Мочульский Константин Васильевич - О динамике стиха

Константин Васильевич Мочульский

О динамике стиха

(Б. Пастернак)

Первое впечатление от стихов Пастернака -- непонятность. кажущаяся косноязычием, загадочность, тревожащая и волнующая воображение. Это ощущение превосходно передает И. Эренбург в своих "Портретах русских поэтов". "Речь Пастернака -- сочетание косноязычия, отчаянных потуг вытянуть из нутра необходимое слово и бурного водопада неожиданных сравнений, сложных ассоциаций, откровенностей на явно чужом языке. Он был бы непонятен, если б весь этот хаос не озарялся бы единством и ясностью голоса".

В начале творчества -- хаос, но Слово носится над ним и творит из него мироздание. Ни опыта веков, ни упорного труда поколений для поэта не существует: он должен все сделать с начала. Свое видение мира -- еще не бывшее -- он выразит в словах -- еще никогда не звучавших, -- вот отчего язык его кажется нам "явно чужим". Старые наименования, условные обозначения и привычные связи разрываются, рушатся. Что делать грамматике с этим исступлением, ужасом и восторгом души, только что прозревшей? Что делать логике при этом разливе словесной стихии, выходящей из всех русел, затопляющей все берега, сносящей все вехи? Поэзия Пастернака -- земля после потопа: во всем: "дух сырой прогорклости", на всем "мокрый нахлест счастья" и влажный олеск, и бриллианты капель, и струи, и брызги, и потоки воды.

У капель тяжесть запонок И сад слепит, как плес, Обрызганный, закапанный Миллионом синих слез.

Не удивляйтесь загадочности этого мира -- текучего, колеблемого; его волнующимся очертаниям, его изменчивым, ускользающим формам. Он погружен не в воздух, а в воду -- оттого так змеятся, раскатываясь, предметы, так преломляются, то удлиняясь, то сжимаясь, линии, так мгновенно загораются и гаснут краски. Переставлена перспектива, неуравняемы пропорции -- все в движении -- зыблется и дрооится. На блики, на солнечные пятна распыляется мирВ водной поверхности опрокинуты деревья -- под поверхностью в зеленоватом свете бродят тени -- рыбы и цветы. Нет ни конца, ни верха -- ни веса, ни измерений, ни пространства. Хаос. "Когда любит поэт, -- говорит Пастернак, --

...хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых

Глаза ему тонны туманов слезят...

Он застлан... Он кажется мамонтом.

Он вышел из моды. Он знает -- нельзя:

Прошли времена, и -- безграмотно".

В языке Пастернака клокочущее напряжение жизни. Он "без грамотен", потому что грамота убивает слово. Для грамоты существуют алгебраические значки и их условные отношения. И чем эти значки и отношения абстрактнее -- тем лучше. Поэт же заменяет алгебру гармонией, возвращает нами утраченное ощущение живой реальности языка. Звуковая ткань речи воскресает под его рукой; он нащупывает каждую нить, располагает слова по созвучности внутренним соответствиям и откликам. Он строит единство тональностей, как организующее начало стиха. И из звука нередко вырастает образ и вылетает мысль.

Прислушайтесь:

Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,

Что в грозу лиловы глаза и газоны

И пахнет сырой резедой горизонт.

Звуковая тема р-з-н (резон), проходя через вариацию л-с-н (гроза, глаза, газоны, сырой, резедой) на фоне протяжного о-а-о создает как бы второй ритмический ряд, как бы резонирующую среду для четверных амфибрахиев этих строк.

Для Пастернака безразлична степень случайности созвучия: сближения по звуку самых отдаленных смыслов особенно выразительны, когда он говорит: "уплывает звоночек сплошным извиненьем" или "плеща по площадкам" или "В волчцах волочась", "душа-душка", "каплей капленный", "белеющим блеяньем", "шлюзы жалюзи" -- образ возникает неожиданно: это фонетика, ставшая метафорой, это -- каламбур, превращенный в лирику. Звуковые повторы, создавая вторую ритмическую линию, взрывают инерцию строфы. Рассмотрим, как это построено:

Но вот эту ветку вносят в рюмке

И ставят к раме трюмо.

Кто это гадает -- глаза мне рюмит

Тюремной людской дремой.

Здесь каждый звук -- элемент ритма. Главный ход т-ри ~м (рюмке, трюмо, рюмит, тюремной, дремой) -- от чего Рифмы, и выбор слов и образы.

В автоматизме привычной речи утрачено ощущение корневого и морфологического смысла слова. "Внутренний образ" исчез под слоем "пыли веков". Но ведь Пастернак живет во времена ископаемых" -- для него речь -- не операция ума, а творческий акт. Слово он не только слышит и видит. Наши клише он принимает всерьез, наши "фигуры" понимает буквально. На этом приеме смыслового каламбура строит эффектные сопоставления. Вот мы говорим "снег валится"; для нас этот значок равен другому "снег идет" или "снег падает". А у Пастернака:

Снег валится, и с колен --

В магазине.

Т. е. "а поднявшись с колен" -- ведь "валится" на колени.

Или: "Падал жар ничком" и, наконец, "внутренний образ" как композиционный прием.

Лодка колотится в сонной груди,

Ивы повисли, целуют в ключицы,

В локти, в уключины -- о, погоди,

Это ведь может со всяким случиться,

где корневое родство "ключиц" и "уключин" порождает все развитие образов: лодка -- сердце, сонная гладь -- сонная грудь.

Художественный синтаксис Пастернака заслуживает особого исследования. Мы принуждены ограничиться немногими замечаниями. "Хаос" нового мироощущения организуется в синтаксис; в нем разрушаются старые связи и создаются новые. Никаких потаенных дорожек, по которым внимание скользит усыпленное, ни "подчинений" и "соподчинений", ни "главных и придаточных членов предложения". Все -- важно, все на одном плане, все нагромождено; логические плотины прорваны, где уж тут думать о "порядке слов"! -- кутерьма, "бухты-барахты". Напряжение и устремленность предельные: -- несметные миры "ломятся" в окна и двери -- жадные, шумные, неистовые. Грамматические подпорки ломаются, наспех сколачиваются какие то новые конструкции и в них сваливаются, втискиваются слова. Иногда -- просто инвентарь -- одни существительные; иногда впопыхах забыто подлежащее; нередко -- сжато до непонятности, а то, наоборот -- конца не видно, да и нет конца.

Два ряда пересекаются, перебивают друг друга.

Ужасный! -- Капнет и вслушается,

Все ли он один на свете,

Мнет ветку в окне, как кружевце,

Или есть свидетель.

Перебой конструкций, один ряд: "капнет и вслушается", "мнет ветку" и т. д. и другой ряд: "все ли один на свете, или "есть свидетель".

Или:

...там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт,

И трутнями трутся и ползают...

Здесь вторая строчка разламывает конструкцию: кривят, коверкают, трутся и ползают. Напряжение мира столь велико -- что целая фраза вбирается в одно слово, -- и оно так вырывается, как восклицание из потрясенной души. Когда мы кричим "пожар!", мы не думаем о том, что в предложении должно быть по крайней мере два термина. Это -- словесный жест, эмоциональная реакция на события. У Пастернака на все слова -- жесты, возникшие из междометий.

Вот "гроза":

-- Ночь в полдень, ливень -- гребень ей!

На щебне, взмок -- возьми!

И -- целыми деревьями

В глаза, в виски, в жасмин!

Осанна тьме Египетской!

Хохочут, сшиблись, -- ниц!

Это не "описание" грозы, это -- сама гроза. Логический аппарат фразы доведен до минимума; изобилуют эллипсы, сокращенные формы, тире. Все многообразие мира у Пастернака охвачено одним жизненным порывом -- все несется одним потоком. Где грань между "внутренним" и "внешним", между душой и "намокшей сиреневой ветвью"?

И сады, и пруды, и ограды, И кипящее белым воплем Мироздание -- лишь страсти разряды, Человеческим сердцем накопленной.

Поэтому, в сущности, нет в его стихах ни метафор, ни сравнений: эти фигуры требуют двойственности терминов, а с поэт не знает. Явления природы ли, души ли различаются лишь по напряжению чувства. Так, и лодка плывущая по глади становится сердцем, бьющимся в груди, и "душевное биение" развивается в ритме пейзажа.

Образ любимой ("розы на боку", "стянула платком") вздымает вихрь страсти, головокружительный ритм подхватывает слова, образы, и Ее, и весь мир.

...И объявить, что не скакун,

Не шалый шепот гор,

Но эти розы на боку

Несут во весь опор.

Не он, не он, не шепот гор

Не он, не топ подков,

Но только то, но только то,

Что стянуто платком.

Динамика души обнажена до конца. Все "производное" сброшено -- один первоначальный "разряд страсти". Из него рождается движение, которое дифференцируясь, создает лестницу явлений и понятий. Мир и сознание тождественны, поэтому:

Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень

Дятлов, туч и шишек, жара и хвои

поэтому порыв воли может разразиться грозой в лесу, а тучи могут "баюкать" тоску поэта:

...шли пыльным рынком тучи,

Тоску на рыночном лотке,

Боюсь, -- мою Баюча.

Пастернак взрывает русский поэтический язык. В его творчестве показаны возможности новой словесной формы.

Примечания

Впервые: "Звено", No 44 от 3 декабря 1923.

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский; Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. -- Томск: Водолей, 1999. -- 415 с.; 21 см.