Некрасов Николай Алексеевич - "Аристократка" Л. Бранта

Н. А. Некрасов

"Аристократка" Л. Бранта

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Критика. Публицистика. Письма. Тома 11--15

Том одиннадцатый. Книга первая. Критика. Публицистика (1840--1849)

Л., Наука, 1989

Аристократка, быль недавних времен, рассказанная Л. Брантом. Санкт-Петербург, 1843. В типографии А. Бородина и К°. В 8-ю д. л., стр. 155.

"-- Ты ли это? Я думал, тебя нет уж на свете... Три года пропадал? С последней встречи нашей в театре... помнишь!.. ты вдруг исчез... Сколько я тебя ни отыскивал!.. Скажи, бога ради, где ты так долго скрывался?

-- Я не выезжал из Петербурга".

Так начался роман г. Бранта и разговор двух пансионских товарищей, встретившихся после долгой разлуки на углу Большой Морской у самого Невского проспекта. Один из них был мужчина высокого роста, брюнет, лет под тридцать, довольно видный, довольно приятной наружности, в модном фраке, с бакенбардами и даже с усами; короче, по всем признакам отставной военный. Другой был лет двадцати пяти, роста повыше среднего, лицом бел, с каштановыми волосами, наконец, с самыми темными глазами, казавшимися еще томнее от густых и длинных ресниц. "Несмотря на нежно-розовые щеки, на все признаки едва минувшей юности, общее в лице молодого человека, отзываясь, если можно так выразиться, неотступным воспоминанием какого-то тяжкого лишения и ранним опытом, резко противоречило с веселым <...> лицом брюнета". Таковы герои г. Бранта; как их зовут, он сказать не хочет:

"...обоих знакомцев, равно как и прочих действующих лиц начинающейся повести, мы (говорит г. Брант) не намерены окрестить собственными именами, заимствуя их из общего словаря романистов и повестчиков русских. Валерианы, Владимиры, Ипполиты, Аполлоны, Надежды, Софии, Ольги, Алины так давно знакомы и так, вероятно, прискучили слуху вашему".

Тут же упоминается о каких-то милых гумористах, которые издеваются невеликодушно и бессмысленно над тем, "чему в мудром порядке нравственного различия назначена своя необходимая роль, конечно незавидная, своя ступень, конечно невысокая и не совсем чистая, -- не кто же бьет лежачего?" (Не мы: ясным доказательством тому может служить статья, которую теперь пишем.) "Отчего, -- продолжает г. Брант, -- на этих именно бедных недорослей, вечных, непроизвольных детей человечества, должно изливать желчь ума и сатиры, предназначенной преимущественно бичевать предрассудки <...> людей не незначительных по роле, разыгрываемой ими в обществе, не невежд и глупцов обыкновенных, дюжинами дюжин встречаемых, но людей с весом и внешнего и внутреннего значения?"

Кажется, смысл афоризма г. Бранта такой: "Зачем бичевать насмешкой людей пустых и ничтожных; насмешка должна преследовать ошибки людей значительных по уму и по роле, разыгрываемой ими в обществе". Примем к сведению!

Взглянув на содержание повести г. Бранта как можно серьезнее, мы видим в ней, во-первых, молодого человека ("педагога"), который в продолжение одного года лишился отца, матери и сестры и до того был огорчен тем, что совершенно отказался от света и поселился близ Смоленского кладбища. Далее мы видим другого молодого человека ("баронессина племянника"), болтуна, с добрым сердцем, но с пустою головою и слишком беспечным характером. Встретившись на углу Большой Морской, приятели пересказали друг другу свои похождения и разошлись. На другой день "баронессин племянник" явился на квартиру "педагога" и, доказав ему, как скучно жить у Смоленского кладбища, перетащил мизантропа в центр столицы. С помощию своей тетушки "баронессин племянник" отрекомендовал "педагога" одному графу, "аристократу", которому нужен был учитель истории для пятнадцатилетней дочери, героини рассказа, "аристократки". Несмотря на свою молодость и красоту, "педагог" понравился графу, и уроки начались. Между учителем и ученицей, как часто бывает, вспыхнуло взаимное симпатическое влечение, которое кончилось любовью беспредельною и неукротимою. Поздно опомнился "педагог", поздно увидел бездну, в которую влекла его безумная страсть к аристократке. Но "чистая, возвышенная душа его была чужда помыслов недостойного соблазна. Он был не из числа тех, которые с такою холодною расчетливостью уловляют доверчивость какой-нибудь неопытной пятнадцатилетней девушки".

"Графиня! -- сказал он. -- Может быть, сегодня мы видимся в последние... Вы позволили мне говорить о своих чувствах... но мы оба давно знаем их... Слова для нас бесполезны, бесплодны, как и самые чувства наши, -- мы не назначены друг для друга... Судьбе угодно было, чтоб мы встретились -- для чего это ей угодно было, она нам ответит -- там! А здесь -- здесь благоразумие и рассудок говорят нам, что мы должны расстаться, и расстаться навсегда, хотя, произнося это, я чувствую, что от сердца моего о кровью и невыразимою болью отрывается лучшая часть его..."

Он говорил, и слезы, как водится, градом катились по щекам его. Невыразимая тоска отпечатлевалась во всех чертах его прекрасного лица, и звуки дрожащего голоса исполнены были звуков отчаяния, каких, по мнению автора, никогда еще не изобретала вдохновенная рука артиста-музыканта. Он умолк, и вдруг в комнате послышались громкие рыдания; г. Брант полагает, что если б посторонний человек находился за стеною ее, он мог бы подумать, что раздаются стоны дочери подле смертного одра материнского. В самом деле было совсем другое: то рыдала аристократка. "Педагогу" вместе было и тяжело и весело. "Если бы в ту минуту удар невидимой руки разразился над ним и мгновенно превратил его в бездушный труп, то он благословил бы благодетельную руку" (не поздно ли было бы?). Но желанного чуда не совершилось, и он, "не говоря более ни слова, сделал уже шаг к дверям, хотел уйти, потому что еще минута, и он не в состоянии был бы долее выдержать предписываемого благоразумием, но графиня умоляющим движением руки еще раз остановила его, отерла платком слезы, подошла к нему и подала ему свою бархатную аристократическую руку".

"Молодой человек поспешно схватил ее, прижал к сердцу, потом к устам, долго не отрывая их от вожделенной руки. В эту минуту раздался на улице стук экипажа, остановившегося у графского дома.

-- Прощайте, прощайте, графиня! -- воскликнул молодой человек, выпуская из своей руку прелестной девушки... -- Прощайте, милый!.. -- отвечала она болезненным голосом и называя его просто по имени. -- Прощайте, но не навсегда! Обещайте мне, что мы скоро увидимся! -- И с последним словом, дрожа как бы от страха, она невольно, не помня сама, что делает, прислонила головку свою к груди молодого человека. Он не мог более владеть собою -- крепко сжал ее в своих объятиях, еще крепче поцеловал в уста, дотоле не омраченные еще ничьим поцелуем, кроме отцовского, и быстро выбежал из комнаты".

Однако ж тем не кончилось. По приглашению графа "педагог" продолжал посещать дом его и тогда, когда уже курс истории с молодою графинею был пройден. Страсть "педагога" беспрестанно усиливалась. Он начал рыскать везде, где только мог встретить графиню, и даже не упускал случая видеть свою аристократку в Александрийском театре (?!.), где она бывала вместе с родителем своим, аристократом. Дела графа между тем расстроились; сын его в Париже проигрался: нужны деньги. На выручку графа поспешил какой-то полковник, который, так же как и все другие лица повести, ни имени, ни фамилии не имеет, -

В виде дружеской услуги

Он предложил ему заем.

Но я (автор) не верю дружбе, други;

Корысть привык я зреть во всем.

Полковнику понравилась молодая графиня: он посватался. Отец-должник не смел отказать и на коленях вымолил у своей дочери согласие на брак с неумолимым кредитором. Аристократка вышла за полковника, и когда их венчали, "педагог" упал в обморок.

Через два года "педагог" прогуливался по окрестностям своей деревни и вдруг встретил даму, которая сказала ему:

"-- Извините, милостивый государь! Вы, верно, здешний и можете сказать мне, как далеко отсюда до села***?

Молодой человек задрожал всем телом, услышав голос незнакомки. -- До села***? -- повторил он, снимая шляпу и кланяясь путнице. -- Имения генерала***?

-- Так точно, милостивый государь, -- отвечала она, в свою очередь изменяясь в лице и всматриваясь в молодого человека, которого голос показался ей не незнакомым.

-- Верст десять с небольшим, -- прибавил он.

-- Боже мой! -- тихо произнесла незнакомка, как будто говоря сама с собою. -- Я не ошибаюсь -- это он, это мой бедный учитель... Боже мой! как он переменился! я не узнала его с первого взгляда!.. Какая встреча!"

И потом, оглянувшись и увидев, что провожавший ее лакей стоит в почтительном отдалении, она прибавила: "Милый! еще раз в жизни я увидела тебя!" "Графиня! ваше превосходительство! Я не понимаю вас!" -- холодно отвечал "педагог". Но вот она заплакала; заплакал и он. Они долго беседовали о своей несчастной судьбе и расстались печально. Вскоре после того "педагог" умер. Зимою того же года частные обстоятельства заставили автора посетить уезд, в котором жила аристократка. Там, между прочим, автор приобрел от священника записки "педагога". Там же, беседуя с священником, автор "вполне удовлетворил своему любопытству относительно аристократки и усопшего любимца ее". Потом автор, как водится у добрых людей, пошел на могилу покойника, но не дошел, увидев над нею издали женскую тень.

"Я хотел взглянуть, -- говорит он, -- на аристократку, вглядеться в черты ее лица, которое столько раз и так подробно описывал мне племянник баронессы; но я обуздал свое любопытство и принес его в жертву другому чувству -- нескромным присутствием своим я не хотел нарушить уединенной молитвы женщины над прахом человека, которого она и в могиле любить не переставала".

Такая черта делает честь сердцу автора!

Основываясь на афоризме автора, который мы привели и пояснили выше, нам ничего более теперь не остается сказать, кроме того, что повесть напечатана очень опрятно...

КОММЕНТАРИИ

Печатается по тексту первой публикации.

Впервые опубликовано: ЛГ, 1843, 17 янв., No 3, с. 55-57, без подписи.

В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.

Автограф не найден.

Авторство Некрасова указано В. П. Горленко. Л. В. Брант -- критик, фельетонист и беллетрист, постоянный сотрудник "Русского инвалида", затем "Северной пчелы" (в последней подписывался крикливым криптонимом "Я. Я. Я."), автор сборника рассказов "Воспоминания и очерки жизни" (СПб., 1839), повести "Аристократка" (СПб., 1843), романа "Жизнь как она есть" (СПб., 1843) и критико-полемических брошюр "Петербургские критики и русские писатели" (СПб., 1840), "Несколько слов о периодических изданиях русских" (СПб., 1842), "Опыт библиографического обозрения" (СПб., 1842). Реакционность, пасквили и доносы, литературная беспомощность и непомерные претензии делали Бранта постоянным объектом насмешек и нападок передовой критики, особенно "Отечественных записок" и Белинского, который писал о нем в издевательском тоне: "Мы уверены, что г. Бранту стоит только явиться в Париж с французским переводом своего романа, и его тотчас же сделают там первым министром на месте Гизо. А какое было бы счастие для Франции иметь подобного министра!" (т. VIII, с. 135; ср.: т. VI, с. 189-194). Столь же язвительны более поздняя заметка Белинского "Новый критикан" (т. IX, с. 493-- 496) и приписывавшийся Белинекому памфлет И. И. Панаева "Литературный заяц" (ОЗ, 1846, No 2, отд. VIII, с. 124-126). В стиле памфлета написал Белинский и рецензию на "Аристократку" (т. VI, е. 677-681), по его словам "единодушно осмеянную во всех журналах" (т. VIII, с. 123; ср.: БдЧ, 1843, т. 57, отд. VI, с. 1-11, а также: ЛГ, 1842, 31 мая, No 21, с. 427-430; 25 окт., No 42, с. 861). Ф. В. Булгарин в одном из своих фельетонов жаловался: "...в каждой книжке "Отеч<ественных> записок" вы встретите имя Л. В. Бранта, которое выставлено вроде мишени для упражнения в остроумии журнальной свиты и самого начальника дружины ландскнехтов" (СП, 1846, 19 янв., No 16, с. 62). Брант своим литературным противникам ответил злобным пасквилем, направленным главным образом против Белинского и близких ему литераторов, в романе "Жизнь как она есть". Некрасов высмеял этот роман в одном из фельетонов "Литературной газеты" (ПСС, т. V, с. 511) и в романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (см.: наст. изд., т. VIII, с. 722-723).

С. 76. "-- Ты ли это? Я думал, тебя нет уж на свете... -- Некрасов цитирует начало романа (c. 1), далее приводятся цитаты (с. 2, 8, 9, 100-103, 144-145, 153-155) с незначительными разночтениями.

С. 76. ...на углу Большой Морской... -- Большая Морская -- ныне ул. Герцена.

С. 77. ...поселился близ Смоленского кладбища. -- Смоленское кладбище -- одно из старинных кладбищ Петербурга на Васильевском острове.

С. 79. ...не упускал случая видеть свою аристократку в Александрийском театре (?!)... -- Эту деталь, выдающую незнание автором изображаемой среды, отметил и Белинский (т. VI, с. 681). Аристократы, люди "большого света", гнушаясь "Александрии", посещали обычно Михайловский театр (французская труппа) или оперу. Публику Александрийского театра составляли преимущественно средние слои столицы, главным образом чиновничество и купечество, а также среднее и мелкое дворянство и даже мещанство, до гостинодворских сидельцев и лакеев включительно. См. "физиологическую" характеристику посещавшей этот театр публики в статье Белинского "Александрийский театр" (т. VIII, с. 536-538) и фельетоне Некрасова "Выдержка из записок старого театрала (Материалы для физиологии Александрийского театра)" (наст. изд., т. XII).