Макшеева Наталия Алексеевна - H. С. Лесков в последние годы своей жизни

H. С. Лесковъ въ послѣдніе годы своей жизни.

Послѣдніе годы своей жизни H. С. Лѣсковъ проводилъ въ большомъ одиночествѣ. Это былъ больной старикъ, страдающій припадками грудной жабы и стоящій на порогѣ смерти. Но, несмотря на всѣ свои недуги, онъ продолжалъ жить напряженною внутреннею жизнью, предавался чтенію и работѣ и очень цѣнилъ общеніе съ людьми. Поэтому знакомство съ выдающимся изъ ряда обыденныхъ человѣкомъ было для него праздникомъ, событіемъ: онъ могъ развернуться передъ новою личностью во всю ширь своей яркой, даровитой натуры и черпать изъ нея въ свою очередь новыя мысли и сужденія о занимавшихъ его вопросахъ, новый матеріалъ для думъ.

Такою личностью явилась для него талантливая писательница, Л. И. Веселитская, псевдонимъ -- Микуличъ. Лѣсковъ познакомился съ нею въ январѣ 1893 года, за два года до своей смерти; онъ усмотрѣлъ въ ней рѣдкостнаго человѣка по запросамъ духа и глубинѣ ума. Передъ нами цѣлая кипа писемъ его къ г-жѣ Микуличъ, за 93 годъ, по которымъ шагъ за шагомъ можно прослѣдить настроеніе и образъ мыслей его за послѣднее время его жизни.

Надо замѣтить, что недовольство, исканіе было присуще его натурѣ, что онъ не стоялъ на мѣстѣ, а двигался, хотя и скачками, лихорадочно, до самаго конца.

Вотъ какъ Л. И. Веселитская разсказываетъ о своемъ знакомствѣ съ Лѣсковымъ:

"А я къ вамъ отъ вашего сосѣда,-- сказала мнѣ какъ-то Л. Я. Гуревичъ, издательница Сѣвернаго Вѣстника, съ которой мы довольно часто видѣлись -- онъ очень хочетъ съ вами познакомиться".-- Кто такой?-- "Лѣсковъ".-- А, онъ нашъ сосѣдъ?-- "Да, онъ тутъ подлѣ васъ живетъ. Я дворомъ прошла отъ него съ Фурштадской къ вамъ на Сергіевскую. Онъ къ вамъ собирается".-- Милости просимъ".

Черезъ нѣсколько дней Л. Я. опять была у меня и сказала:-- А Лѣсковъ боленъ, очень боленъ, совсѣмъ плохъ. И представьте, въ жару, больной, слабый, написалъ все-таки для Сѣвернаго Вѣстника...

На слѣдующее утро я отыскала подъ воротами дверь Лѣскова и позвонила. Визитныхъ карточекъ у меня, по обыкновенію, не было, и вмѣсто карточки я подала "Мимочку". Я стала ждать Лѣскова въ его кабинетѣ, похожемъ на него, живой и пестрой комнаткѣ въ два окна. На одномъ изъ оконъ висѣла клѣтка съ канарейкой или другой птицей, которая весело трещала, переговариваясь съ мѣрно и значительно тикающими часами. Двѣ лохматыя собачонки, старенькая и молоденькая, гостепріимно повертѣвшись, улеглись подлѣ меня на диванѣ. Я оглядывала комнату, невольно вспоминая "Соборянъ", "Островитянъ" и другія дѣтища хозяина этой комнаты. По стѣнамъ было много картинъ и портретовъ, среди которыхъ бросалась въ глаза старинная икона Богоматери въ длинной узкой рамѣ. Большой письменный столъ парадно стоялъ посрединѣ комнаты. У стѣны, подлѣ дивана, на которомъ я сидѣла, стоялъ другой столъ поменьше и попроще; видно было, что это любимый, интимный уголокъ. Это видно было по заглавіямъ книгъ, лежавшихъ на этомъ столѣ рядомъ съ Евангеліемъ. Надъ столомъ висѣло изображеніе Христа съ замученнымъ блѣднымъ лицомъ.

Старенькая собачка уже заснула и захрапѣла, а птица продолжала трещать, когда дверь изъ сосѣдней комнаты отворилась, и вошелъ сѣдой старикъ средняго роста съ живыми неспокойными глазами. На немъ была сѣрая съ лиловымъ фланелевая блуза своеобразнаго покроя. Мы поздоровались, и я сказала ему:

-- Я слышала, что вы больны и что вы любите Толстого, и пришла къ вамъ.

Онъ поклонился, положилъ на столъ мою книжку и сказалъ:

-- Вы меня извините... Мнѣ трудно говорить... Такая подлая болѣзнь.

Потомъ, отдышавшись, прибавилъ восторженно:

-- Вы знаете, онъ (Толстой), услыхавъ о моей болѣзни, хотѣлъ пріѣхать ко мнѣ.-- Я не вынесъ бы этого. Мнѣ волненіе вредно.-- Онъ сѣлъ и молча сталъ отыскивать что-то въ записной книжкѣ. Отыскавъ тамъ мой адресъ, онъ показалъ мнѣ его, говоря: Вы видите, я къ вамъ собирался.

Потомъ онъ началъ разсказывать мнѣ о Толстыхъ. Я еще не знала лично ни Л. Н., ни его семьи, а Лѣсковъ уже побывалъ въ Ясной Полянѣ и былъ полонъ прекрасныхъ впечатлѣній, вывезенныхъ оттуда. Это -- человѣкъ! Великій человѣкъ! Глубина, смѣлость... Лѣсковъ восхищался и графиней, которая ему очень нравилась.-- Мы должны быть ей благодарны. Она сохранила его намъ. Э!... Лѣсковъ сдѣлалъ рукой жестъ, вѣроятно означающій: э, когда хорошо знаешь женщинъ и знаешь, какая это дрянь и какую жизнь онѣ устраиваютъ нашему брату, то... Но онъ сказалъ все это только жестомъ и повторилъ: она намъ сохранила его. Онъ былъ счастливъ, и его семейная жизнь хороша. Мы должны быть благодарны графинѣ,-- Лѣсковъ описалъ мнѣ дочерей Толстого. Татьяна Львовна нравилась ему больше, чѣмъ младшая сестра. Она проще, понятнѣе; она, можетъ быть, выйдетъ замужъ за губернатора, но останется все тѣмъ же удивительно милымъ человѣкомъ. Да, лучше ей выйти за губернатора... А Марьи Львовны онъ не понимаетъ. Она дѣлаетъ на него такое впечатлѣніе; ему хочется сказать: выйди отъ меня, я человѣкъ грѣшный!...

Въ заключеніе Николай Семеновичъ объявилъ, что какъ только поправится, непремѣнно придетъ къ намъ, и извинился заранѣе въ томъ, что придетъ въ русскомъ платьѣ, такъ какъ другого не можетъ надѣвать по нездоровью; къ тому же недавно онъ свой послѣдній фракъ подарилъ знакомому лакею.

Выздоровѣвъ, онъ пришелъ къ намъ, и мы познакомились. Видѣлись мы не часто, но постоянно переписывались. Толстой, семья Толстого, всякая новая строка Толстого, новости литературы и журналистики интересовали насъ обоихъ. Кромѣ того мы посылали другъ другу книги, которыя намъ нравились. Переписка шла у насъ гладко и дружно; при личныхъ же свиданіяхъ часто спорили. Я не могла привыкнуть къ его манерѣ осыпать человѣка неумѣренными восторженными похвалами и вслѣдъ за тѣмъ коварно указать въ немъ какую-нибудь мелкую слабость, незамѣченную другими, и говорила, что истинными друзьями своими считаю тѣхъ, кто ничего обо мнѣ не говоритъ.-- Онъ возражалъ, что нельзя не говорить о своихъ друзьяхъ, и что долгъ дружбы указывать на слабости друга.-- Только не за его спиной.

Разъ, вдоволь намолившись на Толстого, Лѣсковъ сказалъ, что онъ глубоко скорбитъ и не можетъ не скорбѣть о томъ, что Л. Н. не роздалъ имѣнія нищимъ. Онъ долженъ былъ сдѣлать это для идеи. Мы въ правѣ были ждать этого. Нельзя останавливаться на полупути.

-- Если вамъ это ясно,-- сказала я,-- отдайте все свое.

-- У меня ничего нѣтъ.

-- Ну, что-нибудь у всякаго найдется. У вдовицы нашлась же лепта.

Лѣсковъ заговорилъ о своей воспитанницѣ Варѣ, а по уходѣ моемъ написалъ нашему общему знакомому:-- Л. И. ушла отъ меня сегодня въ гнѣвѣ на то, что я не подарилъ моихъ часовъ крестьянамъ, которыхъ у меня никогда не было".

Лѣсковъ не рисовался передо мной, да по своей живости и горячности онъ и не выдержалъ бы такой роли. Но онъ любилъ показывать мнѣ и то, что въ немъ было лучшаго. За три года нашего знакомства онъ много хворалъ и такъ какъ подолгу не могъ выходить, то передалъ мнѣ кой-кого изъ бѣдныхъ, которымъ онъ помогалъ настолько тайно, что когда нѣкоторые изъ этихъ кліентовъ явились на похороны, никто не зналъ, почему они здѣсь, и родные Лѣскова спрашивали меня: кто это?...

О Толстомъ Николай Семеновичъ всегда говорилъ съ благоговѣніемъ; но къ послѣдователямъ его относился иронически, любилъ разсказывать о нихъ анекдоты и не скупился на краски, чтобъ сдѣлать карикатуру позабавнѣе.

Въ послѣднее наше свиданіе онъ полушутя, полусерьезно разсказалъ мнѣ о своемъ примиреніи съ Т. И. Филипповымъ и еще съ кѣмъ-то, кажется съ писательницей Виницкой.-- Два примиренія на одной недѣлѣ,-- сказалъ онъ.-- Я подумала, что примиренія бываютъ передъ смертью и хотя онъ не выглядѣлъ хуже, чѣмъ всегда, мнѣ стало очень жаль его.

Поговорили еще о Сѣверномъ Вѣстникѣ и простились. Затѣмъ, какъ-то ночью, я увидѣла Лѣскова во снѣ. Онъ говорилъ мнѣ о Петербургѣ и петербургской жизни, затѣмъ показалъ на какую-то бѣлую церковь съ золотыми куполами и сказалъ: А это и есть настоящее.-- Я во снѣ отвѣтила ему: Я всегда такъ и думала.-- Въ эту минуту меня разбудили, говоря, что Лѣсковъ умеръ. Отъ него пришелъ В. П. Протейкинскій, говоря, что сейчасъ съ трупа будутъ снимать фотографію. Я пошла къ Лѣскову и увидѣла его мертвымъ и уснувшимъ на диванѣ, въ комнатѣ, которой я еще не видѣла. Надъ головой его висѣлъ портретъ Толстого, а подлѣ него лежало Евангеліе, которое онъ читалъ передъ смертью. Сынъ и невѣстка стали разсказывать мнѣ, какъ это случилось. Потомъ начались панихиды".

-----

Теперь перейдемъ къ перепискѣ Лѣскова.

"Отъ всего сердца благодарю васъ, что вы меня навѣстили,-- пишетъ онъ Л. И. подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ новаго знакомства.-- Это очень мило съ вашей стороны и глубоко меня тронуло и обрадовало какъ за себя, такъ и за васъ, и за родъ человѣческій, которому нужны люди съ жизнеспособными сердцами".

"Подвижность вашей живой души приноситъ большую радость за сына человѣческаго".

Лѣсковъ умѣлъ чисто личному эпизоду, частному проявленію въ жизни придать общечеловѣческій характеръ: радуясь за себя, онъ вмѣстѣ радовался и за родъ человѣческій, которому нужны люди съ жизнеспособными сердцами.

"Пожалуйста знайте, что я чувствую сильное сродство съ вами и имѣю духовную потребность васъ знать и имѣть съ вами умственное общеніе. Если вамъ не тяжело подарить мнѣ иногда часокъ вашего времени -- пожалуйста навѣстите меня и знайте, что для меня съ вами приходитъ интересъ къ жизни и радость отъ встрѣчи съ разумѣніемъ жизни".

Вотъ это-то "разумѣніе жизни", жажда его уяснить для себя посредствомъ книги и общенія съ другими и лежитъ въ основѣ переписки Лѣскова, тѣмъ-то она и интересна.

Общенію между людьми искренно настроенными, взыскующими правды, онъ придавалъ громадное значеніе, какъ нравственному союзу противъ зла. "Развѣ мы кружево плетемъ, а не идемъ на дьяволовъ?" спрашиваетъ онъ свою собесѣдницу.

"Вѣдь у насъ есть общая идея, въ преданности которой есть наше "сродство".

"Какой ужасъ! Мучительная, проклятая сторона, гдѣ ничто не объединяется, кромѣ элементовъ зла. Все, желающее зла, сплачивается,-- все, любящее свѣтъ, сторонится отъ общенія въ дѣлѣ. Л. Н. много сдѣлалъ, чтобы поставить это иначе, но я боюсь, что съ нимъ это направленіе и пройдетъ"...-- ужасается H. С. за нравственную разрозненность въ своей родинѣ, цѣня Толстого между прочимъ и за то, что онъ послужилъ звеномъ для бредущихъ одиноко людей.

Л. Н. Толстой является центральной фигурой переписки Лѣскова, свѣтиломъ, озарявшимъ его догорающую жизнь. Вся обстановка H. С. была переполнена Толстымъ, котораго портреты и бюсты украшали его стѣны и письменный столъ. Съ яснополянскимъ мудрецомъ ведетъ живое общеніе отходящій старикъ.

Лѣсковъ выказываетъ себя въ перепискѣ художникомъ, страстно любящимъ литературу, горячо живущимъ ея интересами. Авторъ "Мимочки" заинтересовываетъ его какъ своимъ христіанскимъ міропониманіемъ, такъ и литературнымъ талантомъ. H. С. глубоко сочувствуетъ направленію творчества г-жи Микуличъ и, какъ чуткій критикъ, слѣдитъ за ея дѣятельностью.

"Мимочкой" я конечно занятъ очень сильно и интересуюсь знать: какими сторонами вы ее теперь поворачиваете къ солнцу?"

Замѣчая въ своей собесѣдницѣ нежеланіе высказывать свои замыслы, предпочтеніе полной самостоятельности въ творчествѣ, H. С. говоритъ:

"Я не думаю давать вамъ совѣтовъ... Я просто очень заинтересованъ. Читать до отдѣлки своихъ работъ никогда не слѣдуетъ, но просматривать отдѣланное съ тѣмъ, въ комъ есть пониманіе дѣла, очень хорошо. Любой художникъ вамъ скажетъ, что собственный глазъ иногда (и даже часто) "засматривается" и не замѣчаетъ, что гдѣ-то есть что-то, требующее пополненія или облегченія. Имѣть передъ собою такого слушателя, это не значитъ подвергать себя опасности "перестать быть собою". Л. И. читаетъ свои вещи по рукописи, и Гоголь, и Тургеневъ дѣлали то же".

И, какъ настоящій художникъ, H. С. вглядывается въ развернутыя передъ нимъ картины жизни, въ характеры дѣйствующихъ лицъ повѣсти.

"Мимочка есть мастерское произведеніе, но вѣдь Вавѣ на Кавказѣ надо было положить какую-то черточку, которой не положено, вѣроятно потому, что "глазъ присмотрѣлся" и не замѣчалъ. Простолюдиновъ вы описываете не такъ смѣло и бойко какъ свѣтскихъ людей, но няньки въ бесѣдкѣ все-таки превосходны, а армянинъ съ Катей не получили отъ васъ всего, что имъ было нужно и что вы могли имъ дать, вполнѣ оставаясь "сама собою".

Лѣсковъ относился къ писательству, какъ къ великому, отвѣтственному дѣлу, иначе онъ не настаивалъ бы на провѣркѣ себя чужимъ художественнымъ опытомъ. Онъ не понималъ фабрикаціи романовъ и повѣстей, столь обыденной въ современной литературной практикѣ, будучи убѣжденъ, что писательство должно быть служеніемъ. "Вамъ нечего бояться,-- говоритъ онъ своей собесѣдницѣ:-- у васъ ясный умъ, прекрасно настроенное чувство и большой талантъ".

И отъ писательницы съ такими данными онъ требуетъ многаго: "Я хотѣлъ этой вещи занять такое мѣсто, чтобы она не только "нравилась" (какъ кружево), а чтобы она "жгла сердца людей", и вы должны ее довести до этого".

Вотъ въ глазахъ Лѣскова задача художественнаго произведенія -- нравственной проповѣди, слова горькой правды, и потому онъ оставался холоденъ къ объективному искусству.

Моралистъ въ немъ всегда давалъ тонъ художнику, и при всей своей ѣдкой критикѣ Лѣсковъ былъ полонъ глубокаго идеализма: онъ жаждалъ воплощенія правды, искалъ выразителей ея въ исторіи и жизни. Сущность его творчества зиждется на исканіи праведниковъ, какъ онъ и озаглавилъ нѣкогда рядъ своихъ очерковъ.

И отъ молодой писательницы онъ ждетъ того же: положительнаго образа, могущаго освѣтить идеалъ праведной жизни. Такимъ лицомъ является въ его глазахъ Вава {Вводное лицо въ "Мимочкѣ": молоденькая дѣвочка, очень симпатичная, простая и отзывчивая.}. Онъ желаетъ ей познать, что "въ дѣлахъ и вещахъ нѣтъ величія", и что "единственное величіе -- въ безкорыстной любви. Даже самоотверженіе ничто по себѣ". "Надо не искать своего".

"Въ этомъ иго Христа",-- его "ярмо", хомутъ, въ который надо вложить свою шею и тянуть свой возъ обоими плечами. Величіе подвиговъ есть взломка, которая можетъ отводить отъ истинной любви. И Скобелевъ искалъ величія. Въ Вавѣ надо было показать "поворотъ вовнутрь себя" и пустить ее въ дальнѣйшій полетъ въ этомъ направленіи, въ которомъ бы она такъ и покатилась изъ глазъ вонъ, какъ чистое свѣтило, послѣ котораго оставалась бы несомнѣнная увѣренность, что она гдѣ-то горитъ и свѣтитъ, въ какомъ бы она тамъ ни явилась положеніи".

Въ этомъ поворотѣ "вовнутрь себя" и была сущность Лѣскова, ставящая его по высотѣ стремленій и запросовъ на-ряду съ величайшими нашими художниками-моралистами (Толстой, Достоевскій). Ему надо было знать, что существуетъ Вава, нѣжная, безкорыстная женская душа, что она гдѣ-то горитъ и свѣтитъ, въ какихъ бы она тамъ ни явилась положеніяхъ.

"Прекрасный обликъ этотъ не обстановочная фигура, вродѣ нянекъ и армянина, а это "переломъ лучей свѣта", и недоговоренность, незаконченность этого лица есть недостатокъ въ произведеніи умномъ и прекрасномъ".

"Я объ этомъ всегда буду жалѣть, если Вава нигдѣ раньше не явится и не покажетъ: куда ее влекли души неясныя стремленья".

Такъ вотъ въ чемъ для Лѣскова ароматъ Мимочки: въ скромномъ обликѣ дѣвочки-подростка, отъ которой можетъ пролиться свѣтъ. Это идеальная сторона произведенія, а обличительная должна прямо бить въ глаза, "Мимочку нельзя оставить; ее надо подать во всѣхъ видахъ, въ какихъ она встрѣчается въ жизни; это своего рода Чичиковъ, въ лицѣ котораго ничтожество являетъ свою силу".

"Одно злое непониманіе идеи можетъ остановить автора отъ неотступной разработки этого характернаго и много объясняющаго типа".

Когда г-жа Микуличъ сообщила Лѣскову о своемъ замыслѣ -- выставить Мимочку вдовой, H. С. призадумался: "Надо знать грузъ, который покроетъ этотъ флагъ, а это можете знать одна вы, -- говоритъ онъ автору, проявляя къ его произведенію самыя высокія требованія: -- не этюдовъ, а эпопеи ждетъ онъ отъ "Мимочки", вѣрнѣе, разъѣдающей сатиры наподобіе гоголевской. Видя передъ собой талантливое юмористическое произведеніе, онъ невольно задается вопросомъ: приметъ ли оно видъ рѣдкостной обличительной картины, или же легкаго жанроваго эскиза?" И ему, художнику, страстно хочется увидать торжество "Мимочки", бичующей пошлое общество, чтобы эпопея "щипаной курицы" имѣла въ концѣ заключительное значеніе въ ясной формулѣ, вродѣ заключительной фразы въ "Ревизорѣ": "чего смѣетесь?... надъ собой смѣетесь..." "Вы это можете сдѣлать и должны это сдѣлать; иначе Мимочка будетъ "мѣдь звенящая", а этого быть не должно".

"Дощипавъ ее до хвоста, надо встать и все перо съ нея стряхнуть на головы тѣхъ, кому она теперь "забавна..." Надо, чтобы они увидали, что они ее уважали (ибо тѣ, которыхъ они уважаютъ, вѣдь тоже изъ "Мимочекъ"). "Она должна истерзать людей тѣмъ, что изъ нея же еще выйдетъ вождь, образецъ, примѣръ и "тонъ"...

Общественная пошлость бичуется отъ руки пошлости уже въ лицѣ Мимочки, которая является въ довершеніе всего "законодательницей и вождемъ".

"Тогда это будетъ эпопея, а не этюды" и

"Имя твое пронесется въ Элладѣ!"

съ восторгомъ предсказываетъ Лѣсковъ славу автору подобной эпопеи, могущей повліять на общество.

Но, глядя въ самое нутро явленій, Лѣсковъ своимъ острымъ взглядомъ не упускалъ изъ вида и деталей, оттѣняющихъ цѣльность впечатлѣнія.

"Я не нахожу въ Мимочкѣ никакого порока, по-моему тамъ все гармонично и прекрасно. Чтобы указать на какой-нибудь недостатокъ, надо придираться къ мелочамъ и такъ называемымъ "запланнымъ" фигурамъ (напримѣръ, Катѣ не дано ничего характернаго, хотя "сидитъ" она недурно)".

Художественностью H. С. наслаждался, какъ эпикуреецъ роскошью жизненныхъ благъ, или, еще лучше, какъ путникъ ключевой водой.

"Повѣсть все также свѣжа, жива и любопытна и при томъ манера писанія чрезвычайно искусна и пріятна".

Съ присущимъ ему конкретнымъ умомъ, Лѣсковъ не могъ отдѣлить произведенія отъ автора: упиваясь однимъ, онъ жаждалъ общенія и съ другимъ. При его глубокомъ пониманіи творчество было дѣломъ всей жизни: какъ же не пойти навстрѣчу личности, вышедшей на борьбу со зломъ?

-- Это не пустое любопытство, а интересъ къ человѣку, который дѣлаетъ хорошо хорошее дѣло,-- говоритъ Лѣсковъ по поводу характеристики г-жи Микуличъ, сдѣланной имъ передъ семействомъ Л. Н. Толстого.-- Мы васъ "прочитали", и въ содержаніи одобрили, и полюбили "вашу душу живую". А поступки интересуютъ уже для полноты впечатлѣнія.

Къ тому же Лѣскова особенно манило общеніе съ мягкой женской душой, которая бы умиротворяла бурные порывы его мятущейся души.

Судя по произведеніямъ Лѣскова, онъ мало зналъ истинно прекрасныхъ женщинъ изъ развитыхъ, а больше "дамъ", которымъ онъ предпочиталъ чистосердечныхъ простолюдинокъ. И соединеніе женственности съ умомъ и талантомъ было для него вдвойнѣ отрадно.

-- Я чрезвычайно люблю сильные женскіе умы, составляющіе немалую рѣдкость,-- говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ.

Между нимъ и г-жой Микуличъ завязывается оживленное общеніе ("общеніе съ себѣ подобными людьми", говоритъ Лѣсковъ), происходитъ дѣятельный обмѣнъ книгъ и впечатлѣній.-- "Впечатлѣніе, которое я отъ васъ получаю, превосходно, и я ничѣмъ не въ состояніи заплатить вамъ за это".

H. С. даетъ ей для прочтенія выходящія за границей сочиненія Толстого.

"Книги Толстого я всегда и всѣмъ даю охотно, такъ какъ я уважаю защищаемыя въ нихъ идеи и ненавижу ложь, которую онѣ назначены разсѣивать".

На Толстомъ сосредоточиваются симпатіи ихъ обоихъ; онъ является главнѣйшимъ между ними звеномъ. Упоминанія о Толстыхъ постоянно встрѣчаются на страницахъ писемъ H. С., восторженное чувство его къ учителю жизни придавало въ его глазахъ интересъ и семьѣ Л. Н.

"Толстымъ-то и можно разсказывать, потому что тамъ сами все говорятъ и притомъ все понимаютъ и, слѣдовательно, все умѣютъ и могутъ простить и не осудить. Это вѣдь удивительное по простотѣ семейство".

Интересно въ высшей степени мнѣніе Лѣскова о своемъ собственномъ творчествѣ, именно о "Соборянахъ". Причисляя это произведеніе къ византійскому стилю, онъ говоритъ въ письмѣ, что теперь не сталъ бы его писать. Онъ охотнѣе бы написалъ "Записки разстриги", въ которыхъ бы обличилъ современную ему православную церковь...

"Вотъ что я хотѣлъ бы показать людямъ, а не Варнавкины кости".

Теперь имъ переживалась другая вѣра и настроеніе: въ 60-хъ годахъ онъ защищалъ вѣру отцовъ, теперь онъ готовъ былъ атаковать ее съ размаха.

Но этотъ человѣкъ не могъ отрѣшиться вполнѣ отъ вѣры, вдохновлявшей его лучшія молодыя произведенія: она тлѣла, какъ искра, въ глубинѣ его души, освѣщая ее въ трудныя минуты.

H. С. благодаритъ Л. И. за то, что она поручаетъ его Христу, и не ренановскій "учитель" проносится въ эти минуты передъ его уповающимъ взоромъ.

Но умственно онъ остается вмѣстѣ съ Толстымъ.

"Толстой есть для меня моя святыня на землѣ,-- "священникъ Бога живого, облекающійся правдою", характеризуетъ его Лѣсковъ на своемъ возвышенномъ языкѣ. "Онъ просвѣтилъ меня, и я ему обязанъ болѣе, чѣмъ покоемъ земной жизни, а благодѣяніе его изумительнаго ума открыло мнѣ путь въ жизнь безъ конца,-- путь, въ которомъ я путался и непремѣнно бы запутался".

"Я давно искалъ того, чего онъ ищетъ, но я этого не находилъ, потому что свѣтъ мой слабъ.

"Зато, когда я увидалъ, что онъ нашелъ искомое, которое меня удовлетворило, я уже не нуждаюсь въ своемъ ничтожномъ свѣтѣ, почувствовалъ, что я иду за нимъ, и своего ничего я не ищу, и не показываюсь на видъ, а вижу все при свѣтѣ его огромнаго свѣточа".

Какъ Іоаннъ Креститель про Христа, Лѣсковъ говоритъ про Толстого: "Я не только не Толстой, но я совсѣмъ не близокъ къ нему, но его разумѣніе мнѣ понятно, и я, перечитавъ горы книгъ извѣстнаго рода, нашелъ толкъ и смыслъ только въ этомъ разумѣніи, и въ немъ успокоился, и свой фонаришко бросилъ. Онъ теперь мнѣ уже не годится: я вижу яркій маякъ и знаю, чего держаться, а если не управлю, то это уже не отъ недостатка свѣта, а отъ немощи глазъ и рукъ моихъ".

Въ самобичеваніи и сомнѣніи Лѣсковъ способенъ былъ дойти до крайности, мучиться "дни и ночи". Онъ терзался мыслью, что его могутъ заподозрить въ желаніи равняться Толстому, его, преклоняющагося передъ учителемъ жизни.

"Во мнѣ же любить нечего, а уважать и того менѣе: я человѣкъ грубый, плотяной и глубоко падшій, но неспокойно пребывающій на днѣ своей ямы". Да, ужъ спокойнаго-то довольства собой у H. С. не было: онъ до боли бичевалъ себя за свои недостатки. Но и въ покаянномъ тонѣ у него проглядываетъ затаенная обида за несправедливое обвиненіе его въ соперничествѣ съ великаномъ -- Толстымъ.

Когда оно не шло дальше фельетоновъ Буренина, онъ молчалъ; но теперь и его новая знакомая замѣтила ему: "Вы, однако, не Толстой". Значитъ, онъ даетъ поводъ подозрѣвать его въ "желаніи подымать себя до несравненной высоты", "выравнивать себя по линіи къ Толстому".

Надо замѣтить, что г-жа Микуличъ, разсказывая H. С. про свое знакомство съ Толстымъ, описывала свою робость передъ великимъ писателемъ. Когда же Лѣсковъ спросилъ ее, робѣла ли она первый разъ передъ нимъ, она отвѣтила: "Я боялась и васъ, но вы, извините меня, вы все-таки не Толстой".

Ни съ той, ни съ другой стороны не было никакого желанія ни превознести себя, ни обидѣть другого. Только болѣзненное самолюбіе Н. С. могло усмотрѣть въ этихъ словахъ укоръ, тѣмъ болѣе, что его раньше упрекали несправедливо въ подражаніи Толстому, какъ бы въ соперничествѣ съ нимъ.

И Лѣсковъ горячо оправдывается отъ всякаго обвиненія его въ славолюбіи.

"Богъ, имени котораго я не назову напрасно, видитъ, что я не ищу никакой извѣстности или такъ называемой "славы", которая мнѣ и не дорога, и не мила, и не нужна. Если было что-нибудь въ этомъ недостойномъ родѣ, то это было очень давно, и я съ терзаніемъ вспоминаю, какъ это ужасно и стыдно, и я думалъ, что теперь во мнѣ этого уже нѣтъ. Я даже былъ въ этомъ увѣренъ, но, вѣроятно, я ошибаюсь, и во мнѣ, вѣроятно, остается то самое, что я ненавижу, чего я такъ избѣгаю и чѣмъ ужасно огорченъ и смущенъ".

"Безъ сомнѣнія, во мнѣ есть что-то чрезвычайно противное и кидающееся въ глаза своею претенціозностью: и отчего же мнѣ никто этого не указалъ по-дружески, такъ, чтобы я могъ это въ себѣ исправить, а самъ я этого не вижу и все такъ и буду носиться съ этою мерзостью!"

Онъ проситъ у своей собесѣдницы "снисхожденія по человѣчеству и вразумительнаго слова", указать его "скрытный порокъ"; ему хотѣлось обличенія, чтобы "не таскать на себѣ своего эѳіопа", какъ онъ выражался языкомъ прологовъ.

"Умоляю васъ не забывать, что состояніе души моей мучительно".

Въ недовольствѣ собой Лѣсковъ жаждетъ пріобщиться чистоты душевной, олицетвореніемъ которой является передъ нимъ мягкая женская душа. Ему, какъ художнику, вдвойнѣ необходимо было образное воплощеніе добра: истина открывалась ему въ лицѣ Толстого, добродѣтель въ образѣ женщины, которая "много меня выше, чище и открытѣе Богу", говоритъ онъ про г-жу Микуличъ.

Передъ нею, какъ передъ матерью или сестрою, онъ готовъ былъ открыть душу, исповѣдать грѣхи свои, чтобы она облегчила ему ихъ бремя.

"Прошу васъ объ этомъ горячо, искренно и усердно: это мнѣ нужно "паче поста и молитвъ", ибо я не хочу раздражать и смущать людей и затмевать послѣдній свѣтъ въ собственныхъ глазахъ моихъ".

Поступите со мной "по человѣчеству", какъ христіанка, скажите мнѣ, въ чемъ грѣхъ мой.

Н. С. жаждетъ дружескаго участія для самосовершенствованія.

"Я дорожу встрѣчею съ вами въ вѣчности нашего бытія и хочу отъ васъ пользы душѣ моей, такъ какъ все духовное существо ваше мнѣ симпатично, и духъ мой чувствуетъ ваше превосходство и желаетъ послушать вашей дружбы".

"Вы говорите мнѣ о томъ, что во мнѣ дурно, и помогите мнѣ исправиться, а не поливайте на меня бальзамомъ своего снисхожденія, за которымъ я могу подразумѣвать, что вы мнѣ не вѣрите и не относитесь ко мнѣ съ должной серьезностью, какъ къ брату, которому осталось мало времени для того, чтобы выправлять свои кривизны".

"Церковная вѣра часто даетъ возможность такому равнодушію ютиться въ сердцахъ прекрасныхъ людей рядомъ съ любовью къ Богу. Это одна изъ ужасностей этого культа. Но на этомъ мы не приходимъ къ соглашенію", останавливается онъ и прибавляетъ: "Для того оставимъ сіе философамъ".

H. С., способный на покаяніе, умѣлъ обличать и другихъ подчасъ ѣдко и остро. Его природѣ была присуща рѣзкая правдивость. Въ самомъ началѣ знакомства съ Л. Н. онъ замѣтилъ въ ней сильно развитое самолюбіе и даже гордость. "Скорблю, что вы, должно быть, горды... однако я буду стараться не бояться этого, хотя вообще я боюсь людей гордыхъ".

"Васъ надо за это язвить и "гвоздить", чтобы вы сбросили эти путы", укоряетъ онъ свою знакомую въ чрезмѣрномъ самолюбіи: "Въ томъ вѣдь и есть задача жизни, чтобы "духъ мой" жизнью земною (сталъ) усовершенъ и умудренъ, вступая въ вѣчность". Иначе зачѣмъ бы и жизнь на землѣ?"

"Двойственность въ человѣкѣ возможна, но глубочайшая "суть" его все-таки тамъ, гдѣ его лучшая симпатія. "Гдѣ сокровище ваше, тамъ и сердце ваше".

Лѣсковъ понималъ дружбу, какъ взаимопомощь въ дѣлѣ нравственнаго совершенствованія, а отъ человѣка онъ требовалъ по таланту, данному ему отъ Бога.

"Вамъ данъ "свѣтильникъ горящій и освѣщающій тьму", предъявляетъ онъ г-жѣ Микуличъ высокія требованія; "существа, сродныя вамъ, это чувствуютъ и радуются,-- подаютъ вамъ дружескія руки и зовутъ на общеніе: "вотъ что мнѣ видится, скажи мнѣ, что тебѣ видно".

"И вамъ стоитъ обратить на это вниманіе, чтобы дать людямъ отъ свѣтильника вашего все, что онъ имъ дать можетъ; а пока вы будете не свободны отъ своего безпокойнаго (для васъ) самолюбія, "свѣтъ вашъ будетъ обнимаемъ тьмою, а это противно природѣ свѣта".

"Возлюбите же священную ума свѣтлость и простоту сердца". "Станемъ дорожить возможностью протирать окно на свѣтъ, а не развѣшивать себя по колышкамъ".

Лѣсковъ, слѣдуя за Толстымъ въ основныхъ вопросахъ жизнепониманія, сохранялъ при этомъ свою полную внутреннюю независимость. Да и могло ли быть иначе? Вѣдь это былъ убѣленный сѣдиною самобытный человѣкъ. Онъ могъ быть сотоварищемъ, но не ученикомъ.

Главный вопросъ, въ разрѣшеніи котораго онъ расходился съ Толстымъ и его послѣдователями, былъ вопросъ брака и любви. Вотъ какъ онъ высказывается по этому поводу:

"Я не могу принять ихъ взгляда на отношеніе половъ, какъ несогласное съ требованіемъ природы и задачею человѣчества совершенствоваться въ цѣлой цѣпи поколѣній, обязанныхъ явиться по благословенію: "множитесь".

Лѣсковъ считалъ чувственность "величайшей бездной въ мірѣ" и много размышлялъ по поводу ея власти надъ тѣломъ и духомъ.

"Чортъ бы иначе съ ней не выступилъ на состязаніе съ величайшими мужами мысли, если бы это такъ легко поддавалось, какъ думаютъ наши милые, но неопытные мечтатели. Къ этому и искушенный ума приложить не въ силахъ".

Онъ приводитъ и свидѣтельства подвижниковъ, и разсужденіе Шопенгауэра, и тому подобныя разнообразныя доказательства. "Вотъ онъ каковъ, мучитель-то", заключаетъ H. С., намѣревясь писать о "блудномъ бѣсѣ", и тутъ онъ съ кѣмъ-то полемизируетъ, очевидно, съ толстовцами.

Этотъ вопросъ былъ однимъ изъ самыхъ трудныхъ для Лѣскова, какъ человѣка понимавшаго дѣйствительность, а не мечтательнаго теоретика. Въ общемъ онъ склонялся къ стоицизму и къ побѣдѣ человѣка надъ страстями, зная дорогую цѣну такой побѣды.

Что касается такъ называемыхъ толстовцевъ, то Лѣсковъ, восторгаясь учителемъ жизни, былъ строгъ къ ученикамъ. При свойственной ему сатирической жилкѣ, онъ охотно поднималъ ихъ на смѣхъ, наприм., говоря о пахотѣ одного изъ нихъ, онъ замѣчаетъ: "Если онъ пашетъ, то я жалѣю его бѣдную лошадь, которой сей "лепетунъ" подрѣжетъ сошникомъ ноги. Я преглупо раздражаюсь, когда слышу ихъ "лепетанье" о работѣ. Пусть "ковыряютъ, но не "лепечутъ". Довольно они уже насмѣшили людей, которые ихъ не стоятъ".

Но въ этой критикѣ проявляется практическій складъ жизнепониманія Лѣскова. Въ сущности же отношеніе его къ толстовству было скорѣе сочувственное. Оно интересовало его, какъ новое общественное явленіе. Такъ онъ пишетъ г-жѣ Микуличъ:

"То, что вы пишете о "толстовцахъ", очень интересно. Я тоже ихъ не спускаю съ глазъ и думаю, что ими можно уже заниматься; но непремѣнно съ полнымъ отдѣленіемъ ихъ отъ самого того, кто далъ имъ ихъ "кличку".

Это любопытное сужденіе Лѣскова, показывающее, что у него было намѣреніе заняться толстовцами, какъ интереснымъ типомъ.

-----

Съ 1 іюня 1894 года письма Лѣскова помѣчены Меррекюлемъ: онъ проводилъ по обыкновенію лѣто на берегу Балтійскаго моря. Тамъ устраиваетъ онъ съ друзьями общее чтеніе "Царства Божія" Толстого. Это собесѣдованіе дружескаго кружка во имя любимаго учителя носитъ характеръ чего-то античнаго: словно ученики какой-нибудь древней школы собрались вмѣстѣ разсуждать о вопросахъ духа и бытія, и такъ же, какъ тѣ, среди природы, на берегу моря.

"Читать большое сочиненіе Толстого раньше всѣхъ въ Россіи и въ такой компаніи, какъ мы собираемся это сдѣлать, есть (по-моему) большое удовольствіе,-- увлекается своимъ замысломъ H. С., какъ бы предвкушая его осуществленіе.-- Такія трудныя вещи такъ и надо читать,-- говоритъ онъ,-- чтобы не увлечься въ одну какую-нибудь сторону, а осматривать и ослушивать ее съ четырехъ сторонъ".

Кружокъ собесѣдниковъ былъ подобранъ Лѣсковымъ по душѣ: тутъ были между прочимъ -- г-жа Микуличъ, издательница Сѣвернаго Вѣстника, Л. Я. Гуревичъ, другъ и завсегдатай H. С.-- Хирьяковъ и еще нѣсколько лицъ.

Впечатлѣніе отъ совмѣстнаго чтенія Толстого получилось громадное: Лѣсковъ не въ состояніи даже описать его самому Л. Н. "Я думалъ, что все это, что намъ приходитъ на умъ, уже побывало въ несравненно болѣе совершенномъ и сильномъ умѣ Л. Н.,-- говоритъ онъ по поводу возникшихъ сужденій о прочитанной книгѣ.-- Я весь на сторонѣ автора и никакими деталями не смущаюсь".

Лѣсковъ считаетъ это произведеніе Толстого великой учительной книгой, рисующей идеалъ чистаго житія. "Это дѣлано на тѣхъ, "иже хощетъ совершенъ быти", а не на "простую чадь", которая хочетъ "небесная улучить, не погубляя земного житія сладости". А изъ этого "запроса", конечно, могутъ и должны быть уступки, что и намѣчено, съ указаніемъ любимой моей мысли, что отступающій отъ истиннаго пути не долженъ себя оправдывать, а долженъ "самъ быть не на своей сторонѣ".

Лѣсковъ всецѣло становится на сторону автора въ обличеніи церкви; онъ, творецъ "Соборянъ", начертавшій отца Савелія, какъ столпъ православія, дѣлается отступникомъ во имя кажущейся ему истины. "Разгромъ и распластаніе ученія, подмѣнившаго ученіе Христа, произведены съ страшною силою и яркостью молоньи, раздирающей ночное небо. Порою мы кончали страницу и сидѣли, пораженные какъ громомъ", характеризуетъ Лѣсковъ произведенное этой книгой впечатлѣніе. Одинъ изъ присутствовавшихъ "читалъ мужественно, но не разъ очень блѣднѣлъ".

И слѣдуя за поразившимъ его мысль учителемъ, Лѣсковъ ставитъ рѣзкую дилемму. "Остается одно изъ двухъ: или подать руку автору, или идти рыдать у стараго алтаря и просить у него, чтобы онъ защитилъ себя и людей отъ этого разрушителя, которому не было и нѣтъ равнаго по силѣ и рѣшительности".

Лѣсковъ считаетъ Вольтера ничѣмъ передъ новымъ обличителемъ, какъ бы предрекая проницательнымъ умомъ своимъ его будущее отлученіе, понимая, что между нимъ и церковью нѣтъ перемирія.

Послѣ чтенія, какъ послѣ искуса, Лѣсковъ долженъ былъ осязательно почувствовать несходство коренныхъ убѣжденій своихъ съ г-жей Микуличъ, которая при всемъ своемъ почтеніи и любви къ яснополянскому учителю, оставалась вѣрной церкви. "Я не понимаю, зачѣмъ вы хотите это читать? (т.-е. перечитывать),-- спрашиваетъ ее Лѣсковъ.-- Для васъ тамъ есть мѣста очень непріятныя, и весь духъ сочиненія совсѣмъ вамъ противный и даже укоризненный... Зачѣмъ этимъ интересоваться, если выводъ ни на что не нуженъ! Это одно безпокойство и разслабленіе себя въ томъ смыслѣ, на чемъ надо всего крѣпче себя основать, чтобы "не принести безумія Богу своему".

Лѣсковъ не понималъ, очевидно, что мыслящему человѣку, каково бы ни было его убѣжденіе, нельзя не интересоваться писаніями Толстого, будь они даже чужды его основному взгляду. Пусть духъ сочиненія противный и укоризненный для людей, приверженныхъ церкви, но не могутъ они не знать, что случилось что-то недоброе съ ихъ матерью, гложетъ ее тайный недугъ, требующій исцѣленія. Самъ Достоевскій признавалъ, что православная церковь "въ параличѣ".

Лишь для слабыхъ духомъ критика можетъ быть "одно безпокойство и разслабленіе себя", даже изъ болѣзни душа можетъ извлечь себѣ здоровье и равновѣсіе.

"Мнѣ нужны толкователи, а вамъ тайностроители и чудотворцы", опредѣляетъ Лѣсковъ свое разпомысліе съ г-жей Микуличъ. Въ этихъ словахъ видна сущность розни его съ церковью: онъ склоняется въ сторону протестантскаго раціонализма, отвергая мистическую сторону откровенія.

Лѣсковъ былъ натура чисто субъективная, съ рѣзкими переходами настроеній отъ восторга къ негодованію, отъ благоволенія къ укоризнѣ. При его одиночествѣ, да къ тому же и по природѣ ему было присуще много разбираться въ своей душѣ и предаваться анализу и самобичеванію.

"Самобичующія протестъ

Россійскихъ гражданъ наказанье",

недаромъ отмѣчается эта черта русскаго народа.

Лѣсковъ даже проситъ къ себѣ пренебреженія, а вмѣстѣ съ тѣмъ и пріязни. Видно, что первое было риторической фигурой, пришедшейся ему по вкусу.

Настроеніе, преобладавшее въ его послѣдніе годы, проникнуто сознаніемъ тщеты жизни, стоическимъ отрѣшеніемъ отъ нея. Онъ примиряется и со своимъ одиночествомъ, видя въ жизни смиренный долгъ самоотреченія. Такъ онъ говоритъ г-жѣ Микуличъ: "Разставшись съ вами, я долго продумалъ о томъ, что говорилъ вамъ о себѣ по поводу моего одиночества, и нашелъ, что вы правѣе меня: дѣйствительно, мнѣ "только такъ кажется", что я могъ бы быть счастливѣе въ семьѣ. На самомъ дѣлѣ центръ моихъ симпатій все ложился бы за чертами семейственности. Хуже это или лучше? Или хорошо все, что дано? Вѣрно такъ. Эпиктетъ понималъ это, когда говорилъ: "твое дѣло хорошо сыграть свою роль на сценѣ міра, а пьеса написана не тобою".

Про себя H. С. говоритъ: "Все чувствую, что я какъ будто "ухожу". Князь міра имѣетъ во мнѣ меньше, чѣмъ имѣлъ ранѣе".

Но сидя, какъ онъ говорилъ, "подъ своей смоковницей", уходя отъ міра, Л. особенно цѣнилъ, какъ лучи заката, послѣдніе дары жизни: дружескую пріязнь, которой, при свойственномъ ему энтузіазмѣ, придавалъ нѣсколько восторженный оттѣнокъ; общеніе съ близкими людьми, малѣйшее* радостное проявленіе жизни кругомъ себя. Обрадовавшись, что больной, которому онъ давалъ книгу, улыбался при ея чтеніи, онъ замѣтилъ: "Въ наши съ нимъ годы и это чего-нибудь значитъ", такъ рѣдко освѣщала улыбка его страдальческое, сумрачное лицо.

Какъ радовался H. С., когда нападалъ на интересное произведеніе въ литературѣ. Такой свѣтлой точкой была для него книга: "О компромиссѣ" Морлея. "Отчего не вы перевели это чудесное сочиненіе?" обращается онъ съ сожалѣніемъ къ Л. Н.

Дневникъ Аміэля былъ въ числѣ излюбленныхъ его книгъ. "Аміэль одинъ восторгъ!" восклицаетъ онъ.

Часто происходилъ между нимъ и его собесѣдницей обмѣнъ взглядовъ насчетъ выходящихъ книгъ и журнальныхъ статей, и всегда Лѣсковъ давалъ ясную, мѣткую характеристику того предмета, на который обращалъ вниманіе. Къ книгамъ онъ относился не только съ интересомъ, но съ живою привязанностью.

Наприм., его сужденіе о книгѣ Нордау: "Въ ней много умныхъ и интересныхъ вещей, а любитъ въ ней нечего, какъ любишь Сенеку, Марка Аврелія и имъ подобныхъ". Вотъ были любимцы и друзья Лѣскова, его настольныя книги: онъ возилъ съ собой на дачу цѣлый ящикъ своихъ спутниковъ.

Съ интересомъ и съ нѣкоторою грустью читалъ H. С. печатавшіяся въ то время въ Сѣверномъ Вѣстникѣ "Записки" Смирновой: его огорчалъ выступавшій въ нихъ обликъ Пушкина; ему казалось, что "Искра" есть умаленіе великаго поэта. Поэтому онъ съ удовольствіемъ отмѣчаетъ: "Кусокъ Смирновой очень любопытенъ, ибо Пушкинъ тутъ ни разу не поставленъ ниже положенія, которое онъ долженъ занимать. Нѣкоторыя сужденія тутъ опережаютъ его время (наприм., о Библіи).

Наступаетъ новый 1894 годъ. H. С. провожаетъ минувшій годъ словами: "Спасибо 1893 году за то, что онъ насъ свелъ и познакомилъ, и пріязнью подарилъ". Благодаря Л. И. за пожеланія, онъ желаетъ ей въ свою очередь "добрыхъ и полезныхъ" душѣ. "Благожеланія ваши хороши. Во всякомъ разѣ они лучше, чѣмъ бываютъ у всѣхъ, но тоже съ недостатками. Надо желать "добрыхъ и полезныхъ душамъ нашимъ". Тутъ все, что нужно".

Интересно его письмо къ одной знакомой, образецъ этихъ добрыхъ и полезныхъ душъ. Оно полно чистаго стоицизма, преобладавшаго въ суровой душѣ H. С. надъ кроткимъ и яснымъ христіанствомъ. Впрочемъ, въ данномъ случаѣ оба міропониманія какъ бы сливаются (по отношенію къ болѣзни).

Этотъ новый годъ былъ ознаменованъ для Лѣскова смертью человѣка изъ близкихъ ему -- Гайдебурова. "Это меня поразило и огорчило до слезъ. Онъ былъ изъ хорошихъ людей и съ нимъ можно было кое-что дѣлать на пользу просвѣщенія тьмы. Число таковыхъ людей мало и убыль ихъ тяжела".

-----

Лѣсковъ заканчиваетъ свою переписку напутствіемъ г-жѣ Микуличъ дописывать "Мимочку". "Нехорошо спѣшить, нехорошо и тянуть: вы должны ее кончить въ этомъ году. Пожалуйста, дѣлайте это!"

А самъ онъ уже недолговѣченъ: все жалуется и на нездоровье, и на состояніе духа. Черезъ годъ его не стало.

Н. А. Макшеева.

"Русская Мысль", кн.X, 1908