Миллер Всеволод Федорович - Экскурсы в область русского эпоса

Экскурсы въ область русскаго эпоса *).

*) Русская Мысль, книга VIII.

VI.
Сказка о Ерусланѣ Лазаревичѣ.

Изслѣдованіе В. В. Стасова о Происхожденіи русскихъ былинъ открывается обстоятельнымъ разборомъ этой популярной русской сказки, и, по замѣчанію О. Миллера, "разборъ этотъ составляетъ самую лучшую главу въ его трудѣ" {Илья Муромецъ, стр. 43.}. В. В. Стасовъ посредствомъ сличенія содержанія "казни съ похожденіями Рустема окончательно доказалъ, что въ основѣ ея лежитъ тюркская передѣлка нѣкоторыхъ частей Отецъ Уруслана, Вадазарь (по списку Ундольскаго), сохраняетъ безъ измѣненія имя отца Рустемова Заль-Зера, царь Киркоусъ (въ Погодинскомъ спискѣ Картаусъ), соотвѣтствуетъ персидскому Кейкаусу, на царствованіе котораго приходятся главные подвиги Рустема, князь Данила Бѣлый находитъ соотвѣтствіе въ Бѣломъ дивѣ, убитомъ Рустемомъ, конь Уруслана Арашъ есть Рустемовъ Рахшъ {Изъ того se pax ma передѣлано имя коня Марка Кралевича Шарада (замѣчаніе Ровннскаго, IV, стр. 141). Въ иберійскихъ (грузинскихъ, мингрельскихъ, сванетскихъ) сказкахъ, вслѣдствіе популярности Рустеміады въ Закавказьѣ, имя Рати (= Рахшъ) стало прозвищемъ всякаго сказочнаго чудеснаго коня. См. Сборн. матер. для опис. мѣст. и племенъ Кавказа, в. X, стр. III, 140, 306 и др.} и т. п. Самъ Урусланъ никто другой, какъ Рустемъ, хотя имя персидскаго пехлевана уже въ тюркской средѣ было передѣлано на Арсланъ (левъ), откуда чрезъ дальнѣйшее измѣненіе произошло имя Урусланъ.

По занимающему насъ вопросу о вліяніи иранскихъ эпическихъ сказаній на русскія, сказка о Ерусланѣ представляетъ значительный интересъ по тѣмъ выводамъ, которые можно сдѣлать изъ сравненія ея состава съ Рустеміадой съ одной и съ русскими былинами съ другой стороны. Поэтому мы считаемъ нелишнимъ остановиться на ней нѣсколько подробнѣе.

Изъ обѣихъ редакцій сказки, изданныхъ по рукописямъ XVII в., редакція списка Ундольскаго {Изд. H. С. Тихонравовымъ въ т. II, "Лѣтописей русской литературы". Отд. II, стр. 100-128. М., 1859 г.} представляется болѣе цѣнной: она отличается большею логическою связностью между отдѣльными приключеніями У Руслана, сохранила въ большей чистотѣ нѣкоторыя имена (Залазарь, вмѣсто Лазарь) и не содержитъ ряда другихъ, повидимому, книжныхъ (но не восточныхъ), которыми изобилуетъ списокъ Погодинскій {Изд. Н. И. Костомаровымъ въ "Памятникахъ стар. русск. лтерат.". Вып. II, 1860 г.} (наприм., Кондурія, Прондора, Мендора, Легія, царь Богрій, Понарія, градъ Дербій). Мы будемъ держаться списка Ундольскаго и, чтобъ овладѣть пестрымъ содержаніемъ сказки, разобьемъ его на нѣсколько рубрикъ, которыя должны уяснить ея составъ.

1. О рожденіи Уруслана нѣтъ свѣдѣній. Отецъ его князь Залазарь приходится дядей нѣкоему царю Киркоусу Киркодановичу (Погод. Картаусу Картаусовичу). Мальчикъ 10 лѣтъ шутитъ обычныя богатырскія шуточки на улицѣ и ково возметъ за руку, и у тово руку вырветъ и т. д.). Князья-бояре приносятъ на него и Залавара жалобу царю. Царь призываетъ дядю и велитъ выгнать племянника изъ царства. Урусланъ, узнавъ объ этомъ отъ отца, тужитъ лишь о томъ, что у него нѣтъ коня, такъ какъ ны одинъ конь не можетъ его поднять. Онъ проситъ отца построить ему палату близъ моря, внѣ предѣловъ царства, и поселяется тамъ одинъ, занимаясь охотой. Его однажды встрѣчаетъ и привѣтствуетъ одинъ старый человѣкъ, назвавшій себя конюхомъ князя Залавара Ивашкой. Ивашка выхваляетъ Уруслану одного чуднаго жеребца, котораго и обѣщаетъ пригнать въ табунѣ: если Урусланъ возможетъ его взять, то получитъ коня, котораго ни у кого доселѣ въ рукахъ не бывало. Урусланъ овладѣваетъ конемъ (Арашенъ), взнуздываетъ его и вынуждаетъ отвѣдать плеча богатырскаго. Въ полѣ онъ встрѣчаетъ рать, предводимую отцомъ, который говоритъ сыну, что идетъ противъ князя Данила Бѣлаго, похваляющагося завоевать царство Киркоусово. Урусланъ отпрашивается воевать съ Данилой, беретъ отцовское булатное копье и, получивъ благословеніе отца, напускается на непріятельское войско. Данило обращается въ бѣгство. Урусланъ догналъ его, но пощадилъ подъ условіемъ, что онъ никогда на будетъ злоумышлять противъ царя Киркоуса. Послѣ побѣды надъ Данилой, Урусланъ ѣдетъ къ царю; тотъ проситъ у него извиненія, что изгналъ его изъ царства, и осыпаетъ дарами. Но Урусланъ, обѣщая помогать Киркоусу въ бѣдѣ, не остается служить при дворѣ и, отвергнувъ дары, уѣзжаетъ въ дальнюю землю.

2. Урусланъ встрѣчаетъ побитое въ полѣ войско и узнаетъ отъ единственнаго живаго человѣка, что эту рать -- Ѳеодула-имѣя -- побилъ русскій богатырь князь Иванъ, сватающійся безуспѣшно за дочь Ѳеодулову. Узнавъ дорогу къ Ивану, Урусланъ направляется по ней и пріѣзжаетъ къ шатру, въ которомъ спитъ богатырь. Поставивъ своего коня рядомъ съ конемъ Ивана, Урусланъ вошелъ въ шатеръ и легъ спать. Иванъ, проснувшись, хотѣлъ было убить спящаго Уруслана, затѣмъ, рѣшивши, что ему не букетъ отъ такого поступка чести, разбудилъ пришельца. Урусіанъ требуетъ, чтобы Иванъ принесъ ему воды умыться. Тотъ говоритъ, что ему это не пригоже,-- онъ княжой сынъ. Тогда Урусланъ проситъ золотой чары я тотъ ему ее подаетъ. Богатыри садятся на коней и вступаютъ въ бой. Урусланъ ударомъ копья сшибаетъ Ивана съ коня и, обративъ копье острымъ концомъ, спрашиваетъ побѣжденнаго, хочетъ ли онъ жмени или смерти. Иванъ проситъ пощады. Противники братаются и Урусланъ хочетъ помочь Ивану убить имѣя Ѳеодула, выходящаго изъ воды съ войскомъ на зарѣ. Онъ разбиваетъ войско Ѳеодула и преслѣдуетъ его на своемъ конѣ Арашѣ, оказывающемся младшимъ братомъ водянаго коня Ѳеодулова Кутаса. Ѳеодулъ бросается въ озеро и скачетъ по водѣ, но Урусланъ не отстаетъ отъ него и, догнавъ въ воротахъ города, разсѣкаетъ на полы. Въѣхавъ въ городъ, онъ добываетъ въ палатѣ дочь Ѳеодулову, красную царевну, и привоемъ ее къ Ивану. Изъ подслушаннаго разговора между Иваномъ и его невѣстой Урусланъ узнаетъ о двухъ царевнахъ, болѣе, красивыхъ, чѣмъ дочь Ѳеодула, и о сторожѣ индѣйскаго царя Ивашкѣ, болѣе удаломъ, чѣмъ онъ (Урусланъ), и это служитъ завязкой для дальнѣйшихъ похожденій богатыря.

3. Прежде чѣмъ отправиться на поиски царевенъ и Ивашки-сторожа, Урусланъ рѣшаетъ поѣхать провѣдать родителей. Онъ находитъ царство Киркоусово опустошеннымъ и отъ единственнаго живаго человѣка узнаетъ, что уже третій годъ, какъ приходилъ съ войскомъ Давило Бѣлый, завоевалъ царство, перебилъ всѣхъ людей, а Киркоуса, Залазара и 12 богатырей отвелъ въ плѣнъ въ свою область. Урусланъ поѣхалъ въ Данилово княжество, узналъ, что Киркоусъ и проч. сидятъ въ темницѣ и, остановивъ коня, пѣшкомъ пробирается къ заключенному царю. Упросивъ сторожей допустить его къ Киркоусу, онъ привѣтствуетъ слѣпого царя, который принимаетъ сначала его привѣтствіе за насмѣшку. Затѣмъ Киркоусъ упрекаетъ Уруслана, что онъ прежде, побѣривъ Данилу, отпустилъ его на волю, а Залаваръ говоритъ ему, что единственное средство вернуть зрѣніе царю, это -- достать печень Зеленаго царя, огненнаго щита, пламеннаго копья. Урусланъ рѣшаетъ отправиться за этою печенью, выходитъ изъ темницы и уѣзжаетъ на поиски.

4. Послѣ долгихъ странствованій Урусланъ наѣзжаетъ на полѣ на великій кряковистый дубъ, къ которому сходится много дорогъ. Остановившись подъ дубомъ, онъ сталъ ждать, не появится ли кто-нибудь. Прилетаетъ стая птицъ-хохотуней, которыя переодѣваются красными дѣвками {Красныя дѣвицы, перекидывающіяся птицами, довольно обычный сказочный мотивъ. Но, бытъ можетъ, этотъ мотивъ попалъ въ сказку о Ерусланѣ чрезъ народное осмысленіе иранскихъ дэвовъ, которыхъ поняли какъ дѣвокъ. Вспомнимъ, что дэвы могутъ, какъ волшебники и волшебницы, принимать равный видъ. Такъ, мазандеранскій царь дэвовъ во время борьбы съ Рустемомъ перекинулся камнемъ (Mohl, стр. I, 445). Что дѣвки въ русской передѣлкѣ сказки о Ерусланѣ замѣнили какую-то другую личность мужскаго пола, видно изъ того, что въ Рустеміадѣ Фирдоуси Рустемъ держитъ на привязи по пути въ Мазендеранъ богатыря Аулида (какъ Ерусланъ держитъ на привязи дѣвицу) и Ауладъ указываетъ ему дорогу въ Бѣлому дэву (Зеленый царь).}. Урусланъ спугнулъ ихъ и овладѣлъ одной, не успѣвшей принять птичій видъ. Онъ спрашиваетъ ее, гдѣ царство Зеленаго царя, и подъ угрозой смерти требуетъ, чтобы она его туда перенесла. Очутившись мгновенно въ этомъ царствѣ, онъ приковываетъ дѣвицу къ своему коню и идетъ отыскивать Зеленаго царя. По дорогѣ встрѣчаетъ среди побоища исполинскую человѣчью голову, которая обѣщаетъ ему дать лежащій подъ нею мечъ, которымъ однимъ только можно убить Зеленаго царя, но совѣтуетъ ему прибѣгнуть къ хитрости, такъ какъ Зеленый царь сожигаетъ пламенемъ всякаго подъѣзжающаго къ нему. Урусланъ, по совѣту исполинской головы, поступаетъ на службу къ Зеленому царю и пріобрѣтаетъ его довѣріе. Царь обѣщаетъ выдать за него замужъ дочь, если онъ достанетъ ему мечъ изъ-подъ богатырской головы. Урусланъ бьетъ ей челомъ, она скатывается съ лежащаго подъ нею меча и даетъ ему наставленіе, подъѣхавъ къ Зеленому царю, ударить его только одинъ разъ мечомъ, иначе, при повтореніи удара, Урусланъ самъ погибнетъ. Убивъ такимъ образомъ Зеленаго царя, Урусланъ бьется съ его богатырями, схвативъ одного изъ нихъ и избивая имъ другихъ {Сравн. такой же боевой пріемъ Рустема и Ильи.}. Подданные Зеленаго царя предлагаютъ Уруслану престолъ, но онъ отказывается, вынимаетъ у убитаго печень, возвращается къ своему коню и прикованной къ нему дѣвицѣ и перелетаетъ къ тюрьмѣ Биркоуса. Отпустивъ на свободу дѣвицу, онъ возвращаетъ Биркоусу и своему отцу зрѣніе, помазавъ имъ глава печенью Зеленаго царя, затѣмъ догоняетъ спасавшагося отъ него бѣгствомъ Данилу Бѣлаго и приводитъ его къ Киркоусу, который ушибаетъ его до смерти, ударяя имъ о землю. Затѣмъ Киркоусъ, посадивъ своихъ людей по городамъ княжества Данилы Бѣлаго и казнивъ много мятежниковъ, возвращается въ свое царство, а Урусланъ пускается въ дальнѣйшія похожденія.

5. Онъ наѣзжаетъ въ подѣ на роскошный шатеръ и отъ стараго сторожа узнаетъ, что въ немъ живутъ двѣ красавицы-царевны, которыхъ онъ разыскиваетъ. Церевны выходятъ къ нему на встрѣчу, приглашаютъ въ шатеръ и угощаютъ. Урусланъ затѣмъ ложится опочивать со старшею царевной и спрашиваетъ ее: "есть ли на свѣтѣ васъ, царевенъ, краше, а меня, Уруслана удалѣе?" Царевна отвѣчаетъ, что краше ихъ дочь индѣйскаго царя, а удалѣе Уруслана -- сторожъ того же царя -- Ивашка -- бѣлая поляница. Разсердившись на это, Урусланъ отрубаетъ царевнѣ голову и беретъ къ себѣ на кровать ея младшую сестру. На тотъ же вопросъ она отвѣчаетъ, что дочь индѣйскаго царя краше ея, но удалѣе его, Уруслана, никого нѣтъ на свѣтѣ. За такой отвѣтъ Урусланъ оставляетъ ее въ живыхъ, садится на коня и ѣдетъ въ индѣйское царство.

6. По дорогѣ онъ на рубежѣ встрѣчаетъ великана, спящаго на конѣ, будитъ его и узнаетъ, что онъ сторожъ Ивашко, не пропускающій никого живымъ въ индѣйское царство. Богатыри вступаютъ въ бой. Урусланъ сшибаетъ Ивашку съ коня и убиваетъ его. Затѣмъ ѣдетъ въ кидѣіское царство и поступаетъ на службу къ царю. На вопросъ послѣдняго, какою дорогой онъ ѣхалъ и видѣлъ ли его сторожа Ивашку, Урусланъ отвѣчаетъ, что убилъ его. Дарь сначала опечалился, по затѣмъ утѣшился и сталъ сильно жаловать Уруслана. Однажды, когда они были около одного озера, царь заплакалъ и сказалъ, что въ этомъ озерѣ живетъ чудо о 3-хъ головахъ, поѣдающее всякій день по человѣку, и что завтра очередь ежу отправлять свою дочь на съѣденіе чуду. Урусланъ хочетъ биться съ чудожъ и царь обѣщаетъ ежу руку дочери и полцарства, если онъ его избавитъ отъ чудовища. Урусланъ съ царевной ѣдетъ къ озеру, ложится спать и велитъ ей разбудить себя, когда покажется изъ воды чудо. Царевнѣ удалось разбудить Уруслана только тогда, когда уколола его ножомъ въ стегно. Проснувшись, онъ бьется съ чудовищемъ, которое бросается въ воду. Урусланъ бросается за нимъ въ озеро, отрубаетъ ежу всѣ три головы и захватываетъ на днѣ озера дивный самоцвѣтный камень. Затѣмъ онъ женится на индѣйской царевнѣ, и на обычный вопросъ получаетъ отвѣтъ, что нѣтъ никого на свѣтѣ удалѣе его, но есть красавица, краше индѣйской царевны. Это царевна подсолнечнаго города. Проведя только одну ночь съ женою, Урусланъ оставляетъ ей самоцвѣтный камень съ приказаніемъ навязать его на руку сыну, если родится у нея сынъ, или вдѣлать его въ серьги дочери, если родится дочь. Затѣмъ онъ уѣзжаетъ отыскивать царевну подсолнечнаго царства. Отыскавъ ее, онъ на обычный вопросъ получаетъ отъ нея отвѣтъ, что нѣтъ никого на свѣтѣ удалѣе его и краше ея. Здѣсь онъ успокаивается и живетъ съ царевной много лѣтъ, позабывъ о женѣ.

7. Между тѣмъ, у его жены родится чудесный сынъ, Урусланъ Уруслановичъ, который ростетъ такъ же быстро, какъ росъ его отецъ, и такъ же богатырски шутить со сверстниками. Обижаемые имъ мальчики стали издѣваться надъ нимъ, говоря, что неизвѣстно, кто его отецъ. Урусланъ Уруслановичъ допрашиваетъ мать, чей онъ сынъ, и рѣшается ѣхать отыскивать отца. Онъ выбираетъ себѣ коня въ табунахъ дѣда, вооружается и подъѣзжаетъ къ Солнечмому городу. На его богатырскій свистъ выѣзжаетъ его отецъ, и оба богатыря вступаютъ въ бой. Сынъ ударомъ копья едва не вышибъ отца изъ сѣдла, но тотъ въ свою очередь сшибаетъ сына на землю. Когда сынъ ухватился на древко копья, его рука обнажилась и отецъ увидѣлъ на ней самоцвѣтный камень. Когда произошло узнаніе, сынъ убѣждаетъ отца вернуться къ законной женѣ, что Урусланъ и дѣлаетъ. Индѣйскій царь отдаетъ ему полцарства, и Урусланъ, покоривъ много земель, проводитъ жизнь въ полномъ счастіи, а сынъ его уѣзжаетъ искать богатырскихъ приключеній.

Просматривая въ приведенномъ порядкѣ части этой сложной сказки, мы убѣждаемся, что главную основу ея составляютъ два эпизода Рустеміады: походъ Рустема въ Мазендеранъ для освобожденія царя Кейкауса и бой Рустема съ сыномъ. Мы называемъ эти части сказки основными, такъ какъ всѣ прочія похожденія Уруслана помѣщены въ срединѣ между ними и почерпнуты изъ равныхъ другихъ сказокъ. Первый главный сюжетъ, какъ мы видѣли, обнимаетъ: дѣтство Уруслана, изгнаніе его Биркоусомъ, выборъ коня, первый бой съ Данилой Бѣлымъ (= мазандеранскій царь), уводъ Биркоуса въ плѣнъ Данилой, поѣздку Уруслана на освобожденіе Ккркоуса, добываніе печени Зеленаго царя (=Бѣлый давъ), освобожденіе Биркоуса изъ тюрьмы и убіеніе Данилы Бѣлаго. Этотъ основный разсказъ, большею частью почерпнутый изъ иранскихъ сказаній о молодости Рустема и походѣ въ Мазандеранъ, распространенъ эпизодами, вставленными изъ другихъ сказокъ, причемъ мотивы, которыми руководился составитель сказки, иногда довольно прозрачны. Личность иранскаго Вейкауса, этого державнаго самодура, попадающаго въ плѣнъ изъ самомнѣнія, значительно видоизмѣнилась при переходѣ иранскаго сказанія въ тюркскую среду. Изъ царя, предпринимающаго безумныя наступательныя дѣйствія (походъ въ Мазандеранъ, страну дивовъ), онъ обратился въ царя мирнаго, лишь отражающаго нападенія безпокойнаго сосѣдняго врага (Данилы Бѣлаго). Недружелюбное отношеніе иранскаго Бейкауса въ Рустему также значительно сглажено въ тюркской обработкѣ. Хотя Биркоусъ изгоняетъ Уруслана изъ царства, но это дѣлается вслѣдствіе слишкомъ богатырскихъ шуточекъ Уруслана, на которыя жалуются князья и бояре, и, притомъ, Урусланъ не заслуженный герой, а пока только мальчикъ, "подающій большія надежды". Но когда Урусланъ заявилъ о своей силѣ, побѣдивъ Данилу Бѣлаго, Биркоусъ проситъ у юноши прощенія и осыпаетъ его дарами. И такъ, по тюркской версіи, не Биркоусъ нападаетъ на Данилу Бѣлаго, а наоборотъ -- Данила опустошаетъ Биркоусово царство. Такое опустошеніе и уводъ Биркоуса съ Залазаромъ въ плѣнъ при жизни такого богатыря, какъ Урусланъ, должны быть мотивированы и разскащикъ мотивируетъ эти событія тѣмъ, что Урусланъ въ то время не былъ въ царствѣ Биркоуса, не могъ его защитить. И вотъ оказалась необходимость въ первой вставкѣ, въ похожденіи Уруслана съ Иваномъ русскимъ богатыремъ. Эта вставка представляетъ эпизодъ, встрѣчающійся въ другихъ восточныхъ сказкахъ, изъ которыхъ мы отмѣтимъ только одну кавказскую, также поглотившую нѣкоторыя черты Рустеміады. Это осетинская сказка о Баурбекѣ, сынѣ борца Аслана {Издано въ Сбор. св. о кавказскихъ горцахъ. Вып. IX, отд. II, стр. 35--64. Названіе отца героя Асланъ (изъ Арсланъ) тождественно съ Урусланомъ.}, не менѣе сложная, чѣмъ наша сказка объ Урусланѣ. Одно изъ похожденій героя содержитъ почти всѣ черты Уруслановой встрѣчи съ Иваномъ русскимъ богатыремъ. Прежде чѣмъ отправиться на подвиги, Баурбекъ ищетъ коня и долго не можетъ найти, такъ какъ всѣ кони падаютъ, когда онъ кладетъ имъ руку на спину. Наконецъ, онъ добываетъ чуднаго коня отцовскаго изъ подземелья {О распространенности этого мотива см. у А. Н. Веселовскаго: Ю. Русск. былины, III--XI, стр. 16--26.}. Вооружившись отцовскимъ оружіемъ, Баурбекъ выѣзжаетъ на подвиги и находитъ на полѣ шатеръ и привязаннаго коня. Въ шатрѣ спитъ богатырь. Баурбекъ, поставивъ своего коня у шатра, ложится спать около богатыря. Проснувшись, хозяинъ шатра хочетъ убить пришельца, но рѣшаетъ, что постыдно убить спящаго, и будятъ его. Баурбекъ проситъ сначала угоститъ его, затѣнъ богатыри бьются, и Баурбекъ уже заносить мечъ надъ головой опрокинутаго противника, когда тотъ, на его вопросъ объ его имени, называетъ себя Исламомъ. Оказывается, что побѣжденный -- родной дядя Баурбека. Послѣ "узнанія" Исламъ разсказываетъ племяннику, что онъ долго и безуспѣшно ищетъ руки дочери морского божества Дон-беттыра. Племянникъ спускается въ море, бьется съ Дон-беттыромъ и добываетъ для дяди его дочь {Стр. 38-47.}. Очевидно, что приведенная осетинская сказка представляетъ почти всѣ черты эпизода объ Иванѣ русскомъ богатырѣ и Ѳеодулѣ-змѣѣ, вставленнаго въ разсказъ объ Урусланѣ.

За этимъ эпизодомъ слѣдуетъ продолженіе иранскаго сказанія, именно плѣненіе Биркоуса Данилой Бѣлымъ и походъ Уруслана въ княжество Данилы (= походу Рустема въ Мазендеранъ). Одинъ второстепенный мотивъ иранскаго сказанія, именно тотъ, что для возвращенія зрѣнія Бейкаусу нужна печень Бѣлаго дива, подучилъ въ сказкѣ объ Урусланѣ значительное развитіе. Иранскій разсказъ о борьбѣ Рустема съ Бѣлымъ дивомъ былъ замѣненъ другою, гораздо болѣе интересною сказкой, гдѣ фигурируютъ исполинская голова богатыря и мечъ-кладенецъ. Сказка съ этими мотивами довольно распространена {Въ монгольской (бурятской) сказкѣ о Ханѣ-Гужирѣ (записанной г. Хангаловымъ у бурятъ Балаганскаго вѣдомства (См. Бурятскія сказки и повѣрья въ Вост. Сибир. Отд. И. Р. Г. О-ва, т. I, вып. I. Иркутскъ, 1889 г., стр. 61--78), напоминающей нѣкоторыми эпизодами сказку объ Урусланѣ, находимъ слѣдующій разсказъ, относящійся къ помянутому мѣсту: Ханъ-Гули (= Киркоусъ, Кейкаусъ) посылаетъ героя сказки Хана-Гужира достать для своего излеченія желтое масло изъ печени царя Наранъ-Гэрэла (= Бѣлый дивъ = 3еленый царь). На пути Ханъ-Гужиръ встрѣчаетъ лежащаго на землѣ человѣка, у котораго верхняя часть тѣла цѣлая, съ мясомъ, а нижняя безъ мяса, совершенно голыя кости (= Росланей). На вопросъ, кто онъ, человѣкъ называетъ себя Хоходой-Моргономъ и говоритъ, что безуспѣшно воевалъ съ царемъ Наранъ-Гэреломъ. Ханъ-Гужиръ ѣдетъ далѣе, пріѣзжаетъ къ царю Наранъ-Гэрэлу и поступаетъ къ нему на службу (какъ Урусланъ на службу Зеленаго царя). Наранъ-Гэрэлъ поручаетъ Ханъ-Гужиру достать волшебный ножъ, лежащій подъ Хоходой-Моргономъ (= мечъ-кладенецъ подъ Росланеемь). Послѣдній самъ охотно отдаетъ Ханъ-Гужиру этотъ ножъ, съ условіемъ, чтобъ онъ имъ убилъ его врага царя Наранъ-Гэрэла. Ханъ-Гужиръ такъ и дѣлаетъ. Какъ только Наранъ-Гэрэлъ протянулъ руку за ножомъ, онъ ударилъ его имъ и разсѣкъ отъ головы до ногъ. Затѣмъ онъ изъ его печени добылъ желтое масло для излеченія Хана-Гули (стр. 72--74). Замѣтимъ, что, по предположенію Г. Н. Потанина (стр. 160), названіе лежащаго полусгнившаго богатыря помогающаго Ханъ-Гужиру убить Наранъ-Гэрэла, быть можетъ, сохранилось въ странномъ названіи птицы-дѣвицы Хохотуньи русской редакціи сказки объ Урусланѣ.}, но, кажется, ближе всего къ нашей версіи подходитъ кавказская, которую мы находимъ, какъ дальнѣйшее похожденіе того же богатыря Баурбека. Приводимъ вкратцѣ ея содержаніе.

Исламъ говоритъ Баурбеку, что на краю свѣта живетъ одинъ могущественный ханъ, котораго царство погружено во нракъ. У него ежедневно происходятъ богатырскія состязанія. Баурбекъ ѣдетъ въ царство хана, отказывается бороться съ его богатырями, считая это для себя слишкомъ ничтожнымъ, но отправляется вмѣстѣ съ ними къ пещерѣ, гдѣ лежитъ исполинскій остовъ Хасана, отца Аслана, т.-е. дѣда Баурбека, съ мечомъ, всаженнымъ нѣкогда ханомъ въ черепъ. Ханскіе богатыри ежедневно пытаются вытащить мечъ, но безуспѣшно. Ханъ предлагаетъ Баурбеку испытать на этомъ свою силу. Тотъ, попросивъ богатырей удалиться, подходитъ къ исполинской головѣ и, по его просьбѣ, мечъ извлеченъ имъ безъ труда, причемъ голова дѣда поручаетъ Баурбеку отомстить хану и наставляетъ его, чтобы онъ только одинъ разъ ударилъ хана по головѣ и не повторялъ удара, иначе онъ самъ погибнетъ. Баурбекъ слѣдуетъ наставленію дѣда, наноситъ хану ударъ и когда тотъ закричалъ: "Повтори еще разъ!" Баурбекъ отвѣчаетъ: "Нѣтъ, и отецъ мой обыкновенно поражалъ на смерть однимъ ударомъ". Тогда ханъ испустилъ духъ и его подданные признали Баурбека своимъ царемъ {Сбор. свид. о кавк. горц., IX, отд. II, стр. 48 и слѣд. Точно также въ курдской сказкѣ о богатырѣ Хасанекѣ этотъ богатырь поражаетъ дива ударомъ его же меча, и когда дивъ закричалъ: "Ударь еще разъ", Хасанекъ отвѣчалъ: "Герои говорятъ однажды". См. Лерха: "Изслѣдованія объ иранскихъ курдахъ", кн. II, стр. 95. Срав. Сбор. свид. о кавк. горц., IX, отд. II, стр. 12 и 14: Сайнагъ-Эльдаръ можетъ быть убитъ только свовмъ же мечомъ и, притомъ, только однимъ ударомъ. Сбор. свид. о кавк. горц., VII, отд. II, стр. 8: великанъ Муккара былъ убитъ нартомъ Созрыко его же кинжаломъ.}.

Въ кавказской редакціи любопытна та черта, что исполинскій богатырь, владѣтель меча-кладенца, оказывается дѣдомъ героя, и послѣдній, убивая убійцу исполина, исполняетъ кровную месть: этимъ и мотивируется та подробность, что исполинская голова охотно отдаетъ мечъ-кладенецъ юному богатырю, какъ своему потомку. Быть можетъ, такая мотивировка есть древняя, основная. Какъ бы то ни было, кавказская сказка обнаруживаетъ намъ тѣ нитки, которыми была сшита сказка объ Урусланѣ. Въ осетинской версіи мы не видимъ, чтобы смерть хана (= Зеленаго царя = Бѣлаго дива) была нужна для исцѣленія какого-нибудь другаго лица отъ слѣпоты: убіеніе его богатыремъ является актомъ родовой мести. Можно думать, что добыванія печени съ лѣкарственными цѣлями не было и въ изводѣ, которымъ пользовался составитель сказки объ Урусланѣ, и эта иранская деталь была имъ сохранена изъ Рустеміады, чтобъ послужить спайкой при включеніи облюбованной имъ восточной сказки въ похожденія Уруслана въ видѣ эпизода. Этотъ эпизодъ сливается съ основнымъ (иранскимъ) разсказомъ такимъ образомъ, что, по убіеніи Зеленаго царя (= Бѣлаго дива), Урусланъ мажетъ его печенью глава Биркоуса и своего отца, а затѣмъ овладѣваетъ Данилой Бѣлымъ (= Мавендеранскимъ царемъ).

Здѣсь кончается первая половина сказки объ Урусланѣ, которая, какъ мы видѣ ли, основана, главнымъ образомъ, на иранскомъ сказаніи о подвигахъ Рустема въ Жавендеранѣ, распространенномъ двумя посторонними восточными сказками.

Двѣ слѣдующія части разсматриваемой сказки (5 и 6) не представляютъ яркаго сходства съ какими-нибудь похожденіями Рустема, по крайней мѣрѣ, въ редакціи Фирдоуси, хотя, быть можетъ, нѣкоторые отголоски етеміады въ нихъ и окажутся,-- это похожденіе Уруслана съ прекрасными царевнами и поѣздка на службу къ индѣйскому царю съ попутнымъ убіеніемъ его сторожа Ивашки. Первое изъ этихъ похожденій представляетъ нѣкоторыя странныя и дикія черты, совершенно противорѣчащія основному нравственному облику героя. Урусланъ, этотъ идеальный богатырь, почтительный сынъ, защитникъ царя, благородный и великодушный въ борьбѣ съ другими богатырями, постоянно передъ битвой обращающійся съ молитвой къ Богу, звѣрскимъ образомъ отрубаетъ голову ни въ чемъ неповинной красавицѣ-царевнѣ, предварительно насладившись съ ней любовью; затѣмъ при трупѣ убитой беретъ на постель ея сестру... Это ужасное звѣрство мотивируется только тѣмъ, что первая царевна выска, вала свое предположеніе, что сторожъ Ивашка-поляница удалѣе Уруслана.

На вашъ взглядъ, это немотивированное убіеніе встрѣченной въ полѣ красавицы должно объясняться искаженіемъ или неудачною передѣлкой какого-то другого сюжета, представлявшаго нѣкоторыя другія сходныя черты. Мы склонны сопоставить этотъ эпизодъ сказки объ Урусланѣ, съ одной стороны, съ похожденіемъ Рустема съ колдуньей, принявшей видъ красавицы, съ другой -- съ похожденіемъ Ильи Муромца съ коварною королевичной. Общими чертами всѣхъ этихъ столкновеній героя съ женщиной являются слѣдующія:

1. Встрѣча богатыря съ красавицей происходитъ въ полѣ: богатырь наѣзжаетъ либо на палаты среди поля, либо на шатеръ, либо (Рустемъ) просто располагается въ мѣстности, гдѣ приготовлено угощеніе.

2. Красавица ласково принимаетъ богатыря, угощаетъ его ѣдой и питьемъ (а также ложемъ).

2. Герой убиваетъ красавицу: Рустемъ и Илья -- за коварство, Урусланъ -- зря.

Мотивы убійства красавицы и нѣкоторыя подробности настолько расходятся, что мы, конечно, не дѣлаемъ попытки свести всѣ три разсказа къ одному основному. Мы представляемъ себѣ дѣло такъ, что какой-то разсказъ, входившій какъ эпизодъ въ похожденія богатыря (Рустема) и содержавшій три перечисленныя черты, былъ замѣщенъ и въ русскоймбылинѣ, и въ сказкѣ объ Урусланѣ другимъ однороднымъ разсказомъ, причемъ это замѣщеніе, вызванное вліяніемъ другихъ сходныхъ сказочныхъ сюжетовъ, было въ одномъ случаѣ удачно и хорошо согласовано съ основнымъ характеромъ богатыря, въ другомъ -- неудачно, такъ что оказалось въ противорѣчіи съ нравственнымъ обликомъ богатыря. Такъ, убіеніе королевичны Ильей нисколько не противорѣчитъ его обычному образу дѣйствія: онъ убиваетъ ее въ наказаніе за ея попытку погубить его самого и выпускаетъ множество богатырей, прельщенныхъ ею и засаженныхъ въ подземелье. Урусланъ же, убивая царевну, совершаетъ актъ насилія, неблагородства и неблагодарности и, притомъ, безъ всякой пользы для себя и для другихъ {Очень вѣроятно, что русскій редакторъ сказки уже нашелъ этотъ эпизодъ со всѣми его некрасивыми подробностями въ татарской скалкѣ и оставилъ его безъ измѣненія, такъ что звѣрство Уруслана въ отношеніяхъ въ женщинѣ мы склонны относить на счетъ тюркской (татарской) среды, чрезъ которую несомнѣнно прошла сказка.}.

Быть можетъ, наше объясненіе этого эпизода похожденій Уруслана и не вполнѣ убѣдительно, но, во всякомъ случаѣ, отношенія этого богатыря къ царевнамъ-красавицамъ настолько нелѣпы (даже для сказки), что должны быть искаженіемъ чего-то болѣе разумнаго и болѣе согласнаго съ его характеромъ. Впрочемъ, наше предположеніе какого-то соотношенія между разсмотрѣннымъ эпизодомъ и похожденіемъ Ильи съ королевичной и Рустема съ мазандеранскою волшебницей подтверждается слѣдующею частью сказки объ Урусланѣ (часть 6).

Вслѣдъ за убіеніемъ царевны Еру сланъ, по дорогѣ въ Индѣйское царство (или по Погодинскому списку -- къ царю Далмату), наѣзжаетъ на богатыря Ивашку, который стережетъ въ чистѣ полѣ на дорогѣ 33 лѣта, а во царство мимо его никаковъ богатырь не прохаживалъ, ни звѣрь не рыскивалъ, ни птица не пролетывала {Редакція Погодинская -- Памятн, стар. русск. литер., II, стр. 329.}. Этотъ сторожъ спитъ стоя (или сидя на конѣ) въ то время, какъ подъѣзжаетъ къ нему Ерусланъ, и послѣдній будитъ его. Пробудившись, Ивашка спрашиваетъ Еруслана, кто онъ, и объявляетъ, что не отпуститъ его живымъ. Богатыри бьются, Ерусланъ сшибаетъ Ивашку съ коня и убиваетъ, говоря: "За то тебя убью, что тобой дѣвки хвалятся". Затѣмъ онъ ѣдетъ въ Индѣйское царство "поклониться царю Далмату {Памятн. стар. русск. литер., II, стр. 382.}. Приводимъ подробности пріѣзда Ерусланова по Погодинской рукописи:

"И Ерусланъ Лазаревичъ, какъ пріѣхалъ ко царству и въѣхалъ на царевъ дворъ, и слѣзъ со своего добраго коня, а самъ пошелъ ко царю въ палату: образу Божію молится, царю Далмату поклоняется: "Многодѣтное здравіе царю Далмату со своими 12 богатырямні А меня, государь, холопа своего пріими въ службу". Слѣдуютъ обычные вопросы со стороны Далмата: кто онъ, откуда пришелъ, какимъ путемъ ѣхалъ. Угнавъ, что Ерусланъ проѣхалъ сухимъ путемъ, Далматъ спрашиваетъ, какъ онъ могъ проѣхать мимо сторожа Ивашки? Ерусланъ отвѣчаетъ: "Изъ, государь, не вѣдалъ, что твой человѣкъ, и я его убилъ". И тутъ царь Далматъ убоялся: "когда де онъ такого богатыря убилъ, и онъ де царствомъ моимъ завладѣетъ", и сталъ царь Далматъ кручиноватъ; "а не на то де онъ пріѣхалъ ко мнѣ во царство, что ему служить; но на то онъ пріѣхалъ, что ему царствомъ завладѣть моимъ". И велѣлъ Еруслана чтити честію великою и кормить, и поить своимъ царскимъ питіемъ довольно. И узналъ Ерусланъ Лазаревичъ, что его царь убоялся, и осѣдла коня своего, и вшедъ въ каменную палату, образу Божію молится и съ царемъ Далматомъ прощается, и поѣхалъ Ерусданъ изъ града вонъ; и царь возрадовался радостью великою, что Богъ избавилъ Еруслана, и повелѣ градныя ворота затворити и утвердите, чтобы Ерусланъ назадъ не воротился и царства бы нашего не по плѣнилъ" {Тамъ же, стр. 882. Въ изложеніе отношеній Еруслана къ царю Далмату индійскому редакція Погодинская представляетъ болѣе архаическія черта, чѣмъ Ундольскаго. Въ послѣдней Урусланъ остается на службѣ индѣйскаго царя, спасаетъ его дочь отъ змія и женится на ней. По Погодинской же -- спасеніе царской дочери отнесено не въ индѣйскому царю, а къ Варѳоломѣю, царю города Дербія, въ царство котораго Ерусланъ ѣдетъ, покинувъ устрашившагося его царя Далмата.}.

Намъ кажется, что встрѣча Еруслана съ богатыремъ Ивашкой и пріѣздъ его ко двору царя Далмата до нѣкоторой степени напоминаютъ встрѣчу Ильи Муромца съ Соловьемъ и пріѣздъ его къ князю Владиміру. Отмѣтимъ нѣкоторыя сходныя черты:

1. Какъ Соловей-разбойникъ залегаетъ дорогу 30 лѣтъ и не пропускаетъ къ Кіеву ни коннаго, ни пѣшаго, ни звѣря, ни птицы, такъ и сторожъ Ивашко 33 года не пропускаетъ никого въ Индѣйское царство.

2. Какъ Илья Муромецъ ѣдетъ, по нѣкоторымъ былинамъ, на службу ко Владиміру, такъ Ерусланъ на службу къ царю Далмату.

3. Какъ Илью Муромца по пріѣздѣ въ Кіевъ Владиміръ спрашиваетъ объ имени и дорогѣ, по которой онъ ѣхалъ, такъ Далматъ -- Еруслана.

4. Какъ Илья Муромецъ, по нѣкоторымъ былинамъ, встрѣчаетъ при дворѣ Владиміра недружелюбный пріемъ и, устрашивъ Владиміра и его богатырей (свистомъ Соловья), уѣзжаетъ изъ Кіева, такъ и Ерусланъ, устрашивъ индѣйскаго царя, покидаетъ его царство.

5. Какъ Илья Муромецъ убиваетъ Соловья-раэбойника, такъ и Ерусланъ убиваетъ Ивашку.

Конечно, былины о похожденіи Ильи съ Соловьемъ представляютъ другія своеобразныя черты, но все же перечисленныя выше сходства производятъ на насъ, по крайней мѣрѣ, такое впечатлѣніе, какъ будто похожденія Еруслана съ Ивашкой и Ильи съ Соловьемъ представляютъ двѣ различныя переработки какого-то одного сюжета. Выше (въ экскурсѣ IV) при разборѣ этого приключенія Ильи мы пытались разъяснить личность Соловья, указывали на ея мозаичность, искали въ иранскихъ сказаніяхъ отдѣльныя части этой мозаики, но во всѣхъ нашихъ сопоставленіяхъ оставались пробѣлы: для объясненія нѣкоторыхъ сторонъ этого тепа не могли послужить ни Симургъ, ни мазендеранскіе {Кстати отмѣтимъ здѣсь еще одну черту: въ Рустеміадѣ Фирдоуси Рустемъ въ Мазандеранѣ настаетъ страшнаго Бѣлаго дива спящимъ и будитъ его, чтобы сразиться съ нимъ (Mohl., I, 426). Соловей-разбойникъ, въ одной былинѣ, въ объясненіе причины, почему онъ достался во власть Ильи, объясняетъ, что онъ въ тѣ поры былъ сильно пьянъ (т.-е. спалъ?). Урусланъ застаетъ Ивашку-сторожа спящимъ и будитъ его, послѣ чего слѣдуетъ бой его съ нимъ.}, ни русскіе разбойники. Быть можетъ, сказка о Ерусланѣ пригодится для уясненія, по крайней мѣрѣ, роли Соловья, какъ сторожа, залегающаго дорогу къ князю Владиміру. Намъ думается, что сказка о Ерусланѣ сохраняла въ большей частотѣ тотъ древній восточный сюжетъ, который въ былинѣ подвергся передѣлкѣ ради согласованія его съ основными чертами нашего эпоса. Въ древнемъ восточномъ оригиналѣ (какого бы онъ ни былъ происхожденія) богатырь, залегавшій путь къ царю, былъ его сторожемъ, не допускавшимъ никого въ его царство. Богатырь же, убившій этого сторожа и пріѣзжавшій къ царю, устрашалъ царя и его богатырей именно этимъ своимъ подвигомъ. Затѣмъ, когда восточный царь слился съ личностью Владиміра, то, естественно, Илья, пріѣзжавшій въ его двору и очищавшій дорогу прямопутную въ Кіевъ, долженъ былъ придти во враждебное столкновеніе не со сторожемъ, поставленнымъ Владиміромъ, а съ его врагомъ, залегавшимъ къ нему путь. Однако, такая передѣлка личности "залегателя пути" не могла вполнѣ затушевать всѣ черты древняго оригинала. Въ обращеніи Владиміра съ пріѣзжимъ Ильей еще сквозятъ черты какого-нибудь царя Бейкауса или Далмата и, вмѣсто радостнаго восторга, съ какимъ царь, освобожденный отъ страшнаго "залегателя пути" (Соловья-разбойника), долженъ былъ бы встрѣтить своего освободителя, Владиміръ въ большинствѣ былинъ встрѣчаетъ Илью недружелюбно, и Илья отплачиваетъ ему тою же монетой, не оставаясь у него служить, какъ не остался Ерусланъ у Далмата {Такое же сочетаніе, именно что Соловей былъ сторожемъ царя (а не его врагомъ), находимъ въ любопытной бѣлорусской сказкѣ объ Ильюшкѣ (Романовъ: "Бѣлор. сборн.", т. I, вып. 8, No 44). Здѣсь Илья выѣзжаетъ "бѣлый свѣтъ очищать, негоднаго Сокола (= Соловья) побивать". Пріѣхалъ въ царство царя Прожора (= Идоляще). Енъ по дзесяць чаловѣкъ ѣвъ на дзень, а нягидный Соколъ яму доставлялъ ѣсь. Енъ, нягидинй Соколъ, якъ свисьни, давъ на дваванцать верстъ дальній чаловѣкъ упадая -- крэпко силянь бывъ. И сядвѣвъ тай нягидинй Соколъ на двананцати дубахъ одвинъ, и у яго дванаяцать роговъ". Илья отрубилъ ему голову и везетъ съ собою къ царю Прожору. Тотъ услыхалъ, что кто-то ѣдетъ. Кого это мой Соколъ допустилъ? Илья показываетъ ему голову Сокола и на пиру ударялъ Прожора двѣнадцати-пудовою шапкой, такъ что тотъ вылетѣлъ скрозь стѣну (ср. Журн. Мин. Нар. Просв. 1890 г., май, ст. акад. А. Н. Веселовскаго, стр. 66).}. Какъ Далматъ радъ-радёхонекъ, что страшный для него Ерусланъ уѣхалъ изъ его царства, такъ, по глухой чертѣ, встрѣчающейся въ былинахъ, Ильѣ было отказано, конечно, Владиміромъ отъ Кіева, и онъ не бывалъ тамъ 12 лѣтъ. Если мы теперь припомнимъ, что въ нѣкоторыхъ былинахъ встрѣча Ильи съ Соловьемъ слѣдуетъ непосредственно за встрѣчей его съ прекрасною королевичной, точно такъ же какъ встрѣчѣ Еруслана съ Ивашкой въ сказкѣ предшествуетъ встрѣча его съ прекрасными царевнами, то соотношеніе между этими былинными и сказочными эпизодами представляется еще болѣе вѣроятнымъ, и сказка о -- Ерусланѣ получаетъ значеніе для уясненія, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыхъ чертъ той (тюркской) передѣлки сказанія (вѣроятно, отголоска Рустеміады), которая послужила до нѣкоторой степени прототипомъ и русской былинѣ, и, въ болѣе позднѣе время, русской народной сказкѣ. Въ редакціи Рустеміады, обработанной Фирдоуси, мы не нашли опредѣленнаго прототипа для Соловья-разбойника, какъ "залегателя пути", хотя Бѣлый дивъ, какъ и другіе мазендеранскіе дивы, встрѣчаясь Рустему на пути во время его предпріятія -- очищенія Мазендерана отъ дивовъ и освобожденія Кейка уса -- могутъ быть подведены подъ разрядъ "залегателей" пути; но это не доказываетъ, чтобы въ тюркской передѣлкѣ нѣкоторыхъ сюжетовъ Руетеміады не могло быть такой личности. Если мы припомнимъ, какія своеобразныя черты вошли, наприм., въ кавказскія народныя версіи Рустеміады (напримѣръ, замѣщеніе Ирана Тураномъ), то должны допустить, что, вѣроятно, не меньшей передѣлкѣ подвергались сюжеты Рустеміады въ тюркской средѣ, и сказка о Ерусланѣ служитъ въ этомъ случаѣ весьма яркою иллюстраціей. Едва ли ошибемся, если предположимъ, что иранскіе отголоски, зашедшіе въ русскія былины, могли, пройдя чрезъ тюркскую среду, дойти до нашихъ сказителей приблизительно въ томъ видѣ, въ какомъ мы находимъ ихъ въ сказкѣ о Ерусланѣ Залазаровкчѣ, основанной несомнѣнно въ главномъ своемъ содержаніи на передѣлкѣ мотивовъ Рустеміады. Однако, если бы въ этой сказкѣ не сохранилось нѣсколькихъ иранскихъ именъ (Биркоусъ, Залазаръ, Арашъ) и нѣкоторыхъ типическихъ деталей (вродѣ исцѣленія Киркоуса отъ слѣпоты печенью Зеленаго царя = Бѣлаго дива), то иранскій источникъ ея было бы такъ же трудно доказать, какъ для похожденій Ильи Муромца. Вѣдь, даже имя Ирана нигдѣ не встрѣчается въ сказкѣ, Картаусъ нигдѣ не называется персидскимъ царемъ, а Ерусланъ носитъ всѣ признаки православнаго русскаго богатыря...

Продолжая разборъ дальнѣйшихъ похожденій Еруслана, мы замѣчаемъ, что въ редакціи Ундольскаго только что разсмотрѣнный нами эпизодъ (убіеніе Ерусланомъ сторожа Ивашки) связанъ съ другимъ -- освобожденіемъ царевны отъ змія, между тѣмъ какъ въ редакціи Погодинской второе похожденіе ничѣмъ не связано съ первымъ. Ерусланъ, оставивъ индѣйскаго царя, ѣдетъ въ царство царя Варѳоломея, въ градъ Дербію, но по дорогѣ вспоминаетъ о родителяхъ и Картаусовомъ царствѣ и ѣдетъ ихъ провѣдать. Слѣдуютъ разсмотрѣнныя выше похожденія: избавленіе Картауса изъ плѣна, исцѣленіе его печенью Огненнаго щита ("Зеленаго змія). Послѣ всѣхъ этихъ подвиговъ Ерусланъ уже исполняетъ свое намѣреніе поѣхать въ городъ Дербію, чтобы видѣть прекрасную дочь царя Варѳоломея Настасью. Пріѣхавъ туда, онъ остановился у одной вдовы, узналъ о водяномъ чудѣ, поѣдающемъ людей, вступилъ съ нимъ въ бой, отсѣкъ ему двѣ головы и спустился, сидя на его спинѣ, на дно озера. Чудо достаетъ ему самоцвѣтный камень подъ условіемъ, что онъ не срубитъ ему третью голову, но Ерусланъ, вынесенный имъ на берегъ, не исполнилъ обѣщанія и срубилъ ему третью голову. Затѣмъ Еруслана торжественно встрѣчаетъ царь Варѳоломей и отдаетъ за него свою дочь Настасью.

Намъ кажется, что редакція Погодинская, вообще уступающая редакціи Ундольскаго въ связности и полнотѣ, въ данномъ случаѣ сохранила этимъ эпизодъ сказки въ болѣе архаичномъ видѣ, различая двѣ личности, слитыя въ одну въ редакціи Ундольскаго, именно царя индѣйскаго (Далмата), котораго Ерусланъ устрашилъ, убивъ его сторожа, и царя Варѳоломея, ни дочери котораго Ерусланъ женился, избавивъ его царство отъ водянаго чуда.

Что касается происхожденія послѣдняго мотива, то онъ до такой степени популяренъ, что большинство сказочныхъ героевъ безъ него не обходятся. Поэтому сводить этотъ эпизодъ (змѣеборство) къ иранскому источнику нѣтъ достаточныхъ основаній, хотя драконовъ убиваютъ и Рустемъ, и Исфендіаръ. Нашъ Илья Муромецъ въ сказкахъ {Такъ, въ одной сказкѣ, записанной въ деревнѣ Богодарѣ, Аіександровск. уѣзда, Екатеринославской губерніи, разсказывается сначала объ исцѣленіи Ильи Муромца, двумя стариками, затѣмъ о его выѣздѣ изъ родительскаго дома: "Приходитъ Илья въ чужую слободу, а тамъ вся вода "запрещена*: сидитъ змѣй и не позволяетъ брать изъ рѣки воды; какъ приведутъ ему утромъ и вечеромъ одну душу на "прожереніе", то наберутъ воды, а какъ не приведутъ души, то и не наберутъ воды. Пришелъ Илья въ слободу, упросился къ одной старухѣ въ хату спать и заснулъ. И захотѣлось ему питъ; онъ и сталъ просить у старухи воды. "А вотъ сегодня будутъ вести царевну "на прожереніе" съ хоругвями, съ крестами, послѣ того только и можно будетъ набрать воды".-- "Этого я знать не хочу, или ты, старуха, въ змѣю, да скажи ему, пусть непремѣнно дастъ мнѣ воды". Старуха взяла жухлыхъ и пошла. "Подорожай человѣкъ проситъ у тебя воды".-- "Кто же смѣетъ просить у меня воды? Есть на бѣломъ свѣтѣ Илья Муромецъ, такъ его сюда и воронъ костей не занесетъ; такъ развѣ онъ? Ну, забери кухлыкъ воды и понеси". Коли вотъ ведутъ царевну на "прожереніе" змѣю; привели, стали служить службу. Въ это время Илья обошелъ незамѣтно сзади, да лѣвой рукой чрезъ царевну, а правою хвать голову змію, -- такъ и снесъ по самыя плечи. Послѣ этого посадили ихъ въ карету и везутъ къ царю" (см. Елисаветградск. Вѣстникъ, 1889 г., No 92). Въ сказкѣ Аѳанасьева (III, No 11) Илья избавляетъ отъ 12-ти глава то змѣя дочь одного короля и, отказавшись служить у него, уѣзжаетъ обратно къ своему царю, на дочери котораго женится. Отмѣтимъ, что обычный сюжетъ освобожденія царевны отъ змія или чудовища перенесенъ и на Рустема въ удинской сказкѣ (Сборн. матер. etc., VI прил., стр. 24), содержащей, кромѣ имени героя, еще кое-какіе отголоски Рустеміады (Бѣлый дивъ) и по началу (опасныя шуточки Рустема и непріязненное отношеніе къ нему царя) напоминающей начало сказки о Ерусланѣ.} также бьется со змѣемъ, хотя въ былинахъ роль змѣеборца, какъ извѣстно, придана другимъ, богатырямъ -- Добрынѣ, Алешѣ.

Введя въ похожденія Еруслана обычный сказочный мотивъ женитьбы богатыря на освобожденной имъ отъ змія царевнѣ, редакція сказки связываетъ эту женитьбу съ иранскимъ сказаніемъ о Техмимэ и ея богатырскомъ сынѣ Сохрабѣ. Такимъ образомъ, послѣдняя часть сказки снова возвращается къ сказанію о Рустемѣ и черпаетъ изъ него наиболѣе популярный сюжетъ -- бой отца съ сыномъ, причемъ, однако, какъ и слѣдуетъ въ сказкѣ, замѣняетъ трагическую развязку боя счастливою. Въ противуположность древнему изводу, сынъ оказывается слабѣе отца, который сшибаетъ его съ коня и едва не убиваетъ, но во-время узнаетъ его по примѣтамъ (драгоцѣнному камню на рукѣ). Узнанный сынъ оказываетъ далѣе нравственное вліяніе на отца, убѣдивъ его вернуться въ своей покинутой матери. Во всемъ этомъ нѣтъ сходства между сказкой и неводомъ о боѣ отца съ сыномъ, обработанномъ Фирдоуси. Но все же не можетъ быть сомнѣнія, что и эта часть сказки о Ерусланѣ, въ концѣ-концовъ, восходитъ именно къ иранскому сюжету, хотя значительно переработанному въ деталяхъ. Вопросъ лишь въ томъ, представляетъ ли сказка только передачу еще иранскаго варіанта оказанія со счастливымъ исходомъ боя, вродѣ Джехангиръ-намэ {См. Mohl., I Preface, р. LXXII.}, или счастливый исходъ внесенъ уже въ тюркской средѣ, чрезъ которую перешла сказка на Русь. Но для рѣшенія этого вопроса у насъ нѣтъ достаточно данныхъ.

Въ какимъ же выводамъ приводитъ нашъ разборъ сказки о Ерусланѣ и какой интересъ представляетъ она для занимающаго насъ вопроса объ иранскихъ отголоскахъ въ русскомъ эпосѣ?

Эта сказка, несомнѣнно, въ главномъ своемъ содержаніи основанная на Рустемгадѣ, даетъ намъ понятіе о томъ, въ какомъ переработанномъ въ промежуточной средѣ видѣ могли доходить и въ болѣе древнее время на Русь отдѣльные сюжеты изъ обширнаго цикла иранскихъ сказаній. Далѣе она показываетъ, также какъ и кавказскія народныя сказанія изъ цикла о Рустемѣ, какія именно похожденія иранскаго богатыря пользовались наибольшею популярностью и широко распространялись за предѣлами Ирана. Изъ многочисленныхъ подвиговъ Рустема, пріуроченныхъ въ "книгѣ царей" къ нѣсколькимъ царствованіямъ, въ народной памяти осѣли преимущественно два сюжета Рустеміады: жазендеранскій походъ Рустема для освобожденія царя Кейкауса и встрѣченныя богатыремъ здѣсь "заставы" и бой Рустема съ сыномъ. Изъ царей иранскихъ, современниковъ Рустема, въ народной памяти сохранился лишь Кейкаусъ, котораго герой избавляетъ отъ плѣна, хотя царь относится къ нему недружелюбно. Такимъ образомъ, въ народныхъ сказаніяхъ на предѣлами Ирана личность Рустема тѣснѣйшимъ образомъ связана съ личностью Бейкауса, отношенія богатыря къ царю стали, такъ сказать, типичны и могли въ дальнѣйшемъ развитіи эпоса перерабатываться, осложняться въ томъ же духѣ, т.-е. въ различныхъ передѣлкахъ того же иранскаго сюжета всегда богатырь оказывалъ благодѣянія царю, но не пользовался за это его расположеніемъ. Такой характеръ получили иранскіе отголоски и въ сказкѣ о Брусланѣ, и въ былинахъ объ Ильѣ Муромцѣ. Несомнѣнно, нельзя назвать случайнымъ, что и въ скавкѣ, и въ былинахъ мы находимъ переработку двухъ вышеуказанныхъ сюжетовъ Рустеміады: мазендеранскаго похода (соотвѣтствующаго поѣздкамъ и заставамъ Ильи Муромца) и боя отца съ сыномъ. Такое совпаденіе доказываетъ весьма убѣдительно, что тотъ эпическій матеріалъ, изъ котораго сложились разсмотрѣнныя нами похожденія Ильи Муромца, пришелъ въ древнее время на Русь приблизительно въ томъ видѣ, въ томъ сочетаніи, въ какомъ мы его находимъ въ тюркской сказкѣ о Ерусланѣ. Въ этомъ иранскомъ матеріалѣ царь, для котораго богатырь совершалъ подвига, носилъ типъ именно Бейка уса, такъ какъ другихъ царей иранскихъ, современниковъ Рустема, царей высшаго качества, не знали внѣиранскія передѣлки Рустеміады, и отсюда становится понятнымъ, что, при сліяніи Рустема съ Ильей и Бейкауса съ Владиміромъ, кіевскій князь остался не въ авантажѣ, пріобрѣтя весьма несимпатичныя свойства своего иранскаго прототипа.

Однако, указывая на соотношеніе между Ерусланомъ и Ильей, нельзя не отмѣтить и значительныхъ различій въ разновременной обработкѣ одного и того же иранскаго сюжета въ былинахъ и сказкѣ. Несмотря на то, что сказка сохранила даже нѣсколько иранскихъ именъ, неизвѣстныхъ былинамъ, существенныя иранскія черты сохранились въ былинахъ въ большей чистотѣ, чѣмъ въ сказкѣ. Да оно и понятно, если вспомнимъ, что иранскій эпическій матеріалъ, отложившійся въ былинахъ, былъ значительно древнѣе того же матеріала, легшаго въ основу сказки. Нравственный обликъ иранскаго Рустема, этого стараго, увѣреннаго въ своей силѣ богатыря, съ горделивымъ пренебреженіемъ относящагося въ безумному царю, но ради Ирана выручающаго его изъ "бѣды неминучей", несравненно ярче и чище отразился въ старомъ козакѣ Ильѣ Муромцѣ, чѣмъ въ юношѣ Ерусланѣ, который только продѣлываетъ нѣкоторыя похожденія Рустема, но пріобрѣлъ въ типѣ общеизвѣстныя черты сказочныхъ молодыхъ героевъ, вродѣ Ивана царевича. Въ одномъ только, повидимому, Ерусланъ стоитъ къ Рустему ближе, чѣмъ Илья: Ерусланъ, какъ и Рустемъ, происхожденія княжескаго и приходится даже двоюроднымъ братомъ царю, между тѣмъ какъ Илья -- крестьянскій сынъ. Но такое видимое несоотвѣтствіе потомковъ одного и того же иранскаго богатыря въ "званіи" объясняется демократизаціей нашего эпоса. Илья не всегда былъ крестьянскимъ сыномъ и мы укажемъ далѣе слѣды того, что онъ былъ развѣнчанъ народными сказителями-крестьянами изъ личности гораздо болѣе близкой къ князю по происхожденію.

Давая намъ возможность до нѣкоторой степени возстановить тотъ матеріалъ Рустеміады, который вошелъ въ нѣкоторыя былины объ Ильѣ, разсматриваемая сказка о Ерусланѣ представляетъ еще другой интересъ по отношенію къ дальнѣйшей судьбѣ той же богатырской личности въ народныхъ сказкахъ.

Вслѣдствіе популярности и широкой распространенности сказки между нѣкоторыми ея эпизодами и разсказами объ Ильѣ, кое-гдѣ происходило взаимодѣйствіе, отразившееся довольно ярко, напримѣръ, въ нѣкоторыхъ сказкахъ объ Ильѣ, перешедшихъ къ финнамъ. Съ тремя такими сказками недавно познакомилъ насъ акад. А. Н. Веселовскій въ своихъ Мелкихъ замѣткахъ къ былинамъ {Ж. Мин. Нар. Просв. 1890, г., мартъ, стр. 6 и слѣд.}.

Отсылая читателей къ этимъ замѣткамъ, мы приведемъ изъ упомянутыхъ сказокъ только тѣ черты, которыя объясняются смѣшеніемъ личности Ильи и Уруслана.

Такъ, въ первой сказкѣ, Илья послѣ исцѣленія, добывъ себѣ коня, ѣдетъ искать сильныхъ людей. "Онъ ѣдетъ къ русскому богатырю (ruscoi pohatteri), который однимъ свистомъ убивалъ людей и животныхъ на трид-цать верстъ кругомъ. При первомъ его свистѣ, не доѣзжая тридцати верстъ, конь Ильи палъ на колѣни. Тѣмъ не менѣе, Illa Muurovitsa ѣдетъ, чтобы попытать свои силы, до двери, слѣзъ съ коня, котораго поставилъ къ коню русскаго богатыря со словами: "Если ты устоишь противъ этого коня, и я устою противъ его хозяина". Конь Ильи побѣждаетъ богатырскаго. Illa Muurovitsa нашелъ русскаго богатыря спящимъ и вынулъ было мечъ, чтобъ убить его, но чтобъ добыть большей славы, рѣшился обождать, пока тотъ проснется, и самъ ложится спать въ рукавъ его кафтана. Русскій богатырь пробудился, видитъ чужую лошадь, хочетъ надѣть кафтанъ, но не можетъ, потянулъ еще разъ и разорвалъ рукавъ. Тутъ онъ замѣтилъ спящаго, взялся за мечъ, чтобъ убить его, но раздумался, что вѣдь и тотъ былъ въ состояніи учинить ему то же; потому онъ ждетъ, пока Illa Muurovitsa проснется, и кричитъ: "Ты кто? Давай биться!" Илья говоритъ: "Только бабы бьются въ горницѣ; дай мнѣ поѣсть и попить, да и поѣдемъ на ровный лугъ, въ чистое поле". Тотъ соглашается и предлагаетъ жить вмѣстѣ: побѣдитель будетъ старшимъ братомъ. Они наскочили другъ на друга, богатырь ударилъ Илью, но ничего ему не сдѣлалъ, а Illa Muurovitsa по второму удару сбилъ его съ коня и приставилъ саблю въ груди. Тотъ проситъ пощады и клянется до смерти служить ему, какъ меньшій братъ {Наз. соч., стр. 8 и 9.}.

Вмѣстѣ ѣдутъ въ деревню, гдѣ всѣ передъ ними падаютъ на колѣни. "Мы, вѣдь, не боги", говоритъ Ilia Muurovitsa, а они отвѣчаютъ: "Когда прежде русскій богатырь гулялъ, весь народъ валился отъ его свисту". Русскій богатырь (ruecoi pohatteri) проситъ Илью дозволять ему посвистать въ половину, четверть, восьмую долю рта; Илья дозволяетъ послѣднее, но всѣ присутствовавшіе померли, кромѣ Ильи, который ударомъ сабли сноситъ голову русскому богатырю.

Свистъ русскаго богатыря, дѣйствіе его на коня Ильи и на народъ, а также убіеніе богатыря Ильей послѣ свистано оставляютъ сомнѣнія въ томъ, что на этомъ эпизодѣ финской сказки отразилось былинное похожденіе Ильи съ Соловьемъ-разбойникомъ. Но этотъ сюжетъ спутался съ другимъ, именно съ извѣстнымъ эпизодомъ сказки объ Урусланѣ, содержащимъ встрѣчу Уруслана съ русскимъ богатыремъ Иваномъ. Припомнимъ, что какъ въ финской сказкѣ Илья, такъ Урусланъ подъѣзжаетъ къ шатру, въ которомъ спитъ русскій богатырь. Урусланъ, какъ Illa, ставитъ своего коня къ коню русскаго богатыря и самъ ложится спать. Такъ же какъ въ финской сказкѣ, русскій богатырь, въ сказкѣ объ Урусланѣ, просыпается, хочетъ убить Уруслана, раздумываетъ, будитъ его и спрашиваетъ объ. имени. Далѣе слѣдуетъ угощеніе Уруслана русскимъ богатыремъ Иваномъ, бой обоихъ богатырей и "братанье", совершенно какъ въ финской сказкѣ, объ Ильѣ {Отмѣченныя выше черта встрѣчаются и въ одной былинѣ (No 49), гдѣ описывается встрѣча Добрыни съ Алешей. Добрыня наѣзжаетъ въ полѣ на пустой шатеръ съ приготовленными яствами, отвѣдываетъ ихъ и ложится спать. Хозяинъ шатра Алеша хочетъ пронзить спящаго Добрыню копьемъ, но раздумываетъ ("Не честь-до мнѣ хвала да молодецкая, а бить-то мнѣ-ка соннаго что мертваго") и будитъ богатыря. Слѣдуетъ бой богатырей, продолжающійся три дня. Шумъ боя доходитъ до Ильи Муромца, который пріѣзжаетъ и миритъ богатырей, причемъ они братаются и Алеша назвался младшимъ братомъ Добрыни (столб. 243--246).}.

Другая финская сказка объ Ильѣ, приводимая А. Н. Веселовскимъ, сохранила даже одно имя, извѣстное изъ сказки объ Урусланѣ. Послѣдовательность ея такая: а) дѣтство Ильи, б) Идолище, в) Соловей (Sviska), изображенный птицей, и г) Святогоръ; но личность, отвѣчающая былинному Святогору, названа Расданъ. Илья, ища сильныхъ людей, слышитъ, что на горѣ живетъ Расланъ (Raslana). Добравшись къ нему съ трудомъ, находитъ его спящимъ и ударяетъ по уху тридцати-пудовою желѣзною палицей. Росланъ не двинулся. По второму удару онъ открылъ глаза. "Видно, комаръ меня укусилъ" {Ср. Слова Святогора:

"Я думалъ, кусаютъ русскіе комарики,

Ажно славный богатырь Илья Муромецъ" (Гильфердингъ, столб. 1201).}. Тугъ онъ призналъ Илью: "Не ищи сильныхъ людей, -- говоритъ онъ, -- есть такіе на вендѣ; я ихъ не ищу; хотя могу снести эту гору, а земля меня не держитъ" {Наз. соч., стр. 17.}.

Очевидно, что личность неподвижнаго Святогора спуталась въ представленіи разскащика съ исполиномъ Росланеемъ (Прохоровичемъ), котораго гигантскую голову встрѣчаетъ на полѣ Ерусланъ {См. Илья Муромецъ, стр. 183. Впрочемъ, такое испытаніе коня встрѣчается нерѣдко въ тюркскихъ сказаніяхъ. См., наприм.,: "Богатырскія поэмы минусинскихъ татаръ", отд. оттискъ, стр. 9.}. Росланей разсказываетъ, что онъ при самомъ рожденіи уже былъ полторы сажени ростомъ, а толщиной въ объемъ человѣку, и что ни одинъ богатырь не могъ съ нимъ сладить. За помощь, оказанную Росланеемъ, Ерусланъ исцѣлилъ его и оба богатыря, побратавшись, разстались дружелюбно, какъ въ финской сказкѣ Илья съ Росданомъ.

Здѣсь кстати упомянуть предположеніе О. Миллера, что на одинъ изъ варіантовъ разсказа о выборѣ Ильей коня, именно тотъ, въ которомъ богатырь испытываетъ коня посредствомъ наложенія руки, повліялъ тождественный мотивъ изъ сказки объ Урусланѣ {См. Погодин. списокъ сказки, стр. 333, и Ровичскій, т. IV стр. 137.}. Быть можетъ, и въ сказкахъ о змѣеборствѣ Ильи, приведенныхъ нами выше, отравился такой же эпизодъ изъ похожденій Еруслана, хотя, въ виду распространенности подобнаго сюжета, это предположеніе едва ли можетъ быть доказало. Но уже выше приведенныхъ финскихъ сказокъ объ Ильѣ достаточно для подтвержденія смѣшенія Ильи съ Ерусланомъ, котораго здѣсь мы коснулись только мимоходомъ, безъ намѣренія исчерпать этотъ вопросъ {Вѣроятно, изъ сказки о Ерусланѣ зашло въ былины имя царя Вахрамѣя (см. Гильфердингъ, столб. 260), отца Марьи -- лебедя бѣлой. Д. Ровинскій, указавъ на сходство нѣкоторыхъ деталей лицевой скажи о Ерусланѣ съ нѣкоторыми деталями былинъ объ Ильѣ, замѣчаетъ: "такимъ образомъ, составитель лицевой сказки заимствовалъ для ней подробности изъ былинъ сказителей; а, можетъ быть, и сказители дѣлали заимствованія изъ готовой, напечатанной сказки, которую случалось мнѣ видѣть въ ихъ рукахъ въ немаломъ числѣ экземпляровъ" (Русск. народныя картинки, т. IV, стр. 66. Примѣчаніе).}.

Въ заключеніе (нѣсколько словъ въ доказательство тюркекаго (татарскаго) происхожденія сказки о Ерусланѣ.

Уже В. В. Стасовъ замѣтилъ, что въ ней особенно много монгольскихъ и тюркскихъ названій одежды и вооруженія: тебеньки, кутасъ, саадакъ, тегиляй и друг. {Вѣстникъ Вероны 1868 г., т. VII, стр. 298.}, которыя русскій книжникъ не счелъ нужнымъ замѣнить русскими названіями или вовсе выкинуть. Но любопытно, что форма имени царя Картаусъ (изъ Кейкаусъ) почти совпадаетъ съ именемъ Картусъ, такимъ же искаженіемъ иранскаго имени въ одномъ позднемъ компилятивномъ турецкомъ романѣ, подражаніи Шахъ-наме, сохранявшемся въ одной турецкой рукописи, принадлежащей библіотекѣ С.-Петербургскаго университета. Изъ свѣдѣній, сообщенныхъ объ этомъ романѣ проф. В. Д. Смирновымъ академику А. Н. Веселовскому, видно, что имена дѣйствующихъ лицъ (Самъ, Залъ, Рустемъ, Афрасіабъ и друг.), миѳологическихъ существъ (Симургъ, Аждагакъ и друг.) и мѣстностей (Туринъ, Иранъ, Кафъ-Кавказъ) относятъ насъ къ Шахъ-намэ; другія подробности (имена Адама, Соломона, Идриса, Хызра и т. п.; упоминаніе Торы и Псалтыри) принадлежатъ мусульманину" {См. Жур. Мин. Народ. Просв. 1890 г., май, ст. А. П.: "Мелкія замѣтки къ былинамъ", т. XVI, стр. 57.}. Встрѣчается въ романѣ и какой-то властитель Илья-шахъ, въ которомъ, впрочемъ, только одно имя напоминаетъ нашего Илью.

Не представляя интереса по отношенію къ личности Ильи, турецкій героическій романъ любопытенъ, какъ обращикъ пріемовъ, которые употреблялись турецкими компиляторами при переработкѣ иранскаго эпическаго матеріала, и до нѣкоторой степени представляетъ pendant къ разсмотрѣнной нами сказкѣ о тюрко-иранскомъ Ерусланѣ. Впрочемъ, примѣровъ переработки персидскихъ эпическихъ сюжетовъ или подражанія имъ турецкая литература представляетъ не малое количество. "Персидская поэзія есть солнце, къ которому обращался постоянно подсолнечникъ турецкаго стихотворства", говоритъ, нѣсколько въ восточномъ вкусѣ, такой авторитетъ, какъ Гаммеръ Пургсталь {Hammer Burgstall: "Geschichte der Osmаnischen Dichtkunst". I Band, p. 61.}

Турецкое стихотворство уже въ XIII--XIV вѣкахъ испытывало свои сны во всѣхъ видахъ персидской поэзіи: мистической (Ашикъ-паша), героической (Ахмеда), романтической (Шейхи), панегирической (Сулейманъ-Челеби), эпической (Язиджи-оглы) и всего болѣе въ лирической (Ахмедъ-Даи, Несими) {Ibid., р. 52.}.

Эпическія преданія Ирана были извѣстны всякому образованному турецкому книжнику. Подражаніе Шахъ-намэ вызвало у турокъ появленіе царскихъ пѣвцовъ, слагателей поэтической лѣтописи, называемыхъ Шахнамеджи, которые существовали въ періодъ высшаго политическаго процвѣтанія османскаго государства {Ibid., р. 22.}. Шахъ-намэ Фирдоуси была переведена на турецкій языкъ поэтомъ Фикри; любовная исторія красавицы Ширины, жены царя Хосрова Парвиза, извлеченная изъ Пятерицы персидскаго поэта Низами, была обработана по-турецки поэтомъ Шейхи; поэтъ Ламіи воспроизвелъ извѣстную персидскую романтическую поэму Вамикъ Азра. Исторія Іосифа и Зулейки, обработанная сначала Фирдоуси, а за нимъ полдюжиной персидскихъ поэтовъ, также популярна въ турецкой литературѣ и давала матеріалъ многимъ поэтамъ. Классическія поэмы персидскихъ поэтовъ Нивами, Джами, Ансари были усвоены турецкой литературѣ переводами преимущественно поэта Ламіи {Тамъ же, стр. 80 и 88. Знатокъ турецкой литературы, проф. В. Д. Смирновъ, говоритъ въ томъ же духѣ о вліяніи персидской литературы на турецкую: "Слѣдуя отзыву турецкихъ критиковъ, мы должны, прежде всего, констатировать тотъ фактъ, что турецкая поэзія возникла подъ вліяніемъ персидской. Скажемъ даже больше: первоначальная турецкая письменность вообще носитъ слѣды сильнаго вліянія персидской: языкъ сохранившихся въ сборникѣ Феридунъ-беа грамотъ временъ первыхъ оттоманскихъ правителей представляетъ странную смѣсь персидской рѣчи съ турецкою. Многіе турецкіе писатели вышли изъ Персіи. Литературная эмиграція особенно усилилась съ нашествіемъ Тимура, который любилъ бесѣдовать въ часы досуга съ учеными и слушать остроумную болтовню поэтовъ. Персидская мода въ литературѣ одно время такъ была всемогуща, что турецкіе ученые и литераторы отправлялись въ Персію довершать свое образованіе и усовершенствоваться въ стилѣ, а потомъ, по возвращеніи на родину, не иначе допускались въ хальветы -- "увеселительныя уединенія" тогдашнихъ меценатовъ,-- какъ имѣя въ рукахъ рекомендательныя письма отъ литературныхъ знаменитостей Персіи. См. Очеркъ исторіи турецкой литературы въ XXV выпускѣ Всеобщей исторіи литературы Корша-Кирпичникова, 1891 г., стр. 468.}. Словомъ, нельзя не признать, что солнце персидской поэзіи разливало свои лучи широко и далеко за предѣлами Ирана и что нѣкоторые герои и сюжеты иранскаго эпоса были также популярны среди османовъ {Такъ, въ народной турецкой эпопеѣ Сарэти-Сейидъ-Баталь содержаніе коей отчасти изложено проф. Смирновымъ въ названномъ трудѣ (стр. 449--462), герой Батталь сравнивается съ Рустемомъ, значительную роль играютъ дивы и вообше, по мнѣнію проф. Смирнова, "миѳическій элементъ навѣянъ персидскими сказаніями" (стр. 454).}, какъ среди тюрковъ-кочевниковъ на сѣверѣ отъ Ирана и какъ среди христіанскаго населенія Закавказья. Что же мѣшаетъ намъ допустить, что чрезъ тюркскую и кавказскую среду эти иранскіе эпическіе типы и сюжеты переходили еще выше на сѣверѣ и въ своихъ крайнихъ отголоскахъ достигали южно-русскихъ степей.

Всев. Миллеръ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.XI, 1891