Никитенко Александр Васильевич - Об исторической драме Г. Островского: "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский"

Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи

С.-Петербургъ, 1874

ОБЪ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМѢ Г. ОСТРОВСКАГО:
"ДМИТРІЙ САМОЗВАНЕЦЪ И ВАСИЛІЙ ШУЙСКІЙ".

(ИЗЪ ПРИГОТОВЛЯЕМАГО КЪ ПЕЧАТИ СОБРАНІЯ КРИТИЧЕСКИХЪ ЭТЮДОВЪ О ЗАМѢЧАТЕЛЬНѢЙШИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЯХЪ НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ).

Судя по заглавію, можно бы подумать, что авторъ имѣлъ въ виду раздѣлить интересъ пьесы между двумя равносильными дѣйствующими личностями, противопоставивъ одну другой, чѣмъ онъ, разумѣется, нарушилъ бы одно изъ главныхъ условій художественнаго произведенія -- единство его и цѣлость. Авторъ не сдѣлалъ этой ошибки. На самомъ-дѣлѣ настоящій центръ и герой драмы есть Шуйскій. Самозванецъ, при всей своей важности, все-таки есть лицо второстепенное. По ходу дѣйствія, по цѣли, къ которой направлены всѣ его пружины и по той волѣ, которая ими движетъ, первенство принадлежитъ Шуйскому.

Шуйскій свергаетъ съ престола Лжедмитрія и тѣмъ пролагаетъ къ нему путь самому себѣ. И такъ на Шуйскомъ естественно сосредоточивается все вниманіе читателя или зрителя. Надобно, чтобы авторъ въ дѣйствительномъ историческомъ Шуйскомъ -- въ его характерѣ, жизни и судьбѣ, понялъ и отличилъ драматическіе элементы -- это главное. Исторія Шуйскаго извѣстна. Ловкій царедворецъ при Борисѣ Годуновѣ, внутренно, конечно, съ прочими древнихъ родовъ боярами, питавшій къ нему нерасположеніе, какъ къ узурпатору, но, повидимому, готовый служить ему вѣрно и засвидѣтельствовавшій кто исполненіемъ въ Угличѣ извѣстнаго порученія, согласно съ его видами, потомъ присягнувшій Лжедмитрію, не смотря на то, что онъ лучше всѣхъ зналъ, что это не истинный царевичъ, -- Шуйскій склонялся передъ могучимъ напоромъ событій, заботясь, повидимому, только о своей безопасности. Скрѣпя сердце, онъ, можетъ быть, вмѣстѣ съ другими вельможами, преклонился бы совсѣмъ передъ совершившимся фактомъ, и для избѣжанія общественныхъ смутъ, остался бы вѣренъ новому хищнику престола, если бы этотъ послѣдній велъ себя благоразумно. Но нравственная несостоятельность Лжедмитрія, не смотря на нѣкоторыя его блестящія качества, вскорѣ изобличилась, и Шуйскій, достовѣрно знавшій истину смерти царевича Димитрія, не могъ долѣе сносить обмана, не обѣщавшаго никакихъ благопріятныхъ послѣдствій ни для кого, кромѣ самого обманщика и его друзей и покровителей, поляковъ и іезуитовъ. Чувство національной чести и личной чести древняго княжескаго рода возмутилось въ немъ -- Шуйскій открыто и смѣло сталъ противъ позора и скорби видѣть на тронѣ Мономаховомъ дерзкаго пройдоху. Легкомысліе, ложный разсчетъ, или великодушіе спасли отъ плахи Шуйскаго, но не погасили въ немъ желанія свергнуть съ престола счастливаго искателя приключеній, а напротивъ, къ патріотическому побужденію и чувству оскорбленнаго родоваго достоинства присоединили жажду мести за осужденіе на казнь и за унизительное помилованіе. Теперь жребій Шуйскаго рѣшенъ -- онъ долженъ погубить Лжедмитрія, или погибнуть самъ. Но что же потомъ, если удастся первое? Кто займетъ вакантное мѣсто на тронѣ? Весьма естественно, ему могло придти на мысль, что сѣявшему подобаетъ пожать и плоды. Шуйскій, конечно, былъ честолюбивъ, и вотъ честолюбію его казалось сама судьба открывала широкое поприще. Примѣръ Годунова доказалъ, что при извѣстныхъ обстоятельствахъ и простой подданный можетъ достигнуть верховной власти. Но кромѣ того за Шуйскаго были и знатность рода и не запятнанность преступленіемъ, потому что не могло же, въ глазахъ его, считаться преступленіемъ уничтоженіе похитителя, попиравшаго народное чувство и готовившаго государству страшную будущность, подъ вліяніемъ Польши и папства. Правда, Шуйскому, въ случаѣ успѣха, недоставало бы всенароднаго формальнаго избранія, но мудрымъ правленіемъ, такъ же какъ и освобожденіемъ отечества отъ чуждой нежданной власти, онъ могъ надѣяться заслужить народную санкцію въ признаніи столь счастливо для народа совершившагося факта. Предъ нимъ конечно былъ печальный и поучительный опытъ Годунова, котораго не спасло и избраніе отъ козней и предательства бояръ, считавшихъ себя я заслугами и правомъ крови ближе его къ трону. Но кого научаютъ чужіе опыты? Особенно честолюбецъ всегда готовъ слѣпо вѣрить въ свою звѣзду и думать, что онъ составляетъ исключеніе и что если его предшественники пали, то пали отъ своихъ ошибокъ, для избѣжанія коихъ у него всегда найдется довольно ума и искуства. Авторъ разбираемаго нами сочиненія не имѣлъ въ виду досказать судьбы Шуйскаго, онъ избралъ изъ его жизни и дѣятельности одинъ моментъ низверженія съ престола Лжедмитрія -- на то была его воля.

Изъ сказаннаго видно, что историческій эпизодъ Шуйскаго дѣйствительно заключаетъ въ себѣ возможность драмы, и что слѣд. авторъ не ошибся, избравъ его сюжетомъ своего драматическаго произведенія.Тутъ есть и та чрезвычайность положенія и обстоятельствъ, которая вызываетъ человѣка на дѣла, требующія энергическаго напряженія нравственныхъ силъ, и силы эти поднимаетъ до обширныхъ видовъ; тутъ есть взволнованная, бурная среда, пораждающая грозныя страсти, блестящіе успѣхи и великія бѣдствія. Словомъ, тутъ есть и нравственная мощь человѣка, искушаемая, но не подавляемая судьбою и вѣчный антагонизмъ между индивидуальностію человѣческою и общимъ непреложнымъ ходомъ вещей -- одна изъ главныхъ стихій, дающихъ такой величавый и такой трагическій характеръ исторіи человѣчества. Эпоха самозванцевъ и междуцарствія съ такими характеристическими личностями, каковы Годуновъ, Лжедмитрій, Шуйскій, съ движеніемъ народныхъ массъ и ихъ представителями и вождями, каковы: Скопинъ-Шуйскій, Ляпуновъ, Мининъ, Пожарскій, Гермогенъ, архимандритъ Діонисій, Палицынъ и проч.-- эпоха русской жизни со всѣми ея треволненіями и чисто національнымъ ея духомъ, безъ сомнѣнія, составляютъ самую знаменательную часть нашей исторіи, къ которой наша поэзія будетъ обращаться, какъ къ роднику богатыхъ драматическихъ концепцій.

Лжедмитрій, второстепенное лицо драмы, составляетъ до сихъ поръ неразгаданную загадку для историка, психолога и поэта. Самое необъяснимое въ немъ, это родъ замѣчательной образованности, ставившей его выше среды, надъ которою онъ такъ странно былъ призванъ властвовать -- это широта государственныхъ видовъ, доказывающая умъ, навыкшій въ высшихъ идеяхъ правленія и власти. Способности даны ему были природою; но гдѣ онъ могъ пріобрѣсти качества, которыя даются только извѣстнымъ положеніемъ и благопріятными обстоятельствами? Въ Польшѣ, какъ думаютъ нѣкоторые и какъ думаетъ, кажется, самъ авторъ, гдѣ Дмитрій систематически былъ подготовляемъ враждебною Годунову партіей съ тому, чтобы занять его мѣсто. Но справедливо ли послѣднее? Автору драмы впрочемъ не было никакой надобности вдаваться въ соображенія о томъ, какъ все это могло сложиться. Ему нужны были характеры, явившіеся на исторической аренѣ уже съ готовыми элементами и задатками художественной драмы, вмѣстѣ съ постигшимъ ихъ концемъ, а они въ достаточной ясности обозначались исторіей. Въ драмѣ Дмитрій самъ, кажется, если не вѣритъ въ свои царственныя права, то все-таки считаетъ себя не обманщикомъ, а какимъ-то избраннымъ существомъ, свыше призваннымъ къ роли, которую теперь долженъ выполнить.

Я, -- говоритъ онъ, -- себя не знаю,

Младенчества не помню. Царскимъ сыномъ

Я назвался не самъ.-- Бояре,

Давно меня царевичемъ назвали,

И съ торжествомъ и злобнымъ смѣхомъ въ Польшу

На береженье отдали. Не самъ я

На Русь пошелъ; на смѣну Годунова

Давно меня зоветъ твоя столица,

Давно идетъ по всей Россіи шопотъ,

Но Дмитрій живъ. Опальное боярство

Изъ монастырскихъ келій посылало

Ко мнѣ въ Литву, окольными путями,

Своихъ покорныхъ, молчаливыхъ слугъ

На Годунова съ челобитьемъ. Въ Польшѣ

Король меня царевичемъ призналъ,

Благословилъ меня на царство папа,

Царевичемъ зовутъ меня бояре, Царевичемъ зоветъ меня народъ.

Какъ сонъ припоминаю,

Что въ дѣтствѣ я былъ вспыльчивъ, какъ огонь;

И здѣсь въ Москвѣ, въ большомъ дому боярскомъ,

Шептали мнѣ, что я въ отца родился,

И радостно во мнѣ играло сердце.

Такъ кто же я?.. Ну, если я не Дмитрій,

То сынъ любви, иль прихоти царевой...

Я чувствую, что не простая кровь

Течетъ во мнѣ; войнолюбивымъ духомъ

Кипитъ душа -- побѣдъ, коронъ я жажду,

Мнѣ битвъ кровавыхъ нужно, нужно славы,

И цѣлый свѣтъ въ свидѣтели геройства

И подвиговъ моихъ. Отецъ мой Грозный,

Пусти меня! Счастливый самозванецъ

И царствъ твоихъ невольный похититель

Я не возьму тиранскихъ правъ твоихъ

Губить и мучить. Я себѣ оставлю

Одно святое право всѣхъ владыкъ --

Прощать и миловать. Я обѣщаю

Прославить Русь и вознести высоко,

И потому теперь сажусь я смѣло

На сей священный грозный маестатъ.

Авторъ съ большимъ психологическимъ тактомъ выставилъ рельефно эту черту совѣстливости въ характерѣ Самозванца. Пусть этотъ Дмитрій будетъ орудіе Польши, іезуитовъ и московскихъ бояръ, ненавидѣвшихъ Годунова; но безъ глубокаго сознанія, если не нрава своего, то назначенія самой судьбы, онъ не могъ бы дѣйствовать такъ, какъ онъ дѣйствовалъ, съ такою отвагою и самоувѣренностію, не могъ бы въ такой мѣрѣ проявить замѣчательныхъ способностей, которыми онъ обладалъ безспорно. Во всемъ этомъ нужна сила вѣры въ самого себя и свой жребій, нужна внутренняя опора, которую человѣкъ можетъ найти только въ своей совѣсти и убѣжденіи. Убѣжденіе это можетъ быть основало на ложныхъ началахъ и фактахъ, но оно нужно, чтобы окружить человѣка нравственнымъ обаяніемъ и дать ему господство надъ умами, хотя бы то на время. Но вообще характеръ Лжедмитрія совмѣщаетъ въ себѣ разныя противорѣчія, пеструю и яркую смѣсь дурнаго съ хорошимъ. Онъ вовсе не золъ; напротивъ, онъ готовъ дѣлать добро, миловать, прощать. Въ его правительственной программѣ преобладаютъ либеральныя начала, невѣдомыя тогдашней Россіи, и стремленіе къ реформамъ, что, между прочимъ, сильно повредило ему въ общественномъ мнѣніи.

Править -- говорилъ онъ боярамъ --

Вы знаете одно лишь средство -- страхъ!

Вездѣ, во всемъ вы дѣйствуете страхомъ:

Вы женъ своихъ любить васъ пріучили

Побоями и страхомъ; ваши дѣти

Отъ страха глазъ своихъ поднять на васъ не смѣютъ;

Отъ страха пахарь пашетъ ваше поле;

Идетъ отъ страха воинъ на войну;

Ведетъ его подъ страхомъ воевода;

Со страхомъ вашъ посолъ посольство правитъ;

Отъ страха вы молчите въ думѣ царской!

Отцы мои и дѣды, государи,

Въ Ордѣ татарской, за широкой Волгой,

По ханскимъ ставкамъ страха набирались,

И страхомъ править у татаръ учились.

Другое средство лучше и надежнѣй --

Щедротами и милостью царить (стр. 42).

Когда Басмановъ изобличаетъ Шуйскаго въ измѣнѣ, Лжедмитрій говоритъ:

Не вѣрю я. Владычество тирана

Пугливаго васъ пріучило видѣть

Измѣнниковъ вездѣ.

Потомъ продолжаетъ:

Я никого не осужу одинъ,

И не пролью ни капли крови русской!

Надъ Шуйскимъ судъ назначить въ нашей думѣ

Изъ выборныхъ отъ всѣхъ чиновъ народа,

И дать ему всѣ средства оправдаться.

Но всѣ эти прекрасныя стремленія, вмѣстѣ съ доблестію воина и мечтами героя, вмѣстѣ съ обширными замыслами политическаго честолюбія. подрывались порывами его страстной натуры, не могшей подчиниться тѣмъ разумнымъ понятіямъ, какія рождались въ его собственномъ умѣ. Онъ не только хотѣлъ имѣть власть, но и наслаждаться плодами ея. Молодость соблазняла его приманками удовольствій, и онъ не хотѣлъ въ нихъ отказывать себѣ, хотя эти удовольствія находились въ пряномъ противорѣчіи съ окружавшимъ его порядкомъ вещей. И предполагаемый отецъ его, Грозный Иванъ, любилъ удовольствія, и какъ ни были они грубы и грязны, но они были свой, туземнаго происхожденія, и потому народъ, привыкшій къ мысли, что властителю все позволено, смотрѣлъ на нихъ сквозь- пальцы. Удовольствія Самозванца, именно потому, что они были болѣе утонченнаго свойства, поражали всѣхъ своимъ несогласіемъ съ общественными обычаями. Отдавшись разъ силѣ своихъ страстныхъ влеченій, подстрекаемый удобствомъ удовлетворять ихъ безотчетно, онъ становился безразсуденъ, забывалъ совершенно правило, которое вѣроятно было не чуждо его правительственнымъ идеямъ, что не должно становиться въ противорѣчіе съ вѣковыми обычаями, нравами и даже предразсудками подвластнаго ему народа, и дошелъ наконецъ до существеннаго и явнаго оскорбленія національнаго чувства. Онъ не хотѣлъ давать воли ни полякамъ, ни іезуитамъ, вовсе не сочувствуя ихъ политическимъ и религіознымъ замысламъ, а между тѣмъ прельщаемый образомъ жизни своихъ иноземныхъ сподвижниковъ и протекторовъ, дозволилъ имъ поступки, оскорбительные для русскихъ, какъ бы ихъ прямой соучастникъ и поощритель.

"Все новое" -- говоритъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ пьесы, калачникъ:

Палаты новы у царя; у нѣмцевъ

Кафтаны новы -- бархатъ фіолетовъ;

У русскихъ вѣра новая -- латинцы

Въ самомъ Кремлѣ поставили костелъ,

И цѣлый день гнусятъ свои обѣдни,

Своимъ душамъ на вѣчную погибель

И на соблазнъ крещеному народу.

Теперь обѣдать съ музыкой садятся,

Не молятся, ни рукъ не умываютъ.

Поляки бьютъ народъ, сѣкутъ и рубятъ

И встрѣчнаго и поперечныхъ; бродятъ

По улицамъ, по лавкамъ, по базарамъ,

Берутъ добро безъ денегъ и безъ спросу. (Стр. 78).

Такъ все болѣе и болѣе Лжедмитрій возбуждалъ недовѣріе съ своему царскому происхожденію въ народѣ, который былъ убѣжденъ, что настоящій русскій царевичъ не дозволилъ бы себѣ такихъ рѣзкихъ отступленій отъ отеческихъ обычаевъ и преданій. Пріѣздъ Марины въ Москву переполнилъ мѣру народнаго терпѣнія и ускорилъ взрывъ всеобщаго негодованія. Эта честолюбивая, надменная иноземка хотѣла не только того, чтобы Россія чтила въ ней свою вѣнчанную царицу, но чтобы, вопреки своей вѣрѣ, достоинству и постоянной враждѣ съ ея отчизнѣ, чтила въ ней пользу. Она хотѣла въ Россіи основать вторую Польшу, съ ея нравами, формами и образомъ жизни, со всѣмъ ея бытомъ, относясь съ пренебреженіемъ ко всему, что должна была уважать въ новомъ отечествѣ за дарованное ей величіе, или казаться уважающею изъ благоразумія. Самозванца, страстно въ нее влюбленнаго, она окончательно совратила съ настоящаго пути и столкнула его въ бездну съ трона, на которомъ онъ, можетъ быть, и удержался бы, если бы его мудрость равнялась прихотямъ судьбы, вознесшимъ его такъ высоко, Но этой-то мудрости и не дается ея случайнымъ созданіямъ; катастрофа должна была совершиться -- и она совершилась скорѣе и неожиданнѣе, чѣмъ могли полагать втайнѣ не вѣрившіе въ прочность новой власти.

Дѣйствіе, въ которомъ проявляютъ себя противопоставленныя другъ другу лица, начинается въ домѣ Шуйскаго сценою народнаго движенія, возбужденнаго приближеніемъ съ Москвѣ Дмитрія. Къ боярину, какъ въ лицу, пользующемуся наибольшею передъ другими народною любовью и довѣріемъ, собрались граждане московскіе, съ заявленіемъ своихъ радостныхъ чувствованій о возстановленіи на царствѣ древней отрасли русскихъ царей. Идея этого общаго движенія выражается въ слѣдующихъ немногихъ словахъ одного изъ гражданъ:

Привелъ Господь! Царевичъ прирожденный

На дѣдовскихъ и отческихъ престолахъ

И на своихъ на всѣхъ великихъ царствахъ

Возсѣлъ опять и утвердился.

Другое лицо дополняетъ эту мысль, говоря:

Чудо

Великое свершилось. Божій промыслъ

Измѣнниковъ достойно покаралъ,

И сохранилъ лѣпорожденну отрасль

Отъ племени царей благочестивыхъ.

Но тутъ же въ народѣ проносится глухо молва, что ожидаемый царь не истинный царевичъ. Нѣкоторые намеками, другіе открыто выражаютъ другъ другу свои сомнѣнія и опасенія, и передаютъ зловѣщіе признаки чего-то необычайнаго, несовмѣстнаго съ общими ожиданіями и вѣрою. Является Шуйскій; въ толпѣ онъ ведетъ себя сдержанно и двусмысленно, не подтверждая подозрѣній и не противорѣча имъ. Но нѣкоторымъ изъ приближенныхъ своихъ онъ прямо объявляетъ о подложности Дмитрія. На вопросъ Осипова: не монахъ ли онъ? Шуйскій отвѣчаетъ:

Ну, нѣтъ, не чернецомъ онъ смотритъ...

Ошиблись мы съ Борисомъ. Монастырской

Повадки въ немъ не видно. Рѣчи быстры

И дерзостны, и поступью проворенъ,

Войнолюбивъ и смѣлъ, очами зорокъ,

Орудуетъ доспѣхомъ чище ляховъ,

И на коня взлетаетъ, какъ татаринъ.

Потомъ рѣшительно говоритъ тому же Осипову:

Онъ воръ, не царь, и сходства очень мало

Съ покойникомъ; не царская осанка,

Вертлявъ, и говорливъ, и безбородъ,

Обличіе и поступь препростыя,

Не сановитъ, да и лѣтами старше!

Нѣсколькимъ купцамъ, добивавшимся удостовѣренія въ истинѣ, онъ объясняетъ также прямо, что этотъ Дмитрій не царевичъ, а Отрепьевъ.

И такъ Шуйскій въ самомъ началѣ драмы выступаетъ уже противъ Лжедмитрія и старается посѣять и распространить враждебное къ нему расположеніе, а вмѣстѣ съ тѣмъ возбудить съ себѣ сочувствіе, какъ къ единственному изобличителю обмана и защитнику народной чести и законности. Тутъ же, въ прекрасномъ монологѣ, онъ раскрываетъ и свои виды на престолъ.

Русь -- говоритъ онъ --

Скомороха на тронѣ царскомъ

Терпѣть не станетъ. Рано или поздно,

Бродяга, царь московскій самовольный

Поплатится удалой головой.

Потомъ... Потомъ -- я царь!

Весь этотъ монологъ на стр. 22, 23 и 24 отличается блестящимъ литературнымъ достоинствомъ, какъ по вѣрности идей, такъ и по изяществу поэтическаго рисунка и изложенія. На одно только мѣсто мы можемъ указать, которое намъ кажется ошибочнымъ и въ психологическомъ смыслѣ и въ смыслѣ самой пьесы, именно, гдѣ Шуйскій, говоря о своихъ видахъ на престолъ, выражается такъ:

Умомъ, обманомъ, даже преступленьемъ

Добьюсь вѣнца.

Такое немножко грубое и слишкомъ хладнокровное сознаніе въ предосудительныхъ замыслахъ едвали естественно въ человѣкѣ, недостигшемъ вершины зла, гдѣ уже вовсе не церемонятся ни съ совѣстію и ни съ какими нравственными началами. Да и къ чему Шуйскому рѣшаться на такія темныя крайности, или даже мечтать о нихъ, когда и безъ того онъ могъ достигнуть цѣли? Событія такъ сложились, что въ этихъ крайностяхъ не было никакой необходимости -- обстоятельства сани открывали ему путь къ престолу. Отъ того и въ драмѣ онъ дѣйствуетъ открыто, самоувѣренно и прямо. Онъ мужественно идетъ на встрѣчу очевиднымъ опасностямъ, не боится пытки, плахи. Его сила не въ обманѣ и козняхъ, а въ законности самаго дѣла, въ избавленіи Россіи отъ тѣхъ бѣдствій, какими угрожаетъ ей торжество Лжедмитрія и друзей его поляковъ, я если онъ думаетъ о престолѣ, то съ его точки зрѣнія, не имѣлъ ли онъ права помышлять о немъ, какъ о наградѣ за свой подвигъ, когда прямыхъ и законныхъ наслѣдниковъ не было? Конечно, это не есть героическое великодушіе, однакожъ и не есть вина, которая бы ставила его наравнѣ съ великими историческими злодѣями. О какомъ же преступленіи тутъ можетъ быть рѣчь, когда верховная власть, такъ сказать, сама впадала въ его руки? Въ самой драмѣ нѣтъ ни повода къ нему, ни факта въ этомъ родѣ. Авторъ этою чертою, можетъ быть, хотѣлъ означить, что и Шуйскій принадлежалъ къ тому разряду честолюбцевъ, которые для возвышенія своего не останавливаются ни передъ какою нравственною преградою, однако изъ хода въ драмѣ этого не видно, и не зачѣмъ было безъ нужды бросать тѣнь на характеръ, обставленный въ ней другими аттрибутами, не имѣющими такого предосудительнаго значенія. Что Шуйскій честолюбивъ и что честолюбіе вообще не такая дорога, которая бы вела къ святости -- это вѣрно, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы всякій по ней идущій непремѣнно свирѣпствовалъ и злодѣйствовалъ, безъ очевидной надобности, опрокидывая всѣхъ и все ему встрѣчающееся.

Вторая сцена первой части заключаетъ въ себѣ торжественную встрѣчу Лжедмитрія въ Кремлѣ. Посреди оживленной группы русскихъ гражданъ, нѣмцевъ и поляковъ, привѣтствующихъ новаго царя, являются знатнѣйшіе бояре, члены царскаго сингклита -- Мстиславскій, Куракинъ, Бѣльскій, Воротынскій, Басмановъ. Видно, что у нихъ нѣтъ единодушнаго чувства, которое должно бы одушевлять всякаго въ достопамятный моментъ, когда является спасенный отъ Годуновскаго ножа законный наслѣдникъ престола; всѣ они какъ то смущены, встревожены, носятъ въ себѣ какую то затаенную думу, или обращаются съ какимъ нибудь укоромъ другъ бъ другу, напоминая этимъ общую боярскую рознь и вражду. Ихъ, по видимому, не очень заботитъ будущность, которая за этимъ днемъ ожидаетъ Россію. Одинъ Голицынъ выражаетъ мысли, достойные государственнаго и земскаго человѣка, хотя съ аристократическимъ оттѣнкомъ:

Да, настало время -- говоритъ онъ --

Вздохнуть и намъ. Димитрій, Богомъ данный,

Видалъ иные царства и уставы

Иную жизнь боярства и царей;

Оставитъ онъ тиранскіе порядки;

Народу льготы, намъ, боярамъ, вольность

Пожалуетъ; вкругъ трона соберется

Блистательный совѣтъ вельможъ свободныхъ,

А не рабовъ трепещущихъ и льстивыхъ

Иль бражниковъ опричины кровавой

На всѣхъ концахъ Россіи проклятой.

Шуйскій холоденъ и сдержанъ; но по временамъ у него вырываются замѣчанія, исполненныя ироніи. Лжедмитрій пошелъ въ архангельскій соборъ поклониться праху почившихъ князей и царей русскихъ, а на площади гремѣла польская музыка. На восклицаніе Мстиславскаго: "веселый день!" Шуйскій отвѣчаетъ:

И царь у насъ веселый:

Самъ молится, а музыка играй!

Повеселить отцовъ и дѣдовъ хочетъ.

Давно они въ тиши гробницъ смиренно

Подъ пѣніе молебное, подъ дымомъ

Кадильныхъ ароматовъ, почиваютъ,

И музыки доселѣ не слыхали.

Драма подвигается впередъ -- Басмановъ доноситъ Лжедмитрію объ измѣнѣ Шуйскаго, чему сначала онъ не вѣритъ- однако, по настоянію Басманова, назначаетъ надъ измѣнникомъ судъ въ Царской Думѣ. Въ сценѣ, гдѣ это происходитъ, Лжедмитрій, между прочимъ, предается размышленію о своемъ происхожденіи, судьбѣ и своемъ назначеніи. Изъ монолога объ этомъ мы привели уже нѣсколько стиховъ, но весь онъ заключаетъ въ себѣ превосходную характеристику Лжедмитрія по исторической правдѣ и вѣрности психологическаго анализа, а вмѣстѣ съ тѣмъ составляетъ блистательную поэтическую картину отличающуюся ясностію и теплотою колорита. Мы просимъ читателей особенно обратить вниманіе на выраженіе чувствованій самозванца, когда онъ вступилъ въ царственные чертоги и на обращеніе его къ Іоанну Грозному. Это мѣсто чрезвычайно замѣчательно въ томъ смыслѣ, о какомъ мы сейчасъ сказали. Далѣе открывается судъ надъ Шуйскимъ, который признается въ томъ, что дѣйствительно возбуждалъ въ народѣ мысль о подложности явившагося Дмитрія, во въ защиту свою приводитъ причину, что онъ тѣмъ только исполнялъ волю покойнаго царя Бориса, повелѣвшему ему, еще въ началѣ появленія Дмитрія, объявить всенародно, что настоящій царевичъ погибъ, и слѣдовательно этотъ не настоящій царевичь. На укоризну Басманова, что онъ не только тогда, но и теперь смущаетъ народъ, Шуйскій отвѣчалъ уклончиво, но безъ робости и малодушія. Дмитрій ведетъ себя съ достоинствомъ, спокойно, безъ гнѣва, самъ не хочетъ произнести приговора надъ обвиняемымъ, но повелѣваетъ это сдѣлать Дунѣ по закону и совѣсти. Дума приговариваетъ Шуйскаго къ смерти. Дмитрій отмѣняетъ это рѣшеніе, приказывая вывести Шуйскаго на лобное мѣсто, положить голову его на плаху и объявить ему прощеніе. Въ послѣдовавшей за тѣмъ сценѣ Дмитрія съ Масальскимъ, есть мѣсто, которое вамъ показалось совершенно и неумѣстнымъ и лишнимъ. Это декларація самозванца о любви его къ Ксеніи, дочери Бориса и намѣренія добиться ея сочувствія. Онъ даже изъявляетъ желаніе по-рыцарски сразиться за нее съ какимъ нибудь соперникомъ, чтобы цѣною побѣды пріобрѣсти ея сердце. Хотѣлъ ли авторъ этимъ представить сколь возможно ощутительнѣе легкомысліе Лжедмитрія, которое быстро и неожиданно переходило отъ важныхъ государственныхъ заботъ къ веселой игрѣ въ юношескія чувствованія и потѣхи, для чего необходимо, разумѣется, требовалась женщина? Но въ такомъ случаѣ, эпизодъ, придуманный авторомъ, занимаетъ слишкомъ ничтожное мѣсто въ драмѣ; онъ видимо составляетъ что-то приставочное въ пьесѣ, не имѣющее ни начала, ни послѣдствій, что-то случайное какъ бы слегка и нечаянно набѣжавшее. Для показанія легкомыслія Лжедмитрія, достаточно было и другихъ данныхъ, которыми авторъ и воспользовался. При томъ извѣстно, что Дмитрій не отличался доброю нравственностію и что его любовныя забавы носили на себѣ характеръ грубаго сластолюбія, котораго и сдѣлалась жертвою Ксенія. Облагородить это помощію рыцарскаго сентиментализма, какъ это сдѣлалъ авторъ, значило поступить явно противъ свидѣтельства исторіи. Да и естественна ли любовная выходка Дмитрія почти наканунѣ брака его съ Мариною, въ которую онъ влюбленъ, и при томъ передъ глазами поляковъ, ея родственниковъ и друзей?

Касательно легкомыслія Лжедмитрія очень хорошо выразился Басмановъ въ отвѣтѣ своемъ Голицыну и Мстиславскому на замѣчаніе ихъ о томъ, что ему не удалось погубить Шуйскаго:

Обидно мнѣ не за себя, бояре!

Онъ добрый царь, но молодъ и довѣрчивъ;

Играетъ онъ короной Мономаха,

И головой своей и всѣми нами.

Послѣ сцены Дмитрія съ царицей Марьей, гдѣ она принимаетъ его за своего сына, онъ съ большею увѣренностію и, такъ сказать, безъ оглядки предается своимъ идеямъ и порокамъ, болѣе и болѣе забывая о благоразумной осторожности. Шуйскій между тѣмъ не дремлетъ. Ставъ, послѣ избавленія отъ плахи, при помощи своей ловкости и ума, близкимъ человѣкомъ къ Дмитрію, онъ все рѣшительнѣе и смѣлѣе подвигаетъ дѣло свое впередъ. Онъ пользуется всѣми его ошибками, которыя растутъ и накопляются съ каждымъ днемъ, искусно возбуждаетъ въ народѣ, посредствомъ усердныхъ своихъ агентовъ, противъ него негодованіе и въ средѣ самыхъ бояръ, находитъ себѣ тайныхъ единомышленниковъ. Прибытіе Марины въ Москву, какъ мы видѣли уже, служитъ для Лжедмитрія новымъ искушеніемъ и усиливаетъ средства Шуйскаго. Уступая безразсуднымъ ея домогательствамъ, онъ дѣлаетъ неслыханное въ Россіи дѣло -- вѣнчаетъ женщину царскимъ вѣнцомъ, при этомъ расточаетъ безсчетно государственную казну на подарки ей и пиры, въ которыхъ все -- и музыка, и пляска и одежда и яства чужія, противныя народу. Напрасно вѣрный Басмановъ предостерегаетъ его; тяжесть ошибокъ его и страстныхъ увлеченій, какъ неотразимая роковая сила гнутъ его неотразимо на ту сторону, гдѣ готовитъ ему бездну Шуйскій и оскорбленное національное чувство. И хотя онъ наконецъ послушался Басманова и велѣлъ арестовать Шуйскаго, однако это было уже поздно. Авторъ очень искусно схватываетъ главные характеристическіе симптомы въ этомъ бурномъ и хаотическомъ волненіи событій чрезвычайныхъ и страстей, направляя всѣ ихъ къ одной неизбѣжной катастрофѣ -- гибели Лжедмитрія и торжеству Шуйскаго. Сцена, гдѣ происходитъ эта трагическая развязва начинается набатомъ. Дмитрій и Басмановъ думаютъ сначала, что это пожаръ.

Пожаръ теперь бѣда -- говоритъ послѣдній --

Москва горѣть горазда;

Какъ пріймется и не уймешь покуда

Не выгоритъ поболѣ половины.

Но оба скоро удостовѣряются, что это призывъ въ общему возстанію. Начинается страшное смятеніе -- народъ, предводительствуемый Шуйскимъ, врывается въ Кремль и проникаетъ въ царскія палаты. Димитрій однако не теряетъ присутствія духа и велитъ призвать въ защитѣ нѣмцевъ и поляковъ, желая умереть, если это необходимо, въ битвѣ съ мечомъ въ рукахъ. Басмановъ, вѣрный до конца тому, кому онъ присягнулъ, падаетъ пораженный Татищевымъ. Дмитрій скрылся и его повсюду ищутъ. Шуйскій ободряетъ народъ и распоряжается, какъ главное лицо и какъ мастеръ дѣла.

Проворнѣе ребята! говоритъ онъ -- не забывать зачѣмъ пришли! Пограбить успѣете. Ищите намъ разстригу, уйти нельзя. Тащите къ намъ живаго иль мертваго! Обезоружьте нѣмцевъ. Не трогать ихъ, они впередъ годятся, спасайте бабъ! Возьми, Татищевъ, стражу, поставь при нихъ, царицыны покои оберегай! Не съ бабами воюемъ!

На одну минуту однако успѣхъ возстанія дѣлается сомнительнымъ такъ, что самъ Шуйскій смутился -- стрѣльцы хотятъ стоять за Дмитрія, пока ихъ не увѣрятъ, что онъ не истинный царевичъ Шуйскій успѣваетъ уничтожить всѣ ихъ сомнѣнія. Дмитрій найденъ обезоруженный и раненый; но онъ твердо стоитъ за свое мнимое право и осыпаетъ укоризнами Шуйскаго, требуетъ суда народнаго -- Шуйскій отвѣчаетъ:

Намъ судиться поздно!

Ты осужденъ!.. кончайте съ нимъ, ребята!

А между-тѣмъ обращается къ народу, толпящемуся у двора и говоритъ, указывая на Дмитрія:

Эй! винится!

Во всемъ, во всемъ разстрига повинился.

Валуевъ убиваетъ несчастнаго -- Шуйскій восклицаетъ къ народу: "покончили!" Въ народѣ слышны клики:

Храни тебя Господь на многи лѣта!

Великій Князь и Государь Василій Ивановичъ.

Таковы въ главныхъ чертахъ содержаніе пьесы и ходъ ея дѣйствія и то и другое очень просты и всегда опираются на историческія данныя. Авторъ не задавался никакою отвлеченною мыслью, единственною цѣлію его было -- извлечь изъ фактовъ нашей исторіи присущіе имъ драматическіе элементы и представить ихъ въ органически цѣлой художественной, соотвѣтственной имъ формѣ. Изъ этого однако не слѣдуетъ, чтобы у автора не было никакой направительной мысли. Въ характерѣ и дѣйствіяхъ Шуйскаго, какъ и въ судьбѣ Лжедмитрія, онъ понялъ и поставилъ на видъ историческій законъ, что если неизбѣжный ходъ вещей вызываетъ на сцену міра извѣстныя событія, то свободѣ воли человѣческой предоставлено изъ самаго этого хода извлекать сущность и направлять событія по своему усмотрѣнію и видамъ, и что далѣе эти виды должны быть судимы и взвѣшиваемы по высшему нравственному принципу, каковы бы ни были успѣхи или неуспѣхи ихъ. Угрожаемая русская народность требовала защиты противъ тѣхъ, кто ей угрожалъ. Такъ или иначе это требованіе должно было выразиться и нуженъ былъ дѣятель, который бы взялъ на себя великое народное дѣло и по своимъ способностямъ и характеру въ состояніи былъ бы совершить его. Надобно было уничтожить главную силу, слишкомъ рѣзко, слишкомъ несвоевременно и незаконно воздвигшуюся на измѣненіе народныхъ нравовъ и обычаевъ, которые могли быть измѣнены только или ходомъ самыхъ вещей, или реформою диктатуры, по диктатуры не чужой, а своенародной, облеченной всѣми полномочіями закона, и исторической необходимости, а не пришлой воли. Тутъ были самые противуестественные и враждебные народу распорядители -- поляки и католики и подъ ихъ вліяніемъ Лжедмитрій, обманщикъ, да хотя бы и не обманщикъ, но лицо дѣйствовавшее совершенно вопреки національному чувству -- онъ, этотъ непризванный, чужой, неразумный реформаторъ долженъ былъ пасть и Шуйскій создалъ его паденіе. Чтожъ ему предстояло сдѣлать послѣ того? Предоставить народной волѣ избрать царя, или тотчасъ воспользовавшись благопріятною минутою сдѣлаться самому царемъ. Тамъ было прекрасное, благородное, высоконравственное дѣло, здѣсь соблазнялъ успѣхъ обширнаго личнаго честолюбія, эгоизма. Собственная воля Шуйскаго въ этихъ противоположныхъ равносильныхъ понужденіяхъ вещей должна была рѣшить -- какому теченію послѣдовать; ей предстояло выдержать испытаніе передъ судомъ великаго нравственнаго закона -- Шуйскій не выдерживаетъ его, онъ долженъ быть и осужденъ этимъ судомъ за то, что въ совершенномъ имъ дѣлѣ онъ поставилъ на мѣсто общественной воли свой эгоизмъ, свою личную волю, свое честолюбіе. Доложимъ, что онъ былъ достойнѣе всѣхъ занять мѣсто, на которое покушался взойти, что онъ искренне и справедливо вѣрилъ въ возможность умиротворить Россію и дать ей блага, которыхъ никто другой тогда дать ей не могъ. Но нравственный законъ требовалъ, что бы не онъ самъ далъ себѣ это назначеніе, вмѣстѣ съ сопряженными съ нимъ правами, чтобы онъ дождался ихъ отъ тѣхъ, это имѣлъ право судить о его достоинствахъ и справедливости его притязаній. Словомъ, по пресѣченіи царскаго рода, новаго царя должна была возвести на тронъ не партія, а Россія. Онъ не былъ, какъ замѣчено нами выше, преступникомъ, потому что не похищалъ ничьего права.какъ Годуновъ и Самозванецъ, но во всякомъ случаѣ, онъ не честный, не добродѣтельный человѣкъ, потому что сдѣлалъ то, чего не слѣдуетъ дѣлать честному и добродѣтельному человѣку -- свои личные интересы онъ поставилъ выше общественнаго долга. Его нельзя ни презирать, ни ненавидѣть, но и уважать его не за что. Словомъ онъ таковъ, какимъ представляетъ его намъ исторія.

Въ заключеніе драмы, авторъ поясняетъ ея общую мысль, влагая въ уста Голицына слѣдующіе стихи о Шуйскомъ:

Крамольникъ онъ отъ головы до пятокъ!

Бояриномъ ему бы оставаться,

Крамольнику не слѣдъ короноваться.

Крамолой сѣлъ Борисъ, а Дмитрій силой;

Обоимъ тронъ Московскій былъ могилой.

Для Шуйскаго примѣровъ не довольно:

Онъ хочетъ сѣсть на царство самовольно.

Не царствовать ему! На тронъ свободный

Садится лишь избранникъ всенародный.

Пьеса Г. Островскаго заключаетъ въ себѣ замѣчательныя художественныя красоты. Правда, зданіе драмы не отличается широкими и величественными размѣрами, которые бы поражали смѣлостію задачи и обиліемъ творческихъ комбинацій. Авторъ не возвышается до того всеобщаго, необычайнаго момента нашей исторической жизни, гдѣ совершилось столь иного трагическаго и важнаго для нашей будущности. Онъ держится въ скромныхъ границахъ одной личности Шуйскаго въ связи съ другою -- личностію Лжедмитрія и ближайшихъ къ нимъ отношеній. Онъ также не отличается изобрѣтательностію положеній, свидѣтельствующею о силѣ поэтическаго творчества. Предназначивъ себѣ цѣль изъ избраннаго имъ историческаго мотива извлечь его драматическія стихіи, онъ воспользовался ими не только съ полнымъ знаніемъ исторіи, но и съ искуствомъ опытнаго и даровитаго поэта. Дѣйствіе въ его пьесѣ развивается въ постепенно возрастающей занимательности само собою, безъ всякихъ искусственныхъ усилій со стороны поэта, безъ афектаціи, онъ предоставляетъ ему идти своимъ естественнымъ историческимъ путемъ, заботясь единственно о сосредоточеніи вниманія читателя или зрителя на главныхъ моментахъ и лицахъ и о томъ, чтобы эти моменты и лица являлись передъ нимъ въ движеніи и полнотѣ жизни. Въ пьесѣ нѣтъ выдуманныхъ произвольно и напрасно ни лицъ, ни событій и страстей -- и вообще простота ея въ планѣ и исполненіи, отсутствіе всякаго усложненія, запутанности, умничанья, составляетъ одно изъ существенныхъ ея качествѣ и достоинствъ. Что касается до характеровъ, то разумѣется всего болѣе обращаютъ на себя вниманіе по своей сосредоточенности, характеры Шуйскаго и Лжедмитрія, о которыхъ мы и должны были распространиться выше. Другіе характеры, съ меньшимъ значеніемъ для драмы, не нуждались въ такой полнотѣ и опредѣленности развитія, тѣмъ не менѣе многіе изъ нихъ, нѣсколько болѣе выдвигающіеся, оттѣнены чертами своеобразными. Таковы, выступающіе изъ безцвѣтной среды, бояре: Голицынъ, Татищевъ, Басмановъ. Послѣдній впрочемъ такое замѣчательное историческое лицо, что требовалось бы, по нашему мнѣнію тщательнѣйшей и болѣе серьезной оттушовки. Слѣдовало бы кажется хоть нѣсколькими чертами дать почувствовать зрителю или читателю, почему онъ такъ ревностно служитъ Дмитрію и охраняетъ его. Не могъ онъ не знать, что это за личность -- и должны быть сильныя причины, заставляющія его держаться стороны самозваннаго царя. Басмановъ не дюжинный царедворецъ, который бы изъ одного мелкаго своекорыстія или боязни рѣшился стать подъ его знамена и оказать столько преданности дѣлу, ни въ законности котораго, ни въ прочности онъ не могъ быть увѣренъ. Надобно было имѣть въ виду, что Басмановъ былъ изъ людей новыхъ, что бояре древняго рода смотрѣли на него съ пренебреженіемъ и что онъ видѣлъ въ Дмитріи данныя, по которымъ послѣдній ногъ сдѣлаться опорою земскихъ людей, а не быть только орудіемъ придворныхъ возней. Женщины, царица Марѳа и Марина Мнишекъ, являются съ свойственными имъ историческими чертами -- одна слабою, изъ боязни, ради выгодъ житейскихъ жертвующею своими материнскими чувствами въ пользу Самозванца, пока онъ могучъ и отрекающеюся отъ него въ минуту неизбѣжнаго паденія. Марина властолюбивою, хитрою, жаждущею вороны и царскаго величія. Всѣ другія лица, содѣйствующія ходу драмы, не смотря на кратковременность своего появленія, обозначены по возможности каждое индивидуальными чертами. Таковы представители народнаго движенія калачникъ, умный и бойкій подстрекатель народа противъ Лжедмитрія, Коневъ, движимый тѣмъ же чувствомъ, но простодушнѣе и сосредоточеннѣе перваго, подъячій съ обычнымъ своимъ оффиціальнымъ подмигиваньемъ и придирчивостію и проч. Мы позволимъ себѣ только сдѣлать замѣчаніе противъ юродиваго Аѳоня. Юродивый сдѣлался общимъ мѣстомъ въ нашихъ историческихъ драмахъ. Безъ него не обходится почти ни одна. Оставляя въ сторонѣ религіозную сторону, эти русскіе. Діогены составляютъ типическое проявленіе нашей народности. Прикрывшись щитомъ религіи и дѣйствительно воодушевленные ею, они принимали на себя роль публицистовъ и обличителей общественныхъ и административныхъ пороковъ. Это были олицетворенные протесты различныхъ злоупотребленій, единственные въ тѣ темныя времена, когда страхъ смыкалъ всѣмъ уста и когда письменныя изобличенія кромѣ тайныхъ доносовъ и подметныхъ писемъ, были невозможны. Одинъ Божій человѣкъ, убогій, отвергнутый міромъ и самъ его отвергнувшій, напускающій на себя безуміе, но въ высшей степени умный и тонкій, одинъ такой человѣкъ, подъ покровительствомъ ученія, что такимъ Богъ открываетъ свою волю, могъ въ мистической экзальтаціи притворной или истинной, являться смѣлымъ глашатаемъ противъ злоупотребленій власти всесильнаго произвола и порока. Для этого надобно было имѣть замѣчательную силу ума и воли. Поэтому мы нимало не противъ употребленія этого элемента въ нашей исторической поэзіи. Но его уже кажется слишкомъ иного употребляли и онъ опошлился, сдѣлался, какъ выше мы замѣтили, общимъ мѣстомъ. Въ пьесѣ Островскаго онъ является не въ лучшемъ свѣтѣ -- по обыкновенію, онъ говоритъ мистически, но безъ всякой надобности -- дѣло слишкомъ ясно само по себѣ и не требуетъ никакихъ таинственныхъ, чрезвычайныхъ пружинъ и возбужденій. Отъ того его никто и не слушаетъ и онъ является только какъ бы по заведенному порядку, что нельзя же обойтись безъ юродиваго, когда дѣло идетъ о прошлыхъ и особенно смутныхъ временахъ.

О языкѣ драмы, мы не можемъ отозваться иначе, какъ съ полнымъ уваженіемъ. Это чистый русскій языкъ, употребленный и обработанный вполнѣ художественно. Онъ живъ, отчетливъ, легокъ и благороденъ, не переставая быть языкомъ соразмp3;рнымъ, т. е. согласнымъ съ характеромъ мыслей и положеній лицъ и вещей. Тутъ нѣтъ ни изысканныхъ фразъ, ни пошлой преднамѣренной вульгарности, изъ которыхъ одними стараются нерѣдко придать важный тонъ выраженію безъ важности идей, а другою придать слогу народность, какъ будто поэтически и вѣрно понятая наша народность не есть въ высшей степени благородство.

Но одно изъ важнѣйшихъ правъ этого литературнаго произведенія на одобреніе критики состоитъ въ томъ, что, принадлежа по идеѣ и намѣренію къ разряду поэтическихъ, оно дѣйствительно заключаетъ въ себѣ много поэзіи. Ни историческая достовѣрность, ни искусно составленный планъ и удачное распредѣленіе частей и обрисовка характеровъ, ни правильный я чистый языкъ не въ состояніи были бы возбудить въ душѣ отрадныхъ и высокихъ эстетическихъ впечатлѣній, если бы произведеніе не проникнуто было теплою струею жизни и одушевленія, безъ которыхъ нѣтъ ни красоты, ни поэзіи, ни художественнаго значенія. Еще одно важное, художественное качество пьесы, это то, что историческій элементъ въ ней очищенъ отъ всего лишняго и несущественнаго, отъ чего поэтическая сторона его блеститъ тѣмъ ярче и свободнѣе. Недостатки въ пьесѣ г. Островскаго есть -- и какъ имъ не быть, когда ихъ не чужды и произведенія Шекспира, Гете и подобныхъ имъ гигантовъ искусства? Мы и замѣтили нѣкоторые изъ нихъ. Но всякіе недостатки въ вещахъ человѣческихъ бываютъ двухъ родовъ -- одни, которые губятъ самую цѣль и характеръ вещей и слѣдовательно трудъ, предпринятый для ней, дѣлается тщетнымъ, другіе мѣшаютъ достиженію абсолютнаго совершенства, въ которомъ, какъ извѣстно, отказано человѣку и всѣмъ его дѣйствіямъ. Одни наказываются общимъ невниманіемъ, или, пожалуй, чѣмъ нибудь худшимъ, такъ какъ отъ человѣка зависѣло избѣжать ихъ, не принимаясь за дѣло, для котораго онъ не обладаетъ надлежащими силами; другіе прощаются ихъ виновнику, изъ уваженія къ тому, что онъ успѣлъ сдѣлать лучшаго, несмотря на общее человѣческое несовершенство. Есть дурное, при которомъ очевидно невозможно ничто хорошее; но есть худое, до того превозмогаемое хорошимъ, что надобно уже быть крайне взыскательнымъ и несправедливымъ въ критикѣ, чтобы изъ-за него не видѣть и не признавать послѣдняго.

А. Никитенко.