Мочульский Константин Васильевич - "Взвихренная Русь"

Константин Васильевич Мочульский

"Взвихренная Русь"

Новая книга А. Ремизова "Взвихренная Русь" начинается прологом: едут в вагоне богомольцы из Киева. Между ними "бабушка" -- в серенькой кофте, в темном платке. На ночь вытаскивается одеяло, подушки. "Все примостились удобно. Только у бабушки нет ничего: положила бабушка узелок под голову... помолилась и легла, скрестив руки по-смертному". Это "покорное скорбное лицо", эти "кроткие глаза" -- Россия...

"Бабушка наша костромская, Россия наша, это она прилегла на узкую скамеечку ночь ночевать, прямо на голые доски, на твердое старыми костями, бабушка наша, мать наша Россия".

Так лирически -- с мукой страстной и великой любовью -- ведется повесть о глухой ночи России. Годы войны и революции, о которых столько писали политики, журналисты, писатели-бытовики, -- проходят перед Ремизовым в немеркнущем свете; тьма кромешная озарена им, оправдана и искуплена. Рассказать правдиво, ничего не скрывая и ничего не прикрашивая, о зверином, "волчьем" времени -- о ненависти, отчаяньи и крови, рассказать так, чтобы читающий -- не умом, а сердцем, всем своим телом -- пережил странную тяготу и томление и не отрекся от духа, -- задача труднейшая. Как ввести в повесть мертвенный, грузный быт этих лет: показать людей, заживо гниющих в холодных гробах-углах в медленно разлагающемся городе -- Петербурге? И содрогаясь от ужаса и отвращения, -- продолжать верить в человека? Но что физическая гибель по сравнению с агонией души? Как вынести зрелище распадения, одичания и духовного растления?

Оградиться от этой "действительности" светлыми вымыслами, утешить себя легоньким оптимизмом? Ремизов не умеет парить в успокоительных абстракциях, не умеет смотреть и не видеть. Ему дано острое и пристальное зрение: это его и мука и отрада. Все запечатлевается в его памяти гнетущие картины неотступно следуют за ним. как наваждение: он кричит от боли -- но уйти от них, зарыться в своей "норке" не может. И должен записывать изо дня в день все жестокое, бессмысленное, страшное, -- что надвигается на него изо всех щелей. Иногда читая его записи маленьких событий, случайных встреч, незначащих мелочей думаешь о том, как мало личного произвола в ремизовском творчестве. Это его самозащита: единственный доступный ему способ "уцелеть", "выжить" -- не быть раздавленным лавиной впечатлений и чувств, низвергающейся на него днем и ночью. Он записывает дневные события и ночные сны -- между лицевой и оборотной стороной нет разрыва: тот же поток, стремительно несущий людей и вещи, -- разливается и наяву и во сне. Та же лихорадочно, мучительно работающая мысль -- то же страстно напряженное чувство. Во сне ослаблены логические скрепы: стеклышки дневного калейдоскопа складываются в иные -- более причудливые узоры -- но общий тон душевной "накаленности" неизменен.

Произведения Ремизова обладают несравненной убедительностью, той художественной "искренностью", за границей которой начинается "литература". А ведь стоит только приглядеться к его миру, чтобы заметить его полную независимость от "натуры". Этот мир глубоко и до конца правдив -- но как он не похож на "среднюю действительность". В "Взвихренной Руси" помещены повести из быта революции, они поражают своей остротой и неожиданностью. Люди и предметы повернуты к нам той стороной, которой мы еще никогда не видели. Мелочи приобретают новый -- трагический смысл: нетопленая квартира, мигающий ночник, пайковая селедка, уборка лестниц, испорченный водопровод -- становятся эпическими мотивами. Убогая, нищенская жизнь раскрывается в своей громадной значительности, как торжественная и скорбная поэма.

Ремизова называют трудным писателем. Это значит, что он не довольствуется комбинацией уже созданных форм -- и все перестраивает заново. А строить, конечно, труднее, чем прогуливаться по постройке. Он не считается с привычными определениями жанров: в "Взвихренной Руси" -- краткие заметки перемежаются с рассказами: большие повести вставлены между двумя снами -- и лирические монологи чередуются с сухими записями дневника. Этот прием, создавая впечатление непосредственности, обусловливает "интимный тон" книги. Так мотивируется резкий сдвиг -- от "важного" (политические события, исторические личности, общественная жизнь), к "домашнему". Взгляд не сверху, с птичьего полета -- (обобщение и схема), не со стороны (объективные наблюдения), а из тесной близости; о России как о самом себе, о своей печке и письменном столе, -- вещи, которую обнял, держишь и разглядываешь, так что видно каждое пятнышко. Писатель-натуралист, собираясь что либо описывать -- прежде всего отодвигается: нужно мол, "охватить целое" -- передать пропорции и т. д. Между ним и вещью -- промежуток, струя холодного воздуха, у Ремизова -- вплотную: кажется, он прижался к вещи, вошел в нее, слился. Поэтому "описаний", -- холодных и всегда ненужных "реалистических картин" -- у него нет. О людях и мире -- говорится, как о себе -- с этим же лирическим волнением и личным чувством.

Вот отчего нужен дневник, нужна интимнейшая, сокровенная стихия сна, в которую, как в темнеющую воду, погружена явь. Мы привыкли к писателю-наблюдателю, знатному путешественнику по стране им изображаемой. Ремизов в своей стране не путешествует, а живет -- это его родина, его "жилье". Его не интересует "типичный пейзаж" или "общий вид" города, но зато он знает каждое дерево и каждый камень. И революция для него -- не стройная схема, приспособленная для будущих учебников истории, а кусок тяжелой, ежедневной жизни: неосвещенные улицы, занесенные сугробами, очереди, нелепые слухи, обыски, голодание...

"Свидетельство мое о всеобщем врастании в величайший год русской жизни есть свидетельство так приспособившегося к жизни, а иначе и невозможно, что как раз самое кипучее -- события великих дней оказались закрыты для глаз, а осталось одно -- дуновение, отсвет, который выражается в снах, да случайно западавшее слово в не оглушенное шумом ухо, да обрывки события, подсмотренного глазом, для которого ничего не примелькалось".

Но из этих отсветов и обрывков построена книга монументальная -- самое полное и правдивое свидетельство о "величайшем годе". От одного "дуновения", от одного случайного слова -- раскрывается перед нами вся "взвихренная Русь".

"Сердце стучит ответно со стуком сердца всей страды мира".

Примечания

Впервые: "Звено", No 219 от 10 апреля 1927.

Много раньше о том же произведении Ремизова, который сначала публиковался под названием "Временник", Мочульский писал: "Заметки Ремизова едва ли не самое замечательное из всего писанного об эпохе войны и революции. Время их не состарит; напротив, когда актуальность их отстоится, превратясь в художественный сюжет, когда перестанет развлекать нас острота подмеченного, запечатленного и "снятого с натуры" -- только тогда откроется нам масштаб замысла и крепь построения. О безумных днях, о смятении духа и растлении души написать просто, без "литературности" вот это до сих пор не удавалось никому. Невыносима всякая приукрашенность, приемы и эффекты, когда дело идет 0 настоящей, а не придуманной гибели родины, о настоящей, а не театральной крови. Ремизов выбирает форму дневника из мелочей самой обыкновенной жизни составлен его рассказ: путешествие, случайные встречи с людьми, разговор в вагоне и за чайным столом, маленькие невзгоды (надо рублей за квартиру заплатить, а их нет), стояния в очереди, слухи и пересуды, вырезки из газет, жизнь тяжелая, "тягчайшая"; размышления то грустные, то радостные, сны -- странные -- может быть вещие, а может быть -- так, просто -- сны -- и рядом цены на папиросы, воспоминания о матери и брате -- Москва, Чернигов, Кавказ, Петербург. II вот не только "та" жизнь охватывает, и "те" люди отступают, но как будто в "тот" воздух погружаешься -- узнаешь звуки, запахи..." (О "Временнике" Ремизова // Звено, No 54 от 11 февраля 1924. Подп.: "К. В.").

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский; Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. -- Томск: Водолей, 1999. -- 415 с.; 21 см.