Мочульский Константин Васильевич - Россия в стихах

Константин Васильевич Мочульский

Россия в стихах

I. Пушкин -- Лермонтов -- Кольцов

В русской поэзии до Пушкина образ России, как мотив и источник лирики, не существовал. Официальные политикопридворные оды Ломоносова и Державина, романтическое "народничество" Жуковского и его школы не прикасаются, не приближаются даже к подлинной стихии страны. Россия Ломоносова -- "храбрые россы" в напудренных париках -- так же условна, как и Россия Жуковского -- эта немецкая Ленора, переодетая в сарафан Светланы. Только у Пушкина наряду с великодержавной Россией, гордо вознесшейся под сенью Великого Петра и Великой Екатерины, полной "славой мраморной и медными хвалами" ("Олегов щит", "Клеветникам России" и др.), начинают появляться черты другого лица, иной России. Сквозь гром побед и грохот "музыки", как будто издалека, долетают тоскливо-удалые напевы. Все это пока -- беглые штрихи, отрывистые звуки. Характерно, однако, что главный образ-символ, из которого впоследствии разовьется вся концепция России, уже дан Пушкиным: степь, дорога, мчащаяся тройка, песнь ямщика:

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска...

Ни огня, ни черной хаты...

Глушь и снег... Навстречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне.

("Зимняя дорога"у 1836 г.)

Тем же настроением наполнено стихотворение 1833 года: "В поле чистом серебрится снег волнистый и густой". Та же а Развивается в "Бесах". Родное для души поэта выражается в образах движения (тройка бежит, тройка мчится, мчатся тучи, еду, еду); оно вызывает к жизни представление пути -- этого застывшего движения (по дороге зимней, версты, по дороге столбовой) и степи -- символа бескрайности, простора (глушь и снег, в поле чистом... неведомые равнины). Движение охватывает и природу: в мелькании снега, в полете туч воплощается тот же стремительный ритм. Эмоциональный смысл этих образов -- безнадежность, в которой смешиваются и скука, и тоска, и страхи. Но в радостной душе Пушкина это чувство не вырастает до пафоса: он преодолевает его легкостью ритма и ясностью композиции. Хоть ему и "страшно", хоть он и слышит в песнях ямщика "сердечную тоску", все же он остается спокойным наблюдателем. В "глуши и снегу" ему просто "скучно". От пушкинской шутки о бесах, которые "домового хоронят, ведьму замуж выдают", до блоковского зловещего символа:

Ведьмы тешатся с чертями

В дорожных снеговых столбах --

ведет длинный путь мистического углубления образа. Но Пушкин признал родной песню ямщика, почувствовал ее двойственность (разгулье и тоска) -- в этот момент родилась Россия, как лирическая тема.

Образы, намеченные Пушкиным, раскрываются, расширяясь у Лермонтова. Стихия России -- движение, воля, простор -- находит новое словесное выражение.

Отворите мне темницу...

Дайте мне по синю полю

Проскакать на том коне...

Разгуляюсь на просторе

И потешусь в буйном споре

С дикой прихотью пучин.

("Желание", 1836 г.)

Мечта о воле воплощается в образе движения:

На коня потом вскочу

В степь как ветер улечу.

Впервые мы слышим песни об убогой деревенской России, впервые в поэзии появляется печальный и "бедный" русский пейзаж. Из Пушкинского каламбура "О Русь! О rus!" вырастает лирика русской природы. Лермонтов отрекается и от Державинской и от романтической традиции -- он любит другое лицо родины:

Но я люблю -- за что, не знаю сам --

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек, подобные морям;

Проселочным путем люблю скакать в телеге,

И взором медленным пронзая ночи тьму,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

Тревожная устремленность и вечный порыв России конкретизируется в образах ветра, облаков и хищных птиц (ср. "Люблю я ветер меж пашни... и коршуна в небесной вышине... серебряный ковыль").

Элементы степной России Блока: табуны, птицы, ковыль (ср. например "Пропали без вести степных кобылиц табуны" или "летит, летит степная кобылица и мнет ковыль") уже даны Лермонтовым. Так выражается "вольная вольница", "разгулье удалое". Но и "сердечная тоска", пронизывающая эту волю, звучит у него не менее напряженно. Содержание образа степи -- необъятной, беспредельной, пустынной -- раскрывается как состояние одиночества, покинутости и тоски. Становясь объектом лирики, природа оживает в человеке: пустыня порождает одинокого наездника, безродного странника, кочевника. Его фигура -- самый выразительный символ России. Мы находим его в былинах, народных песнях и повестях. Лермонтов создает своего "удалого молодца", соединяя байроновский анархизм с русскою "вольностью".

Моя мать -- злая кручина...

Молода жена --

Воля-волюшка...

А моя мать -- степь широкая... и т. д.

Имен у этого скитальца множество: то проезжает он могучим богатырем, то мчится на коне храбрым воином, то лежит в овраге разбойничком, то бредет в кандалах каторжником, то постукивает клюкой, как калика перехожий, то идет святым странником. Но идет всегда дальше, ибо: "Покоя нет, покой нам только снится" (А. Блок), пока не упадет замертво в чистую траву и коршун не выклюет его "светлых очей". Дух кочевья -- наследие старины; неугасимо горит в крови "татарская древняя воля". Из этих мотивов Блок создает свою поэму "На поле Куликовом". Мертвая степь вдруг оживает; сама земля начинает двигаться и дрожать глухим гулом полчищ. Из нее вырастает "страшная татарва" -- какие-то зловещие порождения степи, вернее сама восставшая двинувшаяся степь. У Лермонтова -- зерно этой концепции:

Что в поле за пыль пылит?

Что за пыль пылит, столбом валит?

Чьи татаровья полон делят:

То тому, то сему -- по добру коню.

("Песня", 1830)

Узы родства связывают в лирике природу с человеком: у Лермонтова молодая жена -- воля, мать -- степь, отец -- небо, братья -- березы да сосны. У Блока: "О Русь моя! Жена моя!" Русскими мотивами Пушкина и Лермонтова питается ограниченное творчество Кольцова. Не внося ничего нового в концепцию России, он в певучих ритмах рассказывает о "поле чистом" и "разудалом молодце". "Народность" его поэтического стиля нередко преувеличена, и в просторе его есть много нарочитости. Его стихи -- удачные перепевы старых песен. Вот мотив "странничества":

В края дальние

Пойдет молодец...

Степь раздольная

Далеко вокруг

Широко лежит,

Ковылем-травой --

Расстилается.

Ах ты степь моя,

Степь привольная.

Широко ты, степь

Пораскинулась.

Лермонтовская тоска пленника по воле переливается в следующие кольцовские стихи:

Путь широкий давно

Предо мною лежит,

Да нельзя мне по нем

Ни бежать, ни ходить.

("Путъ")

От Кольцова через Некрасова лирическая тема "России" переходит к поэтам славянофилам. Они заслуживают особого рассмотрения.

II. Некрасов -- Хомяков -- Тютчев

В стихах Некрасова печальный простор родной земли, скорбный лад русской души -- буйная воля и песня "подобная стону" насыщены мрачной угнетенностью.

Здесь природа сама заодно,

Бесконечно уныла и жалка.

("Утро")

Лес ли качнется -- сосна да осина --

Не весела ты, родная картина.

(<Саша>)

Но "просторы необъятные" заливаются волной лиризма. Душа и природа -- одно; простор -- реализация "воли". Сама воля наша -- степная. У России своя "русская печаль"; никаким "чужим далям не поправить наше горе". Для Некрасова близка не мистическая тоска Руси, он прислушивается к ее житейскому страданию, к ее "плачу". "Терпеньем изумляющий народ". Он любит родину со страхом и жалостью. Как опечаленная женщина стоит она перед ним, и стихи о ней -- любовные стихи.

О, матушка! о родина!

Не о себе печалимся --

Тебя, родная, жаль,

Ты, как вдова печальная

Стоишь с косой распущенной

С неубранным лицом.

Это -- лучшая песня некрасовской "народнической" Музы. Отсюда виден путь к стихам Блока:

О, нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

О, бедная моя жена,

О чем так горько плачешь?

Некоторые мотивы Блока прямо восходят к Некрасову. Так например, у Блока:

Много нас, свободных, юных, статных,

Умирает не любя...

Приюти ты в далях необъятных...

Сколько б на нивах бесплодных твоих

Даром не сгинуло сил молодых.

Некрасов почувствовал русскую стихию, но граждански -- либеральная идеология помешала ему проникнуть к ее религиозным истокам. Его Россия -- страна рабства, русскую вольность он обратил в протест против социальной несправедливости. Но в своей страстной любви к родине он положил начало любовной лирике о России, завершение которой -- стихи Блока. Некрасовская концепция скоро стала канонической в русской поэзии. "Убогая", угнетенная родина и ее унылая природа превратились в общее место патриотической, народной лирики. Новую жизнь в эту омертвелую схему внесли поэты-славянофилы.

У Хомякова та же картина бедной, горестной России, с ее степями и метелями, с ее унылыми песнями. Но не отчаянье и не жалость возбуждает в нем "скудость"; ведь и Христос проходил по земле "слабый, бледный, рыбаками окруженный", ведь и он был в "ризе бедной". Нет, в бедности России -- ее величие: в "многострадальности" -- ее великий подвиг. Некрасов преклонился перед терпением русского народа. Хомяков прославляет "смирение", вкладывая в него глубокий религиозно-нравственный смысл. Господь избрал Россию за ее смирение и дал своей возлюбленной высокий удел: хранить истоки духа и свободы для всего мира.

В твоей груди, моя Россия,

Есть тоже тихий, светлый ключ...

Сокрыт, безвестен, но могуч,

И чист и миру чужд, и знаем

Лишь Богу да его святым.

Призвание России -- не земная борьба и строительство, а духовное перерождение мира. В России Божья сила "живую душу прооудила"; соборное начало несет она миру и оно победит государственность. Но как не схож мистический лик Руси с искаженным лицом "темной" России! Хомяков не в силах преодолеть эту трагическую двойственность. Грешную Россию он отвергает -- этот лик кажется ему случайным, преходящим. Россия должна быть достойна своего призвания, должна "омыть себя водами покаяния" и "раны совести растленной елеем плача исцелить". У Хомякова -- попытка овладеть большим идейным и философским материалом: поэтическое оформление еще не совершенно, но русской поэзии поставлено огромное новое задание. Разрешение его суждено Блоку. После Хомякова концепция России может быть только религиозной.

Минуя вариации той же темы у Аксакова, Ап. Григорьева и Майкова мы приходим к Тютчеву. Все прослеженные нами линии развития сходятся в его творчестве, в законченно-незыблемых формах его национальной лирики. Тютчев, провидец хаоса под "блистательным покровом дня", певец "оездны" ночи и тьмы, был призван обосновать философски "двуликость" России. "Темная" Россия, воплощенная в ее мрачной щшроде, внушает ему тоску.

Он любит блеск и радость юга -- и "свинцовый небосклон" севера давит на него, как призрак. На фоне воспоминаний о южном великолепии, картины родного севера особенно зловещи. Настроение наивысшей тоски, какого-то надвигающегося горя передается в мелком трепете слов, в первых изломах ритма. Краски исчерна-серые, расплывчатые, мутные.

Родной ландшафт под дымчатым навесом

Огромной тучи снеговой;

Синеет даль с ее угрюмым лесом,

Окутанным осенней мглой.

Все голо так, и пусто, необъятно...

Это "сновидение безобразное", эта Россия под своими мертвенными пеленами, оезмолвная, погруженная в мрак изображается Тютчевым, как символ смерти. Природа -- образ народа, он такой же "ночной", "страшный". Что же таится под этим саваном? Живое ли родное лицо или ввалившиеся глазницы трупа? Еще Некрасов переживал эти сомнения. А что если народ, спрашивал он, "все что мог уже совершил":

Создал песню, подобную стону,

И духовно на веки почил.

Но Тютчев от сомнений спасается верой.

Умом Россию не понять...

В Россию можно только верить.

Великолепная эпиграмматическая формула найдена. В ней сжато целое учение. Пусть не верят в Святую Русь -- не победит если будет верить "себе сама". "Никто не в силах" "запрудить" "всемирную судьбу" России.

Величайшим художественным достижением Тютчева является одно стихотворение о России, в котором все мотивы предшественников сливаются в едином напеве. В заключиельном образе пластическая сила сочетается с пророческим Розрением -- и он загорается невидимым блеском.

Эти бедные селенья

Эта скудная природа

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа...

Не поймет и не оценит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь небесный

Исходил, благословляя.

Поэтическая идея развивается здесь в тройном делении. Первая строфа -- дает лирическую тему "темной России". Вторая связывает контраст первой и третьей. Последняя в своем торжественном течении заканчивается отождествлением "смиренной наготы" России с "рабом Христом". Во мраке своем родина просветлена Христовым образом. Это мистическое озарение через Майкова переходит к Блоку. У Тютчева:

Как будто кто-то неземной

Под белой ризой и с венцом

Над этой нивой трудовой

Стоит с серебряным серпом.

Народный Христос Тютчева изображается здесь, как Христос крестьянский. У Блока еще смелее: разрушение и созидание, греховная и святая Русь сливаются в одной стихии. И разбойники, которым "ничего не жаль", темные, охмелевшие от крови, вдруг приравниваются к апостолам и идет

"В белом венчике из роз

Впереди Исус Христос".

("Двенадцать")

III. Владимир Соловьев -- Блок

Поэтическое мировоззрение Блока так же как и его средства словесного выражения выработались под влиянием поэта-философа Владимира Соловьева. Вера в чудо, провиденье бесконечного в конечном, подслушивание неземных тайн в нестройных звуках земли, весь повышенный, мистический душевный строй -- равно свойственны и учителю и ученику. Блок ищет среди однообразного вращения дней в пошлости и мраке жизни свою Прекрасную Даму, приносящую ему весть "с того берега". И Россия для него -- неизреченная тайна, проникнуть в которую может только ясновидца, и тогда сквозь запятнанное грехом рубище Ве сквозит "нетленная порфира" и над "страшным" простоем ее занесенных метелью степей взойдет звезда третьего барства. Двойное бытие России -- сущей и умозрительной _ открылось В л. Соловьеву:

О, как в тебе лазури чистой много

И черных, черных туч.

Как ясно над тобой сияет отблеск Бога

И злой огонь в тебе томителен и жгуч...

Две силы вечные таинственно сошлись

И тени двух миров...

Труден горний путь, далека заветная цель, но поэт знает, что там высоко на горе:

Весь пламенеющий победными огнями

Меня дождется мой заветный храм.

Это взыскание храма, жизнь -- как религиозный подвиг делают душу достойной светлого видения России. Образ любимой -- символ небесного: в благих и строгих чертах ее сочетается лик Богоматери с ликом невесты Христовой -- России. В пустыне поэту, прошедшему все испытания, наконец является Она.

Не веруя обманчивому миру,

Под грубою корою вещества

Я осязал нетленную порфиру

И узнавал сиянье Божества...

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

("Три свидания")

Из этих гениальных стихов вырастает весь ритм блоковкой лирики. Патриотическая поэзия, прошедшая сквозь идеологию славянофильства и народничества, просветленная в творчестве Тютчева, становится у Вл. Соловьева чисто-религиозной. В плоскости эмпирической есть вражда, зло и Россия стоит на перепутьи:

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

Решены в мистической плоскости -- все противоречия разрешены нет вражды и двуликости -- есть одно слияние, -- одна святая Русь.

"Стихи о России" Блока завершают концепцию России в русской поэзии. Все элементы, разбросанные у его предшественников, находят в его стихах великолепно-пластическое окончательное выражение. Все резко и отчетливо; никаких переплетений и переливов. Дьявольским пламенем горит "темная Россия": с страшной силой вызываются к жизни ее "роковые" зарева и метели; -- тихий свет обтекает "святую Русь" -- Христос простирает над ней свой белый покров. И нет пути через эту бездну. Но рассеивается туман, и видим: свет и мрак -- одно: из одного лона вырастает и "степной ковыль" и розы в "венчике" Христа.

Все предшествующие разногласные стихии России Блок сводит к одному началу -- движению. В нем душа страны, ее "тайна": все остальное -- природу и быт -- изображает он как материализацию извечного движения, как различные его формы. Воплощается оно в мелодии и ритме, в прерывистости синтаксиса, трепете восклицаний, повторений, инверсий. По динамике порыва и полета ни с чем несравнимо первое стихотворение из цикла "На поле Куликовом".

О Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь -- стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

И ускорения темпа:

Наш путь -- степной, наш путь -- в тоске безбрежной, В твоей тоске, о, Русь!

И стремительность следующей строфы.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

Головокружение полета, исступление; ритм захватывает дыхание:

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь...

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

И эта устремленность во всем: в табунах степных коней" в тройке, в мчащихся стаях, летящих облаках, порывах ветра, завывании метелей.

Зловещая страна... Окруженная дебрями и болотами, в кружении хороводов ее "разноликих народов", ее колдунов и вождей, с ее вьюгами, в которых "ведьмы тешатся с чертями, освещенная далеким заревом, эта Россия -- царство злой силы, где "развязаны дикие страсти под игом ущербной луны". Тьма ее ("Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма") -- "сонное марево". Но в этом размахе "татарской воли". в этой тоске "свистящей в голых прутьях", пропитывающей даже землю и камни, в этом инстинкте разрушения "необычайность" России. И после сомнений ("Эх, не пора-ль разлучиться..."), поэт обращается к ней:

Ты и во сне необычайна.

Твоей одежды не коснусь.

Дремлю -- и за дремотой тайна,

И в тайне -- ты почиешь, Русь.

Как бы ни страшно было ее падение, она не погибнет; какому бы чародею ни отдала она свою "разбойную" красу -- она останется все той же; разве "забота затуманит" ее прекрасные черты. "Смирение" нищеты -- не святость ли? И тьма не для того ли, чтоб был свет? И он любит исступленно эту убогую Россию -- жену свою.

О, нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

О, бедная моя жена,

О чем так горько плачешь?

Блок говорит о том, что земное бытие России есть вечное искание, что в мятежности и тоске бытия ее "живая душа". По просторам степей бродит она, слепая и нищая, но чистота ее незапятнанна:

Живую душу укачала,

Русь, на своих просторах ты,

И вот она не, запятнала

Первоначальной чистоты.

Россия раскрывается в Христе. Грани между земным и небесным стираются, и скудные краски природы, простые линии лесов и нив располагаются в рисунок Его лица. Пейзаж становится иконой: "Лик и синее небо -- одно". В тишине русских полей, в "березках и елках, бегущих в овраг" Не Он "Единый, светлый, немного грустный". Не постигнешь синего ока, говорит поэт,

Пока такой же нищий не будешь,

Не ляжешь истоптан в глухой овраг,

Обо всем не забудешь и всего не разлюбишь

И не поблекнешь, как мертвый злак.

Тютчевский Христос "в рабском виде" ходит по русской земле, благословляя ее; Блоковский Христос растворяется в ней: он и земля -- одно. Для Блока идеал народной души благолепное подвижничество отшельников и схимников. Там, в срубах и кельях, живет Россия.

Славой золотеет заревою

Монастырский крест издалека.

Не свернуть ли к вечному покою,

Да и что за жизнь без клобука.

Оттого так присущ ей мятеж против всех установленных форм быта, так силен в ней инстинкт разрушения. Россия -- в становлении, в вечном творческом движении; каждая остановка этого движения, каждая "утвержденная форма" ведет к смерти. Сотворенная Россия -- во грехе и тьме, -- вечно творимая -- в сиянии неземном.

Примечания

Россия в стихах (I. Пушкин -- Лермонтов -- Кольцов. 2. Некрасов -- Хомяков -- Тютчев. 3. Вл. Соловьев -- Блок).

Впервые: "Звено", No 24, 25, 27 от 16 и 23 июля и 6 августа 1923 г. В этой работе были затронуты многие темы, к которым Мочульский возвращался и после, в других статьях (см., например: Н. А. Некрасов) и книгах (Вл. Соловьев. Жизнь и учение. Париж: YMCA PRESS, 1936; Александр Блок. Париж: YMCA PRESS, 1948).

--------------------------------------------------------------------

Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский; Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. -- Томск: Водолей, 1999. -- 415 с.; 21 см.