Матавуль Симо - Накануне Рождества

Сино Матавуль.

(Из Црне Горе и Приморjа. Приповиjетке. I свеска).

Черногорскіе разсказы.

(Переводъ съ сербскаго).

Наканунѣ Рождества.

Новая дорога изъ Котора въ Цетинье изгибается черезъ горы и ущелья, окруженная скалами и разсѣлинами, пока не встрѣтится съ Нѣготискимъ полемъ. Отсюда путникъ взбирается снова на гору Буковицу. Переваливъ черезъ нее примѣрно черезъ часъ, онъ невольно радуется и отдыхаетъ глазомъ, увидѣвъ длинную узкую долину, окруженную разнообразными верхушками горъ.

Это Цетиньское поле.

Но прежде, чѣмъ путникъ спустится туда, онъ замѣтитъ съ лѣвой стороны на самомъ краю съ сотню красивыхъ домиковъ, прилѣпившихся подъ горой. Это Баицы. Направо поселокъ Хулицы. На сѣверъ, опять же у подошвы горы, расположено село поменьше, похожее на Баицы -- Дальній Край. На него выходитъ какъ-разъ дорога и отсюда идетъ стрѣлой до самой столицы.

Столица со временъ князя Даніила расширяется съ каждымъ годомъ и подвинулась теперь гораздо ближе къ южной сторонѣ долины, чѣмъ къ сѣверной. За горами, закрывающими долину съ юга, лежатъ села: Бѣлоши, Очиничъ и Угньи. Всѣ эти села составляютъ племя Цетинье.

-- А столица, развѣ она не принадлежитъ къ этому племени?

Она выстроена на землѣ племени, но ея жители собрались изъ разныхъ краевъ Черной Горы и въ настоящемъ значеніи слова не суть цетиньяне. Поэтому и большинство изъ нихъ не хоронятъ своихъ покойниковъ на мѣстномъ кладбищѣ, но относятъ ко своимъ племенамъ. Поэтому же и Баица никогда не скажетъ "иду на Цетинье", но скажетъ: "иду въ нижнее поле2, ибо Цетинье -- это цѣлое племя, а Баицы -- его средоточіе.

-- Почему же Баицы? могъ бы спросить читатель.

А потому, что во всѣхъ этихъ домахъ горитъ въ одинъ и тотъ же день крестная свѣча. Изъ этой сотни домовъ выходитъ, когда потребуется для Черной Горы, двѣсти войниковъ. Все это одно братство, одно изъ самыхъ многочисленныхъ братствъ въ Черногоріи.

Въ остальныхъ селахъ цетиньскаго племени имѣется въ каждомъ по нѣскольку братствъ, и нужно собрать по крайней мѣрѣ три, или четыре, чтобы выровняться съ Мартиновичами.

Этимъ сильно гордятся Баицы, но еще болѣе гордятся они своими предками. Вѣдь это потомки стараго Мартина, который со своими пятью сыновьями во времена владыки Даніила ударилъ наканунѣ Рождества на черногорскихъ потурченцевъ.

Поэтъ владыка Раде ихъ обезсмертилъ:

Пять соколовъ, пять Мартыновичей,

Что воскормлены одною грудью,

И въ одной качались колыбели!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто сумѣетъ сплесть вѣнокъ вамъ должный

И достойный вашего геройства?

Тотъ вѣнокъ сплететъ вамъ мать-отчизна,

Тотъ вѣнокъ -- земли свобода нашей.

Каждый Баица, при случаѣ, сумѣетъ привести эти стихи изъ "Горскаго Вѣнца", Всякій изъ нихъ "по преданію" знаетъ свою родословную. Все братство дѣлится на пять колѣнъ по пяти сыновьямъ Мартина. Изъ этого видно, что Мартиново потомство умножилось "якоже Авраамъ",-- а это въ Черной Горѣ считается признакомъ хорошей породы и Божія благословенія.

Въ воспоминаніе геройства предковъ Мартиновичамъ дана привилегія каждый годъ наканунѣ Рождества являться съ "бадняками" {Баднякъ -- вѣтвь дерева, вырубаемая передъ Рождествомъ и сжигаемая на огнѣ. Сочельникъ поэтому называется "Бадни данъ".} къ господарю. Тридцать или сорокъ человѣкъ выборныхъ, вставъ на зарѣ, вырубаютъ въ горахъ каждый по бадняку, украшаются ими и идутъ одинъ за другимъ съ пѣніемъ и выстрѣлами. Обыкновенно впереди этой процессіи гарцуютъ на коняхъ три или четыре главаря, да столько же сзади. Все Цетинье выходитъ, чтобы на нихъ полюбоваться. Особенно нравится это иностранцамъ.

При входѣ на княжій дворъ выстраиваются перьяники и принимаютъ бадняки. Мартиновичи входятъ въ залъ, гдѣ принимаютъ ихъ князь, княгиня и ихъ дѣти, цѣлуютъ имъ руки и поздравляютъ съ Баднимъ днемъ. Господарь одариваетъ ихъ, затѣмъ угощаютъ кофе и ракіей и въ точно такомъ же порядкѣ они возвращаются домой. Остальные братственники провожаютъ ихъ и встрѣчаютъ, при прибытіи, ружейными выстрѣлами и такимъ крикомъ, что можно подумать, ужь не начинается ли война?

На Бадній день 1881 года страшная мятель ударила съ востока и положительно засыпала глаза баднярамъ. Баицы шли съ опущенными головами. На половинѣ дороги повстрѣчался съ ними всадникъ на бѣломъ конѣ и, миновавъ ихъ, свернулъ на широкій пустырь, разстилавшійся передъ Дальнимъ Краемъ. Въ мятель они не успѣли его даже разсмотрѣть..

Оставимъ нашихъ путниковъ и послѣдуемъ за всадникомъ.

На одномъ концѣ Дальняго Края стоялъ уединенный домикъ, крытый тростникомъ, самый убогій изо всего села. Сгорбившійся старецъ вышелъ на порогъ и сквозь мятель смотрѣлъ на процессію Мартиновичей, пока снѣгъ не залѣпилъ ему глаза. Затѣмъ онъ вернулся въ хату, сѣлъ у огня около своей старухи, которая сидѣла тутъ же, наклонивъ голову и закрывъ лицо руками.

-- Прошли бадняры! сказалъ старикъ, начиная чистить трубку.

Она открыла глаза, вскочила, какъ помѣшанная, и начала кричать:

-- Смотрите., какая я счастливая! Вотъ и мои бадняры: вонъ они, и Лазо, и Груица несутъ намъ бадняки! О, счастлива мать, которая этого дождалась!

И старуха начала бить себя кулаками по головѣ.

Старикъ вскочилъ и схватилъ ее за руку:

-- Брось, Ягода! сказалъ онъ, стараясь быть строгимъ, но и его голосъ дрогнулъ: "Перестань, старуха!"

-- О, бѣдныя мои дѣтки! О, горе мнѣ до вѣка!

-- Перестань, жёно, ради Бога и сегодняшняго великаго дня. Не доводи меня до того, чтобъ я надъ собой что-нибудь Сдѣлалъ, а то не успѣешь ты приготовиться, наступитъ тебѣ черное Рождество.

При этихъ словахъ Ягода замолчала и сѣла съ тихимъ стономъ.

Не выдержалъ и старикъ. Двѣ крупныхъ слезы покатились по его щекамъ. Онъ смахнулъ ихъ рукавомъ и сталъ раскуривать трубку. Раскурилъ, а другія двѣ опять текутъ. Онъ сердито обмахнулъ и ихъ и сталъ мрачно выпускать дымъ.

Кто-то сильно стукнулъ кулакомъ въ дверь. Отъ сильнаго удара выпала деревянная задвижка, дверь отворилась во всю ширину, и вѣтеръ съ мятелью закрутилъ огнемъ.

-- Кто ты, божій человѣкъ? спросилъ хозяинъ.-- Затворяй пожалуйста дверь и входи.

Отвѣта не было.

Человѣкъ выше двери ростомъ, полный, съ головой, обвязанной башлыкомъ, стоялъ въ дверяхъ.

-- Ну, иди же, брате! вотъ тебѣ мѣсто! сказалъ старикъ и началъ вставать.

-- Сиди, сиди, дядя, не вставай, прервалъ его гость и, затворивъ двери, подошелъ къ огню:

-- Ну, помози вамъ Боже и на здоровье вамъ сегодняшній Бадній день!

-- Доброй тебѣ удачи! отвѣчали оба. Старуха подвинула скамью.

-- Доброй тебѣ удачи, повторилъ старикъ -- и на здоровье тебѣ и сегодняшній день, и всякій прочій!

Ягода по черногорскому обычаю стояла передъ гостемъ, но тотъ попросилъ ее сѣсть.

-- Что-то мнѣ, брате, знакомъ твой голосъ, а лица не могу разобрать... Отъ дыма, да и отъ старости! сказалъ старикъ.

Ягода тоже хоть и широко раскрыла глаза, не могла разсмотрѣть гостя, который не снималъ башлыка.

-- Можетъ быть, мы и видались, но едва-ли -- я вѣдь издалека, сказалъ гость.-- А скажи же ты мнѣ: гдѣ же твои всѣ, молодежь гдѣ, дѣти? И бадняка я у тебя не видалъ передъ дверями!

-- А вотъ всѣ мы тутъ!... Всѣ... Двое насъ только и осталось вѣкъ коротать... отвѣчалъ хозяинъ.

-- А сыновья?

Ягода перебила мужа громкимъ рыданіемъ.

-- Баба, перестань или тебѣ худо будетъ сегодня! закричалъ старикъ и быстро вскочилъ словно двадцатилѣтній, такъ что даже гость удивился и звонкому голосу, и юношескому движенію старика.

-- Не обижай, ее, дядя! У жены можетъ быть горе большое, сказалъ онъ тронутый.

Старуха замолкла.

-- Горе, горе, ну такъ что же? (старикъ сѣлъ). На базаръ его тащить, что ли? Ты, брате, человѣкъ дальній, можетъ быть прямо съ долгой дороги свернулъ ко мнѣ въ домъ, а тебя встрѣчать воемъ?... Не дай Боже, нѣтъ, нѣтъ, брате... Прости, имени твоего не знаю.

-- Мирко.

-- Такъ это, Мирко брате, не порядокъ. Сколько есть нашихъ черногорокъ, что мучаются также вотъ, какъ она? Да вѣдь ничего: стиснутъ сердце и молчатъ! И отъ моей бабы могу я того же требовать. Не изъ худаго она рода и по за дрянь какую-нибудь вышла...

-- Прости, Джикане, прости и ты, брате! отозвалась женщина.-- Забылась немножко! Не осуди! Материнское сердце слабое!

-- Ну хорошо, ладно ужь! Видишь ли, Мирко брате, было у меня два сына, такихъ же молодца, вотъ какъ и ты, тебѣ на здоровье... да погибли оба въ одинъ день на Рогамѣ.

Путникъ вздохнулъ.

-- Погибли, брате, какъ два сокола, за Черную Гору и за господаря. Что вздыхать: чего бы лучше дождались они, еслибъ остались живы? Вѣдь и ты самъ черногорецъ -- слышу по твоему говору. Бывалъ, конечно, въ бояхъ, видалъ, какъ молодежь валится на землю, какъ скошенная трава? Что же я, особенный какой что ли, чтобы меня миновала судьба? Суждено имъ было погибнуть и погибли. За то юначески погибли, клянусь тебѣ Божьей вѣрой!

-- Вѣрю, вѣрю, дядя!

-- Вотъ кто тебѣ это можетъ подтвердить (онъ ударилъ себя въ грудь)! Не по разсказамъ другихъ, а самъ я, отецъ ихній, своими глазами видѣлъ! Погибли, Мирко, мои дѣтки, какъ настоящіе добрые черногорцы.

-- Честно имъ будетъ молоко материно и славное имя черногорское, сказалъ гость.

-- Да, да! говорилъ старикъ, увлекаясь.-- Но, знай, что и отомстилъ же я за нихъ. Ты не смотри, что я кажусь такимъ старымъ да дряхлымъ! Еще я въ силѣ тогда былъ, хоть и недавно это было. Не надо себя хвалить, ну да ужь началъ разсказывать... Знай, брате, что я въ этотъ день собственноручно двоихъ зарубилъ!

-- Ты, старикъ?

-- Да, дитя мое! Клянусь будущей жизнью. Я ужь ею клянусь, потому что ближе къ ней стою, чѣмъ къ здѣшней.

-- Вѣрно, вѣрно это! Все племя наше знаетъ! вмѣшалась старуха.

-- Жена! Знай свое дѣло!.. Такъ какъ я говорилъ-то? Да, на Рогамѣ... А можетъ быть и ты тамъ былъ?

-- Нѣтъ, не былъ.

-- Эхъ, много заплакало тогда черногорскихъ матерей! И у моихъ заплакала мать... но не отецъ, нѣтъ! Джиканъ Нинчевъ и по сейчасъ гордится своими мертвыми соколами!

-- Благо Черной Горѣ, благо господарю, пока будутъ такіе, сказалъ путникъ.

-- Есть, брате, есть! Довольно ихъ по нашимъ каменьямъ. Да вотъ горе: внуковъ-то у меня не осталось, чтобы похвалились они передъ господаремъ своими отцами, какъ я хвалюсь своими старыми... Я сказалъ тебѣ, что зовутъ меня Джиканъ

Нинчевъ, а по братству я Зецъ (заяцъ)... по имени только, а не по характеру!

-- Вижу, дядя, вижу!

-- Но однако, прости меня; я тебя встрѣчаю разсказами и не угощаю ничѣмъ, спохватился старикъ.-- Жена, приставь-ка кофейникъ, да подай ракіи...

-- Я ужь кофейникъ поставила, отвѣчала старуха и пошла налить ракіи.

Джиканъ выпустилъ нѣсколько глотковъ дыма, раздумывая, какъ-бы разспросить ему по ловче своего гостя, кто онъ и откуда? Только теперь пришло ему въ голову, что этотъ путникъ нарочно пріѣхалъ въ Дальній Край, откуда никуда дороги нѣтъ, и нарочно заѣхалъ въ его крайній домъ. Все это онъ разузнаетъ, только начнетъ издалека.

Но не успѣлъ старикъ открыть ротъ, какъ путникъ, взявъ у Ягоды чарку, сказалъ ему:

-- Ну будь здоровъ, Джикане, будь здоровъ, старый волкъ, благослови тебя Богъ на бадній день и съ твоей старухой.

-- Дай Богъ тебѣ здоровья и свѣтлый образъ!

-- А теперь, пока кофе закипитъ, пойду принесу вамъ баднякъ!

-- Богъ съ тобой! Какой тамъ баднякъ! Гдѣ ты его срубишь? Не хлопочи, брате... Есть у насъ кое-кто въ братствѣ, можетъ быть вспомнятъ, такъ принесутъ... говорили Джиканъ и Ягода.

-- Нѣтъ, нѣтъ, перебилъ онъ.-- Сегодня ужь я вамъ принесу, сказалъ гость, быстро выходя.

-- Удивительный человѣкъ! сказала Ягода, смотря ему вслѣдъ и до того растерявшись, что и не доглядѣла, какъ въ кофейникѣ выкипѣла вода.

-- Удивительный! А ты, старуха, другое-то замѣтила ли? Сапоги его видѣла? Такъ и сіяютъ! А чунь {Плащъ.}? бѣлѣй снѣга, И я-то только на порогѣ теперь вотъ разсмотрѣлъ.

Старикъ поднялся.

-- Господи, Боже, что ты сказалъ? сказала Ягода, тоже поднимаясь.-- Да ужь не изъ Петровичей ли это кто?

Джиканъ задумался. Эти женины слова поразили его. Какъ это ему раньше не пришло въ голову!

-- На здоровье вамъ бадній день! сказалъ гость громко, внося баднякъ. Очевидно, онъ или привезъ его съ собой, или вырубилъ дорогой. Вблизи было негдѣ.

-- Господарь! закричалъ Джиканъ и упалъ на колѣна. Князь поднялъ его.

-- Ну, полно, полно, старикъ! Я зналъ, что у стараго Зеца Джикана два сокола за меня погибли. Вотъ вамъ за нихъ и баднякъ.

Старики пришли въ себя и цѣловали ему руки, обливаясь слезами, на этотъ разъ радостными...

-- Ну, прощайте, друзья мои! Разскажите всѣмъ, что господарь былъ у васъ у первыхъ... А это вотъ тебѣ на память!

И князь подалъ старику кошелекъ.

-- Дай Боже счастья тебѣ. добрый нашъ господарь! крикнулъ старикъ, отстраняя жену, которая до того смѣшалась, что хотѣла пройти впереди него за господаремъ.

Конь бѣлый, какъ лебедь, стоялъ на снѣгу одинъ безъ привязи. На немъ было шитое сѣдло и уздечка, затканная золотомъ. Джиканъ бросился держать коня, но князь вскочилъ самъ, и скрылся въ облакахъ снѣга.

-- Благо мнѣ нынче и до вѣка! Благо мнѣ съ моимъ господаремъ! кричалъ Джиканъ сколько хватало голоса, вынулъ пистолетъ изъ-за пояса и выстрѣлилъ.

-- Жена, крикнулъ онъ, принеси ружье и всѣ патроны!

Онъ выстрѣлилъ разъ десять, напѣвая слѣдующее тутъ же сложенное двустишіе:

Све у славу Бога великога,

А у здравле княза Николая!

Весь Дальній Край сбѣжался раздѣлить радость стараго Джикана, единственную великую радость, выпавшую ему на долю послѣ погибели его сыновей.

А пѣсня пошла изъ устъ въ уста по всей Черной Горѣ и Герцоговинѣ разсказывать о князѣ Николаѣ.

"Русскій Вѣстникъ", No 12, 1891