Некрасова Екатерина Степановна - Записки степняка. Очерки и раcсказы А. Эртеля. Два тома

Записки степняка. Очерки и разсказы А. Эртеля. Два тома. C.-Пб. Изданіе О. И. Бакста. 1883 г.

Съ разсказами г. Эртеля читатели, разумѣется, сколько-нибудь да знакомы. Всѣ разсказы, за исключеніемъ перваго и послѣдняго ("Мое знакомство съ Батуринымъ" и "Аддіо"), которые прибавлены для округленія "Записокъ степняка",-- помѣщались въ Вѣстникѣ Европы.

Но какая разница читать понемногу: въ мѣсяцъ по разсказу, или вдругъ всѣ заразъ: одинъ, два, три... разомъ оба тома! Миражъ и обманъ тутъ разомъ исчезаютъ. Тѣ недостатки, которые при чтеніи "понемножку" не ощущались, при изданіи отдѣльною книгой выступаютъ неимовѣрно подавляющими; то, что при чтеніи "на разстояніи" могло даже казаться пріятнымъ, при поднесеніи въ изобиліи иногда обращается въ убійственно-тоскливое, странно-безцѣльное повтореніе.

Вотъ именно это самое ощущаетъ читатель, принявшись за разсказы г. Эртеля, изданные въ двухъ томахъ подъ названіемъ "Записки степняка". Издать свои разсказы отдѣльною книгой -- непростительная ошибка со стороны г. Эртеля, въ чекъ неминуемо онъ долженъ будетъ и самъ вскорѣ убѣдиться.

Какъ припомнитъ читатель, отличительная особенность г. Эртеля -- это любовь къ природѣ. Онъ то и дѣло говоритъ о небѣ, о тучахъ, о "прохладномъ и ясномъ воздухѣ", о "смѣющемся лучѣ, прихотливо перебѣгающемъ по деревьямъ, нагоняя улыбку на угрюмые великаны лѣсовъ" (т. II, стр. 41); о солнцѣ, которое съ "убійственной жгучестью" палитъ землю; о кустахъ сирени, о ржаномъ полѣ, которое "то замирало въ какой-то чуткой дремотѣ и неподвижно нѣжилось въ голубомъ воздухѣ", то и т. д. (т. I, стр. 187); о пѣтухахъ, которые "свѣжій крѣпкій воздухъ" (т. I, стр. 159); о щебетаньи малиновки и т. д. и т. д. Читатель можетъ-быть съ удовольствіемъ встрѣчалъ мѣстами это любовное описаніе природы, тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время ея какъ бы не существовало для нашихъ любимыхъ писателей. Природа какъ бы уходила изъ-подъ ихъ наблюденій; они не замѣчали ея. Вотъ что говорить насчетъ этого "любованья" природой нашъ лучшій писатель по части бытовой жизни, очутившись весной на Кавказѣ: "О краскахъ, о цвѣтахъ, о линіяхъ мы тамъ, на сѣверѣ, забыли, давно забыли, точно ничего, кромѣ урядниковъ, и нѣтъ на свѣтѣ. А здѣсь вотъ цвѣты! Ахъ, какіе прелестные, и я могу на нихъ смотрѣть! Просто видѣть и любоваться и хранить хорошее впечатлѣніе! Этого давно-давно не случалось со мной, нескончаемо давно. Даже не помню, сколько времени я не видѣлъ ни цвѣтовъ, ни воды, ни неба, хотя ходилъ и между цвѣтами, и подъ небомъ, и у воды. Гнела какая-то каменная тоска" (Отеч. Зап. 1883 г., іюнь, стр. 543).

Вотъ почему не замѣчаютъ природы, не могутъ любоваться ею наши лучшіе писателя. Г. Эртель, напротивъ, и замѣчаетъ, и любуется. Этого мало: онъ даже прямо совѣтуетъ читателю (вѣдь, вкусы и требованія бываютъ разные) просто безъ всякой мысли смотрѣть на красоты природы, чувствовать, упиваться ими и гнать отъ себя "иныя" мысли. Онъ довольно ясно высказываетъ это въ одномъ изъ своихъ разсказовъ, гдѣ извѣстное состояніе природы вдругъ какъ-то напоминаетъ ему о современной жизни, о злобахъ дня (правда, это случилось съ нимъ, кажется, одинъ разъ). "Намъ, современникамъ,-- говоритъ онъ,-- приходится лишь констатировать и, заручившись каменнымъ сердцемъ, съ одинаковымъ хладнокровіемъ обнять пакость, возникающую и безъ жалости убитую морозомъ полезность" (т. II, стр. 42). Въ первомъ томѣ онъ гораздо опредѣленнѣе и яснѣе даетъ совѣтъ читателю: "Не отравляйте красоты. Отрѣшитесь отъ мысли, ѣдко разъѣдающей душу. Раскройте эту душу одной только мирной" (стр. 196).

Вотъ именно этого-то только и не могутъ сдѣлать наши лучшіе современные писатели, потому-то они не чувствуютъ ни воды, ни цвѣтовъ, ни воздуха, хотя и ходятъ "между цвѣтами, и подъ небомъ, и у воды".

Но вкусы бываютъ равные, и мы о вкусахъ не споримъ. Мы сказали: весьма возможно, что читатель съ удовольствіемъ, хотя бы для-ради разнообразія, встрѣтятъ описаніе природы въ разсказахъ г. Эртеля, еслибы только не занимали они большой половины вниманія автора, еслибы не поглощали и его самого, и его разсказъ... Обычно каждый разсказъ г. Эртеля и начинается, и оканчивается "любованьемъ" природой. "Любованью", описательной сторонѣ авторъ отдаетъ предпочтеніе передъ самымъ разсказомъ.

Для образчика возьмемъ первый разсказъ изъ Итона: "Криворожье". Беремъ 2-й томъ потому, что тутъ все же хоть одинъ-два отрывка болѣе приближаются къ формѣ разсказа, чѣмъ всѣ помѣщенные въ первомъ тонѣ, за исключеніемъ развѣ "Серафимъ Ежиковъ".

"Стояла засуха. Недѣли три, какъ уже не было дождя,-- начинается описаніе въ разсказѣ "Криворожье".-- Солнце съ убійственной жгучестью палило землю; на знойномъ небѣ цѣлыми днями не показывалось ни одного облачка. Въ раскаленномъ воздухѣ" и т. д. и т. д. Мы уже не будемъ выписывать, пусть читатель самъ подбираетъ разныя слова насчетъ воздуха. Покончивъ съ солнцемъ и воздухомъ, авторъ останавливаетъ свой взоръ на полѣ, описываетъ рожь; потомъ съ "плавной медлительностью" переводитъ глаза на стадо,-- описываетъ стадо, коровъ, овецъ, пастуха... Потомъ такъ же любовно описываетъ пыль, какъ она вьется около его экипажа; потомъ опять возвращается къ жарѣ, къ воздуху, описываетъ попавшуюся деревню, собакъ, встрѣтившіеся кабаки... Затѣмъ вдругъ вспоминаетъ, что онъ ѣдетъ не одинъ,-- съ нимъ въ экипажѣ сидитъ нѣкій Семенъ Андреевичъ. И авторъ изъявляетъ желаніе познакомить съ Семеномъ Андреевичемъ своего долготерпѣливаго читателя. Но, какъ истый художникъ-эстетикъ, сперва онъ знакомитъ съ подбородкомъ своего компаніона,-- опять описываетъ... Затѣмъ передаетъ монологъ Семена Андреевича, какъ онъ всю дорогу ругалъ нѣмцевъ, восторгался русской народностью, славянскими племенами... Разумѣется, читатель не можетъ не замѣтить, что весь этотъ монологъ произносится единственно для него. По вотъ наконецъ пріѣхали въ Криворожье -- цѣль разсказа. Авторъ и Семенъ Андреевичъ пошли на мельницу... Слѣдуетъ описаніе мельника, мельничихи и повѣствованіе о томъ (впрочемъ, повѣствованіе въ лицахъ), какъ мельникъ надулъ Семена Андреевича. Тутъ же въ лицахъ изображается сцена, какъ въ присутствія пріѣхавшихъ гостей происходитъ потасовка "за святыя" между мельничихой и ея работницей. И разсказъ опять кончается описаніемъ торжественной тишины полей, озаренныхъ пожаромъ" (т. I, стр. 39).

Только-что вы покончили съ полями, "озаренными пожаромъ", только-что встрѣтили въ заглавіи слѣдующаго разсказа названіе: "Жолтиковъ" и думаете: "Ну, вотъ, слава Богу, теперь будетъ рѣчь о людяхъ, теперь ужь больше не будетъ восхищенія воздухомъ, небомъ, водой,-- слава Богу",-- какъ вдругъ, къ величайшей тоскѣ читателя, авторъ снова затягиваетъ свою любимую пѣсню, которая уже успѣла несносно надоѣсть и опротивѣть читателю. "Случалось ли вамъ, господа,-- начинается названный разсказъ,-- быть въ лѣсу въ пору ранней весны?" Читатель въ страхѣ: неужели опять природа, небо, воздухъ?... "Все напоминаетъ еще о суровомъ зимнемъ царствѣ,-- продолжаетъ авторъ,-- несмотря на ваше смущеніе.-- Глазъ проникаетъ далеко въ глубь лѣса. Карявыя деревья"... (т. II, стр. 40). И такъ безъ конца буквально до одуренія терпѣливаго читателя. И дѣйствительно -- на диво терпѣливаго, такъ какъ все это описаніе не имѣетъ уже никакого отношенія къ самому разсказу... Наговорившись о красотахъ природы до собственнаго пресыщенія, авторъ наконецъ почувствовалъ, что неловко же въ самомъ дѣлѣ такъ немилосердно злоупотреблять вниманіемъ къ пустопорожнимъ словамъ, потому оговаривается въ концѣ своего "любованья", на этотъ разъ растянувшагося на цѣлыхъ 4 страницы: "Простите,-- говоритъ онъ,-- и перейдемте къ дѣлу" (т. II, стр. 43).

Но такое сознаніе приходитъ къ автору только на второмъ томѣ, и то очень не надолго. Онъ сейчасъ же снова забывается и безъ всякихъ извиненій и на этотъ разъ безъ всякаго милосердія описываетъ ту же степь, то же небо... А что дѣлаетъ онъ съ читателемъ въ первомъ томѣ, просто до ужаса! Вдругъ, ни съ того, ни съ сего, при началѣ разсказа, вздумалъ пересчитывать, что онъ любятъ въ природѣ...

"Люблю необозримую степную гладь, занесенную сугробами, мутное, низкое небо и т. д. и т. д.

"Люблю весеній лепетъ тѣнистой рощи, заботливый гамъ грачей и т. д. и т. д.

"Люблю теплыя, долгія зори и т. д.

"И жаркое лѣто люблю я. Люблю, когда подъ знойнымъ іюльскимъ вѣтеркомъ..." (т. I, стр. 129).

Послѣ этого невольно скажешь: "Боже! зачѣмъ такъ много любитъ авторъ? А ужь если любитъ, къ чему же всѣмъ-то объ этомъ разсказывать? Во-первыхъ, это не скромно, а во-вторыхъ -- какое дѣло читателю до того, что авторъ любитъ и зиму, и лѣто, и всѣ времена года?... къ тому же, вѣдь, вмѣсто обѣщанныхъ "Очерковъ и разсказовъ", отъ этого получаются одни знаки восклицанія... Или вдругъ, изображая тишину, ему приходитъ фантазія (и, надо замѣтить, ужасно неделикатная) пересчитывать все, чего нѣтъ, но что бы могло нарушить тишину. "Не прощебечетъ малиновка,-- начинаетъ онъ,-- не зальется страстнымъ треньканьемъ перепелъ, не разсыпится жаворонокъ серебристыми трелями..." и т. д. и т. д. (т. I, стр. 130). Вѣдь, при подобномъ способѣ описанія можно написать не 2, а цѣлыхъ 20 томовъ, лишь бы только не смущаться навѣваемою на читателя убійственной тоской. Мы увѣрены, что любой любитель природы возненавидитъ послѣ этого навсегда описаніе ея красотъ, если осипъ хотя колонну перваго тона "Записокъ степняка".

И зачѣмъ было г. Эртелю издавать свои разсказы отдѣльною книгой? При чтеніи ихъ "на разстояніи" природа вовсе не дѣлалась той bête noire, которая заслоняла здѣсь и жизнь, и людей, и ту дѣйствительную красоту природы, которой любуется всякій, вырываясь изъ-подъ гнета "каменной тоски".

Въ "Запискахъ степняка" природа является bête noire, которая замѣняетъ для автора нравственный идеалъ. Послѣдній совсѣмъ отсутствуетъ у г. Эртеля, а безъ нравственнаго идеала, какъ вѣрно говоритъ въ своихъ статьяхъ г. Красносельскій (От. Зап. май, іюнь), не стоитъ писать, а тѣмъ болѣе издавать свои отрывки отдѣльными книгами.

Все это мы высказываемъ не безъ искренняго сожалѣнія. Г. Эртель -- человѣкъ молодой, только-что выступающій на литературное поприще; онъ еще можетъ дать въ будущемъ то, чего не даетъ теперь, такъ какъ отрицать въ немъ извѣстную долю таланта нельзя,-- вотъ поэтому-то мы я не можемъ не пожалѣть: къ чему было издавать свои разсказы отдѣльною книгой?

Издавши, онъ далъ возможность подмѣтить, даже не особенно внимательному читателю, пустоту содержанія своихъ разсказовъ,-- подмѣтить настолько, что даже эти самыя описанія, которыми такъ упивается авторъ и которыя такъ музыкально звучатъ дли уха, оказываются пустымъ звукомъ безъ смысла. Читаете одинъ разсказъ -- все воздухъ, небо, жаркій лучъ; читаете другой -- опять небо, воздухъ, жаркій лучъ... Вы охотно бы бросили книгу, но вы -- рецензентъ и потому читайте!... Чтобы не такъ было скучно, вы стараетесь рисовать воображеніемъ всѣ встрѣчающіяся описанія. И вотъ во время такого упражненія приходите въ полнѣйшій ужасъ: вмѣсто картинъ природы вы видите въ книгѣ одинъ пустой наборъ словъ, нанизанный для-ради красоты слога. Если не вѣрите, продѣлайте надъ собой этотъ опытъ. Ну, вотъ и рисуйте своимъ воображеніемъ: "возвышенность пламенѣла" (т. I, стр. 160), "роща задрожала свѣжею дрожью" (тамъ же); "жидко заблеяли овцы" (тамъ же); "прозрачный, жидкій воздухъ". "При малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка запахъ увяданія усиливается, тогда всѣмъ кажется, что въ прохладномъ воздухѣ вмѣстѣ съ тихимъ и ласковымъ вѣяньемъ вѣтра проносятся какія-то изумительно тонкія наркотическія струйки" (т. I, стр. 129). "Въ кустахъ сирени точно ножницы въ проворныхъ рукахъ артиста парикмахера стрекатала какая-то птичка" (т. I, стр. 192). Звѣзды сіяютъ "робко и трепетно", съ какой-то "торжественной" (т. I, стр. 121). "Пахло водою и какой-то пріятною затхлостью" (тамъ же).

Будетъ, довольно... Послѣ приведенныхъ мѣстъ не трудно убѣдиться, что любовь г. Эртеля къ природѣ сводится на любовь къ звукамъ, къ красивому набору словъ.

Нельзя не замѣтить, что г. Эртель сильно подражаетъ не только въ описаніи неба, полей, но даже въ формѣ, во внѣшней сторонѣ своихъ разсказовъ, И. С. Тургеневу. Тургеневъ написалъ "Записки охотника", Эртель -- "Записки степняка". Тургеневъ ѣздитъ на охоту, встрѣчаетъ по дорогѣ различные типы,-- и степнякъ, соскучившись сидѣть въ одиночествѣ на своемъ хуторѣ, ѣздитъ то къ одному, то къ другому изъ своихъ сосѣдей и по дорогѣ встрѣчаетъ то "пріятную затхлость", то "торжественную ясность" сіянія звѣздъ.

Тургеневъ любитъ природу. Со всѣми деталями воспроизводитъ онъ остановившую его вниманіе картину; онъ дѣлится своимъ наслажденіемъ съ читателемъ, давая я ему возможность испытать нѣчто подобное. Но, несмотря на свое положеніе охотника, для котораго природа имѣетъ исключительный преобладающій интересъ, Тургеневъ никогда ей не отдаетъ предпочтеніе предъ человѣкомъ. Его "Записки охотника" вводятъ читателя въ до тѣхъ поръ неизвѣстный, закрытый для него міръ -- жизнь мужика. Каждый разсказъ въ "Запискахъ охотника" знакомитъ съ новымъ типомъ.

У г. Эртеля, какъ мы сказали, природа преобладаетъ надъ человѣкомъ. Человѣкъ если говоритъ передъ читателемъ, то только затѣмъ, чтобы передъ нимъ отрекомендоваться. Читатель не застаетъ его врасплохъ среди обычныхъ занятій. Авторъ не вводитъ читателя въ его жизнь, а поступаетъ совершенно обратно: онъ беретъ за ручку своего героя и выводить на эстраду, пріодѣвши на показъ и вложивши ему въ уста только одни рекомендательныя рѣчи. Потому разговоръ героевъ г. Эртеля въ большинствѣ случаевъ не имѣетъ центра я можетъ безконечно тянуться и въ ту, и въ другую сторону, какъ тянется описаніе природы. Потому ни одинъ отрывокъ въ "Запискахъ степняка", за исключеніемъ "Офицерши" и "Жолтикова", не представляетъ чего-нибудь цѣннаго, законченнаго, достойнаго хотя бы названія разсказа. Вѣрнѣй было бы назвать содержаніе этихъ двухъ томовъ -- фельетонныя корреспонденціи...

Въ большинствѣ случаевъ авторъ придерживается крайне непохвальныхъ привычекъ: наприм., онъ не разъ подслушиваетъ за своими знакомыми (въ разсказахъ: "Липяги", "Иностранецъ Липатка"), саркастически улыбается надъ увлеченіями Лебедкина ("Липяги") и т. д. Во всякомъ случаѣ увлеченія Лебедкина искренни; они несравненно жизненнѣе упоеній воздухомъ, гдѣ "затхлый ароматъ увяданія" соединяется съ "крѣпительной свѣжестью воскресающей природы" (т. II, стр. 41).

Читая эти безконечныя упоенія разными затхлостями, намъ не разъ приходило въ голову: а что, еслибъ авторъ выкинулъ многорѣчивыя описанія природы и своихъ ощущеній, его два солидныхъ тома непремѣнно должны бы были похудѣть до тощей брошюры... И едва ли бы отъ такого сокращенія что потерялъ читатель, тѣмъ болѣе, что авторъ и въ своихъ описаніяхъ, и въ ощущеніяхъ нерѣдко повторяется... "Вы чувствуете,-- говоритъ онъ въ своемъ разсказѣ "Жолтиковъ",-- какъ въ груди вашей, сладостно стѣсняя дыханіе, ширится что-то невыразимо хорошее..." И это "что-то" опять встрѣчаетъ читатель и въ разсказѣ "Аддіо": "И я чувствую,-- говоритъ г. Эртель,-- какъ что-то странное ширится и растетъ во мнѣ и съ тоскующей болью щемитъ сердце" (стр. 280).

Охотно повторяемъ за г. Красносельскимъ: нѣтъ, нѣтъ, безъ нравственнаго идеала писать не слѣдуетъ, какъ бы хороши звуки ни выходили изъ подъ-пера, а тѣмъ болѣе издавать музыку пустыхъ звуковъ отдѣльными книгами... Еще въ журналѣ при нашей современной бѣдности какъ-нибудь сойдетъ и звукъ за дѣло, и мысль,-- ну, а цѣлая книга пустыхъ звуковъ не можетъ не разсѣять заблужденія...

Е. Н.

"Русская Мысль", No 9, 1883