Мочульский Константин Васильевич - О творчестве Алексея Ремизова

Константин Васильевич Мочульский

О творчестве Алексея Ремизова

"Оттого ли, говорит Ремизов, что родился я в Купальскую ночь, когда в полночь цветет папоротник и вся нечисть лесная, водяная и воздушная, собирается в купальский хоровод скакать и кружиться, и бывает особенно буйна и громка, я почувствовал в себе глаз на этих лесных, водяныя и воздушных духов, и две книги мои "Посолонь" и "Морю-Океану" в сущности рассказ о знакомых и приятелях моих из мира невидимого -- "чертячьего".

И эти книги -- необыкновенные.

С названиями и определениями к ним и подойти нельзя. Для этого жанра следовало бы новое слово выдумать. Рассказывается о духах, чертях, нечисти -- и не "фантастика". Фантастика -- воздушна, бесплотна, соткана из снов и туманов: гляди издали, не шелохнись -- не то рассыплется. Все зыблется неуловимо -- "игра воображения"... У Ремизова "вещность", конкретность, натурализм чертячий. И жизнь буйная, громкая -- жизнь разбухшей весенней земли, жадных почек и листьев, жизнь зверя, камня, цветка. Все эти "духи земные" -- не иносказанье, не поэтические фигуры, а самые настоящие "жители". Кто на них глаза не имеет, толкует, как слепой, об явлениях природы да о древних поверьях. Вот, например, живет Кострома (по ученому: олицетворение хлебного зерна), живет не как символ, а сам по себе: "на зеленой лужайке заляжет; лежит-валяется, брюшко себе лапкой почесывает, -- брюшко у Костромы мяконькое, переливается".

Или Коловертыш: "трусик, не трусик, кургузый и пестрый. с обвислым пустым, вялым зобом". Живет он в избушке у ведьмы: "У самых дверей -- ступа, из ступы, как заячье ухо, торчал залежанный войлок: видно в ступе свил себе прочно ночное гнездо Коловертыш".

А на болоте другой "лешка": "Весь измоделый, карла, квелый, как палый лист, птичья губа -- Болн-бошка, востренький носик, сам рукастый, а глаза, будто печальные, хитрые-хитрые". Так придумать нельзя -- разве не чувствуется точная запись с натуры? А о ком -- вскользь только, одним словом обмолвится, но в этом слове -- вся полнота живого опыта, долгого интимного общения. Поэтому то ремизовская "нечисть" и не пугает, хоть и шумит она, проказит. возится, хоть и любит подурачить да побеспокоить человека, а не злая. О "жутком" рассказывает автор, делает "страшные" глаза, но не забывает, что чертенята -- его "приятели". К одной фразе даже примечание есть: "Эту фразу надо прочитать так, чтобы действительно слушатели забоялись"; но рассказчик улыбается лукаво: "Ага, напугал я вас!"

И все повествование, как солнечным светом, пронизано нежностью. Веселится, искрится, звенит на все голоса и Движется, движется "весенняя нечисть". Никакие описания пРироды, никакие гимны миру не заглушат радостной суматохи, этого писка и визга. Из всех щелей, из всех выбоин, из под кочек и кустов, из оврагов, лесов и рек -- выползают таинственные существа; срываются с веток, скатываются с выпрыгивают из моря -- со всех сторон -- сколько их, всех и не пересчитаешь: "домовые, домихи, гуменные, банные, лесунки, лесовые, лешие, листотрясы, кореневые, дуляные, моховые, полевые, водяные, хлевники, гужаки, аорожие и облом, костолом, кожедер, тяжкун, шатун, хитник, лядащик, головохвост, ярун, долгоносик, шпыня, куреха ишепотун со своею шептухой". До Ремизова знали мы и обряды и поверья, и сказки народные; но были они распределены по своим "твердо определенным местам" и стали "фольклором". А он взглянул на них своим "глазом" мудрым и детским -- и вдруг воскресли. Когда то любовь, отгорев, оставляла миф: миф застывал в обряде и забывался в игре. Ремизов от хоровода восходит к мифу, детская игра в "Кукушку" или "Кострому" раскрывает перед нами глубинную древнюю основу: обряд оживает, и эмоция разливается потоком по высохшему руслу.

Искусство Ремизова в изумительной своей простоте загадочно. Можно классифицировать и обнажать его приемы, можно подмечать и описывать его "манеры" -- но все же из сетей анализа самое существенное выскользнет. Обобщать, сравнивать -- значит потерять его безвозвратно. Ибо приемы его -- оборотни, -- они в движении -- не застыли и не остыли еще. Причудливые, изменчивые, всегда неожиданные, полные самых противоречивых смыслов. Сказочник, друг чертячий, добрый кот Котофей Котофеевич, шутник и выдумщик оборотится вдруг монашком смиренным, тихим и благостным "проходящим дни свои у некоего старца в научении". И вся "нечисть" сгинет внезапно в звоне монастырских колоколов, в ладонном духе, в свете чистых риз Господних. Так же бесхитростно ведет свой рассказ скромный послушник; те же слова немудреные, от сердца незлобивого; внушены они древними сказаниями и христианскими легендами. Вся разница не в окраске даже, а в нюансе -- но все разом изменяется. Ритм иной, голос не тот, -- церковность, молитвенность умиленная: келья вместо степи языческой: "перед вратами рая под райским деревом за золотым столом сидят угодники" -- и стелется благовест над Русской землей от Печерской в Киеве до Святой Софии в Новгороде и от Исакия до Успенского в Москве.

Русь святая, благолепная, исхоженная мучениками и чудотворцами; простирает над ней Божпя Матерь свой покров, затканный звездами, благословляет ее "трижды великим благословением" Никола Милостивый. Каждое слово в "Отреченных повестях", -- "Лимонаре, луге духовном", как самоцветный камень, на Плащанице -- блеск в нем, и жар, и крепость невиданные. В "Посолони" сказ торопливый, с прибауточкой, с ужимкой и смешком, то нараспев задорно так, то шепотком, чтобы "забоялись" -- в "Лимонаре" -- важно-замедленный, тихий и благовейный, книжный чуть-чуть и вразумительный; читает автор со тщанием по "чудной книге, писанной полууставом", будто указкой<водит>.

"Богородица держала на руках Сына Христа, собиралась в дорогу. Иосиф хлопотал у саней, разговаривал с Сивкой и, усадив Богородицу с Младенцем, махнул старик рукавицей. И побежала лошаденка по дороге в цыганскую землю, как указал Иосифу ангел, в Египет".

Словесное искусство Ремизова основано на тончайшем чувстве ритма: ритм движет его композицией, обусловливает синтаксические конструкции, порождает образы. Автор "Крестовых сестер" и "В поле блакитном" не только слышит слово, но и знает его по весу и на ощупь: бывают у него слова маленькие и очень тяжелые, -- другие на вид грузные, а ничего не весят -- пустышки: одни -- гладкие и ловкие, другие неповоротливые и шершавые. Иное слово, как камень. всю фразу вниз потянет; а иное -- невзрачное -- на своем месте вдруг просияет. Слова его то нанизываются, как жемчужины: то, как мозаика, плотно друг к другу пригоняются, то стеною вверх строятся. И какое их множество -- и знатные, и "подлые", и ученые, и народные, и торжественные. и "разговорные", и разные славянизмы, и архаизмы, провинциализмы и т. д. Одни любят простор -- раскатистые периоды; другие -- быстрый бег, тесноту, коротенькие предложения. Одни тщеславны -- надо всеми хотят господствовать, другие -- робкие -- жмутся друг к другу; есть и старые, и молодые, и чистенькие, и запачканные, и аристократы, и нищие. Об искусстве Ремизова ритмически организовывать словесную массу можно было бы написать целое исследование. Его язык -- особый; звучание и выразительность его -- неповторимы и неподражаемы.

Каждое его прикосновение к слову -- творческое. Берется он за труднейшие задания: за движением его фразы следишь со страхом и изумлением; цель сперва кажется недостижимой; да ведь эти слова так прозвучать не могут, никогда они так не звучали -- не выдержит фраза такого напряжения, не может так высоко взлететь, так круто повернуть! И вот же -- звучат, взлетают, поворачиваются, будто и усилия никакого не было.

Сожмет он слово и не выпускает -- переломает, вывернет по-своему -- и выйдет оно из его рук -- еще краше, еще крепче. Даже заведомо выдуманные им слова -- все подлинные. русские. Синтаксис его -- запись устного рассказа, нотные знаки, отмечающие ритм и интонацию живой речи. Не кончит фразу, задумается -- пауза; или вдруг разорвет правильное построение длинным вводным предложением; а то от волнения собьется, слова подходящего не подыщет -- жест. Гибки, емки, свободны его конструкции. Иное словечко, иное восклицание повторяется упорно, а нередко и Целые тирады возвращаются, как песенные припевы. Перестановки слов у него самые мудреные, повороты и срывы, от которых дух захватывает -- и при этом всегда ясность, всегда легкость.

"Как то в будний день иду и вижу, идет, -- зимой было, -- ничего, все, как следует, по-зимнему: ротонда на ней -- на ней коза ангорская, такая пушистая, белая... да не идет, это мы с вами едем, а она -- экая! -- она знай себе -- по морозцу-то приплясывает".

Грамматический грузный аппарат, логические связи и зависимости уничтожены. Каждое выражение жестикулирует. Фразы движутся, сталкиваются, живут своей жизнью.

Какой материал для чтеца, для актера: здесь синтаксис становится мимикой.

Не в русскую литературу только, но и в историю русского языка затейливой вязью впишется имя Алексея Ремизова.

Примечания

Впервые: "Звено", No 46 от 17 декабря 1923 г.

...будто указкой водит -- в газетном наборе после "будто указкой" -- пропущенная строка. Слово "водит" вставлено составителем по смыслу.

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский; Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. -- Томск: Водолей, 1999. -- 415 с.; 21 см.