Матавуль Симо - Медаль

Сино Матавуль.

(Из Црне Горе и Приморjа. Приповиjетке. I свеска).

Черногорскіе разсказы.

(Переводъ съ сербскаго).

Медаль.

Присталъ къ главарямъ малый, не даетъ проходу: давай ему медаль, и конецъ! Говоритъ: могу поклясться передъ всѣми образами, что ее заслужилъ. Есть и свидѣтели въ Цѣлинскомъ батальонѣ, да не знаю ихъ по имени. А вы только скажите, буду ихъ искать хоть цѣлый годъ!

Это обстоятельство смущало "великій сборъ", и выходили споры, даже очень крупные. Главари видятъ, что малый не хвастунъ, да вѣдь у другихъ заслуги виднѣе. Какъ тутъ быть? Одни говорятъ одно, другіе другое, и конца нѣтъ. Наконецъ воевода поручилъ командиру четы рѣшить дѣло на собраніи.

Такъ то и было. Въ первое же воскресенье послѣ этого, Шуньо, командиръ, надѣлъ саблю и направился къ церкви. Никуда не сворачивая, ни съ кѣмъ не говоря, одинъ пришелъ онъ туда, сѣлъ въ оградѣ и закурилъ. Сжегъ онъ, полагать надо, не меньше десяти папиросъ, пока явился старый причетникъ, да другихъ сосѣдей десять, пока подошелъ попъ. Страшное дѣло, сколько дыма могъ проглотить этотъ костлявый! Онъ былъ, отъ дыма должно быть, весь черный, съ огромными бровями, жилистъ и сухъ, какъ палка, а глаза бѣгали, какъ звѣрки. Попъ поздоровался съ нимъ и хотѣлъ было вступить въ разговоръ, но Шуньо вынулъ часы изъ кармана, посмотрѣлъ на нихъ и говоритъ попу:

-- Торопись, брате попе {Слово "попъ" въ сербскомъ языкѣ ничего насмѣшливаго не заключаетъ, и инаго слова не употребляется.}, некогда!

И прошелъ за нимъ въ церковь, чтобы во время службы сообразить, какъ быть и что дѣлать.

Сейчасъ же послѣ обѣдни, безъ дальнихъ околичностей, Шуньо, командиръ четы, подозвалъ къ себѣ Милуна и сказалъ ему:

-- Слушай, Милунъ! Сдѣлаю для тебя то, чего не сдѣлалъ бы ни для кого другаго. Въ нашей четѣ восемьдесятъ человѣкъ; если только десять изъ нихъ признаютъ, что ты достойнѣе Мираша, медаль твоя.

Высказалъ онъ это, а Милунъ обрадовался и снялъ шапку:

-- Вотъ за это спасибо тебѣ, капитане!

Люди переглянулись. Человѣкъ тридцать постарше отошли въ сторону, не курятъ, не здороваются, а ворчатъ, недовольные, что Шуньо распорядился такъ самъ собой, не посовѣтовавшись со "сборомъ".

Слышалъ это и попъ. Подумать только: не обернулся на церковь, не перекрестился три раза, какъ это подобаетъ всякому христіанину, а тѣмъ болѣе попу. Вышелъ изъ церкви, опѣшилъ отъ удивленія, стоитъ и держитъ шапку въ рукѣ.

Знаменщикъ Пима открылъ было ротъ, чтобы сказать что-то, но, замѣтивъ попа, разсмѣялся и головою качаетъ.

-- Ну что ты, попе, вытаращилъ глаза? Посмотрите на него! И мертваго разсмѣшить можетъ, а не то что меня, хоть мнѣ и вовсе не до смѣха!

Попъ надѣлъ шапку, скрестилъ руки на груди и подошелъ къ Шуньо.

-- Какъ вы сказали, господинъ?

Шуньо выпустилъ огромный клубъ дыма, протеръ глаза и отвѣчалъ:

-- А ты, попе, развѣ не слышалъ? Что сказано, то сказано. Милунъ, бѣги живо къ Петку-трубачу, вели играть сборъ.

Милунъ, крѣпкій, приземистый малый, но стройный и красивый, какъ дѣвушка, перекрестился, перескочилъ двѣ или три могилы, перепрыгнулъ черезъ ограду и въ село.

Всѣ уставились глазами на попа. "Вотъ онъ ему сейчасъ задастъ!" думаютъ люди. Но куда тамъ! Сѣлъ попъ рядомъ съ сыномъ и ни слова.

Знаменщикъ Пима готовъ былъ биться объ закладъ, что Шуньо подмигнулъ попу. Какъ это въ самомъ дѣлѣ: смолчать и перевесть разговоръ совсѣмъ на другое? И потомъ попъ человѣкъ щекотливый, особенно когда дѣло идетъ объ его Мирашѣ.

Посмотрѣли люди на Мираша, что-то скажетъ онъ. Это былъ юноша, цѣлой головой выше Милуна, лицомъ похожъ на отца, только полнѣе. Хотѣлъ онъ что-то сказать, но попъ толкнулъ его въ колѣно и прошепталъ: "молчи!"

Крѣпко не понравилось это знаменщику Пимѣ, и онъ нетерпѣливо началъ поправлять воротникъ рубашки, а глаза блеснули, какъ двѣ молніи. Подъ его орлинымъ носомъ надъ красивой губой едва рисовались маленькіе тонкіе усики; хотя ему шелъ всего тридцатый годъ, но слава о его геройствѣ уже разнеслась по Черной горѣ и Семигорью. Юнакъ изъ ряда вонъ! Шуньо былъ тоже юнакъ изъ ряда вонъ, и вотъ между ними было постоянное соперничество.

Мирашъ, однако, не выдержалъ:

-- А что, ежели, чортъ побери, найдется десятокъ, которые будутъ за него, неужто медаль отдадутъ ему?

-- Ну, конечно!

-- А справедливо это?

-- Ужь про это я знаю, это дѣло мое! отвѣчалъ Шуньо.

-- Ну, нѣтъ, вмѣшался знаменщикъ Пима, косясь на командира.-- Не мѣшало бы посовѣтоваться и съ нами. А то такъ довольно будетъ незаконно...

Поднялся говоръ. Нѣкоторые говорили: "Это такъ", другіе: "Нѣтъ, не такъ!" Осторожные только покашливали и не говорили ничего.

Шуньо повыждалъ, пока шумъ утихнетъ. Затѣмъ онъ зѣвнулъ и произнесъ:

-- Ахъ, люди, люди! Да вѣдь я сказалъ, а не отрубилъ. Найдется ли между вами десятокъ, чтобы покривить душой за Милуна?

Настала тишина.

-- Такъ какъ же? спросилъ Шуньо.

-- А кто знаетъ? буркнулъ Пима.

Но Шуньо наморщилъ правую бровь и произнесъ насмѣшливо:

-- Ну? А я такъ поручусь, что во всей четѣ не найдется десятка людей, чтобы принять заклятье противъ совѣсти.

Теперь многіе покачали головой.

-- Даже о многихъ насквозь закаленныхъ юнакахъ еще не скажешь сразу, кто изъ нихъ храбрѣе! сказалъ Шуньо, прямо смотря въ глаза Пимѣ-знаменщику.

-- Вѣрно, не скажешь сразу! Это ты хорошо сказалъ, замѣтили многіе.

-- А про этихъ цыплятъ тѣмъ болѣе! А каково принимать присягу, что такой-то изъ нихъ достойнѣе?

-- Не дай Богъ! подтвердили люди.

-- Такъ чего жъ вы ворчите? Никакой несправедливости на будетъ, а молодцу будетъ еще больше чести.

-- Вѣрно, вѣрно, сказалъ теперь и попъ.

-- Погоди, попе, и вы остальные! продолжалъ Шуньо.-- Я сказалъ, что трудно узнать, который изъ нихъ двоихъ достойнѣе. Но я не сказалъ, что это невозможно. Такъ вотъ, если десять человѣкъ согласятся присягнуть, это уже будетъ на чистоту. Не бойся, будутъ знать, о чемъ присягаютъ; а будутъ знать, такъ и намъ разскажутъ. Такъ ли, брачо?

-- У тебя все выйдетъ хорошо, сказалъ взводный.

-- Хорошо, хорошо! подтвердили всѣ, кромѣ Пимы, Мираша и попа.

-- Ну и ладно, а теперь становись въ ряды, чтобы надъ вами не величалась молодежь.

Выстроились.

Шуньо поднялся, поставилъ на флангѣ Пиму, выстроилъ чету по немъ и сказалъ громко:

-- Мнѣ бы и не нужно пускаться въ эти разговоры; вы не забывайте, что я и самъ имѣю право рѣшить это дѣло. Но я предпочитаю сдѣлать сообща, посовѣтовавшись. А то станутъ говорить: Шуньо пристрастенъ, кривитъ душой и все такое.

-- Ну, извини, господинъ Шуньо!... Не сердись, господинъ командиръ!.. отозвались многіе изъ рядовъ, опуская передъ нимъ глаза.

Какъ разъ въ эту минуту трубачъ заигралъ сборъ,-- Сквозь влажный воздухъ звуки могучимъ эхомъ перекатились по горамъ.

Попъ началъ креститься на церковь и кланяться, словно пополняя то, что пропустилъ. Уходя, онъ погладилъ бороду и покачалъ головой.

-- Напрасно ты все это затѣялъ, брате, напрасно.

Шуньо сердито махнулъ ему рукой, чтобы уходилъ, но попъ, показалъ пальцемъ на лобъ и промолвилъ:

-- Напрасно! Не поможетъ это тому, у кого вотъ здѣсь свищетъ.

Попъ ушелъ. Шуньо поморщился, заложилъ руки за спину и сталъ ходить взадъ и впередъ передъ церковью. Его глаза блестѣли, грудь поднималась, онъ ругался про себя.

Старый причетникъ Риста вынесъ изъ притвора саблю Шуньо и хотѣлъ затворить церковь.

-- Не запирай, крикнулъ командиръ.

-- А почему бы и не запирать? спросилъ старикъ.

-- А потому, что не запирать, если я приказываю, закричалъ Шуньо, такъ что можно было услышать въ концѣ села. Онъ терялъ терпѣніе и былъ золъ, а Риста былъ глухъ.

Затѣмъ командиръ надѣлъ саблю и вышелъ изъ-за могилъ, на широкую поляну, гдѣ собирались "сборы".

Трубачъ бѣжалъ издали. За нимъ бѣжало нѣсколько черногорцевъ съ ружьями. Кучка дѣтей и подростковъ провожала бѣгущихъ.

Шуньо не далъ ни посидѣть, ни отдохнуть, какъ это было въ обычаѣ; какъ только подбѣжалъ Петко, онъ сію же минуту приказалъ трубить сигналъ.

Построились и выровнялись.

-- Мир-но! скомандовалъ Шуньо.

-- Люботинскій батальонъ!

-- Восьмая чета!

-- Богуты!

-- Слышали вы, какъ намедни на великомъ сборѣ подѣлили военныя отличія? Нашей четѣ достались: двѣ золотыхъ медали. Два георгіевскихъ креста. Двадцать пять бѣлыхъ медалей. По приговору же четы получили: первую золотую медаль командующій четой Шуньо, при этомъ онъ показалъ себѣ на грудь. Вторую золотую медаль и георгіевскій крестъ Пима-знаменщикъ.-- онъ закашлялся. Второй георгіевскій крестъ Грубанъ Нея-Миловъ, онъ показалъ рукой на человѣка среднихъ лѣтъ съ необыкновенно широкою грудью. Двадцать четыре бѣлыхъ медали были даны слѣдующимъ войникамъ. Онъ вынулъ изъ-за пазухи списокъ и громко прочелъ имена. Остается двадцать пятая медаль, и за нее спорятъ Мирашъ поповъ и Милунъ Крцуновъ. Мирашъ, на середину!

Молодой человѣкъ выступилъ на нѣсколько шаговъ и повернулся лицомъ къ строю.

-- Чѣмъ заслужилъ ты медаль? Говори!

-- Въ бою подъ Долинами я вынесъ двухъ раненыхъ товарищей. Одинъ умеръ, другой здѣсь, выздоровѣлъ. Вотъ онъ, Радое Іовановъ!

-- Радое, на середину!

-- Въ бою подъ Крецемъ я вскочилъ въ укрѣпленіе; но драться не могъ, потому что былъ раненъ въ правую руку. За мною вскочили четверо изъ нашей четы. Двухъ убили на мѣстѣ, другіе здѣсь, въ строю.

Онъ назвалъ ихъ по именамъ. Командиръ велѣлъ выйти и имъ.

-- Вотъ на васъ троихъ ссылается Мирашъ поповъ. Можете ли вы клятвою подтвердить, что все было такъ, какъ онъ разсказываетъ?

-- Можемъ!

-- Хорошо. Берегите душу и честь! Взводный, иди съ ними въ церковь. Пусть поцѣлуютъ иконы и поклянутся по очереди.

-- Мирашъ, во фронтъ! Крцуновъ Милуне, на середину! Разсказывай свое.

Бѣдняга Милунъ даже позеленѣлъ. Въ груди у него сжалось, духъ захватило. Онъ едва могъ говорить.

-- И я тоже въ бою подъ Долянами въ самомъ началѣ вынесъ на себѣ раненаго дядю Джоку, а что его тутъ же потомъ изрубили турки, вина не моя.

-- Знаемъ это. Далѣе!

-- На Крецу, я зарубилъ трехъ турокъ, одного изъ нихъ уже совсѣмъ на мнѣ, когда онъ хотѣлъ приколоть меня штыкомъ... Это было въ лощинѣ, въ то самое время, какъ на нашихъ напали турки сзади, и мы побѣжали...

-- Хорошо, хорошо, перебилъ командиръ.-- Кто это видѣлъ?

-- Со мною были четыре изъ нашего братства. Когда турки наскочили сверху намъ на спины, я ужь и не знаю, что было. Повалились мы всѣ пятеро. Что я знаю? Что знаютъ тѣ тридцать юнаковъ изъ нашей четы, которые легли тамъ навсегда? Но только я могу поклясться, что упалъ я около самыхъ тѣхъ трехъ головъ, которыя я отрубилъ своей рукой. Когда наступило утро, я очнулся уже между цеклиньянами, далеко отъ Креца. Я былъ совсѣмъ израненъ, не могъ пошевельнуть пальцемъ, а какъ только очнулся, прежде всего спросилъ: а куда вы, люди, дѣли мои три головы? Ну, а они смѣялись надо мною. Говорятъ: "благодари Бога, что свою-то четвертую тамъ не потерялъ".

И Милунъ заплакалъ.

-- Зачѣмъ такое на меня несчастье, что не остался я тамъ, а дожилъ до такого позора!

-- Какого позора?! прогремѣлъ командиръ.

-- Такого позора, что мнѣ не вѣрятъ и не признаютъ моего юначества. Умоляю тебя, господинъ командиръ, собери цеклиньянъ и...

-- Перестань, дитя! мягко прервалъ его Шуньо.-- Ну слыханное ли дѣло собирать батальонъ изъ-за одной бѣлой медали? Гдѣ это видано? Да они и вязаться въ это дѣло не станутъ! А ты скажи мнѣ: могъ бы ты во всемъ этомъ поклясться?

-- Хоть передъ всѣми четырьмя патріархами!

-- Хорошо, хорошо, не нужно! Во фронтъ!

Взводный вернулся со свидѣтелями, объявивъ, что присяга принята. Всѣ стали снова во фронтъ.

-- Мирно! скомандовалъ Шуньо.

-- Брачо! Ну, вотъ вы слышали обоихъ. Крцунову Милуну вѣрю я также, какъ будто видѣлъ все самъ собственными глазами. Лгать онъ не умѣетъ, а все его братство -- славные были юнаки. Еслибъ у Мираша попова не было живыхъ свидѣтелей, я бы по-просту бросилъ жребій, кому медаль достанется. Но теперь такъ нельзя. У Мираша свидѣтели, хотя по-моему юначество Милуна больше. Не шутка вѣдь зарубить трехъ турокъ, да еще гдѣ? На Крецу! Тотъ вынесъ двухъ раненыхъ товарищей, а этотъ хоть одного, да такого, который стоитъ двадцати,-- потому что покойный Джока былъ наша "перьяница" {Гордость, слава цѣлаго племени.}. Воевода передалъ все это дѣло на мое усмотрѣніе. А потому я рѣшаю такъ: если только десять человѣкъ изъ васъ признаютъ и клятвенно подтвердятъ, что Милунъ болѣе юнакъ, чѣмъ Мирашъ, я отдамъ медаль Милуну на мою отвѣтственность. Кто за Милуна, пусть подниметъ ружье кверху!

Начался смѣшанный говоръ. Нѣкоторые сразу начинаютъ качать головами, приговаривая: "нѣтъ". Многіе пожимаютъ плечами и колеблются, посматривая на товарищей. Но вотъ поднимается одно ружье, за нимъ другое, третье, четвертое... Неохотно едва-едва поднимается за ними пятое, и затѣмъ всѣ вмѣстѣ сразу опускаются.

Не легко видно взять на душу клятву въ томъ, чего хорошо не знаешь!

Снова раздалось: "мир-но!"

Командиръ вынулъ изъ-за пазухи медаль, подошедъ ближе и сказалъ:

-- По приговору сбора медаль получаетъ Мирашъ поповъ.

Затѣмъ онъ отступилъ шагъ назадъ, отсалютовалъ саблей и скомандовалъ:

-- Предъ пр-си! (на караулъ).

Трубачъ игралъ поздравительный сигналъ. Шуньо опустилъ саблю, вложилъ ее въ ножны и пошелъ домой, не оборачиваясь. Восемьдесятъ войниковъ постояли еще немного на мѣстѣ сбора, да и разошлись въ разныя стороны.

Много было разговору объ этомъ въ Богутѣ. Были недовольны многіе и изъ тѣхъ, которые не рѣшились поднять ружье за Милуна. "Нехорошо говорилъ командиръ", говорили иные, "могъ бы растолковать дѣло лучше". Другіе, наоборотъ, говорили, что вовсе не нужно было даже собирать чету, такъ какъ Мирашу слѣдовало дать медаль безъ всякаго разговора. Пима-знаменщикъ уже какъ будто склонялся къ тому заключенію, что медаль слѣдовало дать Милуну.

Люди -- всегда люди. Сегодня у нихъ одно, завтра другое.

А что говорятъ женщины? Объ этомъ не стоитъ и спрашивать. Воскресный день, время близится къ осени, онѣ высыпали отовсюду, какъ муравьи изъ муравейниковъ, и столпились кучками по гумнамъ, у оградъ, на межахъ. О чемъ онѣ, бѣдныя? Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ женщины въ Богутѣ день и ночь оплакиваютъ тѣхъ, чьи богатырскія кости разбросаны на границахъ Герцеговины и Албаніи. Да и не по богутамъ только плачутъ женщины, а и по всѣмъ черногорцамъ, разсыпаннымъ по всей сырой землѣ, отъ Фундина и до самаго Вучьяго Дола. Сколько полегло ихъ въ эту несчастную годину. Вся земля переплетена родствомъ и кумовствомъ, каждой женщинѣ найдется кого оплакивать.

Но не только слезы, наскучиваетъ даже и пированье. Женщины начинаютъ понемногу заводить свои обычные разговоры. А на этотъ разъ и поговорить есть о чемъ: всѣ толкуютъ о Милунѣ, да о Мирашѣ, и о рѣшеніи сбора по ихъ дѣлу. Каждая передаетъ, что слышала, кое-что и присочиняютъ -- нельзя, женщины! "Мнѣ мой разсказывалъ, что Милунъ больше юнакъ". "А я отъ нашего слышала, что Мирашу надо бы дать и золотую медаль, да командиръ сердитъ на попа за то, что попъ всегда держитъ руку Пимы", говоритъ другая. Третья разсказываетъ иначе, четвертая опять по-другому, судятъ, извѣстно, по-женски. Даже дѣвушки, родственницы обоимъ юнакамъ, вмѣшиваются въ споръ, что уже считается не совсѣмъ приличнымъ.

Такъ происходило на селѣ; посмотримъ теперь, что дѣлается въ домѣ у Милуна.

Прибѣжали ребятишки со сбора, разсказали, какъ что было. Сейчасъ же нѣсколько подругъ направились къ Госпавѣ Крцуновой, чтобы потолковать о несправедливомъ рѣшеніи, о Шуньо и другихъ главаряхъ.

Госпава, крупная здоровая женщина, еще въ полной силѣ, была не изъ такихъ, что бѣснуются изъ-за каждаго пустяка. Она закалилась, какъ сталь, въ долгіе годы нужды и борьбы, пока воспитала Милуна и его сестру, дѣвушку. Мужъ ея погибъ во время нашествія Омеръ-паши, и она осталась молодою двадцатипятилѣтнею вдовою, одна, съ двумя дѣтьми на рукахъ.

Когда Госпава увидала женщинъ, въ первую минуту она подумала, что тѣ несутъ радостную вѣсть. Услыхала, какъ было дѣло, махнула рукой и промолвила:

-- Не велика потеря!

Но женщины такъ ловко умѣли уколоть ее своими рѣчами въ материнское сердце, что и Госпава, въ концѣ концовъ, расплакалась.

Какъ разъ въ эту самую минуту Милунъ съ нѣкоторыми изъ братства появился на дворѣ. Женщины разбѣжались. Госпава быстро утерла рукавомъ глаза и принялась за работу у очага.

-- Богъ помочь, нана, сказалъ онъ, вѣшая ружье намѣсто.

-- Спасибо, сынокъ, отвѣчала она, раздувая огонь.-- Ты не голоденъ?

-- Если у тебя готово, давай, пожалуй!

-- Готово, готово, только подожди Лале.

На этомъ кончился ихъ разговоръ.

Милунъ вышелъ и началъ звать Лале. Это былъ ихъ пріемышъ родомъ откуда-то изъ Катунской Нахіи, живой и расторопный малый и притомъ такой весельчакъ и шутникъ, что еслибы захотѣлъ, могъ разсмѣшить даже покойника.

Когда Лале пришелъ, мать вздохнула свободнѣе. Она накрыла столъ во дворѣ подъ большимъ орѣховымъ деревомъ.

-- Подожди, нана, я позову еще Бошко и Радое.

-- Зови, сынокъ, если хочешь.

Это были бѣдняки, двоюродные братья Милуна. Сначала они отказывались, но запахъ жареной свинины заставилъ ихъ согласиться.

Милуновъ домъ считался однимъ изъ самыхъ богатыхъ въ селѣ. Въ будній день каша изъ кукурузы, сметана, картофель, бобы, всего въ изобиліи, по праздникамъ мясо, свинина ли, баранина или говядина. Отъ хорошей пищи щеки пріемыша Лале надулись, какъ пузыри: казалось, ударь по одной, другая треснетъ.

Сѣли за столъ. Сѣла съ ними и Госпава. Хоть это и не обычай, но вѣдь она ужь женщина пожилая и вдобавокъ старшая въ домѣ.

Двое гостей заговариваютъ о случившемся на сборѣ, но Милунъ все переводитъ на другое. "Что это значитъ?" думаютъ тѣ и поглядываютъ на мать. Наконецъ, въ разговоръ вмѣшался Лале.

-- А я не разсказывалъ вамъ, какъ моя мать ходила въ Цетинье за медалью!

Женщина за медалью!!

-- Эка, что вздумала, говоритъ Бошко.-- Ну, разсказывай.

-- Ей-Богу, брачо, не выдумываю, ни вотъ на столько, -- онъ показалъ орѣховый листикъ -- истинная правда! Пошла туда, прямо къ господамъ-воеводамъ. Давайте, говоритъ, моему сыну медаль. И онъ дрался.-- А кто, говорятъ, твой сынъ?-- Лале, говоритъ, а то кто же?-- Это Чеговичъ, что ли? спрашиваютъ господа.-- Лале, говоритъ, Милета Мишанова Цуце!-- А отчего же не пришелъ твой Лале самъ, а послалъ тебя?-- Да совѣстится онъ самъ. Да и меня онъ не посылалъ, а я сама пришла. Ужь какъ бы онъ былъ радъ медали!

-- А вѣдь ты, божья твоя вѣра, въ самомъ дѣлѣ посылалъ ее! сказалъ Радое,-- и всѣ засмѣялись.

-- Нѣтъ, брачо, клянусь святой литургіей! Это она сама, придумала.

-- Ну, и что же?

-- Да посмѣялись, говоритъ, надо мной и прогнали меня домой... А знаете, почему она думаетъ, что ей не дали медаль?

-- Ну, ну?

-- Какъ увидали, говоритъ, какая я маленькая, вѣрно подумали: ну, какъ такая жужелица можетъ родить этого юнака? А будь я повыше ростомъ, навѣрное бы Лале получилъ медаль!

Шутка понравилась, но не очень. Въ другое время смѣху было бы больше. Милунъ всталъ, остальные за нимъ.

-- Я, нана, пойду на виноградники, сказалъ онъ, уходя, но пошелъ не туда, а побрелъ задумчиво, куда понесли его молодыя ноги. Такъ бываетъ всегда, когда думаешь о другомъ и теряешь мысли. Идешь-себѣ идешь, да и очутишься тамъ, гдѣ и не думалъ.

Милунъ удивился, увидавъ себя на кладбищѣ. Оглянулся онъ кругомъ, сѣлъ на могилу и оперся головой на руки.

Шагахъ въ десяти отъ него пролегала тропинка къ ключу. Прошла одна дѣвушка за водой, прошла другая, прошло еще нѣсколько, порознь и кучками. Удивляются, что это такое. Странній ли это человѣкъ, или сумасшедшій? И торопятся пройти мимо. Прошла и одна изъ его родственницъ, и то какъ разъ, когда онъ поднялъ голову.

-- Милунъ, родимый, что съ тобой? спросила женщина.

Онъ тутъ только замѣтилъ, что солнце уже близко къ закату, и удивился, что просидѣлъ онъ съ самаго обѣда, а показалось ему всего нѣсколько минутъ.

-- Голова болитъ, тета, оставь меня въ покоѣ! отвѣчалъ онъ, вставая. Прошелъ нѣсколько шаговъ и сѣлъ опять на межу.

Кто знаетъ, сколько времени просидѣлъ бы онъ такъ еще, но, взглянувъ изъ подлобья, онъ замѣтилъ, что кто-то идетъ по тропинкѣ.

-- Это она! шепнулъ Милунъ.-- Конечно, она, идетъ по воду.

Онъ легъ на землю, и сердце его затрепетало, какъ будто хотѣло выскочить. Лежа разсуждалъ онъ: "вотъ она подходитъ; вотъ она подошла". Наконецъ ему показалось, что она уже прошла, и онъ выглянулъ изъ-за межи.

А она какъ разъ въ эту минуту была противъ него, и глаза ихъ встрѣтились.

Милунъ, застыдившись, вновь легъ на землю и отвернулся, а пропустивъ ее, всталъ и началъ смотрѣть ей вслѣдъ, точно очарованный. И ее какъ будто привлекалъ этотъ пристальный взглядъ; противъ обычая дѣвушка оглянулась на юношу.

Онъ тронулся назадъ къ селу, но какъ-то вышло такъ, что оказался на ея дорогѣ, когда дѣвушка возвращалась назадъ. И покраснѣла же она -- Боже мой!

-- Здравствуй, Ружа.

Ружа подняла свои большіе черные глаза, посмотрѣла на него, затѣмъ испуганно оглянулась кругомъ, не видитъ ли кто ея позора. А грудь трепещетъ, готова, кажется, разорваться.

-- Ты видишь... знаешь, тово!.. началъ онъ.

-- Пусти меня, прошептала она, трогаясь дальше.

Онъ качнулъ головой, словно рѣшился:

-- Вотъ, что, Ружа: нашей свадьбѣ не бывать. Выходи за кого хочешь, Богъ съ тобой. Выходи замужъ за юнака, а не за такого, какъ я!

Сказалъ онъ это и пошелъ прочь отъ нея.

Ружа поблѣднѣла, потомъ покраснѣла. По ея лицу потекли слезы. Поровнявшись съ церковью, она перекрестилась нѣсколько разъ, шепча что-то, и пошла домой.

Госпава сидѣла во дворѣ, когда вернулся Милунъ.

-- Что съ тобой, сынокъ? Что съ тобой, ако Бога знашь? воскликнула. Можно подумать, ужь не убилъ ли онъ кого, такое страшное было выраженіе его лица.

Милунъ опомнился. Сѣлъ, отеръ рукой холодный потъ со лба и сказалъ:

-- Ничего, нана, ничего!... Знаешь, тово... Завтра пойду я на Цетинье, приготовь-ка мнѣ платье и деньжонокъ.

Мать уже знала его характеръ и не противорѣчила ему ни однимъ словомъ.

-- Платье готово, отвѣчала она.-- А деньги въ сундукѣ. Тамъ семь талеровъ и двѣ цванцики, которыя за теленка мы получили. Возьми сколько тебѣ нужно. Возьми всѣ, понадобятся пожалуй!

-- Нѣтъ, всѣхъ много.

Помолчали. Она посмотрѣла на него съ сомнѣніемъ.

-- Ничего съ тобой не случилось? Ни съ кѣмъ ты, Милуне, не говорилъ?

-- Нѣтъ, нана.

-- Такъ чего жъ ты торопишься? Въ четвергъ Успеньевъ день, ну и иди тогда, а въ эти два дня ты и дома нуженъ. Собрали бы абрикосы.

Милунъ опустилъ голову и ни слова.

-- Миле, солнце мое!

Мать приблизилась къ нему, желая его обнять. Но онъ вскочилъ, словно ужаленный.

-- Господи, ужь ты не рехнулся ли, помилуй Богъ! едва могла выговорить Госпава.

-- Не рехнулся, а вотъ мнѣ докуда дошло! (Онъ провелъ рукой по горлу)... Я уже сказалъ Гужѣ, что можетъ выходить замужъ за кого угодно...

Бѣдная женщина глаза вытаращила и раскрыла ротъ, но проговорить ничего не могла.

-- Кончено, все кончено, продолжалъ онъ. Продадимъ всю эту рвань, и маршъ отсюда. И ты со мной. Не пропадетъ, авось, Черная гора и безъ насъ!

Госпава покачала головой, и слезы полились изъ ея глазъ въ два ручья.

-- Что ты говоришь, нана? Не пойдешь? Пойдешь, нечего намъ здѣсь дѣлать! Только слышишь: никому ни слова объ этомъ, если тебѣ моя жизнь дорога!

Оказавъ это, Милунъ прошелъ въ домъ и сейчасъ же легъ спать.

* * *

На другой день съ зарей Милунъ былъ уже въ Цетиньѣ. Дома, лавки, шинки, все еще заперто. Никто не вставалъ. Пошелъ онъ къ "бресту" {Брестъ -- дерево, посаженное княземъ Даніиломъ.} передъ "билльярдой" {"Бильярда" билліардная. Маленькое зданіе, гдѣ стоялъ первый привезенный княземъ въ Черногорію билліардъ, теперь кордегардія и разныя канцеляріи.} и началъ дожидаться, пока взойдетъ солнце.

Выходятъ изъ "билльярды" княжескіе перьяники и удивляются путнику, явившемуся такъ рано. Одинъ изъ его села поздоровался съ нимъ и спросилъ, за какимъ дѣломъ пришелъ. Милунъ придумалъ какой-то предлогъ, чтобы отвязаться, и пошелъ лугомъ внизъ къ монастырю.

Было уже по его разсчету очень поздно, когда наконецъ появились "господа". На губахъ у нихъ еще сладость отъ кофе, глотаютъ и выпускаютъ дымъ, собираются кучками и толкуютъ о прекрасной погодѣ, объ урожаѣ, о политикѣ. Милунъ впился глазами въ одного воеводу и ждетъ, пока онъ отдѣлится отъ остальныхъ. Наконецъ Милунъ улучилъ минуту и пошелъ за нимъ.

-- Ты ко мнѣ, момче {Момакъ -- юноша.}? спросилъ главарь.

-- Къ тебѣ, воевода!

-- Съ чѣмъ хорошими)?

Разсказалъ Милунъ все подробно, какъ было на сборѣ. Воевода выслушалъ его и покачалъ головой.

-- Ничего не могу, говоритъ. Какъ рѣшила чета, такъ и быть. На каждую чету дано по двадцати пяти бѣлыхъ медалей, а тамъ ужь дѣло сбора. Ну, братецъ, иди себѣ съ Богомъ! Будемъ воевать еще, ты молодъ, получишь и золотую, Богъ приведетъ!

Милунъ горько улыбнулся и пошелъ къ другому главарю. И тотъ говоритъ то-'же. Пошелъ къ третьему, къ четвертому. До полудня обошелъ всѣхъ. И все понапрасну, все то же.

Измученный, усталый, пошелъ онъ въ корчму и крѣпко проспалъ до ночи. Ночь всю проходилъ. Раза два или три останавливали его сторожа, и ему не оставалось ничего другаго, какъ уйти за городъ.

На другой день съ ранняго утра Милунъ снова подъ брестомъ. Поблѣднѣвъ, какъ мертвецъ, едва держится на ногахъ. Нашло много народа со всѣхъ сторонъ; передъ Успеньемъ въ Цетинье сходится всегда много. Всякій хочетъ видѣть господаря. Много здѣсь главарей, много славныхъ юнаковъ, и видитъ Милунъ, что добраться до князя не такъ-то легко.

Предъ полуднемъ вышелъ господарь изъ конака, съ большой свитой. Люди поразступились и образовали вокругъ бреста широкій кругъ.

Сѣлъ господарь.

Начали люди подходить одинъ за однимъ. По старому сербскому обычаю всякій цѣлуетъ князю руку, кланяется и отходитъ въ сторону. Лично кого знаетъ, спрашиваетъ князь, какъ поживаетъ, какъ семейство, что новаго въ племени, каковъ урожай? Милунъ занялъ мѣсто какъ разъ съ краю и подошелъ къ князю вдругъ гораздо раньше, чѣмъ думалъ. Первый воевода, съ которымъ онъ вчера говорилъ, стоялъ около князя и что-то шепнулъ ему, кивая головой на Милуна. Господарь пронизалъ его взглядомъ.

-- Тебя обидѣли? спросилъ онъ.-- Не дали медали?

-- Да, господарь!

-- А командиръ твой здѣсь?

-- Вотъ я, господарь, отозвался изъ толпы Шуньо и вошелъ въ кругъ.

-- Ты что скажешь?

-- Скажу, господарь, что Милунъ малый храбрый, какъ и всѣ въ моей четѣ, да ничего нельзя было сдѣлать.

-- Жаль, жаль! сказалъ князь и обратился къ новому просителю.

У Милуна потемнѣло въ глазахъ, онъ едва устоялъ на ногахъ и пошелъ, какъ убитый, въ билльярду.

-- Позвольте мнѣ паспортъ, спросилъ онъ.

-- Куда?

-- Въ Сербію.

-- А свидѣтельство есть?

-- Какое свидѣтельство?

-- Отъ капитана о томъ, что ты никому не долженъ безъ поручительства и не вызванъ на судъ.

-- Я этого не зналъ!

-- Ну, такъ узнай теперь! говоритъ чиновникъ и продолжаетъ свое дѣло.

Что тутъ дѣлать? Завтра всѣ канцеляріи закрываются до конца праздника. Положимъ, капитанъ въ Цетиньѣ, да ему нужно приложить печать, а за этимъ, конечно, возвращаться въ село онъ не хочетъ.-- Не умрешь до послѣзавтра, говорятъ ему.

Послѣ полдня ноги сами принесли Милуна опять къ бресту. Хотѣлъ онъ приступить къ князю еще разъ. Уставился глазами въ его лицо; долженъ же господарь замѣтить, что дѣлается съ юношей! Но только-было замѣтилъ Милуна,-- какъ ему показалось,-- князь, толпа народу оттерла его и закрыла.

Пошелъ Милунъ въ корчму, поѣлъ чего-то и выпилъ однимъ духомъ цѣлую "конату" вина. Столько не пилъ онъ раньше никогда въ жизни. Потребовалъ и другую конату, но выпилъ уже съ передышками. Требуетъ вина еще.

Сѣлъ Милунъ къ столу, подперъ голову рукой и смотритъ, какъ все вертится кругомъ него. Входятъ и выходятъ люди и диву даются, видятъ молодаго черногорца пьянаго. Рѣдкость большая! Сказать надо правду!

Вотъ сталъ онъ громко разговаривать и плакать. Кулакомъ застучалъ по столу и приговариваетъ:

-- На душу моимъ односельцамъ! На душу тому воеводѣ, который меня очернилъ предъ господаремъ. А хотѣлъ мнѣ ее дать господарь -- я по лицу видѣлъ.

-- Что съ тобой, человѣче? спрашиваютъ его.

-- Что со мной? Ничего! Оставьте меня! вотъ что! Что пристали? Знаете всѣ, а спрашиваете!

-- Да не знаемъ мы ничего! А ты разскажи.

-- Чего разсказывать. Я Милунъ Крцуновъ, юнакъ изъ юнаковъ, а мнѣ медали не дали.

И опять въ плачъ.

Когда онъ проснулся, солнце было уже высоко. Голова трещитъ, всего поводитъ. Вышелъ на улицу и увидалъ многихъ изъ Богута. Ему стало стыдно, началъ онъ прятаться отъ односельчанъ и вмѣшался въ толпу около князя.

Господарь гулялъ. За нимъ толпились сотни народа. Вотъ онъ повернулъ назадъ. Народъ разступился и -- нужно же такое счастье!-- очутился Милунъ какъ разъ передъ княземъ. Господарь узналъ его.

-- Ну, какъ ты, момче? спросилъ его вслухъ передъ всѣми.

-- Ничего, во здравіе твое, господарь!

Столько-то еще разума у него осталось, чтобъ отвѣтить какъ слѣдуетъ.

-- Такъ какже? Очень тебѣ обидно, что не дали медали?

-- Вотъ какъ обидно, господарь, до конца жизни моей! отвѣчаетъ онъ съ такимъ отчаяніемъ, что и князю въ примѣту.

Оглянулся кругомъ себя. Около него ближе всѣхъ стояли воеводы и адъютанты всѣ съ орденами безъ числа, всѣ въ золотомъ шитьѣ. Между ними забрался только одинъ небольшаго роста старичокъ, одѣтый, какъ простой черногорецъ, въ суконное платье. Худой, костлявый, на груди всего одна единственная медаль. Кажется бы, зачѣмъ онъ сюда и попалъ-то?

-- Видишь ты, момче, этихъ господъ? спросилъ князь.

-- Вижу, господарь!

-- Ну, скажи мнѣ, кого изъ нихъ ты храбрѣе? Такъ и быть, ужь я тебѣ дамъ медаль.

Окинулъ взоромъ Милунъ господареву свиту.

-- Можно говорить, господарь?

-- Говори, говори!

-- Если я не храбрѣе вотъ этого старичка, господарь, то пусть я пропаду!

И онъ положилъ руку на плечо старичка съ медалью.

Господи! Какой поднялся хохотъ! Сколько ни было людей, всѣ тутъ засмѣялись.

Поблѣднѣлъ Милунъ. Понять не можетъ что такое.

-- Ну, братъ, молодецъ же ты, если ты храбрѣе его! говоритъ князь ласково. А знаешь ли ты кто это?

-- Не знаю, господарь!

-- Это Новакъ Рамовъ, дитя мое.

Тотъ самый Новакъ, который въ своей жизни столько въ бою былъ, что не сосчитать. Слышалъ о немъ Милунъ, но никогда его не видалъ.

Упалъ Милунъ на колѣна передъ старичкомъ.

-- Ой, прости меня, Новаче, прости ты глупую мою голову!

Поднялъ его старый юнакъ, поцѣловалъ въ голову, успокоилъ:

-- Ну, что жъ? Ничего, ты сказалъ не худо. Богъ дастъ будешь храбрѣй, чѣмъ я. Пока стоитъ Черная гора, найдутся въ ней и Новаки, и храбрѣй Новаковъ.

Сказалъ онъ эти слова отечески ласково и не разсердился, ничего. А князь снялъ медаль съ груди одного изъ перьяниковъ и своей рукой прикололъ Милуну.

-- На, вотъ тебѣ, и будь счастливъ!

-- На счастье, дай Богъ! крикнули всѣ.

-- И будь какъ Новакъ!

-- Дай Боже! снова закричала толпа.

Милунъ поцѣловалъ руку сначала у господаря, потомъ у Новака и пошелъ -- веселись его мамо!

Теперь Ружу зовутъ "Ружа Милунова", а Госпава цѣлый день возится... съ внучатами!

Милунъ ждетъ не дождется случая выровняться съ Новакомъ Рамовымъ Іововичемъ.

Давай ему Боже!

"Русскій Вѣстникъ", No 10, 1891