Мочульский Константин Васильевич - Новая проза

Константин Васильевич Мочульский

Новая проза

Существует ли новая русская проза? Не хронологически, а качественно новая? Для марксистов этот вопрос разрешайся просто: литература -- надстройка над экономикой; новый быт -- новая литература. Революция -- грань: за ней "старый период", после нее "новый". Ясно, общедоступно... и никого не убеждает. В бесчисленных романах и повестях послереволюционного времени новый быт "разливается мощным потоком", "властно ломает все преграды" и т. д. Небывалое, невиданное: -- новые типы, новая обстановка дух захватывает от действительности, превосходящей самую необузданную фантастику и самую невероятную экзотику. Буйство материала... и "все по-старому". Разве не удивительно: новички, дерзновенно порвавшие с прошлым, отрекшиеся от роду и племени, пишут о "самоновейшем", а выходит плохой Чехов и посредственный Короленко?

Марксистам невдомек, что писатель может перелететь на Марс и сочинить роман из жизни марсиан, как это не так давно сделал А. Толстой, и не сдвинуться с мертвой точки; и наоборот -- в сотый раз пересказывая избитый сюжет, создать новый литературный жанр. "Новое" и "старое" в литературе не от материала, сюжета или мотива. Об оригинальном быте обычно пишутся банальные рассказы. Вот почему беспристрастному обозревателю современной русской прозы приходится признаться: она вполне консервативна и традиционна: "быт" не помогает; если писатель не умеет ничего из него сделать -- материал остается грузным хламом, сваленным в кучу. Инвентари складов -- вот де сколько у нас всякого добра! -- могут быть любопытны -- в житейском плане (как газетный репортаж, частные письма, фактические мемуары).

Наивно смешивать "правдивость" и "художественность". Чека, Комсомол, Наркомпрос -- все это, конечно -- правда, все это существует, но до сих пор в литературе эти реальности -- фантомы; художественно они лишены бытия. И читателю безразлично, "с кого списаны" всевозможные комбриги и ответственные работники, он в них не верит: они -- призраки, нечисть. А в Пьера Безухова не верить не может, хотя "реально" он никогда не существовал. В художественной прозе быт -- вещь нейтральная. Впечатление "жизненности" не зависит от точного и детального наблюдения; и правдоподобие в литературе особенное: бытописатели Гоголь и Бальзак вовсе не списывают с натуры. Они создают свой мир -- воображаемый -- который заслоняет мир действительный. И как бы мы ошиблись, если бы стали судить по Гоголю о Николаевской России или по Бальзаку о Франции 20-30 годов! Вот какой творческой концессии современности в новой литературе еще нет. И поэтому она кажется отсталой.

В истории была мировая война и революция -- в литературе ни та, ни другая еще не наступили. И может быть никогда и не наступят.

Литература -- не зеркало и ничего не "отражает". Современная проза при всем богатстве и разнообразии материала поражает скудостью художественных приемов. Основные виды построения и техники рассказа, выработанные 19 веком, остаются неизменными у эпигонов, попутчиков и пролетарских писателей. Они варьируются, переделываются, но не развиваются. Любопытно, что революционная молодежь, презирающая "интеллигентщину", упорно топчется вокруг чеховской новеллы и тургеневской повести. Это главное течение: -- проза бытовая, психологическая с идейным или публицистическим налетом. Сколько теперь в советской литературе -- старых усадьб, разоренных крестьянами, дворянских гнезд, сметенных "вихрями революции"; сколько "лишних людей", доживающих свой век, интеллигентов, беспочвенных и беспомощных? Автор, конечно, клеймит их, но по традиции "поэтизирует". А девушки, -- идеалистки, идущие рука об руку с любимым на "новую жизнь"? А Сони и дяди Вани, "работающие, работающие"? А Базаровы, ставшие коммунистами и снова отправившиеся в народ? А Рудины, произносящие эффектные монологи на митингах? Всего не перечислишь: -- по линии Тургенев-Чехов -- строится литературный советский фронт. Вторая традиция -- не менее почтенная, восходит к Гоголю и Достоевскому. В ней распоряжается и бесчинствует Андрей Белый: темный, пророческий жар, бредовая лирика, исступленное словопроизводство, рык и зык, не то гения, не то зверя: систематическое изнасилование языка и синтаксиса; таков современный русский "романтизм". Для малых сих -- литературного комсомола -- великий соблазн. У "классиков", чехово-тургеневской ориентации -- скука, дряблость, но благопристойность; у "романтиков" неистовство, скрежет и безобразие.

Наконец, третий "путь". От "вяканья" протопопа Аввакума, через Лескова к Ремизову. Это так называемый "сказ". Мятеж против обезличенного, прилизанного на европейский манер, "литературного" языка"; возвращение к 17 веку, к московскому говору, к русской разговорной речи. Самое жизненное и значительное изо всех течений современности; тут и Замятин, и Бабель, и Леонов, и Зощенко. Настоящих Достижений, правда, еще нет; дети многообещающие, несомненно талантливые, но дальше отца-Ремизова -- пока не пошли. "Новым" исправление это -- назвать нельзя. Но самая попытка перешагнуть через Петровскую Русь и "искусственную литературу", к национальному стилю и "русскому духу" -- уже -- выход из тупика. Этому исправлению недостает композиционного стержня: "молодые" увлечены стилистическими узорами и словесными разводами. Слишком уж они "затейники и забавники": мастера расписывать петухов и коньков на крыше дома, все еще остающегося недостроенным.

Примечания

Впервые: "Звено", No 201 от 5 декабря 1926.

См. продолжение темы в статье "Заметки о русской прозе".

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский; Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. -- Томск: Водолей, 1999. -- 415 с.; 21 см.