыми. Мое личное "какъ хорошо", я переносилъ во внѣ, самъ того не замѣчая. Вслѣдствіе этого, и люди, и природа, и зданія представлялись мнѣ сначала необыкновенно "хорошими". Выходило такъ, что міръ какъ будто обновился и улучшился за время моего отсутствія изъ него.

Поэтому я сначала думалъ, что и Петербургъ обновился почти весь, и относилъ это къ тому прогрессу, съ которымъ жизнь ушла впередъ за эти два десятка лѣтъ.

Увы! Я сильно ошибался.

Чѣмъ больше затѣмъ я присматривался къ столицѣ, тѣмъ яснѣе и яснѣе выплывали изъ какихъ-то тайниковъ памяти прежніе образы, и я помаленьку сталъ вспоминать, какъ много стараго я вижу, и какъ опрометчивы были первыя сужденія. Особенно на окраинахъ, кромѣ одиночныхъ крупныхъ новыхъ зданій, оказалось, стоятъ все тѣ же убогія деревянныя лачуги, которыя обречены были на сломъ еще въ годы моего студенчества, и которыя такъ не къ лицу великому городу.

Смотришь теперь на какую-нибудь, напр., Большую Дворянскую улицу на Петербургской сторонѣ, и замѣчаешь, что имя ея звучитъ въ ушахъ злой ироніей. Какъ и все спеціально дворянское, стоитъ она десятки лѣтъ недвижимо безъ всякихъ перемѣнъ, старѣетъ и хирѣетъ, и не только не служитъ украшеніемъ столичному городу, а напротивъ, служитъ ему большимъ укоромъ. Вѣдь когда-то, можетъ быть при Екатеринѣ II, она была, дѣйствительно, и большой и дворянской. Рѣдкіе новые дома, словно нарочно, оттѣняютъ еще замѣтнѣе убожество старыхъ, какъ бы желая подчеркнуть, что хотя новая Россія и нарождается, но остатки старой еще очень обширны и очень живучи.

Словомъ, всмотрѣвшись во внѣшность русской столицы, я нашелъ, что она мало измѣнилась за это время. Одиночные новые дома и новые фасады и не такъ часты, и не такъ изящны, какъ это было бы желательно. Особенно же утомляетъ мой дѣвственный взоръ обиліе зданій чисто казарменнаго типа. Какой это краснорѣчивый памятникъ тому времени, когда даже у архитекторовъ, получившихъ военную муштровку, никакихъ идеаловъ, кронѣ казарменныхъ, въ головѣ не было!

IV.

Наибольшая перемѣна произошла, конечно, съ людьми. Всѣ мы, сидѣвшіе въ заключеніи, старились одновременно другъ съ другомъ и не замѣчали этого. Оставленныхъ же на волѣ знакомыхъ мы представляли въ своихъ частыхъ воспоминаніяхъ такими, какими покинули ихъ 20 лѣтъ назадъ. И вотъ, встрѣчаешь теперь молодыхъ людей, которыхъ зналъ младенцами, барышенъ, которыхъ тогда еще не было на свѣтѣ, родныхъ и друзей, которыхъ время такъ надломило, что ихъ не можешь узнать...

Все это въ порядкѣ вещей, и распространяться объ этомъ не приходится.

Въ наше отсутствіе выросло цѣлое многочисленное молодое поколѣніе, которому приходится теперь взять на свои плечи грядущія судьбы Россіи.

Въ началѣ эти молодые люди казались мнѣ всѣ какими-то недорослями. Я смотрѣлъ на студентовъ, удивлялся и спрашивалъ себя:

"Неужели и мы въ свои студенческіе годы были такими же молокососами? Или за эти 20 лѣтъ люди такъ измельчали?

Конечно, это было одной изъ тѣхъ ошибокъ сувденія, о которыхъ я говорилъ ранѣе. Зависѣло это отъ того, что молодыхъ людей мы вовсе не видали и совершенно забыли внѣшній видъ юношей, едва достигшихъ совершеннолѣтія. Потомъ я вспомнилъ, что въ Шлиссельбургѣ два-три новобранца солдата, которые подметали нашъ корридоръ, въ послѣдній годъ также поражали меня своей необыкновенной моложавостью.

Стоитъ ли прибавлять, что въ самой внѣшности, въ костюмахъ, въ прическѣ студенческой молодежи, особенно въ женской ея половинѣ, и особенно въ передовой ея части, произошла радикальная перемѣна сравнительно съ нашими годами, когда считалось хорошимъ тономъ -- щеголять своей растрепанностью и когда въ оффиціальномъ циркулярѣ мин. нар. просв. Деляновъ прямо писалъ, что "неряшливый видъ и грубый тонъ служатъ главными признаками крамолы?"

Я не беру на себя смѣлости утверждать или отрицать, развитѣе ли теперь учащаяся молодежь, чѣмъ она была въ наше время. Нареканія на нее и упреки въ томъ, что она не учится, а только занимается политикой, распространены очень широко. Но я думаю, что они далеки отъ справедливости. Во-первыхъ, политика вѣдь есть тоже наука, а во-вторыхъ и въ наши дни студенческую мысль будили не профессора и не книги, а общеніе съ товарищами. Теперь же это общеніе можетъ совершаться въ такихъ размѣрахъ, которые для насъ казались упоительной и недосягаемой мечтой. Наконецъ, вѣдь всѣмъ извѣстно, что задача университета не въ тонъ, чтобы набить голову чужими мыслями, а въ томъ, чтобы разбудить въ человѣкѣ пытливость ума и сдѣлать его способнымъ самостоятельно работать въ той области, какая его заинтересуетъ. А этой цѣли университетъ нашего времени не только не могъ достигать, но ему всячески мѣшали этого достигать, создавая въ департаментахъ по всѣмъ предметамъ свои "образцовыя" программы, забивавшія юношескую мысль въ колодки.

Но что болѣе всего поразило меня во внѣшности петербургской публики, это -- обиліе мундировъ. Положительно цѣлая половина мужского населенія заключена въ мундиры: кантики, околыши, пуговицы, нашивки и выпушки на сукнѣ всевозможныхъ цвѣтныхъ оттѣнковъ такъ и мелькаютъ всюду на каждомъ шагу. Эта мундироманія нагляднѣе всякихъ описаній свидѣтельствуетъ о той полосѣ русской жизни, когда на всѣхъ, такъ или иначе причастныхъ къ бюрократической машинѣ, смотрѣли какъ на лакеевъ, и снабжали ихъ соотвѣтствующей ливреей.

Мнѣ пришлось бы говорить долго и мелочно, если бы я коснулся домашней обстановки и сталъ перечислять разныя детали комфорта, бросавшіяся мнѣ въ глаза съ перваго взгляда какъ новинка. Всѣ онѣ, начиная хотя бы съ никелированныхъ самоваровъ и кончая открытками или разными бездѣлушками на письменномъ столѣ, также останавливаютъ на себѣ мое вниманіе своей новизной. И я до сихъ поръ еще не пересталъ задавать вопросъ, при видѣ того или другого новаго предмета въ убранствѣ человѣческаго жилища:

-- "А была ли эта вещь въ наше время?"

Очевидно, я еще не вошелъ въ современную колею и продолжаю оставаться сыномъ прошлаго вѣка. И едва ли я когда нибудь доживу до того, что перестану замѣчать тотъ огромный перерывъ въ моей жизни, который разбилъ ее на двѣ неравныя, невяжущіяся другъ съ другомъ половины.

Отъ этихъ мимолетныхъ впечатлѣній я лучше перейду къ тѣмъ, которыя я вынесъ изъ деревни. Тамъ я родился и выросъ. Тамъ же я проводилъ каждое лѣто и въ свои юношескіе годы. Такимъ образомъ, наиболѣе богатый запасъ представленій, какой у меня сохранился, относится не къ городу, а къ великорусской деревнѣ.

Изъ книгъ же я давно и хорошо зналъ, что обнищаніе деревни есть фактъ, живописанію котораго посвящена цѣлая громадная литература. Въ печати я читалъ напр., что заграничныя гости, посѣщавшіе недавно Л. Н. Толстого въ Ясной Полянѣ, не могутъ найти словъ, чтобы выразить свое изумленіе предъ убожествомъ и обездоленностью тульской деревни. Читалъ также, что даже редакторъ Гражданина, прогостившій какъ то съ мѣсяцъ въ Парижѣ, при возвращеніи на родину былъ до того охваченъ жалкимъ видомъ, открывшимся ему изъ оконъ вагона на русскія поселенія, что съ обычной своей откровенностью новѣдалъ своимъ читателямъ это наблюденіе какъ новинку.

Все это я зналъ. Но у меня бродили смутныя надежды, что можетъ быть народолюбивые литераторы изъ похвальныхъ цѣлей преувеличиваютъ дѣло. Заграничные же гости просто безсознательно подчиняются контрасту между благоустроенностью Западной деревни и отсталостью нашей русской, и вообще огульно порицають все то, что не похоже на привычные для нихъ образцы.

Поэтому я рвался въ деревню самъ, чтобы провѣрить чужія, можетъ быть предвзятыя сужденія. Я надѣялся на чистоту я трезвость своего взгляда, и на то,-- что долговременное воздержаніе освободило мой умъ отъ всякихъ образовъ, извращающихъ уродующихъ правильность выводовъ. И я поѣхалъ въ родную мнѣ Новгородскую губернію.

VI.

Еще въ мое время губернія отсылала значительный контингентъ молодежи въ Петербургъ на заработки. Населеніе южной части ея не страдало отъ малоземелья. Лѣсовъ кругомъ было много, и разные промыслы, связанные съ близостью лѣсныхъ матеріаловъ, практиковались нерѣдко. Губернія въ цѣломъ теперь, какъ и во дни Великаго Новгорода, не можетъ пропитывать себя собственнымъ хлѣбомъ. Но, благодаря рѣдкости населенію, относительному простору и др. только что названнымъ условіямъ, у нея были всѣ данныя для того, чтобы не только бороться съ обнищаніемъ, неизбѣжнымъ гдѣ нибудь у туляковъ, но и поднять вою промышленную жизнь до уровня почти всеобщей зажиточности.

Живетъ же близкая къ ней и еще болѣе сѣверная Финляндія не только не оскудѣвая, но постоянно богатѣя и увеличивая свое внѣшнее и внутреннее благоустройство.

И я достаточно помечталъ на своемъ вѣку о томъ, какъ могла. бы устроиться и моя родина и какъ далеко могла бы она уйти по пути культурнаго и промышленнаго развитія. Но далеко ли она на самомъ дѣлѣ зашла по этому пути?

Этого я не зналъ еще, и потому съ понятнымъ нетерпѣніемъ рвался въ дорогу, чтобы поскорѣе взглянуть хоть мелькомъ, хоть однимъ глазомъ на тѣ села и деревни, которыя такъ хорошо были извѣстны мнѣ въ свое время и по наружному виду и по хозяйственному строю.

Но вотъ, наконецъ, я въ Старой Руссѣ. Почти не останавливаясь въ ней,-- такъ спѣшу я въ нѣдра деревни,-- я сажусь въ сани и выѣзжаю за городъ по дорогѣ, съ которой впервые я познакомился ровно 33 г. назадъ.

Вотъ и первая деревня Соболево.

Припоминаю, хорошо, какъ, она импонировала мнѣ впервые, когда я изъ глухой отдаленной деревни проѣзжалъ здѣсь ребенкомъ. Тогда на ней замѣтно отражалась близость города. Въ массѣ мелочей, въ которыхъ не въ состояніи былъ дать себѣ надлежащаго отчета, привычный глазъ подмѣчалъ эту близость, и легко констатировалъ, что здѣсь все иначе и лучше, чѣмъ гдѣ нибудь у насъ въ лѣсной глуши.

Такъ было тогда. Но такъ и осталось съ тѣхъ поръ безъ малѣйшей перемѣны въ чемъ бы то ни было. Дома на перечетъ все тѣже. И такъ какъ надъ ними пронеслась суровая рука времени, то она пригнула, покривила и всячески искалѣчила ихъ. И не нашлось буквально ни одного домохозяина, который ухитрился бы за это время что нибудь реставрировать или выстроить заново. А одинъ или двое не устояли въ непосильной борьбѣ и окончательно бросили свои усадьбы на произволъ судьбы, предоставивши имъ разрушаться и разваливаться отъ собственной тяжести и дряхлости.

Запустѣніемъ вѣетъ и отъ всей деревни, запустѣніемъ тѣмъ болѣе непонятнымъ, что она окружена широкими полями, а лѣтомъ всего въ 3 верстахъ отъ нея кипитъ курортная жизнь, и городскіе обыватели не зѣваютъ, а знай -- обстраиваются въ русско-швейцарскомъ стилѣ на счетъ пріѣзжихъ больныхъ и дачниковъ.

Таково было мое первое впечатлѣніе отъ деревни послѣ продолжительной разлуки. Я жадно пялилъ глаза направо и налѣво. Я буквально пожиралъ взорами эти захудалыя ветхія жилища, въ которыхъ съ тѣхъ поръ почти наполовину обновилось населеніе. Тутъ много разъ люди рождались, умирали и брачились. Тутъ много пронеслось драмъ сердечныхъ и иныхъ. Не было только одного -- надежды и увѣренности, что свое благосостояніе можно поправить, что житейскую обстановку можно улучшить, и что новому поколѣнію можно передать не развалину, которая грозитъ похоронить его подъ собой, а зданіе, въ которомъ серьезно можетъ созрѣть вопросъ о "неприкосновенности жилища" и въ которомъ обитатель можетъ безъ ироніи повторить:

-- "Мой домъ -- мой замокъ".

Мнѣ совершенно новы были эти зрительныя ощущенія. Я такъ давно не видалъ нашей простой деревни, да къ тому же знакомой, что разсматривалъ не отрываясь каждый домъ глазами влюбленнаго, который и видитъ и не видитъ недостатки у своей возлюбленной.

Не одна новизна привлекала и волновала меня. И не живописныя руины открывались предо мной. Я видѣлъ въ натурѣ реальное воплощеніе того, что высокимъ слогомъ зовется народной жизнью. Я видѣлъ впервые вполнѣ осмысленно и конкретно капельку той жизни, о которой такъ долго и такъ мучительно думалъ и для прогресса которой такъ многимъ готовъ былъ пожертвовать. Я видѣлъ не фантастическій и смутный образъ деревни, который проходитъ въ сознаніи спокойно, подобно всякой абстракціи, а подлинную и настоящую деревню, которая властно вторгается въ среду моихъ отвлеченныхъ образовъ семей, производитъ въ нихъ переполохъ и не смущаясь этимъ, настойчиво заявляетъ:

-- "Вотъ я какая"!

Да. Такъ вотъ ты какая! Какъ ни много мечталъ я о твоихъ интересахъ и твоемъ блестящемъ будущемъ, я никакъ не воображалъ, что ты до такой степени жалка въ своей неприкрашенной реальности.

VII.

Это была первая деревня.

Дальше я видѣлъ ихъ уже цѣлые десятки. Были тутъ знакомыя и незнакомыя, большія и малыя, трактовыя и захолустныя, захирѣвшія и оживающія или покрайней мѣрѣ не умирающія. И какую бы изъ нихъ я не встрѣчалъ вновь, я разсматривалъ ее съ тѣмъ же удвоеннымъ неослабнымъ интересомъ, съ какимъ встрѣтилъ и первую.

Такъ разсматриваетъ художникъ или ученый предметъ своей спеціальности, о которомъ онъ много читалъ и много знаетъ, но который ему не приходилось еще видѣть собственными глазами.

Въ русскомъ художествѣ деревня занимаетъ весьма видное мѣсто. Не говоря объ изящной словесности, ея внѣшность воспроизводится всюду въ массѣ самыхъ разнообразныхъ снимковъ. Видалъ и я ихъ достаточно въ тюремномъ уединеніи. Но всѣ они не только не давали мнѣ натуральныхъ впечатлѣній, а напротивъ представляли настоящую деревню сквозь дымку поэзіи. Самыя уродливыя и отвратительныя формы на снимкахъ какъ то сглаживались и не зіяли своими чудовищными и отталкивающими язвами.

На послѣдней Парижской выставкѣ французы постарались возсоздать старый Парижъ XVII в. въ натурѣ. Но такое возсозданіе на основаніи описаній и рисунковъ того времени было все-таки плодомъ фантазіи и только приближалось къ дѣйствительности. Я бы предложилъ иначе показывать русскую деревню петербургскому обывателю и заѣзжему иностранцу. А именно: перенести въ столицу цѣликомъ одну-двѣ крестьянскихъ недвижимости изъ тѣхъ, которыя кажутся особенно невѣроятными по своей захудалости. Ихъ нужно установить на широкой площади, еще лучше противъ зданія, гдѣ засѣдаетъ Государственный Совѣть, чтобы собравшіеся тамъ бюрократы никогда не забывали, что именно приходится имъ опекать. Надъ такими домиками можно бы устроить спеціальный навѣсъ и хранить ихъ на манеръ домика Петра I -- на память отдаленному потомству о томъ, какъ жилъ еще въ XX в. обыватель Россіи, вѣрный подданный, обязанный создавать славу и величіе Имперіи.

Если бы нашелся антрепренеръ для осуществленія моей идеи, онъ сдѣлалъ бы хорошую аферу; до такой степени новой показалась бы этакая хижина для иного привиллегированнаго столичнаго обитателя! У насъ антропологическій интересъ развитъ довольно широко. Въ подцензурной печати, несмѣвшей касаться своихъ собственныхъ язвъ, особенно часто описывали жилища ирокезовъ, папуасовъ, бушменовъ, санаа и пр. и пр. и показывали ихъ въ снимкахъ въ назиданіе незрѣлому юношеству. Смотри, молъ, и поучайся, какіе дикари еще живутъ на свѣтѣ и какъ далеко мы опередили ихъ, благодаря своему просвѣщенному славянскому генію.

Для такихъ этнографовъ хижина изъ Новгородской губ. была бы сущимъ откровеніемъ. Эскимосская или киргизская юрта есть юрта, а не домъ, т. е. жилище, которое предназначалось для переноски и потому не сдѣлалось еще недвижимостью. Какъ подлежащее періодической разборкѣ, оно не можетъ сосредоточить на себѣ достаточно вниманія, заботливости и трудолюбія своего обители. Жилище папуасовъ есть шалашъ; и на фонѣ тропической природы, быстро и пышно прикрывающей всѣ изъяны человѣческихъ сооруженій, можетъ быть не чуждо своеобразной поэтической прелести. Не даромъ же говорится: "съ милымъ и въ шалашѣ рай".

Но та изба, которую русскій мужикъ не рѣшается назвать домомъ, та конура, которую западно-европейскій фермеръ не позволилъ бы назвать собачьей,-- потому что собаки его пользуются лучшимъ помѣщеніемъ, эта чрезвычайно своеобразная "осѣдлость" есть нѣчто невѣдомое для антропологовъ. Проѣзжая деревней по бойкому недурно обстроившемуся тракту, они выбираютъ избу типа выше средняго съ оригинальными часто не лишенными вкуса украшеніями, снимаютъ ее на бумагу свѣтописью или красками; считаютъ послѣ этого деревню представленной въ натурѣ, для предъявленія кому слѣдуетъ образчиковъ русскаго стиля, русскаго зодчества и русскаго творчества.

Получается нѣчто подобное тому, какъ русскую жизнь представляютъ въ Парижѣ. Устраиваютъ, напр., въ Булонскомъ лѣсу катанье на тройкахъ. И тройки есть и сани есть, но нѣтъ русской зимы, и, чтобъ сани могли катиться по песчанымъ дорожкамъ, къ полозьямъ ихъ прикрѣпляютъ маленькіе колесики.

Что въ деревнѣ есть хорошія избы, что въ ней есть даже и дома, и притомъ настоящіе, съ мягкой мебелью, коврами, роялью и пр. объ этомъ можно не говорить. Всякій, неѣзжавшій никуда дальше линіи Никол. жел. дор., можетъ съ гордостію говорить, что онъ видѣлъ деревню и что въ этой деревнѣ живутъ вродѣ какъ на Пескахъ или на Петербургской сторонѣ. Если бы я увидалъ всюду въ родныхъ краяхъ тоже, что можно видѣть изъ оконъ Николаев. жел. дороги, я нисколько не удивился бы; устроили себѣ люди, наконецъ, сносное жилье, и дѣло въ шляпѣ! Даже бобры вѣдь строятъ себѣ жилье по вкусамъ и по потребностямъ. Скажу болѣе. До такой степени это казалось мнѣ естественнымъ, что выѣхавши, наконецъ, въ деревню изъ Петербурга безъ всякихъ заднихъ мыслей, я инстинктивно ничего другого и не ожидалъ, какъ найти жилье, удовлетворяющее насущнымъ человѣческимъ потребностямъ.

Должно быть съ такимъ же инстинктивнымъ предположеніемъ приступаютъ къ своимъ обязанностямъ члены англійской парламентской коммисіи, когда они изслѣдуютъ положеніе безработныхъ или др. обездоленныхъ группъ великобританскихъ гражданъ, вопли о нуждѣ которыхъ дошли, наконецъ, до ушей парламента. И первое, что поражаетъ ихъ при такомъ изслѣдованіи, это то, что не всякій изъ опрашиваемыхъ имѣетъ свою кровать, а изъ имѣющихъ не всякій можетъ покрывать ее простыней. Будучи людьми культурнаго уровня потребностей, они и судить не могли иначе. Какія великолѣпныя реляціи вынесли бы они, если бы волею судебъ пришлось имъ проѣхаться хоть по Старорусскому уѣзду!

Не даромъ же разсказывали, что американцы, увидавши впервые на выставкѣ въ русскомъ отдѣлѣ наши лапти, приняли ихъ на висячія корзинки для разныхъ бездѣлушекъ: до такой степени ихъ уму не свойственна мысль -- помѣщать свою ногу въ нѣчто рѣшетчатое и дырявое, непрочное и неуютное.

И вотъ я вижу, наконецъ, это жилье. Мой глазъ равнодушно пробѣгаетъ мимо зданій, которыя болѣе или менѣе близко подходятъ къ идеѣ человѣческаго жилища, создавшейся въ моемъ мозгу. И съ какою-то роковою, непреодолимой силой останавливается на тѣхъ хибаркахъ, которыя сразу же повергаютъ меня въ крайнее недоумѣніе. Что это? Неужели въ этомъ (какъ его назвать??) люди живутъ? Назвать такое зданіе свинарникомъ, курятникомъ, псарникомъ -- нельзя, не потому, чтобы эти безсловесныя, особенно если они русскаго происхожденія, отказались жить въ немъ, а потому, что тамъ, гдѣ дошли до сознанія необходимости строить для названныхъ животныхъ особое помѣщеніе, строятъ его лучше, крѣпче и приспособленнѣе. Стоить оно въ линію, въ рядъ съ другими домами, фасадомъ на улицу, имѣетъ окно и въ окнѣ стекла. Очевидно, не амбаръ, не сарай, не "хозяйственное строеніе". Очевидно, оно назначается для людей: Слѣдовъ заброшенности не видно, и значитъ оно обитаемо и въ настоящую минуту.

До какого оголтѣнія, одичанія и апатіи нужно опуститься, чтобы жить въ такой норѣ цѣлыми годами и десятилѣтіями, смириться съ нею и не имѣть изъ нея ни малѣйшаго выхода! Когда-то эта нора была нова, быть можетъ 50, даже 60 лѣтъ назадъ. Когда-то хозяева ея знавали лучшіе дни; они не могли построить прямо такую осѣвшую развалину. Но дни ихъ невозвратно миновали и одичаніе стало ихъ неотвратимымъ удѣломъ.

Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ тотъ предѣлъ minimum'а человѣческихъ потребностей, до котораго можно спустить ихъ не умирая? Гдѣ предѣлъ терпѣнію и равнодушію, за которымъ начинается полное разложеніе человѣка и приближеніе его къ скоту? есть ли границы одичанію и духовной и матеріальной оголтѣлости, дойдя до которыхъ человѣкъ устрашился бы открывающейся передъ нимъ бездны и запротестовалъ во вмя своего человѣческаго достоинства, или того образа Божія, подобіемъ котораго онъ себя читаетъ?

Жилище не есть нѣчто внѣшнее и постороннее для человѣка. Только Діогены живали въ бочкахъ, да и то, навѣрное, кратковременно. Мы въ своихъ культурныхъ квартирахъ привыкли уже заключать отъ убранства ихъ къ характеру самихъ обитателей. Обстановка, какъ въ широкомъ смыслѣ, такъ и въ узкомъ налагаетъ свою печать на человѣка. Назвать культурными людьми пещерныхъ жителей мы не можемъ. Но къ какой же ступени культуры мы должны отнести владѣльцевъ такихъ развалинъ, которые не только мирятся съ ними, но навѣрное даже не замѣчаютъ всѣхъ ужасовъ такой обстановки, ставшей для нихъ давно привычной?

VIII.

Повторяю, я родился и выросъ въ деревнѣ, и притомъ въ совершенно крестьянской обстановкѣ. Я видалъ, конечно, тогда всякія хибарки, и бывалъ въ нихъ запросто. Наиболѣе убогія изъ нихъ, обыкновенно вдовьи, всегда какъ-то прятались стыдливо на задворкахъ. Но живя среди нихъ и привыкнувъ къ нимъ какъ къ чему-то неизбѣжному и естественному, я совершенно не замѣчалъ той крайней степени убожества, на которой, говоря объективно, стоитъ такое жилище. Тично также не замѣчаетъ того и множество русскихъ (и протомъ "истинно-русскихъ"), которымъ приходится жить въ деревнѣ или часто бывать въ ней.

Затѣмъ я отвыкъ и многое забылъ. Впечатлѣнія дѣтства сгладились. Новыхъ я не могъ пріобрѣсти. Напротивъ, я привыкъ къ крайнему ограниченію своихъ потребностей, благодаря всяческимъ лишеніямъ, которыя окружали и мою подневольную жизнь, но какъ только мой глазъ встрѣтилъ заново подобныя жилища "свободныхъ" россійскихъ гражданъ, мнѣ стало жутко, больно и обидно.

Положительно необходимо обратиться къ американскимъ капиталистамъ, чтобы съ ихъ помощью увѣковѣчить эти допотопныя зданія. Снаряжаютъ же они цѣлыя экспедиціи для взученія чукчей, камчадаловъ, тунгузовъ, коряковъ и для собиранія всякихъ слѣдовъ ихъ исчезающаго быта. А тутъ не чукчамъ чета! Тутъ живутъ представители "господствующей расы", покорившей когда-то чуть не 1/5 часть суши и еще недавно имѣвшей претензію насаждать культуру въ Манджуріи и Кореѣ. Какимъ удивительнымъ диссонансомъ отдаются въ моемъ умѣ эти "патріотическія" притязанія и вся эта оффиціальная похвальба, когда мой глазъ съ сердечнымъ замираніемъ пробѣгаетъ мимо деревенскихъ "жихарей", отмѣченныхъ печатью разрушенія и запустѣнія!

Конечно, ихъ меньшинство! Конечно, не они задаютъ тонъ въ политикѣ! Конечно, судьба ихъ рѣшена безповоротно, и экономическій прогрессъ снесетъ ихъ съ лица земли, сколько бы ихъ тамъ ни было! Но во первыхъ они еще существуютъ, и самымъ фактомъ своего существованія набрасываютъ черную тѣнь на весь тотъ экономическій прогрессъ, который все-таки задѣлъ кое гдѣ я Россію. Во вторыхъ, какъ бы ни были увлекательны умозрительныя перспективы, а мой глазъ, только что прозрѣвшій для зрительныхъ образовъ, скользитъ по этимъ захудалымъ контурамъ и наперекоръ оптимистическимъ вѣрованіямъ созерцаетъ живую и яркую картину упадка и обветшанія.

И тупая ноющая боль съ какой то большой глубины отдается, словно эхо, въ отвѣтъ на эти зрительныя ощущенія. А мысль сама собой уносится въ ширь и настойчиво ставитъ новый вопросъ: ужъ если здѣсь, среди земельнаго простора и въ лѣсномъ царствѣ не находится лишней сотни бревенъ, чтобы устроить сносный человѣческій кровъ, то что же увидалъ бы мой новорожденный глазъ въ тѣхъ областяхъ деревенской Россіи, гдѣ курицы выгнать некуда и гдѣ дерево является драгоцѣнной рѣдкостью?

Впослѣдствіи мнѣ удалось видѣть и малороссійскія "мазанки". Сколько бы ихъ ни идеализировали старосвѣтскіе писатели, погружаясь въ вишневые садочки, самое слово "мазанка" такъ дѣйствуетъ на мое невоспитанное въ рутинѣ ухо, что разрушаетъ всякую поэзію.

IX.

А земельный просторъ у насъ, дѣйствительно большой. Во всемъ старорусскомъ уѣздѣ на 100 т. душъ муж. пола считается 428 т. крестьянской земли. Да у казны и частныхъ владѣльцевъ (обыкновенно отсутствующихъ) въ общей сложности не много меньше этого. И вотъ, углубившись внутрь уѣзда, встрѣчаешь опятъ знакомыя картины: небольшая деревня, дворовъ 15--30, и затѣмъ скучный пустынный переѣздъ на 5--10 верст. Кругомъ деревни на версту, двѣ, чистое поле, а дальше тянется полоса запустѣнія.

Хорошо, если въ этой полосѣ -- матерый, высокоствольный лѣсъ, который теперь зима разукрасила своеобразной прелестью. Недурно, если это и убогій лѣсокъ съ рѣдкими, частію вырубленными и очевидно молодыми деревьями. Но совсѣмъ особый видъ чего-то ненужнаго, лишняго и безхозяйственнаго имѣютъ тѣ многочисленныя пространства, которымъ трудно подобрать надлежащее имя. Это просто -- заросли, большею частію на заболоченной почвѣ, которыхъ земледѣлецъ не удосужился вычистить и превратить въ покосъ, и на которыхъ онъ постоянно рубитъ мелкую поросль на отопленіе, не давая ей времени подняться и превратиться въ настоящій лѣсъ.

Съ утомительнымъ однообразіемъ тянутся цѣлыя версты такихъ безполезныхъ насажденій, тщетно ожидая, когда трудъ, вооруженный капиталомъ и знаніями, превратитъ ихъ въ тучныя пажити и сдѣлаетъ обладателей ихъ богатыми производителями молочныхъ и иныхъ продуктовъ скотоводства.

И все таки изъ уѣзда ежегодно уходитъ на заработки 1/3 часть всего муж. населенія и значитъ половина всего взрослаго. Всеобщая почти бѣдность и исканіе труда на сторонѣ на фонѣ этого земельнаго богатства, въ тунѣ лежащаго, производитъ впечатлѣніе какой то особой безсмыслицы, тяготѣющей надъ жизнью нашей деревни. Очевидно, есть какія-то силы, которыя толкаютъ нашего обывателя вонъ изъ насиженныхъ мѣстъ и вынуждаютъ его тратить время и энергію на поиски за невѣрнымъ рублемъ на сторонѣ, вмѣсто того, чтобы посвятить ихъ у себя дома разработкѣ пустующихъ земель.

Но еще печальнѣе выглядятъ тѣ пустыри, на которыхъ росъ дремучій лѣсъ еще на моей памяти. Лѣсъ вырубили, новаго обсѣменѣнія не произошло, насажденій тоже не сдѣлали, но и подъ лугъ почву не разработали. Уныло торчатъ изъ-подъ снѣгу громадные пни бывшаго лѣса: цѣлая равнина покрыта ими какъ могильными памятниками. И вотъ уже слишкомъ 20 лѣтъ, какъ гніютъ они неизмѣнно на тѣхъ же мѣстахъ, превращаясь безполезно въ негодную труху и загораживая собою почву. Точно прошелъ Мамай, повоевалъ и оставилъ однѣ могилы на память потомкамъ.

Это обиліе пустопорожнихъ пространствъ, должно быть, содѣйствовало тому, что общій взглядъ на мужика, какъ на лѣнтяя и лежебока, сталъ у насъ еще болѣе прочнымъ.

Взглядъ этотъ, какъ извѣстно, былъ весьма распространенъ при крѣпостномъ правѣ въ помѣщичьей средѣ, особенно мелкопомѣщичьей. Теперь, благодаря обилію въ деревнѣ всякаго люда, относимаго обыкновенно статистикой въ сборную рубрику "служащихъ и лицъ свободныхъ профессій", число критиковъ мужицкаго трудолюбія сильно возросло.

Прежде въ этой средѣ "критическая мысль" вращалась, главнымъ образомъ, возлѣ кабака и мужицкаго пьянства. Запретить кабакъ -- многими считалось верхомъ политико-экономической мудрости. Даже знаменитый церковный "витія", покойный Амвросій, арх. Харьковскій додумался въ 1900 г. до проэкта -- объявить пьянство мужика (только одного мужика, а отнюдь не всякаго пьяницы!) уголовнымъ преступленіемъ. Теперь кабака нѣтъ, водкой торгуетъ казна. А такъ какъ критическая мысль писателей и ораторовъ этого сорта не дерзаетъ обвинятъ правительство въ спаиваніи народа, и, значитъ, разореніи его, то вопросъ о пьянствѣ отошелъ на второй планъ. На первый же поставленъ вопросъ о лѣности.

Пришлось и мнѣ близко столкнуться съ этими взглядами. Постоянные жители деревни обыкновенно дивились безпочвевносты моихъ сужденій о мужикѣ и засыпали меня фактами, которые, по ихъ мнѣнію, неопровержимо доказывали, что всѣ несчастья мужика проистекаютъ изъ его лѣности. Настойчивость такихъ сужденій, ихъ единообразіе и распространенность заставили меня отнестись къ нимъ внимательнѣе, чѣмъ это принято среди народническихъ писателей, считающихъ такія сужденія либо сплошной клеветой, либо плодимъ недомыслія.

Недомысліе здѣсь, конечно, есть. Но факты остаются фактами, и съ ними нужно считаться.

Извѣстно, что рабъ вездѣ есть рабъ "лѣнивый и лукавый". Извѣстно, что строй жизни, покоющійся на рабствѣ, создаетъ и рабскую психологію. А строй жизни нашей деревни недалеко ушелъ отъ временъ и отношеній крѣпостническихъ. Не диво, что онъ въ изобиліи культивируетъ и типы, возмущавшіе когда-то рабовладѣльческое сердце. Лѣность и пассивность въ такихъ случаяхъ есть средство самозащиты, къ которому прибѣгаетъ забитый, загнанный и ограбленный субъектъ, не видящій выхода изъ своего подневольнаго положенія.

Всякій, кто прошелъ подобную же школу, какъ и я самъ, кто былъ лишенъ всѣхъ правъ и вмѣстѣ съ тѣмъ самыхъ насущныхъ условій, необходимыхъ для плодотворнаго труда и для свободнаго яроявленія своихъ способностей и склонностей, отлично понимаетъ, въ чемъ тутъ дѣло: безправіе, отсутствіе гарантій и властный произволъ, особенно финансовый произволъ, не можетъ создать ничего, кромѣ общей вялости, апатіи и индифферентизма. Забывая объ этомъ, господа даже повыше рангомъ, чѣмъ деревенскіе политики, не могутъ выйти изъ предѣловъ подобныхъ же шаблонныхъ сужденій о развращенности и испорченности людей, труду которыхъ они сами обязаны всѣмъ своимъ благополучіемъ.

Мнѣ припоминается подобное же сужденіе, которое Л. Толстой въ ром. "Воскресеніе" чрезвычайно мѣтко влагаетъ въ уста коменданта Петропавловской крѣпости. Нехлюдовъ проситъ его разрѣшить передать одному заключенному нѣсколько научныхъ книгъ, такъ какъ тотъ хочетъ заниматься. Комендантъ отвѣчаетъ:

-- "Не вѣрьте этому. Это не для занятій. А такъ, безпокойство одно".

И чтобы убѣдить его въ этомъ, разсказываетъ, что заключеннымъ выдается грифель и аспидная доска, на которой имъ дозволяется писать.

-- "Могутъ стереть, и опять писать. И тоже не пишутъ!"

Безсмысленнѣе такой писательской дѣятельности, конечно, трудно придумать что-нибудь другое. И всякій, кромѣ такихъ отжившихъ генераловъ понимаетъ съ очевидностью, что писать при такихъ условіяхъ никто не станетъ.

Подобную же безсмыслицу инстинктивно чувствуетъ и крестьянинъ, замѣчая, что плодовъ его труда ему не остается, и что какая-то невидимая рука начисто стираетъ все то, что бы онъ ни ухитрился создать, и ему каждый разъ приходится начинать "ызнова.

Въ нашей губерніи, сверхъ того, выработкѣ'такой психологіи въ сильной степени содѣйствовали отхожіе промыслы. Все наиболѣе энергичное, трудолюбивое и даровитое уходитъ изъ деревни. Остаются наименѣе дѣятельные, наиболѣе неподвижные, наиболѣе консервативные, которые легче мирятся съ тяжелыми условіями своей жизни. Продолжаясь цѣлыя десятилѣтія, такой печальный отборъ наиболѣе приспособленныхъ къ безправію не могъ не отразиться замѣтнымъ образомъ на всемъ населеніи. И потому нельзя удивляться, что онъ далъ тѣ результаты, которые видятъ всѣ, и которые приписываются "порчѣ нравовъ" деревни, желающей якобы скорѣе умирать съ голоду, чѣмъ взяться на производительный трудъ.

XI.

Эта "порча нравовъ* -- второй конекъ, на которомъ любятъ выѣзжать люди стараго закала. На нее многократно указывали и мнѣ.

Разумѣется, дѣло идетъ главнымъ образомъ о внѣшности. И дѣйствительно, не успѣлъ я достаточно надивиться той деградаціи, до которой можетъ достигнуть постройка, именуемая человѣческимъ жилищемъ, и той безднѣ лишеній, которыя безмолвно можетъ переносить нашъ доморощенный proprietaire, какъ мое вниманіе невольно остановилось на противоположномъ полюсѣ. Я увидалъ на окнахъ занавѣски.

Да, въ самой рядовой избѣ средняго типа бѣлѣются настоящія занавѣски ажурной ткани, навѣрное собственнаго вязанья. Словомъ, здѣсь теперь, какъ въ барскомъ домѣ!

Ничего подобнаго еще не было 20 лѣтъ назадъ. Очевидно, прогресть совершается, и прогрессъ, какъ скажетъ деревенскій моралистъ, въ худшую сторону, т. е. въ сторону суетности, тщеславія и погони за предметами излишней роскоши.

Потомъ мнѣ пришлось увидать, что эта "погоня" ушла гораздо дальше занавѣсокъ. Достаточно зайти въ праздничный день въ церковь, и тамъ увидишь, что налѣво, на всей женской половинѣ почти каждая женская голова изъ тѣхъ, что помоложе, покрыта шелковымъ платкомъ. (Я прекрасно помню то время, когда кумачный платокъ цѣной въ четвертакъ былъ верхомъ желаній всякой рядовой дѣвицы. Я прекрасно помню и то впечатлѣніе, какое производилъ видъ множества женскихъ головокъ въ церкви, гдѣ можно разомъ встрѣтить maximum деревенскаго люда. Теперь почти всѣ онѣ -- съ глянцемъ или шелковистымъ отливомъ. И очевидно дочь той матери, которая такъ наивно гордилась кумачомъ, судитъ нынѣ совершенно иначе).

Я оглядываюсь направо, гдѣ полагается быть сплошь однимъ полушубкамъ или сѣрымъ домотканнымъ кафтанамъ. Полушубки, конечно, остались, какъ дань климату и привычкѣ. А вмѣсто сѣрыхъ кафтановъ нерѣдко темнѣютъ черные пальто, часто очень приличнаго вида, и съ мерлушковымъ воротникомъ. Это, навѣрное, молодежь, и, быть можетъ, побывавшая въ Питерѣ.

Да, внѣшній видъ жителей нашей деревни въ этотъ промежутокъ времени замѣтно измѣнился. Я никогда не входилъ въ детали костюма, особенно женскаго. Но помню хорошо тотъ общій видъ, въ какомъ представлялась проѣзжему всякая встрѣчная человѣческая фигура. Вслѣдствіе давней близорукости, я отчетливо распознаю все, встрѣчающееся только вблизи. Издали я вижу, или точнѣе узнаю только цвѣтъ. И вотъ, въ каждой почти деревнѣ, видя издали человѣческую фигуру, я прежде всего замѣчаю теперь, что она не такая, какую я ожидалъ встрѣтить.

Живущему въ Петербургѣ и привыкшему къ виду публики центра города достаточно случайно очутиться гдѣ нибудь на окраинѣ, чтобъ невольно обратить вниманіе на то, что здѣсь публика не та. Разумѣется тоже справедливо и въ обратномъ случаѣ.

Нѣчто подобное испыталъ и я. Деревенская публика нынѣ какъ будто не та. Присмотрѣвшись внимательнѣе и сообразивши въ чемъ дѣло, я удостовѣрился, что и въ будничныхъ костюмахъ, особенно женскихъ, произошла такая же рѣзкая перемѣна, какъ и въ праздничныхъ. Въ тѣ старые дни у васъ еще часто встрѣчались ткани домашняго издѣлія. Пожилыя женщины еще носили синіе сарафаны изъ холста домашней синьки. Черная кофта, душегрѣйка и пальто изъ купленой матеріи были рѣдкостью, которую позволяли себѣ немногіе только для праздничныхъ выходовъ. Теперь же всякая, кажется, женщина одѣта во все покупное.

Эта бросающаяся въ глаза частность говоритъ о замѣнѣ домашней промышленности фабричною. Размѣры ткачества едва ли сократились. Но теперь ткутъ дома почти исключительно одинъ холстъ, и притомъ не для себя, а на продажу. На полученную же выручку покупаются фабричные продукты для всѣхъ принадлежностей костюма. Домашнее ткачество, такимъ образомъ, дѣлается уже промышленностью кустарнаго типа.

И дѣйствительно, холстъ на рубашкахъ въ деревнѣ теперь становится рѣдкостью. Прежде, напр., вся деревенская дѣтвора одѣвалась исключительно въ холстъ. Я не забылъ до сихъ поръ того восхищенія, которое произвела на меня первая ситцевая рубашка, сдѣланная мнѣ исключительно ради храмового праздника, когда мнѣ было уже лѣтъ 7. Теперь же достаточно зайти въ школу, чтобъ увидать, что почти всѣ дѣти одѣты въ ситецъ. Если бъ мы имѣли цвѣтные снимки школы во время занятій тогда и теперь, то они дали бы намъ самое наглядное представленіе объ этой перемѣнѣ, которая произошла здѣсь и въ области экономической, и въ области внѣшней культуры.

Поклонники добраго стараго времени, конечно, крайне недовольны такой перемѣной. Особенно же ихъ возмущаетъ эта погоня за нарядами и стремленіе во что бы то ни стало походить на господъ хоть по внѣшности. Мнѣ говорили, что тамъ, гдѣ теперь почти сплошь я вижу шелковые платки, лѣтомъ я увидалъ бы "городскія" шляпки. Я помню, бывало, какой "фуроръ" эти шляпки, производили на мѣстныхъ дѣвицъ, если онѣ видѣли ихъ на головахъ заѣзжихъ на родину питерскихъ горничныхъ.

Очевидно, то, что прежде было предметомъ зависти и недосягаемаго благополучія теперь становится обычнымъ "головнымъ уборомъ". Очевидно также, что жизнь все таки идетъ впередъ, же смотря на порицанія и укоры со стороны нѣкоторой части барствующаго меньшинства, не желающаго примириться съ мыслей", что какой нибудь "хамъ" или "хамка" тоже будутъ походить на него, и при томъ до неузнаваемости.

Конечно, такія порицанія, какъ и всегда, ищутъ моральной базы. Выдвигается на первый планъ забота о насыщеніи меньшого брата. "Къ чему для него нарядъ, если ему ѣсть нечего? Не лучше ли эти деньги затратить на пропитаніе "вмѣсто того, чтобы сидѣть впроголодь въ развалившейся хибаркѣ?"

Въ этихъ "заботахъ" и сужденіяхъ, которыя приходится встрѣчать на каждомъ шагу, лучше всего сказывается крѣпостной духъ деревни. На свѣжаго человѣка эти "дружескія* рѣчи, проникнутыя безпокойствомъ о недоѣданіи мужика, производятъ особенно забавное впечатлѣніе. Эти упреки его въ томъ, что онъ не умѣетъ расчетливо расходовать свои |жалкія крохи и это дутое негодованіе на то, что онъ не желаетъ развернуть свою могучую силу и сбросить свою безнадежную апатію и лѣнь,-- маѣ черезчуръ знакомы; какъ будто они сейчасъ взяты со страницъ литературы, изображающей старое барство, ограниченное, но не убитое въ 1861 г.

Мужикъ до сихъ поръ еще третируется не какъ личность, имѣющая право располагать своими силами, средствами и досугами по собственному усмотрѣнію, а только какъ объектъ для мѣропріятій, прилагаемыхъ къ нему въ натурѣ всѣми, кто власть имѣетъ, и въ фантазіи всѣми, кто лишенъ таковой. У послѣднихъ постановка рѣчи въ замаскированномъ видѣ остается все таже: "вотъ если бы мнѣ власть дали: я бы показалъ этимъ лежебокамъ" и т. д. Жизнь не по средствамъ, щегольство, пьянство и бездѣлье распространены болѣе или менѣе равномѣрно во всѣхъ слояхъ общества, и въ чиновничьей средѣ по преимуществу. Но никто не стремится сдѣлать ту или иную группу (напр. картежниковъ) спеціальнымъ объектомъ своихъ попеченій. Только несчастный мужикъ представляется уму благонамѣренныхъ россійскихъ держимордъ несмысленнымъ ребенкомъ, неспособнымъ ни оцѣнить правильно своего благополучія, ни обезпечить себѣ его.

Извѣстно всѣмъ давно, что понятіе роскоши чрезвычайно растяжимо. Когда я былъ ребенкомъ, напр., чаепитіе у насъ было весьма рѣдкимъ явленіемъ и считалось роскошью. Лѣтъ 20 назадъ самоваръ можно было встрѣтить часто, но далеко не въ каждой деревнѣ. Теперь онъ есть едва-ли но въ каждой избѣ.

Въ родномъ селѣ я посѣтилъ старую знакомую кузнечиху, которая живетъ съ хромымъ сыномъ и только что не умираетъ въ голоду. Болѣе убогой и жалкой обстановки нельзя найти въ логовищѣ самаго послѣдняго нищаго. Грязное и рваное тряпье вмѣсто одежды и полное отсутствіе всего, что могло бы напомимать хоть отдаленно объ удобствахъ человѣческаго жилья, производили невыразимо тягостное впечатлѣніе даже на меня, отлично знакомаго съ отсутствіемъ всякаго присутствія. Но среди этого убожества и пустоты рѣзко выдѣлялся самоваръ, представитель высшей культуры и зажиточности. Бывали, очевидно, здѣсь всякія невзгоды. Продавалось не разъ все, что только можно было продать, чтобъ не умереть съ голоду. Не самоваръ уцѣлѣлъ, въ удостовѣреніе того, что онъ изъ предмета роскоши превратился уже въ предметъ первѣйшей необходимости.

И дѣйствительно, оказалось, что "чаевое довольствіе" есть, если не самое дешевое, то самое удобное и сподручное средство пропитанія для этой, какъ и для всякой другой нищенской семьи. Печь не всегда топится. Лѣтомъ ее и совсѣмъ не топятъ. Приварка сдѣлать не изъ чего. Горячей пищи добыть невозможно. И вотъ является на выручку самоваръ, который быстро даетъ горячее. И какъ бы ни были малы кусочки сахара и слаба заварка чаю, они даютъ возможность ѣсть хлѣбъ съ горячей "примочкой" и хоть механически немного согрѣвать себя. Къ тому же при первомъ же случайномъ и хоть грошовомъ заработкѣ чай и сахаръ всегда можно получить въ готовомъ видѣ въ мелочной лавкѣ, чего нельзя сказать о другихъ продуктахъ.

И только наши власти до сихъ поръ продолжаютъ считать чаепитіе баловствомъ и спѣшатъ отбирать самовары за недоимки.

XII.

Но едва-ли не самыя важныя перемѣны я нашелъ въ умахъ деревенскихъ обывателей. Достаточно сказать, что за цѣлый мѣсяцъ (январь 1906 г.), вращаясь исключительно въ средѣ консервативной, я не встрѣтилъ ни одного поклонника бюрократическаго правительства и защитника его дѣяній. Не встрѣтилъ я ни одного убѣжденнаго и защитника абсолютизма, потому что даже младенцы поняли, что подъ именемъ абсолютизма отстаивается самодурство и самоуправство чиновниковъ.

Какъ ни рѣшительна и радикальна перемѣна въ этомъ отношенія, она вѣроятно создана не столько постепеннымъ развитіемъ въ теченіи 20-ти лѣтняго промежутка времени, сколько неудачами войны. Слишкомъ это произошло наглядно, убѣдительно и, главное, внезапно. Еще годъ назадъ оффиціальныя и "патріотическія" извѣстія на перебой старались изображать мощь и величіе Россіи, силу и благоустроенность правительственной машины, призванной на дѣло чести и славы. Ну, и перестарались. Всѣмъ это теперь такъ памятно, что теперешнія оффиціальныя реляціи какъ бы онѣ правдивы ни были, оцѣниваются не иначе, какъ по справкѣ съ недавнимъ прошлымъ: "врали тогда,-- очевидно, врутъ и теперь".

Этотъ силлогизмъ такъ глубоко втемяшился въ неуклюжую деревенскую башку, что нужны совершенно исключительныя условія для того, чтобы вытурить его оттуда. Замиреніе, конечно, не трудно произвести силой, но примиреніе, а тѣмъ болѣе довѣріе народа къ правительству нужно производить какъ-нибудь иначе.

Побѣдителя, извѣстно, не судятъ. Зато побѣжденнаго не только судятъ, но непремѣнно и осуждаютъ. Эта война создала такую благодарную почву для широкаго распространенія политическихъ идей въ средѣ совершенно равнодушной къ нимъ, что лучшаго никакой агитаторъ и желать не могъ. Да онъ теперь въ нашихъ краяхъ, пожалуй, и совсѣмъ не нуженъ: почва достаточна накалена, горючаго матеріала слишкомъ много. Неудивительно, что происходитъ самовозгараніе, рѣшительно безъ всякихъ планомѣрныхъ воздѣйствій со стороны крамольниковъ.

Все это легко было предвидѣть еще въ томъ уединеніи, въ которомъ я умственно переживалъ развертывающуюся военную драму. Теперь мнѣ оставалось только получать явное опытное подтвержденіе апріорныхъ соображеній, которымъ мы предавались въ Шлиссельбургѣ, какъ только узнали, что началась война.

Легко было также предвидѣть, что война расплодитъ читателей, и что газета, несмотря на всѣ препоны, проникнетъ во всѣ захолустья.

Въ нашемъ захолустья 25 л. назадъ газету получали только помѣщики. Даже богатые священники считали ее чѣмъ-то вродѣ баловства, и только изрѣдка дерзали подписаться на "Ниву", да и то для дочерей, ради узоровъ и рисунковъ модъ. Я отлично помню, какъ событіе особой важности, когда въ 1882 г. два сосѣднихъ священника, не получавшихъ ранѣе ничего, подписались въ складчину на духовный журналъ "Странникъ". О мужикѣ и говорить нечего, хотя школа въ нашемъ селѣ была открыта въ 1867 г. и грамотныхъ было уже много. И вотъ теперь въ этомъ селѣ мнѣ сообщаютъ, что у нихъ получается ровно 10 разныхъ газетъ. А и всего-то тамъ меньше 100 дворовъ. Разумѣется, здѣсь считаются и тѣ, что получаютъ священникъ, псаломщикъ, учитель и 2 купца. Остальныя выписываются также не коллективно всей деревней. Но самый учетъ общаго итога показываетъ, что здѣсь не безразлично уже, что выписываетъ и читаетъ сосѣдъ. Здѣсь происходитъ уже постоянный обмѣнъ сужденій и освѣщеніе фактовъ съ разныхъ сторонъ. Словомъ, происходитъ зарожденіе и выработка настоящаго общественнаго мнѣнія.

Какъ ни мирно всюду населеніе въ этихъ дебряхъ, "критическій духъ" развитъ повсемѣстно. Вездѣ сказывается и чувствуется явное оппозиціонное настроеніе. Обыватель уже не просто воспріемлетъ данное ему предписаніе, кланяется за вниманіе къ нему или угрюмо молчитъ въ предчувствія непріятностей. Онъ уже ворчитъ и раздражается. Послѣ безконечныхъ и безсмысленныхъ затратъ, сдѣланныхъ за его счетъ въ Манчжуріи, онъ всякое новое мѣропріятіе правительства оцѣниваетъ съ точки зрѣнія посягательства на его карманъ.

Народъ еще не бунтуетъ, порядокъ и спокойствіе любитъ и казалось бы, всякую мѣру, направленную къ охранѣ этого спокойствія, онъ долженъ цѣнить и принимать съ признательностью. Такъ пѣть же! Дали стражниковъ и, прежде чѣмъ они успѣли появиться на своихъ мѣстахъ, они были уже осуждены безповоротно, и, при томъ, вмѣстѣ съ приславшимъ ихъ начальствомъ "Намъ стражники не нужны. А деньги, которыя на нихъ затрачиваются, намъ нужны, и платить ихъ на всякія выдумки мы не согласны", -- таковъ общій приговоръ, составленный не на сходкахъ или политическихъ съѣздахъ, а молчаливымъ соглашеніемъ. Такое соглашеніе -- несравненно прочнѣе, чѣмъ какая-нибудь вотированная резолюція, потому что опирается на общій здравый смыслъ и на единство пониманія.

Какъ естественное послѣдствіе такого пониманія, является неплатежъ податей. Извѣстно, что это средство практикуется и одобряется вездѣ и всегда, гдѣ правительство утрачиваетъ довѣріе народа.

XIII.

Если бы меня спросили, замѣтны ли какія-нибудь серьезныя перемѣны въ районѣ моего наблюденія, совершившіяся въ теченіи полжизни одного поколѣнія, я бы затруднился отвѣтомъ.

Эгмхъ перемѣнъ еще слишкомъ мало въ деревнѣ, и онѣ далеко не очевидны. А если онѣ есть, то ихъ еще нужно искать или открывать.

Ясно только одно: процессъ капитализаціи нашей деревни далеко подвинулся. Торговый капиталъ орудуетъ ходко. Движеніе по непроѣзднымъ дорогамъ замѣтно усилилось. Намѣчаются явно нѣкоторые узлы, гдѣ торговая дѣятельность концентрируется рельефнѣе.

Гдѣ обходились безъ всякой лавченки, тамъ теперь обзавелись ею. И изъ самыхъ непролазныхъ дебрей, гдѣ при мнѣ знали одну только лучину, пробираются за керосиномъ къ этому новооткрытому разсаднику культуры, не взирая ни на морозъ, ни на вьюгу. Гдѣ прежде одинъ торговецъ едва прокармливался возлѣ своихъ черезчуръ универсальныхъ операцій, теперь сидятъ уже два и три, подѣлившіе между собой предметы торговли.

Если же, благодаря коммерческимъ талантамъ одного, конкурренты не могли усѣсться рядомъ съ нимъ, онъ успѣлъ уже за эти два десятилѣтія превратить свое мелочное заведеніе въ настоящій магазинъ. И бѣглый осмотръ такого магазина даетъ сразу же представленіе о томъ, что вкусы, потребности и покупательная сила эксплуатируемаго имъ населенія несомнѣнно расширились. Онъ самъ и его семья уже не ютятся въ какой нибудь мансардѣ, отличенной отъ ряда другихъ избъ только безграмотной вывѣской, а выстроилъ себѣ надлежащій домъ, обыкновенно ярко окрашенный, который еще больше оттѣняетъ бѣдность и ветхость остального селенія.

А тамъ, гдѣ и ранѣе намѣчался торговый пунктъ, и гдѣ могли прежде существовать рядомъ нѣсколько торговцевъ, тамъ теперь уже бойкое мѣстечко, на улицахъ котораго скопляются возы и люди -- точь въ точь какъ на базарной площади уѣзднаго городка. Торговцы тамъ уже не просто торговцы, а купцы 2-й гильдіи; дома ихъ уже не дома, а чуть не хоромы по сравненію съ обветшалой крестьянской избой. И дѣти ихъ уже учатся не у приходскаго дьячка, а въ институтахъ и гимназіяхъ, хотя отцы ихъ до сихъ поръ еле грамотны. Конечно, они продолжаютъ, какъ и начали еще въ 1886 году прибирать къ своимъ рукамъ земли отощавшихъ помѣщиковъ, которые легкомысленно запутались въ льготахъ дворянскаго банка.

Любопытно, что въ самыхъ бойкихъ торговыхъ пунктахъ купцы не остаются разсѣянными, какъ бывало во дни ихъ робкихъ начинаній, а жмутся другъ къ другу и вмѣстѣ выселяются за окраину деревни. Совершается это скорѣе инстинктивно, чѣмъ по взаимному соглашенію, во такимъ образомъ уже заранѣе преднамѣчается окончательная судьба такого села: торговый выселокъ разростется и лѣтъ еще черезъ 20 станетъ городомъ, а рядовая деревня, почти совсѣмъ не измѣнившись, станетъ простымъ "посадомъ" или мѣщанской слободкой, служащей придаткомъ городу.

А если къ тому же пройдетъ здѣсь желѣзная дорога, дѣло совершится еще быстрѣе и еще вѣрнѣе. Такая магистраль, какъ Виндаво Рыбинская жел. дорога, которая прошла лѣтъ 10 тому назадъ между прочимъ и по Старорусскому уѣзду, успѣла уже за это короткое время создать близь самыхъ глухихъ станцій бойкіе торговые поселки. Возлѣ нихъ деревня, давшая свое имя станціи, кажется какимъ-то замороженнымъ пережиткомъ, сохранявшимся нерушимо отъ временъ царя Алексѣя Михайловича.

Этотъ процессъ роста торговаго капитала въ деревняхъ нашей губерніи идетъ, можетъ быть, гораздо быстрѣе средняго для Россіи темпа, благодаря отхожимъ промысламъ. Мѣстное населеніе приноситъ съ собой или получаетъ съ почтой деньги со стороны, а расходуетъ ихъ на мѣстѣ. Покупательная сила его растетъ, хотя его собственная хозяйственная дѣятельность и размѣры ея остаются безъ всякихъ перемѣнъ, или даже падаютъ. Въ то же время лица, побывавшія въ столицѣ, возвращаются домой съ нѣсколько повышенными вкусами, и, не имѣя еще средствъ проявить ихъ въ переустройкѣ всего быта, начиная съ жилища, ограничиваются мелкими улучшеніями въ костюмѣ или внутреннемъ убранствѣ. Примѣръ ихъ, конечно, дѣйствуетъ заразительно и на другихъ. Тѣмъ временемъ, за ихъ счетъ, домъ за домомъ воздвигаетъ себѣ владѣлецъ капитала, и такимъ образомъ почти въ каждой деревнѣ ставитъ себѣ этотъ видный памятникъ своей концентрирующей дѣятельности.

Прежде, бывало, подъѣзжая къ селу, глазъ ни на чемъ не могъ остановиться, кромъ развѣ церкви: такъ все шаблонно, сѣро я мизерно. Теперь, онъ всюду находитъ центры, на которыхъ невольно сосредоточивается вниманіе, а мысль углубляется, въ разгадываніе смысла и свойствъ разыгрывающейся тутъ экономической драмы. То, что я читалъ только въ сухихъ описаніяхъ, теперь проходитъ предо мной въ живыхъ и яркихъ образахъ.

XIV.

Какъ ни наглядны эти перемѣны, общая неподвижность деревня еще нагляднѣе. И если не легко помириться съ присутствіемъ на окраинахъ столицы убогихъ лачугъ, которыя время не успѣло добить окончательно, то вопіющее убожество деревенскихъ лачугъ уноситъ мысль въ совершенно доисторическія времена. Послѣ того, какъ пройдетъ первая оторопь неожиданности, послѣ того, какъ оріентируется въ раскрывающейся всюду печальной картинѣ, память и разсудокъ начинаетъ по немногу просыпаться и хладнокровно подсказывать:

"Чего же ты удивился? Видишь, все стоитъ на своихъ мѣстахъ и въ такомъ же видѣ, какъ было и въ дни твоей юности.

"Всѣ эти блага культуры, которыми ты набилъ себѣ голову, и всѣ новѣйшія завоеванія человѣческаго генія -- сюда не проникли. Можетъ быть, въ какихъ нибудь америкахъ они и перевернули міръ за это двадцатилѣтіе. Но Америка для насъ не указъ: у насъ до сихъ поръ еще свято почитались незыблемыя основы исконной жизни. А подъ ихъ тѣнью никакое новшество не въ силахъ прорости.

"Пробужденіе начинается. Но народъ послѣ вѣкового сна не такъ быстро становится на ноги, какъ отдѣльные люди. Слишкомъ тяжки и многосложны цѣпи, которыя его сковываютъ. Въ общественной жизни дѣло совершается иначе, чѣмъ въ столярномъ мастерствѣ. Недостаточно понять, чтобъ тотчасъ и поправить. Переустройство ея длится очень долго. И тотъ умственный переворотъ, который ты встрѣчаешь всюду, и который производится легче всего, есть одна только предварительная ступень къ дѣйствительному и устойчивому прогрессу.

"Ты ждалъ увидѣть въ жизни какую нибудь частицу своихъ фантазій. Ты мечталъ найти въ царствѣ застоя и гнета зарю обновленія, котораго ты такъ страстно и такъ упорно желалъ. Подожди. Ты рано еще вышелъ на свѣтъ. Засни снова лѣтъ на 20. Быть можетъ проснешься тогда при болѣе счастливыхъ обстоятельствахъ, и на пепелищѣ старой обнищалой деревни увидишь картины довольства и кипучей плодотворной жизни".

М. Новорусскій.

"Современный Міръ", No 1, 1908