Миллер Всеволод Федорович - Былинное предание в Олонецкой губернии

Былинное преданіе въ Олонецкой губерніи *).

*) Публичная лекція, прочитанная въ засѣданіи Этнографическаго отдѣла 1 января 1894 года.

Уже въ 60-хъ годахъ знакомство съ произведеніями народной словесности, особенно съ былинами, было внесено въ программу русскаго языка среднихъ учебныхъ заведеній. Въ теченіе тридцатилѣтія русская наука прилежно занимается изслѣдованіемъ народнаго эпоса, уясняетъ происхожденіе былинныхъ сюжетовъ, ихъ исторію, складъ, языкъ. Но не одному кружу ученыхъ спеціалистовъ наша народная поэзія представляется предметомъ, достойнымъ вниманія и изученія. Съ чести нашего общества, нашей литературы и печати нужно сказать, что нигдѣ въ Европѣ интересъ къ народу, его жизни, изученію его прошлаго и настоящаго, его духовнаго стада не поднятъ такъ высоко, не согрѣтъ такимъ живымъ сочувствіемъ, какъ въ нашемъ отечествѣ. Въ обществѣ народъ, его судьба, его значеніе и проч. служатъ не однимъ украшеніемъ салонныхъ разговоровъ, но чувствуется живая потребность узнать его жизнь, сблизиться съ нимъ духовно, принести ему матеріальную пользу. Изящная словесность въ безчисленныхъ повѣстяхъ и очеркахъ воспроизводитъ народные типы, рисуетъ складъ народной жизни, раскрываетъ міръ понятій и чувствъ народа. Науки соціально экономическія собираютъ цифровыя данныя о его матеріальномъ бытѣ и изыскиваютъ условія въ его улучшенію. Разные вопросы, связанные съ его интересами, ежедневно мелькаютъ передъ нами на столбцахъ газетъ. Наши композиторы черпаютъ мотивы изъ народной музыки и художественно ихъ разрабатываютъ. Наши художники съ любовью изображаютъ народные типы и сцены. Наконецъ, та научная область, которая посвящаетъ себя всецѣло изученію матеріальнаго и особливо духовнаго быта народа,-- этнографія -- породила за послѣднее 30-тилѣтіе огромную литературу въ видѣ изслѣдованій и сборниковъ народныхъ пѣсенъ, преданій, сказокъ, легендъ, пословицъ, заговоровъ, юридическихъ обычаевъ и проч., и проч. Этимъ высокимъ интересомъ къ народу, въ данномъ случаѣ къ его старинной пѣснѣ позволяю я себѣ объяснить и многочисленность сегодняшняго нашего собранія. Мы собрались здѣсь, чтобы послушать олонецкаго "сказителя" Ивана Трофимовича Рябинина, отецъ котораго обогатилъ сборники былинъ Рыбникова и Гильфердинга цѣлымъ рядомъ лучшихъ NoNo всего нашего былиннаго репертуара. Большинство изъ присутствующихъ уже въ средней школѣ получили нѣкоторое понятіе о былинахъ, прочли нѣсколько былинъ въ хрестоматіяхъ и слышали еще въ школѣ, что гдѣ-то на сѣверѣ Россіи въ народѣ до сихъ поръ живутъ былины въ устной традиціи. Кто въ народѣ поетъ былины, какъ онѣ исполняются, какъ могли въ устной передачѣ эти произведенія сѣдой старины, говорящія о Владимирѣ и его богатыряхъ, о Новгородѣ, его купцахъ и удальцахъ, дойти до нашего времени,-- все это вопросы, надъ которыми мало останавливаются въ средней школѣ при знакомствѣ съ былинами, и немудрено, что олонецкіе сказители остаются для большинства въ какихъ-то туманныхъ очертаніяхъ. И вотъ лучшій представитель этихъ сказителей предъ нами налицо. Изъ занесенной снѣгомъ своей деревеньки Гарницы, Кижской волости, Петрозаводскаго уѣзда, онъ явился сюда, какъ живое преданіе глубокой старины, какъ одинъ изъ послѣднихъ хранителей эпической традиціи. Де изъ хрестоматіи, не изъ печатныхъ сборниковъ, какъ всѣ мы, знаетъ онъ свои былины; да этихъ путемъ, какъ неграмотный, не могъ бы онъ и получить ихъ. Онъ прислушивался къ нимъ въ молодости, когда ихъ пѣлъ его отецъ, и онѣ, вмѣстѣ съ напѣвомъ, отложились въ его богатой памяти, какъ раньше отложились въ памяти его отца. Только въ его пѣніи былина перестаетъ для насъ быть какимъ-то на вѣки закрѣпленнымъ печатью произведеніемъ, какъ всякое другое литературное произведеніе: она чувствуется какъ словесное, живое, развивающееся въ частностяхъ, тѣсно слитое съ напѣвомъ и метрически складное. Никакое детальное научное изученіе не можетъ воспроизвести въ нашемъ воображеніи того впечатлѣнія живой старины, которое мы получимъ отъ безискуственнаго пѣнія олонецкаго крестьянина. Но, прежде чѣмъ вы провѣрите на себѣ это, уже испытанное мною, впечатлѣніе, я позволю себѣ войти въ нѣкоторыя подробности о научномъ нашемъ знакомствѣ съ олонецкими сказителями и о томъ, въ какомъ видѣ дошли до насъ былины въ ихъ устахъ.

Для изученія того періода, предшествовавшаго письменной литературѣ, который обыкновенно называютъ періодомъ безъискуственной устной поэзіи, Россія представляетъ богатѣйшую почву. Между тѣмъ какъ въ Западной Европѣ уже въ средніе вѣка эпическія пѣсни замолкли въ народѣ и послужили отдѣльнымъ лицамъ къ сложенію искусственныхъ эпопей, сагъ, рыцарскихъ романовъ, которые уже книжнымъ путемъ распространяись въ обществѣ и снова въ своихъ отголоскахъ достигли неграмотнаго простонародья, у насъ еще въ текущемъ столѣтіи записывались былины и историческія пѣсни прямо изъ народныхъ устъ не только на окраинахъ, но даже въ центральныхъ губерніяхъ вблизи городовъ,-- фактъ замѣчательной живучести старины и преданія въ нашемъ простонародьѣ. Однако, до конца 50-хъ годовъ русская наука еще не подозрѣвала, что главный очагъ живой эпической традиціи находится въ мѣстахъ не столь отдаленныхъ отъ Петербурга, въ Олонецкой губерніи. Въ научной литературѣ извѣстенъ былъ сборникъ былинъ, записанныхъ еще въ прошломъ столѣтіи въ Сибири и приписываемый Киршѣ Данилову, извѣстно было собраніе былинъ изъ поволжскихъ, сѣверныхъ и центральныхъ губерній, записанныхъ для Кирѣевскаго. Среди былинъ попадались и доставленныя изъ Олонецкой губерніи. Но только благодаря пребыванію въ ней П. Н. Рыбникова, благодаря энергичнымъ поискамъ этого энтузіаста народной поэзіи, эпическая старина предстала передъ нами во всей свѣжести и разнообразіи.

Занесенный судьбою, противъ своего желанія, въ Петрозаводскъ, П. Н. Рыбниковъ, бывшій питомецъ Московскаго университета, человѣкъ высокообразованный, вращавшійся въ Москвѣ отчасти въ кружкѣ старшихъ славянофиловъ (Хомякова, Аксаковыхъ, Кирѣевскихъ), уже раньше собиралъ народныя пѣсни и сказки въ Черниговской губерніи, питалъ живой интересъ въ народной жизни, и поэзіи, такъ что и на новыхъ мѣстахъ мечталъ о возможности продолжать свою собирательскую дѣятельность. Но никогда не мечталъ онъ о возможности тѣхъ неожиданныхъ открытій, которыя онъ сдѣлалъ. Съ зимы 1859--60 года онъ принялся, по его словамъ {Пѣсни, собранныя П. Н. Рыбниковымъ, часть III, прил., стр. VI.}, собирать памятники народной поэзіи, но сначала удавалось записывать только бытовыя пѣсни, заплачки и духовные стихи. Сказители былинъ какъ-то не попадались ему при его разъѣздахъ, хотя о нихъ доходили до него слухи. Какъ страстно Рыбникову желалось встрѣтить какого-нибудь сказителя былинъ, видно изъ слѣдующаго. Отправившись зимою 1859 года на Шунгскую ярмарку (Повѣнецкаго уѣзда), онъ узналъ, что одинъ извѣстный сказитель, по прозванію Бутылка (собств. Абрамъ Евтмхіевъ Чуковъ), долженъ находиться или въ Великой губѣ, или въ Сѣнной губѣ. Рыбниковъ бросилъ почтовый трактъ и рѣшился воротиться въ Петрозаводскъ чрезъ Заонежье проселочными дорогами и чрезъ Онежское озеро. Да пути онъ завертывалъ во всѣ мѣста, гдѣ надѣялся найти перехожаго пѣвца, но все напрасно. "Три раза впослѣдствіи,-- говорить Рыбниковъ,-- я преслѣдовалъ Бутылку: два раза изъ-за него мнѣ приходилось въ лютую зиму переѣзжать чрезъ Онего по льду, а лѣтомъ 1860 года переплывать въ дрянной лодченкѣ озеро изъ Кижей до Пудожгорскаго погоста, и все понапрасну. Уже въ 1863 году я успѣлъ познакомиться съ нимъ и со словъ его исправить то, что отъ него было записано прежде другими лицами" {ibid., стр. X.}. Отыскивая съ такимъ необыкновеннымъ рвеніемъ сказителей былинъ посредствомъ развѣдокъ и опросовъ, Рыбниковъ познакомился съ которыми отличными знатоками, имена которыхъ извѣстны занимающимся нашимъ былевымъ эпосомъ. Таковы: Трофимъ Рябининъ, Козьма Романовъ, Василій Щеголёнокъ, Никифоръ Прохоровъ и др. Личное знакомство съ сказителями и записи съ ихъ голоса цѣлаго ряда превосходныхъ былинъ, точно также какъ довольно продолжительныя наблюденія въ краѣ, дали Рыбникову полную возможность фактически доказать, что былевая поэзія еще бытуетъ во многихъ мѣстахъ Олонецкой губерніи (въ уѣздахъ Петрозаводскомъ, Пудожскомъ, Каргопольскомъ, отчасти въ Повѣнецкомъ, Вышегорскомъ и Лодейнопольскомъ), что въ первыхъ трехъ уѣздахъ каждый крестьянинъ знакомъ съ содержаніемъ былинъ и именами нѣкоторыхъ богатырей и что въ Заонежьѣ и на Пудожскомъ побережьѣ у всякаго смышленаго пожилого человѣка отыщется въ памяти одна-двѣ былины {ibid., стр. LI.}.

Такимъ образомъ, Рыбниковъ проложилъ путъ къ изученію нашего былевого пѣснопѣнія на мѣстѣ, и высокій интересъ къ народному эпосу, возбужденный въ обществѣ и наукѣ его сборникомъ, долженъ былъ повести къ новымъ поискамъ живой народной старины въ тѣхъ же краяхъ. Черезъ 4 года, по выходѣ въ свѣтъ 4 тома (1867 г.) собранныхъ Рыбниковымъ пѣсенъ, по его слѣдамъ пошелъ не менѣе энергичный и преданный дѣлу изслѣдователь -- покойный славистъ А. Ѳ. Гильфердингъ, открытія котораго являются еще болѣе поразительными. Какъ Рыбниковъ, приступая въ 1859 году къ собиранію памятниковъ народнаго творчества въ Олонецкой губерніи, не мечталъ напасть на такое обиліе эпическихъ пѣсенъ, такъ въ свою очередь Гильфердингъ, отправившись туда на лѣтніе мѣсяцы 1871 года, не могъ въ своемъ воображеніи представить тѣхъ блестящихъ результатовъ, которыми увѣнчается эта лѣтняя экскурсія его изъ Петербурга. Его манило, по его собственному признанію, въ Олонецкую губернію желаніе послушать хоть одного изъ тѣхъ замѣчательныхъ рапсодовъ, какихъ здѣсь нашелъ П. И. Рыбниковъ. "Имѣя въ виду, что сборникъ Рыбникова былъ плодомъ многолѣтняго пребыванія въ краѣ,-- говоритъ Гильфердингъ,-- я, располагавшій только двумя мѣсяцами, вовсе не разсчитывалъ вначалѣ на возможность его сколько-нибудь существенно дополнить, а хотѣлъ только удовлетворить личному любопытству знакомствомъ съ нѣсколькими сказителями. Между тѣмъ, счастливый случай скоро заставилъ меня изъ туриста превратиться въ собирателя". Счастливымъ случаемъ было знакомство съ однимъ хорошимъ сказителемъ, за этимъ случаемъ послѣдовалъ рядъ другихъ, не менѣе счастливыхъ, и результатомъ 48-ми дневной работы явилось ни болѣе, ни менѣе, какъ слѣдующее положительно богатырское дѣло: запись былинъ, содержащая болѣе 2,000 страницъ, писанная вся рукою Гильфердинга; прослушано 70 пѣвцовъ и пѣвицъ, собраны біографическія о нихъ свѣдѣнія, записано и провѣрено 318 пѣсенъ. Отдавъ все свое время по возвращенія въ Петербургъ обработкѣ всего записаннаго матеріала для печати о отпечатавъ болѣе 20 листовъ, Гильфердингъ на слѣдующее лѣто въ началѣ іюня отправился на новые поиски, на новые подвиги. Но не выдержалъ упорной работы и физическихъ неудобствъ его подорванный работой организмъ. Уже скоро пришло печальное извѣстіе о его болѣзни и 20 іюня 1872 года не стало этого неутомимаго и самоотверженнаго изслѣдователя.

Изданіе онежскихъ былинъ, записанныхъ Гильфердингомъ и приготовленныхъ имъ вполнѣ къ печати, вышло въ 1873 году и можетъ быть названо образцовымъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Соблюденіе былинныхъ размѣровъ, точность въ передачѣ особенностей мѣстнаго говора, указанія мѣстностей, біографическія данныя о сказителяхъ, свѣдѣнія о лицахъ, отъ которыхъ тотъ или другой сказитель "перенялъ" былины, дневникъ путешествій, личныя наблюденія мѣстныхъ бытовыхъ особенностей,-- все это дѣлаетъ сборникъ Гильфердинга незамѣнимымъ источникомъ для изученія современнаго состоянія народной эпической традиціи. Если послѣ 1-го тома Рыбникова къ нашему олонецкому живому эпосу, казавшемуся тогда поразительнымъ, еще могло быть предъявлено требованіе объ оправдательныхъ документахъ, то теперь такихъ документовъ было слишкомъ достаточно. Стали извѣстны біографическія данныя о цѣломъ рядѣ сказителей, а наиболѣе извѣстные изъ нихъ -- Рябининъ, Щеголёнокъ, Касьяновъ -- даже были вызываешь въ столицы: Трофимъ Рябининъ, по приглашенію Импер. географическаго общества, пѣлъ свои былины въ Петербургѣ въ 1871 г., Щеголёнокъ и Касьяновъ были въ Петербургѣ и въ Москвѣ, гдѣ пѣли свои былины въ засѣданіи общества любителей русской словесности.

Познакомившись въ общихъ очертаніяхъ съ обиліемъ эпическаго матеріала, доставленнымъ Олонецкою губерніей, всмотримся нѣсколько ближе бъ населеніе этого края, чтобы понять условія, при которыхъ ему возможно было стать хранителемъ эпическаго преданія.

Всѣ отзывы лицъ, дѣлавшихъ этнографическія наблюденія въ Олонецкой губернія, сводятся къ тому, что олонецкіе крестьяне -- народъ закаленный въ борьбѣ съ суровою природой, энергичный, предпріимчивый, не лишенный чувства собственнаго достоинства и одаренный поэтическою воспріимчивостью {"Народа добрѣе, честнѣе болѣе одареннаго природнымъ умомъ и житейскимъ смысломъ я не видывалъ",-- говоритъ Гильфердингъ, стр. VIII.}. Вдали отъ крѣпостного рабства, которое не коснулось большей части губерніи, народъ ощущалъ себя сравнительно свободнымъ и по терялъ сочувствія (по выраженію Гильфердинга) къ идеаламъ свободной силы, воспѣваемой въ былинахъ. Дѣйствительно, нельзя не отмѣтить, что въ тѣхъ полосахъ Россіи, гдѣ было въ полной силѣ крѣпостное право, сохранились только жалкіе остатки былинъ и не выработалось въ народѣ традиціи, передающей ихъ изъ поколѣнія въ поколѣніе. Помимо нашего сѣвера -- губерній Олонецкой и Архангельской -- былины въ большей сохранности были извѣстны на окраинахъ, у Козаковъ (донскихъ, уральскихъ) и въ Сибири (вспомнимъ знаменитый сборникъ Кирши Данилова и сборникъ Гуляева), т.-е. въ мѣстахъ, гдѣ жили потомки вольнолюбиваго населенія, уходившаго на окраины отъ государственныхъ тяготъ. Но, помимо сочувствія къ идеаламъ свободнаго человѣка, которое, конечно, бытовало повсюду въ русскомъ крестьянствѣ, но не могло высказываться, въ населеніи Заонежья есть и другое условіе, всего болѣе необходимое для сохраненія эпической старины. Это -- твердая вѣра въ возможность фактовъ былевого эпоса, какъ бы они намъ ни казались чудесными, глубокое убѣжденіе, что лица, вродѣ Ильи Муромца или Тугарина Зміевича, такія же реальныя историческія личности, какъ царь Иванъ Грозный или Петръ Великій. Безъ этой вѣры въ чудесное не можетъ жить эпическая былевая поэзія: если въ народѣ возникъ скептицизмъ, если содержаніе былины въ его глазахъ, утратило достовѣрность, перешло на степень сказки-складки, эпическая традиція уже ослабла и неминуемо должна вы переть. Относясь безъ должнаго уваженія къ былинѣ, смотря на нее, какъ на досужій, хотя и интересный вымыселъ, сказитель уже не будетъ стараться "перенять" ее во всей полнотѣ, не будетъ напрягать памяти, чтобы свято сберечь всѣ детали, и ущербы памяти будетъ восполнять собственнымъ воображеніемъ Этой опасной для эпической традиціи ступени еще не достигли сказители, по крайней мѣрѣ, большинство ихъ, въ то время, когда Гильфердингъ записывалъ былины. Безусловно вѣрятъ былинамъ и слушатели, жадно прислушиваясь къ сказителямъ и всею душой живя и чувствуя вмѣстѣ съ богатырями. Скептики, которые не всему вѣрятъ въ былинахъ, по словамъ Гильфердинга {Гильфердингъ, стр. XIII.}, составляютъ самыя рѣдкія исключенія.

Благодаря такому серьезному отношенію къ былевой пѣснѣ, она не низводится до степени праздной забавы, вродѣ лирическихъ пѣсенъ, хорь водныхъ, качельныхъ, игровыхъ,-- забавы, приличной молодости. Напротивъ, былины поются крестьянами солидными, зрѣлаго возраста или стариками, людьми, уважаемыми всею деревней, исправными домохозяевами, нерѣдко даже весьма зажиточными, въ чемъ можно убѣдиться, просмотрѣвъ біографіи сказителей.

Вмѣстѣ съ былинами нѣкоторые сказители поютъ и духовные стихи, что нерѣдко отражается и на складѣ нѣкоторыхъ былинъ.

Любовь къ пѣнію и слушанію былинъ еще изстари укоренилась въ краѣ и сохранилась кое-гдѣ и до нашихъ дней. "Встарину,-- разсказывалъ Рыбникову сказитель Романовъ,-- соберутся, бывало, старики и бабы вязать сѣти, и тутъ сказители, а особенно Илья Елустафьевичъ, станутъ пѣть былины. Начнутъ они передъ сумерками, а пропоютъ до глубокой ночи" {Рыбниковъ, ч. III, стр. XXIV.}. Даже въ городскомъ населеніи г. Пудожа въ старое время былевыя пѣсни были въ большомъ ходу. "Лѣтъ 50 тому назадъ, не только купцы и мѣщане, но и чиновники сходились по вечерамъ на бесѣдѣ, чтобы слушать былины" {Тамъ же, стр. XXXI.}. По словамъ одного изъ сказителей, Андрея Сорокина, онъ выучился былинамъ мальчикомъ молодымъ человѣкомъ, когда живалъ подолгу на мельницѣ, гдѣ собиралось много крестьянъ изъ окрестныхъ деревень и коротали время, распѣвая "старины" {Гильфердингъ, столб. 372.}. По сообщенію калики Латышова Рыбникову, онъ пѣлъ былины въ Архангельской губерніи, гдѣ по деревнямъ богатые крестьяне, а въ уѣздныхъ городахъ купцы и даже чиновники любятъ слушать разсказы о богатыряхъ {Рыбниковъ, ч. III, стр. XXXIV.}.

Любопытно и то, что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на сѣверо-востокъ отъ Онежскаго озера (на Водлозерѣ), по словамъ Гильфердинга, эпическая поэзія только начинаетъ водворяться, заносимая съ разныхъ сторонъ {Гильфердингъ, стр. XXXI.}, такъ что, исчезая въ однихъ мѣстахъ, она дѣлаетъ новыя завоеванія.

Отсюда покойный изслѣдователь дѣлаетъ слѣдующій выводъ: "нѣтъ ни какого сомнѣнія, что на Кенозерѣ и Водлозерѣ нашъ народный эпосъ еще; совершенно живучъ и можетъ тамъ долго-долго продержаться, если только въ эту глушь не проникнутъ промышленное движеніе и школа" {Тамъ же, стр. XXI.}.

Собирая свѣдѣнія о томъ, отъ кого тотъ или другой сказитель научился былинамъ, Гильфердингъ могъ иногда по живымъ слѣдамъ намѣтить недавнее распространеніе традиціи: такъ, одинъ сказитель (Нигозеркинъ) выучился былинамъ осенью 1870 года отъ старика, проѣзжавшаго изъ-за Кенозера черезъ его деревню и два раза проведшаго ночь въ его избѣ {Тамъ же, ст. 1022.}. Другой (Курниковъ) заявлялъ, что былину о Кострюкѣ онъ перенялъ не задолого передъ тѣмъ (также въ 1870 году) отъ прохожаго мужичка, который, зная только одну эту былину, ходить изъ дома въ домъ просить милостыни и тутъ поетъ свою былину {Тамъ же, ст. 1329.}. При опросѣ сказителей оказывалось, что иногда традиція идетъ либо отъ матери, но чаще отъ отца и дѣда, такъ что можно было отмѣтить три поколѣнія въ той же семьѣ (такъ, по словамъ Швецова, его дѣдъ славился какъ знатокъ былинъ, а его сынъ перенялъ почти всѣ былины, которыя онъ самъ знаетъ) {Тамъ же, ст. 1293.}. Если мы примемъ въ разсчетъ, что иногда внукъ, сказывавшій свои былины, идущія отъ дѣда, уже былъ человѣкъ солиднаго возраста (въ 70-хъ годахъ), то традицію можно прослѣдитъ до 2-й половины XVIII в. Широко распространенная въ населеніи любовь къ былинамъ окружала особеннымъ уваженіемъ извѣстныхъ сказителей, обладавшихъ выдающимся репертуаромъ. Такихъ сказителей, каковъ былъ старину Елустафьевъ, слушали всегда съ особеннымъ вниманіемъ и "перенимали" ихъ былины. Отъ Елустафьева научился былинамъ не менѣе извѣстный сказитель Трофимъ Рябининъ, котораго репертуаръ весь вошелъ въ сборники Рыбникова и Гильфердинга, и еще нѣсколько другихъ сказителей. Объ одномъ извѣстномъ въ свое время каликѣ Мѣщаниновѣ его выученикъ Фепоновъ сообщаетъ почти невѣроятный фактъ, что онъ зналъ семьдесятъ былинъ {Тамъ же, ст. 296.}. Если, быть можетъ, это извѣстіе преувеличено, то едва ли на много. Нѣкоторые изъ сказителей, опрошенныхъ Рыбниковымъ и Гильфердингомъ, знали до 20 былинъ. Чтобы составить себѣ нѣкоторое понятіе о дѣйствительно богатой памяти лучшихъ сказителей, стоитъ только просмотрѣть сборникъ Гильфердинга. Мы найдемъ тамъ нѣсколькихъ сказителей, отъ которыхъ записано отъ 2,000 до 3,000 стамъ, (Воиновъ, Чукбвъ, Щеголёнокъ, Прохоровъ Никифоръ), но такіе общеизвѣстные, какъ Калининъ и Трофимъ Рябининъ, продиктовали собиратели каждый болѣе 5,000 стиховъ.

Очевидно, такіе сказители должны имѣть если не феноменальную. Я во всякомъ случаѣ, выдающуюся по обширности память. Но нужно помнить, что хорошая память вообще въ крестьянствѣ явленіе заурядное, объясняющееся тѣмъ, что она не ослаблена и не избалована грамотностью. Дѣйствительно, между 70 сказителями, выслушанными Гильфердингомъ, только 6 оказались грамотными, но всѣ они были не изъ лучшихъ сказителей, знали немного, а одинъ (Касьяновъ) даже признался, что "чтеніе книгъ церковныхъ заглушило былины въ его памяти" {Тамъ же, столб. 794.}. Вообще память является необходимымъ условіемъ для усвоенія обширныхъ былинъ, тогда переходящихъ за 600--800 стиховъ и даже за тысячу: личное сочинительство, по крайней мѣрѣ, сознательное самому сказителю, почти отсутствуетъ. Если сказитель, по наблюденію Гильфердинга {Тамъ же, стр. XXIII.}, несмотря на желаніе спѣть такъ, какъ пѣлъ его учитель, чего-нибудь не упомнилъ, то либо пропускаетъ, либо разсказываетъ словами; но какъ бы онъ ни зналъ содержаніе какого-нибудь эпизода или цѣлой былины, онъ, разъ забывши, какъ она поется, никогда не рѣшится возстановить ее стихами, хотя при однообразіи эпическаго склада это казалось бы весьма легко.

Въ виду условій, конечно, второстепенныхъ, содѣйствовавшихъ распространенію былинъ въ Заонежьи, Гильфердингъ указываетъ на нѣкоторые ремесла. Многіе изъ хорошихъ сказителей либо сами занимаются портняжнымъ или сапожнымъ ремесломъ, переходя изъ деревни въ деревню, или изготовленіемъ рыболовныхъ снастей, либо заимствовали былины отъ лицъ, занимавшихся этими мастерствами. Сами крестьяне объясняли изслѣдователю, что, сидя долгіе часы на мѣстѣ за однообразною работой шли или плетенья сѣтей, приходитъ охота пѣть "старины", и онѣ тогда легко усвояваются; напротивъ того, "крестьянство" (т.-е. земледѣліе) и другія тяжелыя работы не только не оставляютъ къ тому времени, но заглушаютъ въ памяти даже то, что прежде помнилось и пѣвалось" {Тамъ же, стр. XXVIII.}.

Выше я упомянулъ, что открытіе Рыбниковымъ столь обильной эпической старины въ мѣстахъ сравнительно не столь отдаленныхъ отъ столицы казалось особенно поразительно. Казалось бы, что такія открыли скорѣе можно было бы ожидать въ глухихъ захолустьяхъ Сибири, а не въ Олонецкой губерніи. Однако, справившись со свѣдѣніями о природѣ и бытовыхъ условіяхъ этой губерніи, мы убѣдимся, что она на значительномъ протяженіи представляетъ не меньшую глушь, чѣмъ, самыя удаленныя сѣверо-восточныя губерніи.

Вотъ что говорить Гильфердингъ про природу и бытовыя условія этого края: "Матеріальная обстановка сѣверно-русскаго крестьянина нѣсколько споена у Онежскаго озера, потому что тутъ онъ располагаетъ большимъ водоемомъ, который находится въ прямой связи съ Петербургскимъ портомъ; но дальше къ сѣверу и востоку вы видите только лѣсъ, лѣсъ и болото и опять лѣсъ; озера, разбросанныя въ этомъ краѣ, служатъ ли сообщенія между деревнями, ихъ окружающими. Климатъ такой, что здѣсь природа отказываетъ въ томъ, безъ чего намъ трудно себѣ представить жизнь русскаго человѣка: у него нѣтъ ни капусты, ни гречи, ни огурцовъ, ни луку; овесъ, разными способами приготовляемый, составляетъ существеннѣйшую часть пищи. Отсутствуетъ и другая принадлежность русскаго народа -- телѣга. Телѣга не можетъ пройти по тамошнимъ болотистымъ дорогамъ. Она появляется только 35 верстъ южнѣе Кенозера, въ Ошевенской волости, съ которой начинается болѣе сухая и плодородная часть Каргопольскаго уѣзда. Сѣвернѣе (около Кенозера, Водлозера, Выгозера и по Заонежью) {Заонежьемъ русскіе (кода колонизація этого края шла съ востока на западъ) зазвали тотъ большой полуостровъ, который вдается въ Онежское озеро по сю сторону (т.-е. съ сѣверо-запада) его бассейна.} возятъ, что нужно, и лѣтомъ на саняхъ (дровняхъ) или же на волокахъ, т.-е. оглобляхъ, которыя передними концами прикрѣпляются къ хомуту, а задними волочатся по землѣ; къ нимъ придѣлана поперечная доска, къ которой привязывается кладь. Когда же нужно ѣхать человѣку, онъ отправляется верхомъ тамъ, гдѣ не можетъ пользоваться водянымъ сообщеніемъ. Для своза хлѣба съ ближайшихъ къ деревнямъ полей есть кое-гдѣ двухколесныя таратайки, съ неуклюже сколоченными, скорѣе многоульными, чѣмъ круглыми, деревянными, безъ желѣзныхъ шинъ, колесами. Главныя и единственно-прибыльныя работы -- распахиваніе "нивъ", т.-е. небольшихъ полянъ, расчищаемыхъ изъ-подъ лѣсу и черезъ три года забрасываемыхъ, и рыбная ловля въ осеннее время -- сопряжены съ невѣроятный физическими усиліями. Но, чтобы существовать, крестьянинъ долженъ соединять съ этимъ и всевозможные другіе заработки, а потому никто не ограничивается однимъ хлѣбопашествомъ и рыболовствомъ: кто занимается въ свободное время какимъ-нибудь деревенскимъ ремесломъ, кто идетъ въ извозъ къ Бѣлому морю зимою, а лѣтомъ въ бурлаки на каналъ, кто "полѣсуетъ", т.-е. стрѣляетъ и ловить дичь, и т. д. Крестьянинъ этихъ мѣстъ радъ и доволенъ, если совокупными усиліями семьи онъ, по тамошнему выраженію, "огорюетъ" какъ-нибудь подати и не умретъ съ голоду. Это -- народъ труженикъ въ полномъ смыслѣ слова" {Гильфердингъ, стр. VIII и IX.}. Эта краткая и сильная характеристика природы и бытовыхъ условій, среди которыхъ живутъ хранители эпической традиціи, даетъ намъ возможность понять, что при всѣхъ физическихъ и духовныхъ способностяхъ, которыми, несомнѣнно, одарено олонецкое населеніе, оно въ этой тяжкой борьбѣ съ суровою природой, живя въ глухихъ поселкахъ, нерѣдко въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ разобщенныхъ другъ отъ друга, окруженное лѣсами и болотами, должно было сохранить, и дѣйствительно сохранило, не мало старины въ быту, вѣрность преданію и вѣру въ чудесное. Консерватизмъ отмѣчается изслѣдователями губерніи и въ матеріальномъ быту, и въ обрядности, и въ вѣрованіяхъ. Немудрено, что такими же консерваторами являются олончане и въ былевой поэзіи.

Сверхъ перечисленныхъ условій, благопріятствовавшихъ сохраненію эпоса, есть еще два, указываемыя Рыбниковымъ: "Если въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Олонецкаго края сохранилось столько остатковъ богатырскаго эпоса, то тому причиной поэтическая природа жителей и ихъ поселенія на украйнѣ между Корелою и Чудью, гдѣ они должны были поддерживать свою народность былевою памятью о славномъ кіевскомъ и новгородскомъ прошедшемъ" {Рыбниковъ, ч. III, стр. IX.}. Я не рѣшусь сказать, насколько послѣднее обстоятельство имѣетъ значеніе, но о поэтической жилкѣ олончанъ ярко свидѣтельствуютъ прекрасныя лирическія причитанья, (свадебныя, рекрутскія, похоронныя), также записанныя въ огромномъ количествѣ среди нихъ Рыбниковымъ и Е. В. Барсовымъ. Среди женщинъ, между которыми нашлось 15 сказительницъ былинъ во время поѣздки Гильфердинга, встрѣчаются нерѣдко положительно высокоодаренныя натуры, способныя изливать свое горе въ длинныхъ, складныхъ и иногда художественныхъ импровизаціяхъ. Нѣкоторыя изъ такихъ женщинъ пользуются извѣстностью далеко за предѣлами родной деревни и приглашаются спеціально на свадьбы и похороны. Есть не мало среди женскаго населенія и любительницъ былинъ: въ біографіяхъ сказителей мы нерѣдко читаемъ, что они научились имъ отъ матерей, особенно сказительницы. Рыбниковъ сдѣлалъ наблюденіе, что у женщинъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ есть свои любимыя былины -- "бабьи старины", какъ ихъ называютъ сказители: это, повидимому, такія, въ которыхъ изображена любовь и гдѣ значительная роль выпадаетъ женщинѣ (наприм., про Ставра, про Чурилу, про Ивана Годиновича). Меньше знаютъ онѣ болѣе серьезныя былины -- про Илью Муромца, про Садка, Вольту и т. д.

Резюмируя разсмотрѣнныя условія, содѣйствовавшія въ Олонецкой губерніи сохраненію живого былевого пѣснопѣнія, мы приходимъ къ выводу, что главными условіями были: примитивность въ матеріальномъ и духовномъ быту, обусловленная природой, климатомъ и исторіей, отсутствіе крѣпостного права, малое распространеніе грамотности и несомнѣнная поэтическая воспріимчивость населенія.

Перехожу теперь къ другимъ вопросамъ, которые имѣютъ существенное значеніе для метода изслѣдованія былинъ: въ какомъ видѣ дошелъ до насъ теперь былинъ? Насколько можно довѣрять точности традиціи? Насколько личность сказителей отражается въ текстахъ, отъ нихъ записанныхъ?

Значительную гарантію въ точности традиціи слѣдуетъ видѣть въ постоянствѣ и прочности сюжетовъ и былевыхъ типовъ. Дѣйствительно, если мы просмотримъ оглавленіе тѣхъ сотенъ былинъ, которыя помѣщены въ сборникахъ Рыбникова и Гильфердинга, мы убѣдимся, что число отдѣльныхъ сюжетовъ не очень многочисленно и что при значительномъ разногласіи въ подробностяхъ общія очертанія сюжета вездѣ одни и тѣ же. Новыхъ сюжетовъ почти не далъ огромный сборникъ Гильфердинга, новыхъ сюжетовъ нѣтъ надежды найти и впредь. Если дѣло идетъ объ Ильѣ Муромцѣ, мы увѣрены, что встрѣтимъ давно извѣстныя похожденія его съ Соловьемъ, съ разбойниками, съ идолищемъ и т. п., если о Добрынѣ, то услышимъ о змѣеборствѣ или о попыткѣ Алеши взять замужъ его жену и т. д.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣтъ надежды и познакомиться съ какимъ-нибудь новымъ типомъ богатыря. Типы ихъ прочно установлены, такъ сказать, застыли въ народной памяти и представляются столь же конкретными и сказителю, и его слушателямъ. Конечно, и здѣсь бываютъ ошибки памяти,-- случится, что сказитель припишетъ одному богатырю подвигъ, совершенный другимъ, но такіе промахи довольно рѣдки. Нравственный обликъ богатырей весьма типиченъ: Илья всегда будетъ идеаломъ мужества и спокойной увѣренности въ силѣ, всегда будетъ съ чувствомъ достоинства относиться къ князю Владимиру и съ покровительственною лаской къ юнымъ богатырямъ; Добрыня Никитичъ всегда отличаться вѣжествомъ, Чурило -- франтовствомъ и женолюбіемъ и т. д.

Во-вторыхъ, не меньшею устойчивостью отличаются и такъ называемыя общія мѣста (loci communes) нашего эпическаго описанія: наприм., подношеніе и испитіе чары въ 1 1/2 или 2 1/2 ведра, процессъ сѣдланія коня, снаряженіе корабля и друг. (кстати упомяну замѣчаніе Гильфердинга, что именно сѣдланіе коня и снаряженіе корабля особенно близко знакомы сѣверно-русскому крестьянину. Когда ему нужно отправиться въ путь, приходится либо осѣдлать себѣ лошадь, либо снарядить парусную лодку {Гильфердингъ, стр. XXV.}. Къ такимъ loci communes относятся и описанія южно-русской природы, древняго вооруженія и воинскаго быта. Мы такъ прислушались къ этимъ чертамъ нашего эпоса, что онѣ намъ не кажутся поразительны. "Мы, жители сѣверныхъ широтъ,-- говоритъ Гильфердингъ),-- не находимъ ничего особенно для насъ необычнаго въ природѣ, изображаемой нашимъ богатырскимъ эпосомъ, въ этихъ "сырыхъ дубахъ", въ этой "ковыль-травѣ", въ этомъ "раздольѣ чистомъ полѣ", которые составляютъ обстановку каждой сцены въ нашихъ былинахъ. Мы не замѣчаемъ, что сохраненіе этой обстановки приднѣпровской природы въ былинахъ Заонежья есть такое же чудо народной памяти, какъ, наприм., сохраненіе образа "гнѣдого тура", давно исчезнувшаго, или облика богатыря съ шеломомъ на головѣ, съ колчаномъ за спиною, въ кольчугѣ и съ "палицей боевою". Видалъ ли крестьянинъ Заонежья дубъ? Дубъ ему знакамъ столько же, сколько намъ съ вами какой-нибудь бананъ. Знаетъ ли онъ, что это такое ковыль-трава? Онъ не имѣетъ о ней ни малѣйшаго понятія. Видалъ ли онъ хоть разъ на своемъ вѣку "раздолье чистое поле"? Нѣтъ, поле, какъ раздолье, на которомъ можно проскакать, есть представленіе для него совершенно чуждое, ибо поля, какія онъ видитъ, суть маленькіе, по большей части усѣянные каменьемъ и пнями клочки пашни, либо сѣнокосу, окруженные лѣсомъ; если же виднѣется кое-гдѣ чистое, гладкое мѣсто, то это не раздолье для скакуна, это -- трясина, куда не отважится ступить ни лошадь, ни человѣкъ. А крестьянинъ этого края продолжаетъ пѣть про раздолье чистое поле, какъ будто онъ жилъ на Украйнѣ!"

Если, такимъ образомъ, въ нашихъ былинахъ можно констатировать значительную прочность сюжетовъ, богатырскихъ типовъ и даже нѣкоторыхъ бытовыхъ деталей, которыя говорятъ въ пользу замѣчательной прочности традиціи, то все же нельзя забывать, что цѣлые вѣка устной передачи должны были отразиться во многомъ на современныхъ текстахъ былинъ. Какъ бы ни была обширна память сказителей, какія бы усилія они ни дѣлали, чтобы сохранить былины въ томъ видѣ, въ какомъ они сами ихъ переняли отъ учителей, все же излагаемыя ими былины не могутъ представляться точными оттисками прежнихъ и по необходимости являются новыми изданіями, иногда значительно пополненными или сокращенный, иногда даже значительно передѣланными. Извѣстно, какое множество варіантовъ представляетъ иногда въ различныхъ записяхъ одинъ и тотъ же былевой сюжетъ. Для объясненія происхожденія варіантовъ мы должны воспользоваться драгоцѣнными наблюденіями, лично сдѣланными Гильфердингомъ надъ сказителями, которые въ такомъ значительномъ числѣ прошли передъ его глазами.

"Можно сказать, -- говоритъ онъ, -- что въ каждой былинѣ есть двѣ составныя части: мѣста типическія, по большей части описательнаго характера, либо заключающія въ себѣ рѣчи, влагаемыя въ уста героевъ, мѣста переходныя, которыя соединяютъ между собою типическія мѣста и въ которыхъ разсказывается ходъ дѣйствія. Первыя изъ нихъ сказитель знаетъ наизусть и поетъ совершенно одинаково, сколько бы разъ онъ и повторялъ былину; переходныя мѣста, должно быть, не заучиваются наизусть, а въ памяти хранится только общій остовъ, такъ что всякій разъ, какъ сказитель поетъ былину, онъ ее тутъ же сочиняетъ, то прибавляя, то сокращая, то мѣняя порядокъ стиховъ и самыя выраженія. Въ устахъ лучшихъ сказителей, которые поютъ часто и выработали себѣ, такъ скаазать, постоянный текстъ, эти отступленія составляютъ, конечно, весла незначительные варіанты; но возьмите сказителя съ менѣе сильною памятью и заставьте его раза два кряду пропѣть одну и ту же былину -- вы удивитесь, какую услышите большую разницу въ ея текстѣ, кромѣ типическихъ мѣстъ".

Изъ этого мы можемъ вывести то заключеніе, что одинъ и тотъ же сюжеть (наприм., бой Ильи съ сыномъ) можетъ совпадать у разныхъ сказителей только въ общихъ чертахъ и въ большемъ или меньшемъ числѣ деталей, такъ какъ ходъ дѣйствія, по наблюденію Гильфердинга, не заучивается цѣликомъ наизусть, а составляетъ переходную часть былины. Въ такъ называемыхъ типическихъ мѣстахъ, указываемыхъ Гильфердингомъ, на основаніи его же словъ различилъ бы два разряда: во-первыхъ, общія мѣста (loci communes), т.-е. эпическія описанія, которыя отлились изстари гь опредѣленную форму (наприм., описаніе процесса сѣдланія) и переносятся свободно изъ одного сюжета въ другой, если есть для этого какой-нибудь случай. Эти мѣста составляютъ такую же принадлежность эпическаго надъ какъ постоянные эпитеты въ народной поэзіи. Какъ сказитель всякій разъ при упоминаніи поля прибавить къ нему эпитетъ чистаго, такъ онъ же при описаніи сѣдланія каждый разъ воспользуется готовою, давно установленной картинкой.

"Во-вторыхъ, типическія мѣста, какъ видно изъ приведеннаго Гильфердингомъ примѣра, это -- "рѣчи, влагаемыя въ уста героевъ". Такія рѣчи же не шаблоны, а въ собственномъ смыслѣ типическія, т.-е. изъ нихъ, равнымъ образомъ, слагается типъ, духовный обликъ того или другого дѣйствующаго лица. Онѣ важны для характеристики того или другого богатыря и потому заучиваются наизусть или, по крайней мѣрѣ, тверже усвоиваются въ деталяхъ, такъ какъ на нихъ сосредоточенъ психологическій интересъ. "Перенимая" былину отъ другого, всякій, конечно, старался твердо запомнить, что, наприм., говорилъ при такомъ-то случаѣ Илья Іуромецъ, или Добрыня, или Владимиръ князь, потому что въ ихъ рѣчахъ выражается ихъ духовный складъ, и сравнительно меньше заботился о внѣшнихъ подробностяхъ сюжета, такъ какъ тутъ ему могли подслужиться готовыя шаблонныя подробности эпическаго разсказа.

Различивъ, такимъ образомъ, въ типическихъ мѣстахъ Гильфердинга два элемента далеко не одинаковой важности (общія мѣста и психическія характеристики), перейдемъ къ его дальнѣйшимъ наблюденіямъ.

"Эти типическія мѣста,-- продолжаетъ онъ,-- у каждаго сказителя имѣютъ свои особенности и каждый сказитель употребляетъ одно и то же типическое мѣсто всякій разъ, когда представляется къ тому подходящій смыслъ, и иногда даже некстати, прицѣпляясь къ тому или другому слову. Оттого всѣ былины, какія поетъ одинъ и тотъ же сказитель, представляютъ много сходныхъ и тождественныхъ мѣстъ, хотя бы не имѣли ничего общаго между собою по содержанію. Такимъ образомъ, типическія мѣста, о вторыхъ я говорю, всего болѣе отражаютъ на себѣ личность сказителя, націй выбираетъ себѣ изъ массы готовыхъ эпическихъ картинъ запасъ, болѣе или менѣе значительный, смотря по силѣ своей памяти, и, затвердивъ ихъ, этимъ запасомъ одинаково пользуется во всѣхъ своихъ былинахъ. У двухъ сказителей, Ивана Фепонова и Потапа Антонова, богатыри отличаются особенною набожностью,-- они то и дѣло молятся Богу, а изъ этихъ сказителей, Фепоновъ -- калика, т.-е. пѣвецъ духовныхъ стиховъ по профессіи, Антоновъ же хотя простой крестьянинъ-земледѣлецъ, но выучился былинамъ тоже отъ калики по профессіи, нынѣ умершаго. Такимъ образомъ, набожный складъ духовныхъ стиховъ отразился у нихъ и въ былинахъ" {Тамъ же, стр. XXVII.}.

Всматриваясь въ эти наблюденія собирателя, мы можемъ выставить слѣдующія положенія относительно текстовъ былинъ.

Во-первыхъ, всего болѣе измѣненій входить въ описаніе хода дѣйствіи, въ такъ называемыя переломныя мѣста. Помня часто лишь только общія очертанія сюжета, сказитель вводитъ въ разсказъ тѣ или другія детали, по своей вкусу, пользуясь обыкновенно уже готовыми образами изъ запаса своей памяти, т.-е. перенося какую-нибудь понравившуюся ему черту изъ одной былины въ другую. Примѣромъ такого перенесенія можно привести извѣстную расправу съ татариномъ: богатырь схватываетъ его и, махая имъ, прокладываетъ себѣ дорогу. Этотъ мотивъ встрѣчается всего чаще въ приложеніи къ Ильѣ Муромцу въ его столкновеніяхъ съ Калиномъ-царемъ, съ Батыемъ, съ идолищемъ и даже съ разбойниками, по при случаѣ такъ же расправляются съ татарами Добрыня, Иванушко Даниловичъ, Василій Ивановичъ, сынъ князя Карамышевскаго, богатырь Суровецъ, причемъ нерѣдко мотивъ маханія татариномъ приплетенъ совершенно некстати безъ достаточнаго логическаго основанія. Однако, разъ введено сказителей маханіе татариномъ, оно обыкновенно сопровождается извѣстными традиціонными словами ("А и крѣпокъ татаринъ -- не изломится, а и жиловатъ, собака,-- не изорвется").

Во-вторыхъ, если описательныя мѣста и прочнѣе въ своихъ деталяхъ, то все же измѣненія въ текстахъ былинъ обычны и въ этомъ отношеніи

Тотъ или другой сказитель можетъ по личному вкусу вставлять ихъ чаще или рѣже, затягивая ими ходъ разсказа или, напротивъ, сокращая его. Напримѣръ, упоминая о входѣ богатыря въ то или другое помѣщеніе, онъ можетъ вставить обычное описаніе крестовъ и поклоновъ или миновать его. Такимъ образомъ, одинъ и тотъ же сюжетъ съ большими или меньшими деталями, съ повтореніями шаблонныхъ мѣстъ или безъ нихъ, можетъ быть развить въ былинѣ въ 200 стихахъ и въ 500--800. Такъ, и Прионежьѣ былины, вообще говоря, по наблюденію Гильфердинга, отличаются растянутостью, достигаютъ тысячи стиховъ и даже болѣе, и слышите пристрастіе къ длинному стиху, а на сѣверо-востокъ отъ озера были обыкновенно короче, ходъ разсказа живѣе и менѣе обставленъ подробностями, такъ что рѣдкая былина достигаетъ 300--400 стиховъ {Гильфердингъ, стр. XXIX.}/

Въ-третьихъ, и въ психическихъ характеристикахъ, въ рѣчахъ дѣйствующихъ лицъ могутъ происходить значительныя измѣненія. Не нарушая сложившагося типа богатыря, сказители могутъ по своему вкусу подчеркивать ту или другую его сторону, подбѣляя или подчерняя его нравственный характеръ.

Наконецъ, какъ мы видѣли, типическія рѣчи, сопровождающія то или другое дѣйствіе (наприм., маханіе татариномъ), переносятся вмѣстѣ съ этимъ дѣйствіемъ, иногда довольно произвольно, съ одного богатыря на другого, и это, конечно, можетъ такъ или иначе видоизмѣнить или оттѣнить его духовный обликъ.

Въ-четвертыхъ, личность сказителя отражается на текстахъ и въ переходныхъ мѣстахъ, и въ типическихъ, и вообще на всемъ складѣ былинъ, а также на языкѣ, въ выборѣ и болѣе или менѣе частомъ употребленіи излюбленныхъ выраженій, эпитетовъ и т. д. Отсюда вытекаютъ слѣдующія два явленія, которыя наблюдаются въ дошедшихъ до насъ былинныхъ текстахъ.

Во-первыхъ, одинъ и тотъ же сюжетъ дошелъ до насъ во множествѣ варіантовъ, изъ которыхъ одни отличаются между собою лишь незначительными деталями, другіе сходны только въ главныхъ очертаніяхъ сюжета.

Во-вторыхъ, разные сюжеты въ устахъ одного и того же сказителя пріобрѣтаютъ замѣтное сходство въ подробностяхъ, такъ что при болѣе внимательномъ изученіи мы можемъ опредѣлить пошибъ того или другого сказителя, подобно тому, какъ можемъ изучить стиль какого-нибудь оригинальнаго писателя.

Мы видѣли, какимъ процессамъ измѣненія подвергается текстъ былинъ, такъ сказать, на нашихъ глазахъ при переходѣ ихъ отъ одного сказителя къ другому. Мы видѣли, что даже одинъ и тотъ же сказитель, повторяя былину, никогда не воспроизведетъ ее во всей точности, безъ всякихъ измѣненій. Конечно, этотъ процессъ измѣненія текстовъ въ зависимости отъ тѣхъ же условій (личности сказителя, большей или меньшей его памяти, болѣе или менѣе самостоятельнаго отношенія къ преданію) длился многія столѣтія, въ теченіе длиннаго ряда поколѣній! Не трудно сказать, къ какимъ результатамъ долженъ былъ привести этотъ процессъ: современныя былины представляютъ, говоря вообще, плодъ послѣдовательнаго искаженія древнихъ былинъ. Благодаря условіямъ, представляемымъ населеніемъ Олонецкой губерніи, былевой эпосъ только что сохранился въ своихъ главныхъ чертахъ, и это уже великая заслуга онежскихъ сказителей передъ русскимъ народомъ и наукою. Но онъ не развивался на этой неудобной для него почвѣ, а послѣдовательно глохнулъ, вырождался, какъ глохнетъ растеніе, пересаженное на новую почву и привезенное изъ другой страны, другого климата. Нѣтъ сомнѣнія, что былины онежскія не сложены олонецкими крестьянами и не были сложены ихъ предками. Онѣ были только, по мѣрѣ силъ и способностей, усвоены этими предками и переданы потомкамъ. Въ настоящее время наша былевая поэзія есть крестьянская поэзія, въ томъ смыслѣ, что только крестьянское сословіе еще сохранило былины. Но онѣ были слагаемы въ другой средѣ, въ другомъ быту, чуждомъ для мужика-пахаря, и ни въ богатырскихъ типахъ, ни въ битовыхъ чертахъ не представляютъ связи съ крестьянскою средой.

Отмѣчу лишь одинъ крупный фактъ, доказывающій, что крестьяне были только хранителями старины въ былевой поэзіи, но не развивали ея новыми сюжетами. Просматривая оглавленіе сборниковъ Рыбникова и Гильфердинга, можно убѣдиться въ томъ, что всѣ былины и историческія пѣсни суть только наслѣдство, полученное олонецкими сказителями отъ старины. Тутъ вы найдете былины, прикрѣпленныя къ имени и времени "стараго" Владимира, былины, связанныя съ историческимъ прошлымъ Нова-города пѣсни историческія съ именемъ Грознаго и другихъ московскихъ царей. Все это -- "старины, старинушки", по терминологій мѣстныхъ сказителей, которыя говорятъ о лицахъ и событіяхъ иногороднихъ, не имѣвшихъ никакого отношенія къ Онежскому краю. Онежскіе сказители не прикрѣпили ни одного богатыря къ своей почвѣ, не создали новыхъ былевыхъ сюжетовъ, они только повторяли, что слышали, что когда-то до нихъ дошло въ видѣ былевой пѣсни. Въ громадномъ сборникѣ Гильфердинга мы найдемъ только одну старинушку, связанную съ олонецкими мѣстами. Это -- старинушка о Рахтѣ Рагнозерскомъ (No 11), записанная только въ одномъ пересказѣ (отъ Калинина). Здѣсь идетъ разсказъ о мѣстномъ, рагнозерскомъ {Рагнозеромъ называется небольшое озеро и деревушка къ юго-востоку отъ Пудожской горы, къ юго-западу отъ Водлозера.}, мужикѣ-силачѣ, слава о которомъ дошла до одного князя въ Москвѣ. Князь вызываетъ его изъ его деревни, чтобы выставить его противникомъ одному невѣрному борцу, и Рахта сбилъ его въ кучку, за что получилъ отъ князя право на исключительную ловлю въ родномъ озерѣ. Если вы внимательно прочтете эту старину, то вы увидите въ ней лишь одиночную неудачную попытку представить въ формѣ былины мѣстное преданіе о силачѣ. Обычный эпическій складъ лишь нѣкоторыми чертами подслужился сказителю, но вообще старина и въ этомъ отношеніи плохо выдержана. Про эту старину можно сказать то, что сказалъ Гильфердингу одинъ сказитель, Андрей Сорокинъ: "Онъ пробовалъ распѣвать въ видѣ былинъ сказки, которыя разсказываются "словами" (т.-е. прозаическою рѣчью), но да ему не удалось: видя, что дѣло не ладится, онъ бросилъ эту мысль" {Гильфердингъ, столб. 872.}. Такъ же не могутъ и не могли слагать новыхъ былинъ олонецкіе крестьяне. Они сами говорили Гильфердингу, что то, что разсказывается словами, никоимъ образомъ не можетъ быть пѣто стихомъ; когда онъ замѣчалъ имъ, что они пропустили что-нибудь или спѣли нескладно, то иные старались "выполнить" лучше это мѣсто, но никому въ голову не приходило сгладить пропускъ или нескладицу собственнымъ измышленіемъ. Обыкновенно же, хотя бы указана была въ былинѣ явная нелѣпица, сказитель отвѣчалъ: "такъ поется", а про что разъ сказано, что такъ поется, то свято; тутъ, значитъ, разсуждать нечего. Когда попадалось въ былинѣ какое-нибудь непонятное слово и Гильфердингъ спрашивалъ объясненія, то получалъ свято; тутъ, значить, разсуждать нечего, когда попадалось въ ,ылинѣ какое-нибудь непонятное слово и Гильфердингъ спрашивалъ объясненія, то получалъ его только въ такомъ случаѣ, когда слово принадлежало къ употребительнымъ мѣстнымъ провинціализмамъ; если же слово не было въ употребленіи, то былъ всегда одинъ отвѣтъ: "такъ поется" или: "такъ пѣвали старики, а что значитъ, мы не знаемъ" {Тамъ же, стр. XXIV.}.

Такимъ образомъ, и былины про богатырей, и историческія пѣсни московскаго періода были произведеніями заносными въ Онежскомъ краѣ, и такіе заносы болѣе позднихъ пѣсенъ до-петровскаго времени можно констатировать и въ послѣдующее время. Такъ, въ репертуаръ сказителей попала и солдатская пѣсня о прусскомъ королѣ (No 205), и петербургская трактирная пѣсня (No 318), и даже одно переводное съ сербскаго стихотвореніе Щербины {Гильфердингъ, стр. XIX.}. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ даже не трудно прослѣдить, кѣмъ и когда была занесена какая-нибудь недавняя пѣсня. Такъ, сказитель пѣсни о прусскомъ королѣ Иванъ Захаровъ былъ, какъ узнаемъ изъ его біографіи, человѣкъ "волокитный", т.-е. разъѣзжавшій много по разнымъ мѣстамъ Россіи (ему случалось бывать даже на Волгѣ) и наслушавшійся разныхъ пѣсенъ {Тамъ же, столб. 941.}; сказитель "Петербургской старины" (какъ озаглавлена эта трактирная пѣсня Гильфердингомъ {Со Щукина двора идетъ сѣдая борода, тотъ миленькій мой, пріятель дорогой и т. д.}, человѣкъ грамотный, бывалый, ѣздящій по зимамъ къ Бѣлому морю для закупки сельдей, которыя продаетъ по городамъ. Немудрено, что въ обществѣ бурлаковъ и въ городскихъ трактирахъ онъ усвоилъ себѣ это произведеніе кабацкой музы.

Для упроченія текстовъ былинъ въ устной традиціи не было еще одного условія, которое кое-гдѣ служило къ сохраненію извѣстнаго эпическаго репертуара въ болѣе архаическомъ видѣ: въ Олонецкой губерніи нѣтъ и не было сказителей былинъ по профессіи. Былины знаютъ и при случаѣ ноютъ и мужики, и бабы, и дѣвушки, и портные, и рыболовы, и калики, и нигдѣ это пѣніе не составляетъ профессіи, какъ, наприм., пѣніе духовныхъ стиховъ каликами. Послѣдніе, распѣвая свои стихи, снискиваютъ себѣ этимъ пропитаніе, но пѣніе былинъ не даетъ имъ заработка и онѣ только случайно попадаютъ въ ихъ репертуаръ. Конечно, нашихъ сказителей поэтому нельзя сопоставлять, наприм., съ сѣверо-французскими труверами, кельтскими бардами и филами или исландскими скальдами, которые на храненіе преданій старины, на пѣніе эпическихъ сказаній смотрѣли какъ на свою профессію или ремесло, которые кормились своимъ искусствомъ и поэтому упражнялись въ немъ, изучали его основательно. Извѣстно, наптимѣръ, что такъ называемая младшая или прозаичная эдда, сложенная и началѣ XIII вѣка Снорри Стурлусономъ (сыномъ Стурлы), представляеть нѣчто вродѣ учебника для скальдовъ и на ряду съ нѣкоторыми отдѣлами сѣвернаго вноса содержитъ учебникъ поэтики, метрики и даже трактаты грамматическаго и реторическаго содержанія для обученія скальдовъ. У насъ подобнаго обученія не было: если мы видимъ, что былины передаются отъ дѣда къ сыну я внуку, то эта передача не школьная, не основанная на внимательномъ спеціальномъ изученіи, а лишь механическое усвоеніе при случаѣ, насколько хватитъ памяти и усердія. На такія случайныя перениманія нерѣдко встрѣчаемъ указанія въ біографическихъ свѣдѣніяхъ объ олонецкихъ сказителяхъ (переночевалъ прохожій, пропѣлъ былину, былина понравилась, повторилъ, и хозяинъ избы или кто-нибудь изъ семьи ее запомнилъ по возможности, а затѣмъ и самъ сталъ повторять въ присутствіи другихъ.) При такой случайности въ традиціи, обусловленной отсутствіемъ профессіональныхъ пѣвцовъ, можно еще удивляться, что и въ современномъ своемъ видѣ наши былины сохранили такъ много старины въ именахъ, древнихъ бытовыхъ чертахъ и во всемъ складѣ и ладѣ.

Если мы вспомнимъ, что хранителями этого чуднаго наслѣдія старина являются исключительно крестьяне, что высшіе классы уже въ XVIII и, порвали свою связь съ народнымъ эпосомъ и утратили къ нему живой интересъ, то высоко оцѣнимъ услугу, оказанную олонецкими сказителями русской наукѣ и обществу. Они сохранили свято духовное добро, которымъ питался и услаждался въ теченіе многихъ вѣковъ весь русскій народъ до поворота части его на другую дорогу,-- дорогу къ европейскому просвѣщенію, приведшую только въ наше время къ тому, что образованное общество снова проникается глубокимъ интересомъ къ изученію духовнаго быта простонародья и родной поэтической старины.

Всев. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.III, 1894