Позвольте, да ведь Добролюбов в моей частной библиотеке. Это для меня. У нас там его и читать некому.
-- Да вы кто такой?
-- Как кто?
-- Так... Я вас спрашиваю: кто вы такой?
-- Я вас не совсем понимаю... Сельский учитель Савельев.
-- Были! А теперь -- фюить! Можете ваши лучи в темном царстве испускать, где хотите, а не у меня, да! Не у меня! Скажите какой пример! Здесь Добролюбовым не место. Что вы отцу Павлу ответили, когда он предложил вам пополам газету "Белый флаг" выписать? А почему вы -- волостного писаря Семашку -- дворянина, члена союза Михаила Архангела, в школу не пустили. За честь должны были считать!
-- Потому, что он был пьян.
-- Пьян, да умен.
-- Ругался.
-- А у вас там барышни сидят? Дома-то они этих крылатых слов не слышат? От материнских сосцов вступительно.
-- Пусть, по крайней мере, в школе по-человечески...
-- Позвольте, да какое право имеете вы... Вы! Отрывать детей от народа... По-человечески! Наше великое племя -- громаднейшее в мире государство создало... Скажите, какие деликатесы! Граф Паскевич-Эриванский своих орлов в бой водил с этими крылатыми словами... Партизан Фигнер без них двух слов сказать не мог. Семашко в "Одесскую Резину" пишет. Ему его превосходительство и даже высоко! Да-с. Генерал от кавалерии Каульбарс, полководец, благодарность выразил, а сельский учитель Савельев его в школу не пускает... Вы уже лучше -- скатертью дорога в швейцарский университет! Читайте там социализм или что еще... Говорят планиметрию выдумали! А мне здесь нужны не тригонометры какие-нибудь с Добролюбовыми из-под полы, а Государевы слуги. Поезжайте за вашими манатками, -- а должность сдайте Обормотову и счастливо оставаться! Мы и без злоумышленников обойдемся. Народу нужна хорошая палка, а не луч света в темном царстве... А с Архимедами я служить не намерен. Еще благодарите судьбу, что вас к чукчам читать Добролюбова не послали... Вот бы вы простыли...
II.
Ехал назад с горьким чувством незаслуженной обиды и печали о том, что именно теперь, когда все эти Гараськи и Савоськи полюбили его, придется бросить дело, свившееся со всеми его нервами. Он был настоящий учитель не ради хлеба насущного, а по уму, по сердцу и по призванию. Он болел мраком и невежеством окружавшего его мира и швырял в него щедро, полными горстями зерна любви, красоты и правды, мечтал о том, как он будет холить и лелеять первые всходы народной нивы. Ему хотелось страстно и неотступно от него: не озлобить, а напротив открыть душу этих доверчиво глядевших на него детей -- всему великодушному, священному. Он забывал все кругом, живописуя нежными красками и лазурную Галилею и светлое Геннисаретское озеро, где такой же простой и неграмотный люд ловил великое слово проповедника. Местный пресвитер -- больной, ожесточенный, трепетавший за свой жалкий доход -- выслуживался перед требовавшей показа и доноса властью, аттестуя молодого учителя безбожником и развратителем. А этот безбожник, рыдая, рассказывал своей крохотной школе о лунной ночи в Гефсиманском саду, о кипарисах, слышавших молитву Искупителя, о тяжком пути, на котором Он падал под тяжестью еще не божественного креста. Он видел на нем страдальческий лик, слышал и вместе с ним видели и слышали Гараськи, Савоськи вечный завет насильному и измученному миру -- прости им, неведающим, что они творят... Все героическое, великодушное, самоотверженное в истории своего отечества, опальный учитель выхватывал, как жемчуг со дна моря, бросал в широко раскрытые перед ним сердца... Да, разумеется, такие, как он, были не к месту и не по времени. Он обходился без тычков, без розог, без трепки. Ему хотелось, чтобы малыши, видевшие столько неправды дома, хоть здесь росли в сознании своего достоинства; "Вы, образ и подобие Божие, не влачите же его в грязи, подобно свиньям, хрюкающим из слякоти". Он гулял с детьми в весенние и летние дни, открывал им заповедные для них до сих пор чудеса прекрасной природы. Учил любить и цветы, и птиц, и зверей, в чем бы он погрешил на этой благодарной ниве.
III.
За самым городом начались поля и рощи.
Была весна.
Жаворонки кувыркались в наполненном цветами воздухе и падали комочком по сторонам. Должно быть, кто-то сверху просыпал: пестрели яркие венчики, точно молодой зеленый бархат вышил их ласковым узором. Деревья стояли благостные, в клейкой еще листве. Обрядились к великому празднику пробудившейся земли. На их темную корявую кору солнце брызгало огнистые блики и в его лучах вспыхивали порою трепетные бабочки. Творческий пар стоял над нагретыми опушками и сквозь него лесная глубь видна была точно сквозь голубую кисею.
Савельев тоскливо оглядывал всю эту красоту.
Знал -- два-три дня, и ему придется назад ехать и опять скитаться по всему чуждому миру, где никому до него не будет никакого дела. Тут сердце приросло и не только к делу, которое он так любит, но и к этим русым головкам и наивным глазкам, так доверчиво глядевшим на него из-за неприглядных парт деревенской школы. А теперь он уйдет от них Бог весть какую даль, и добро, что посеяно им в этой благодарной ниве, вытопчет скот. Вся она прорастет лопухом и бурьяном.
Леса и рощи отодвинулись в сизый туман.
Теперь кругом -- одни поля, сплошь подёрнутые густыми всходами... Дорога вилась по ниве, то и дело на встречу двигались телеги; понурые лошаденки мотали лохматыми башками, серые, точно лесом поросшие мужики дремали или шли рядом. Все, к чему он привык за эти годы. Чем ближе домой -- тем чаще попадались знакомые. Кланялись ему и лица их на минуту оживлялись -- точно солнце бросало на них свой отсвет
-- Иван Федоровичу...
-- Домой?
И в голосах слышалась приветная ласка
-- Не надолго...
-- Что так?
-- Гонят с места...
-- Чем не угодил?
-- Обормотова к вам посылают.
-- Это Семашкова приятеля?
-- Да...
-- Ловко... Да они вдвоем, гляди, и школу пропьют...
IV.
На самой околице трактир второго разряда крестьянина Бузукина.
Иван Федорович только поравнялся с ним, -- а оттуда с балкончика ему на встречу:
-- Господину учителю... Все ли благополучно?.. Как кузькина мать в добром ли здоровьи?
Савельев притворился: не слышит...
На балконе сидели Семашко с Обормотовым.
-- Они на это ухо -- оглохли... Должно быть, здорово их в городе оглоушили.
-- Бумажка у нас получена. Завтра -- сдавать школу. Не очень-то хвост распустишь.
-- Скатертью дорога... Кланяйтесь вашим, не забывайте наших.
-- Зашли бы, выпить... Посошок на дорожку.
Село было большое. Весною сюда из города дачники, кто попроще, наезжали. До церкви все вывесками пестрело: даже затесался между ними какой-то "общедоступный парикмахер", между колбасной Синицына и "всевозможной лавкой" Скорегина. Вот и школа... Точно обернулась к солнцу и ярко смеется ему всеми своими окнами. У школы от. дьякон Иван Федорович с ним дружил. Тот недавно из семинарии поставлен сюда и свежие впечатления школы не заплесневели в его душе.
-- Ну, что?
-- Обормотов уже радуется... Из трактира пьяный орал, что-то с Семашкой.
-- Значит, прощайте, Иван Федорович!
-- Да.
Дьякон потупился.
-- Мне одному здесь придется... Нынче от. Павел тоже шамкал: доску-то из-под тебя вывернуть и повиснешь ты в воздухе... Это вы -- доска-то... Один в поле не воин. Куда уйдешь от здешних союзников?..
-- А чего от. Павел радуется?
-- Как же. С Обормотовым и выпить, и в карты. Человек -- общественный. Не то, что мы с вами. Эх, Иван Федорович. Не сумели вы.
-- Что именно?
-- Дело то надо с мудростью змеиною вести. Прямиком у нас нельзя, стороной пробуй. С этим пьяным Семашкой разве можно так? Ведь, он, не шутите, с самим Кувалдиным в переписке! Так сказать в добровольных соглядатаях утвержден. Ухо Дионисиево!.. Что Семашко -- дрянцо, так, ведь, как раз с дрянью надо считаться. Ведь, не дрянь на такое дело не пойдет. Отец Павел не нам чета. На свояченице секретарши консисторской женат. Руку имеет, -- а и тот Семашку в передний угол. Я ему как-то, отцу Павлу, по этому самому случаю "блажен муж иже не иде на совет нечестивых", а он мне на это: "так прежде было, а нынче: блажен муж иже и из совета нечестивых цел изыде". Нам, говорить, с тобой, дьякон, -- не законы писать. Строптивым нынче козлам уподобляются. Пускай иные лбами стены китайские пробуют, а мы и в них уютное гнездышко совьем. Ишь какие вороны нынче завелись: к архангелам себя в союзники сопричислили и белые клобуки их за это одобряют. Где же нам малым и забвенным наперекор идти... Особливо, кто семьей одержим. И тебе мой пастырский совет, хоть ты и Сергей, а советую тебе в Михаилы скорей. Целей будешь. Такое время.
Должно быть Семашко уже оповестил по селу: учителя в шею. Гараськи и Савоськи утром собрались в школу испуганные и озадаченные. Едва-едва шушукались. Тихо было так, как никогда. И на Ивана Федоровича смотрят, точно на нем невиданный узор написан. Он хотел было распустить их сегодня, все равно завтра на его месте другой будет, да напоследок потянуло еще раз к детворе этой. Хоть на несколько часов, да оттянуть разлуку с ними. Скарбу у него было немного, хоть сейчас мог уехать, бросая любимое дело, но заговорила и совесть: нельзя часовому до смены уходить со своего поста!
-- Вот что, дети, слышали верно, что я уезжаю завтра?
Малыши шелохнулись, кто-то хотел ответить, да поперхнулся. Хмыкнул.
-- На моем месте здесь другой будет. А я для вас все одно, что умираю. Уеду далеко -- и, разумеется, мы с вами уж никогда больше не встретимся.
-- Зачем? -- выпучился на него белёсый мальчонка.
Савельев усмехнулся:
-- За тем, милый ты мой, что в этой губернии мне места не дадут, и где я его найду и сам не знаю... Мы с вами три года работали. И, слава Богу, за все это время нам ссориться не приходилось. Я вами очень доволен... И не только доволен, но и полюбил я вас так, что мне уходить отсюда не легко. Может быть, другие на моем месте лучше будут, не знаю. Очень бы этому за глаза порадовался, потому что дело у нас с вами на лад шло... Когда-нибудь вы поймете, что делился с вами всем, что и сам знал, учил вас не только здесь, в школе, но и на гулянье -- в лесу, в поле, везде. Рад был помочь вам... И в семьях ваших. Думаю, что работа моя не пошла прахом. Многое изменилось у вас. Об одном я вас прошу -- меня не будет -- храните в ваших сердцах мои заветы. Помните: злом жизнь не строится. Будьте -- добрыми, будьте -- там, где нужно -- смелыми. Не забывайте книжек, которые мы прочли вместе, великое дело душа человеческая. Нет ей равной -- в Божьих созданиях. Храните ее чистой. В каждом из вас, как в росинках солнце, все отражается. Сделайте свои сердца -- храмом, достойным его. Ведь вы ничего дурного, скверного, грязного и подлого в церкви не делаете. Так и душа ваша пусть будет такою же церковью. Слышите вы меня... Много будет кругом зла и соблазна. Вас и обидят, узнаете вы великие неправды -- помните, вы -- "будущее", вы -- то же, что "завтра". Оно, это "завтра", от вас пойдёт и какое вы захотите -- такое оно и будет. Пусть же сегодняшняя тьма не омрачит вас, чтобы, когда вы станете делателями и строителями вашей жизни, в душах ваших осталось для этого довольно света, воли, радости. Не озлобляйтесь ничем, думайте постоянно: сегодня так, но сегодня кончится вечером, ночь пройдет, -- а завтра будет наше. Не осуждайте отцов -- они выросли в тяжкое время, но сами растите иными и если вам подчас больно и жутко -- когда смените их -- будьте Лучше, чище, добрее, справедливее! Может быть, сейчас вы не совсем понимаете меня, но если хоть и несколько моих слов западет в ваши головы -- не погаснут они там даром. Дадут ростки, а из них новая жизнь всколосится... И вот еще... Учителя есть разные... Завтра здесь явится другой... Если вам с ним будет не хорошо -- терпите. Я вам довольно внушал добра и правды, помните их, а злое отметьте. Пусть хорошее зерно сквозь решето падает в вашу память, а шелуху с решета сами откиньте прочь... Увидите дурные примеры -- не следуйте им. Живите не так, как живут кругом, а как Бог велел. Помните, если и вы зверем злым и грозным вырастите -- так все кругом прахом пойдет. А если из вас настоящие хозяева земли нашей подымутся, так она вся расцветет вами и подымется мощная, праведная, прекрасная... Помните -- если вы сами не поддадитесь злому, лукавому, трусливому, -- никакая неправда страшна не будет. Помучитесь, потомитесь сегодня -- за то завтра и вам и вашим соседям легче будет, а вашим детям заживется уж и совсем хорошо... И так, чем дальше, все светлее и свободнее. Стойте друг за друга и Бог будет за всех тогда. Его нет только там, где люди вразброд, каждый за себя... И вот еще: может быть, вам уже и не дадут больше хороших книжек, таких, со страниц которых истинный свет струится. Я говорю про книжки, что правде и добру учат. Я вам таких оставил много. У каждого из вас их по несколько. Берегите их, читайте почаще и сами про себя и вслух другим. Меня не будет -- настоящие, лучшие наши писатели будут в них с вами говорить за меня. Берегите их, пока не явится другой учитель и не даст вам еще больше хороших и добрых книг. И если то, чему они учат, вы удержите в сердце своем, ничего страшного вам не будет, и чем злее кругом, тем ярче загорятся они в вашей душе... Читайте, учитесь, думайте... Стойте друг за друга...
"И никакие Обормотовы вам страшны не будут!" -- заключил он уже про себя.
-- Может быть, вас станут учить и не очень хорошему... Помните -- что я вам говорил, и на это, сказанное вам, примеряйте новые слова... Прекрасно то, что заставляло вас радоваться, те книги, над которыми вы плакали, те люди, какими по этим книгам вы сами хотите сделаться. А если в вас будут растить злобу, ненависть, вражду -- не верьте этому, не следуйте таким примерам... Берегите душу... берегите душу...
Голос учителя дрогнул. Савельев отвернулся, чтобы дети не видели его слез, и невольно попятился: в дверях стояли Обормотов и Семашко.
-- Что вам?
-- А то, что вам здесь больше делать нечего.
-- Вы получили бумагу?..
-- Да, вот она. Сдавайте школу... Эй, вы, щенки, убирайтесь. Пока не до вас! Завтра, чтобы у меня никто запоздать не смел. Я вас подтяну. По-настоящему то вас не учили, -- а теперь вы узнаете жезл карающий. Одно помните -- у меня всякая вина виновата и за каждую я вас пороть буду, как сидоровых коз... Ну; чего вы таращитесь? Сказал вам -- вон! Чтобы и не пахло... Беспардонная команда...
Дети высыпали -- и припали к окнам, следя, как Иван Федорович сдает этому лохматому, громадному, грубому -- весь небогатый скарб своей школы. От. дьякон подъехал.
-- Эй, ребятки, поддержи кто-нибудь...
Сбросил вожжи -- и тоже в школу... Через несколько минут вышел с ним Иван Федорович.
Сели в тележку...
-- Ну, дети, прощайте... Помните все, что я вам говорил... Берегите книжки, читайте их... И чем хуже вам будет, тем крепче верьте, что придет день, когда всему злому и неправедному настанет конец. И до этого конца -- берегите душу...