Л-въ Н. - Гюи-де-Мопассан

Гюи-де-Мопассанъ.

Сочиненія Гюи-де-Мопассана. Спб. 1894 г. 12 томовъ.

Очарованіе таланта, хотя бы это былъ и такъ называемый ложно направленный талантъ, всегда сильно -- невольно поддаешься его дѣйствію. Талантливый романистъ или новеллистъ, смотрящій на жизнь съ исключительной точки зрѣнія, мало по малу гипнотизируетъ несогласныхъ съ нимъ, иллюстрируя свои парадоксы блестящими страницами описаній и мастерски задуманныхъ сценъ. Онъ вооруженъ средствами, сразу ему завоевывающими читателя.

Яркимъ подтвержденіемъ этой мысли является несомнѣнный и большой успѣхъ Мопассана. Во Франціи авторъ "Notre Coeur" несравненно популярнѣе Золя; "молодая Германія" зачитывается имъ больше, чѣмъ мѣстными "натуралистами" или Ибсеномъ; у насъ его встрѣтили также съ величайшимъ радушіемъ. Критики, которыхъ Максъ Нордау, "sans gene", называетъ "распивочными эстетиками", открыли въ Мопассанѣ глубину философскихъ воззрѣній и расцвѣтили его пессимизмъ всѣми подробностями благороднѣйшихъ человѣческихъ сомнѣній. Очень немногіе, подобно Р. Думику, заподозрили въ этомъ пессимизмѣ, именно отсутствіе философской глубины, а благороднѣйшія человѣческія сомнѣнія -- сводятъ просто къ животному ужасу передъ смертью. Животный ужасъ смерти непремѣнно долженъ характеризовать міровоззрѣніе писателя, лишеннаго вѣры и какихъ-либо идеаловъ.

Съ этой стороны его творчество удачно опредѣлилъ гр. Л. Н. Толстой. Въ предисловіи къ изданному фирмой "Посредникъ" роману "Гора Оріоль", Толстой останавливается также и на другихъ романахъ Мопассана. Лучшимъ изъ нихъ онъ считаетъ "Une vie". "Эта книга,-- говоритъ Толстой, -- сразу заставила меня перемѣнить мнѣніе о Мопассанѣ и съ этихъ поръ я уже съ интересомъ читалъ все, что было подписано этимъ именемъ. "Une vie" -- превосходный романъ, не только несравненно лучшій романъ Мопассана, но едва-ли не лучшій французскій романъ послѣ "Misrables" Гюго. Въ романѣ этомъ, кромѣ замѣчательной силы таланта, т. е. того особеннаго напряженнаго вниманія, направленнаго на предметъ, вслѣдствіе котораго авторъ видитъ совершенно новыя черты въ той жизни, которую онъ описываетъ, въ романѣ этомъ почти въ равной степени соединяются всѣ три главныя условія истиннаго художественнаго произведенія: 1) правильное, т. е.нравственное отношеніе автора къ предмету, 2) красота формы и 3) искренность, т. е. любовь къ тому, что описываетъ авторъ. Тутъ уже смыслъ жизни не представляется автору въ похожденіяхъ различныхъ распутниковъ и распутницъ, -- тутъ содержаніе составляетъ, какъ и говоритъ заглавіе, описаніе жизни загубленной, невинной, готовой на все прекрасное, милой женщины, загубленной именно той самой грубой животной чувственностью, которая въ прежнихъ разсказахъ представлялась автору какъ бы центральнымъ, надъ всѣмъ властвующимъ, явленіемъ жизни, и все сочувствіе автора на сторонѣ добра. Форма, прекрасная и въ первыхъ разсказахъ, здѣсь доведена до такой высокой степени совершенства, до которой не доходилъ, по моему мнѣнію, ни одинъ французскій писатель-прозаикъ. И кромѣ того, и главное -- здѣсь авторъ дѣйствительно любитъ, и сильно любитъ, ту добрую семью, которую онъ описываетъ, и дѣйствительно ненавидитъ того грубаго человѣка, который разрушаетъ счастіе и спокойствіе этой милой семьи и въ особенности героини романа. Отъ этого-то такъ живы и памятны всѣ событія и лица этого романа: и слабая, добрая опустившаяся мать, благородный, слабый, милый отецъ, и еще болѣе милая въ своей простотѣ и непреувеличенности и готовности на все доброе хорошее дочь, ихъ взаимныя отношенія, ихъ первое путешествіе, ихъ слуги, сосѣди, разсчетливый и грубо чувственный, скупой, мелочный, наглый женихъ, какъ всегда, обманывающій невинную дѣвушку обычной пошлой идеализаціей самаго грубаго чувства, женитьба, Корсика съ прелестными описаніями природы, потомъ деревенская жизнь, грубая измѣна мужа, его захватываніе власти надъ имѣніемъ, его столкновеніе съ тестемъ, уступчивость добрыхъ и побѣда наглости, отношеніе къ сосѣдямъ. Все это -- сама жизнь со всею ея сложностью и разнообразіемъ. Но, мало того, что все это живо и прекрасно описано, во всемъ этомъ сердечный, патетическій тонъ, невольно заражающій читателя. Чувствуется, что авторъ любитъ эту женщину и любитъ ее не за ея внѣшнія формы, а за ея душу, за то, что въ ней есть хорошаго, сострадаетъ ей и мучится за нее, и чувство это невольно передается читателю. И вопросы: зачѣмъ? за что погублено это прекрасное существо? Неужели такъ и должно быть?-- сами собою возникаютъ въ душѣ читателя и заставляютъ вдумываться въ значеніе и смыслъ человѣческой жизни".

Къ этой простой и вѣрной характеристикѣ романа нужно было бы только прибавить, что и въ самыхъ нѣдрахъ "милой семьи" заключалось сѣмя глубокаго порока, что дочь -- загубленная пошлымъ эгоистомъ, вызывающимъ къ себѣ невольное отвращеніе -- въ наиболѣе трудную для себя минуту узнаетъ о романѣ своей матери, измѣнившей мужу въ молодые годы. Такимъ образомъ, торжество неправды въ образѣ распутнаго эгоиста, героя "Une vie", является какъ бы продолженіемъ и развитіемъ торжества неправды въ лицѣ матери героини. Вѣдь измѣна ея осталась никому неизвѣстна. Преступница не пострадала ни въ общественномъ мнѣніи, ни въ мнѣніи мужа. Вѣроятно, и дочь видѣла бы въ ней идеалъ добродѣтели, если бы случайность не открыла печальной тайны.

Дальнѣйшіе романы -- "Bel-Ami", "Mont-Oriol", "Pierre et Jean", "Port comme la mort" и "Notre Coeur" проникнуты уже инымъ отношеніемъ автора къ жизни и людямъ. "BelAmi",-- пишетъ Толстой въ названномъ предисловіи,-- очень грязная книга. Авторъ, очевидно, даетъ себѣ волю въ описаніи гого, что привлекаетъ его, и иногда какъ бы теряетъ основную, отрицательную точку зрѣнія на своего героя и переходитъ на его сторону, но въ общемъ "Bel-Ami", какъ и "Une vie", имѣетъ въ основѣ своей серьезную мысль и чувство. Въ "Une " основная мысль это -- недоумѣніе передъ жестокой безсмысленностью страдальческой жизни прекрасной женщины, загубленной грубой чувственностью мужчины; здѣсь это не только недоумѣніе, но негодованіе автора передъ благоденствіемъ и успѣхомъ грубаго, чувственнаго животнаго, этой самой чувственностью дѣлающаго карьеру и достигающаго высокаго положенія въ свѣтѣ, негодованіе и передъ развращенностью всей той среды, въ которой его герой достигаетъ успѣха. Тамъ авторъ спрашиваетъ, какъ будто: за что, зачѣмъ загублено прекрасное существо? Отчего это случилось? Здѣсь онъ какъ будто отвѣчаетъ на это: погибло и погибаетъ все чистое и доброе въ нашемъ обществѣ, потому что общество это развратно, безумно и ужасно". "Въ "Mont-Oriol",-- продолжаетъ Толстой,-- Мопассанъ какъ будто соединяетъ мотивы двухъ предшествующихъ романовъ и повторяетъ себя по содержанію. Несмотря на прекрасныя, исполненныя тонкаго юмора описанія моднаго курорта и докторской въ немъ дѣятельности, здѣсь тотъ se paul, такой же пошлый и безжалостный, какъ и мужъ въ "Unevie", и та же обманутая, загубленная, кроткая, слабая, одинокая, всегда одинокая, милая женщина, и то же равнодушное торжество ничтожества и пошлости, какъ и въ "Bel-Ami". Мысль та же, но нравственное отношеніе автора къ описываемому уже значительно ниже, въ особенности, перваго романа. Внутренняя оцѣнка автора того, что хорошо и что дурно -- начинаетъ путаться. Несмотря на все разсудочное желаніе автора быть объективнымъ, негодяй Paul, очевидно, пользуется всѣмъ сочувствіемъ автора. И отъ этого, исторія любви этого Paul'я, его старанія соблазнить и успѣхъ въ этомъ производятъ фальшивое впечатлѣніе. Читатель не знаетъ, чего хочетъ авторъ: показать ли всю пустоту и подлость РаиГя, равнодушно отвертывающагося отъ женщины и оскорбляющаго ее потому только, что талія ея испортилась отъ беременности его ребенкомъ, или, напротивъ, показать, какъ пріятно и легко жить такъ, какъ живетъ Paul. "Въ слѣдующихъ двухъ романахъ "Pierre et Jean" и "Port comme la mort" уже не видно никакого нравственнаго требованія, а оба романа построены на развратѣ, обманѣ и лжи, которые приводятъ дѣйствующихъ лицъ къ трагическимъ положеніямъ. Въ послѣднемъ романѣ "Notre Coeur" положеніе дѣйствующихъ лицъ самое уродливое, дикое и безнравственное, и лица эти ни съ чѣмъ уже не борятся, а только ищутъ наслажденій,-- тщеславныхъ и чувственныхъ, половыхъ, и торъ какъ будто вполнѣ сочувствуетъ ихъ стремленіямъ. Единственный выводъ, который можно сдѣлать изъ этого послѣдняго романа -- тотъ, что самое большое счастье въ жизни -- это половое общеніе и что поэтому надо наппріятнѣйшимъ образомъ пользоваться этимъ счастьемъ".

Толстой нѣсколько преувеличиваетъ безобразіе сюжета и идеи Notre Coeur", но это не мѣшаетъ его оцѣнкѣ быть въ существѣ совершенно правильной. Съ замѣчательной послѣдовательностью Мопассанъ все далѣе и далѣе отходилъ отъ разбора явленій жизни съ точки зрѣнія добраго и злаго. Сопоставляя "Une vie" съ дальнѣйшими романами, невольно приходишь къ заключенію, что въ немъ и еще, пожалуй, въ "Mont Oriol", авторъ хотѣлъ показать несостоятельность добраго, ибо оно смѣшивается и заглушается злымъ. Зло торжествуетъ -- очевидно въ человѣческой природѣ, и въ создавшихся, благодаря ей, особенностяхъ человѣческаго быта заключены всѣ условія, обезпечивающія торжество злаго, и очень мало условій, способствующихъ развитію и процвѣтанію добраго. А такъ какъ въ концѣ концовъ человѣку надо обратиться въ ничто, то разумнѣе приближаться къ этому "ничто" веселымъ шагомъ не размышляющаго эпикурейца, срывая по пути всѣ "цвѣты наслажденіи" -- нежели ждать смертнаго часа въ уединеніи, въ отчужденности отъ порочной, но увлекательной жизни, въ непроизводительномъ трудѣ надъ собою, результаты котораго вовсе и не нужны грозному "ничто". Развѣ "ничто" -- доброе или злое? Развѣ не одинаково уничтожаются въ немъ и порокъ, и добродѣтель?

Толстой односторонне объясняетъ отсутствіе нравственнаго критерія у Мопассана беззаботностью среды, въ которой онъ вращался, и увлеченіемъ теоріей, которая считается задачей самаго высокаго искусства -- grand art -- "изображеніе женской красоты и любви". Но Толстой признаетъ, что громадный талантъ Мопассана помогалъ ему нерѣдко освобождаться изъ-подъ гнета этой узкой теоріи. "Если бъ Мопассанъ, говоритъ онъ,-- оставилъ намъ только романы, то онъ былъ бы только поразительнымъ образцомъ того, какъ можетъ погибнуть блестящее дарованіе вслѣдствіе ложной среды, въ которой оно, развивалось и тѣхъ ложныхъ теорій объ искусствѣ, которыя придумываются людьми, не любящими и потому не понимающими его. Но, къ счастью, Мопассанъ писалъ мелкіе разсказы, въ которыхъ онъ не подчинялся ложной, принятой имъ. теоріи, и писалъ не quelque chose de beau, а то, что умиляло или возмущало его нравственное чувство. И по этимъ разсказамъ, не по всѣмъ, но по лучшимъ изъ нихъ, видно, какъ росло это нравственное чувство въ авторѣ и какъ, понемногу, и безсознательно развѣнчивалось для него и получало настоящее значеніе то, что прежде составляло главный смыслъ и счастіе его жизни. И въ томъ-то и удивительное свойство всякаго истиннаго таланта, если онъ только подъ вліяніемъ ложной теоріи не насилуетъ себя, что талантъ учитъ обладателя его, ведетъ его впередъ по пути нравственнаго развитія и заставляетъ его любить то, что достойно любви, и ненавидѣть то, что достойно ненависти. Художникъ только потому и художникъ, что онъ видитъ предметы не такъ, какъ онъ хочетъ ихъ видѣть, а такъ, какъ они есть. Носитель таланта -- человѣкъ -- можетъ ошибаться, но талантъ, если ему только будетъ данъ ходъ, какъ давалъ ему ходъ Мопассанъ въ своихъ разсказахъ, откроетъ, обнажитъ предметѣ и заставитъ полюбить его, если онъ достоинъ любви, и возненавидѣть его, если онъ достоинъ ненависти. Съ каждымъ истиннымъ художникомъ, когда онъ подъ вліяніемъ среды начинаетъ описывать не то, что должно, случается то, что случилось съ Валаамомъ, который, желая благословить, сталъ проклинать то, что должно было проклинать, и, желая проклинать, сталъ благословлять то, что должно было благословлять; невольно сдѣлаетъ не то, что хочетъ, а то, что должно. И это случилось съ Мопассаномъ. Едва-ли былъ другой такой писатель, столь искренно считавшій, что все благо, весь смыслъ -- въ женщинѣ) въ любви, и съ такой силой страсти описавшій со всѣхъ сторонъ женщину и ея любовь, и едва-ли былъ когда-нибудь писатель, который до такой ясности и точности показалъ всѣ ужасныя стороны того самаго явленія, которое казалось ему самымъ высокимъ и дающимъ наибольшее благо жизни. Чѣмъ больше онъ вникалъ въ это явленіе, тѣмъ больше разоблачалось это явленіе, соскальзывали съ него его покровы и оставались только ужасныя послѣдствія и еще болѣе ужасная его сущность".

Разбора мелкихъ разсказовъ нѣтъ въ статьѣ гр. Толстаго, между тѣмъ они-то и раскрываютъ тайну того сложнаго и тяжелаго впечатлѣнія, которое производитъ Мопассанъ. Такъ какъ пессимизмъ автора "Notre coeur" бросается въ глаза каждому, то естественно, что критики прежде всего стремились охарактеризовать сущность его и уяснить его источники. Брандесъ видитъ ихъ въ отвращеніи, съ которымъ Мопассанъ смотритъ на основу отношеній между двумя полами. Онъ дѣлаетъ при этомъ интересное сближеніе: Толстой, предвзятый мора, листъ, видитъ здѣсь результатъ цивилизаціи, Мопассанъ менѣе всего занятый этикой, наоборотъ, усматриваетъ въ томъ же явленіи остатокъ первобытности. Оба они сходятся въ одномъ: основа отношеній между двумя полами -- отвратительный, влекущій за собою безчисленныя несчастія, законъ природы. И міросозерцаніе, и всѣ болѣзненныя особенности таланта Мопассана рельефно сказались въ трехъ расказахъ: "Безполезная красота", "Завѣщаніе" и "Бракоразводное дѣло". Къ нимъ мы теперь и обратимся.

Сюжетъ "Безполезной красоты" съ извѣстной точки зрѣнія очень ярокъ. Молодая, красивая женщина въ теченіе одиннадцати лѣтъ имѣла семерыхъ дѣтей, но красота ея еще не поблекла. Она не желаетъ имѣть ихъ болѣе, она хочетъ жить, наслаждаясь жизнію для себя, всѣмъ тѣмъ, чѣмъ наслаждается обыкновенно большинство красивыхъ, богатыхъ свѣтскихъ женщинъ. Чтобы избавить себя отъ чувственныхъ ласкъ мужа, она клянется ему Богомъ и головами дѣтей, что одинъ ея ребенокъ -- ребенокъ любовника. Который же именно, она отказывается сказать когда-либо. Ударъ достигаетъ цѣли, и въ теченіе цѣлыхъ шести лѣтъ мужъ оставляетъ въ покоѣ жену. Наконецъ, дѣло улаживается къ общему благополучію. Достаточно помучивъ слишкомъ пылкаго и эгоистическаго супруга, красавица сознается, что клятва была данаею ложная, что всѣ дѣти -- дѣти законнаго отца, что вѣрность не была нарушена.

Въ чемъ же сущность разсказа? Она заключена въ бесѣдѣ двухъ пріятелей о разрывѣ между женой и мужемъ.

-- Совершенно невѣроятно,-- замѣтилъ одинъ изъ нихъ,-- что у этой женщины семеро дѣтей.

-- Да, въ продолженіе одиннадцати лѣтъ. Затѣмъ тридцати лѣтъ она забастовала со своимъ производительнымъ періодомъ и вступила въ блестящій періодъ выставки, который, какъ видно, окончится не скоро.

-- Бѣдныя женщины!

-- Почему ты о нихъ жалѣешь?

-- Почему? Ахъ, любезный другъ, подумай только! Одиннадцать лѣтъ беременности для такой красивой женщины! Какой адъ! Выходитъ вѣдь, что вся молодость, красота, всѣ надежды на успѣхъ, весь поэтическій идеалъ блестящей жизни -- окажутся всецѣло принесенными въ жертву отвратительному закону производительности, обращающему нормальную женщину въ простую машину для выводки человѣческихъ существъ.

-- Что же подѣлаешь? Это ужь вина природы.

-- Да, но я говорю, что природа врагъ нашъ, что противъ природы всегда слѣдуетъ бороться, такъ какъ она постоянно возвращаетъ насъ въ состояніе животныхъ. Все, что существуетъ на землѣ красиваго, изящнаго, идеальнаго -- все это насаждено человѣкомъ и умомъ человѣческимъ. Мы внесли все это въ твореніе, воспѣвая, истолковывая его, любуясь имъ, и выражая это устами поэтовъ, идеализируя его черезъ посредство художниковъ, разъясняя его при помощи ученыхъ, которые ошибаются, но наблюдаютъ въ явленіяхъ остроумныя причины, извѣстную грацію,-красоту, невѣдомую прелесть и тайну.

Развитіе этихъ мыслей приводитъ зафилософствовавшагося къ заключенію, что продолженіе человѣческаго рода -- нѣчто отвратительное, унизительное. Человѣкъ ослабилъ грубый законъ природы, "выдумавъ любовь". Очевидно, ему не слѣдуетъ останавливаться на полдорогѣ, а нужно изобрѣсти что-либо такое, что не только облагороживало бы грубый законъ, но и совершенно уничтожало его.

Замѣчательно, что въ приведенномъ отрывкѣ нѣтъ и помину о той великой работѣ женщины, о той священнѣйшей ея миссіи, которая заключается въ подготовленіи семьѣ, а далѣе -- обществу, а далѣе -- государству, а далѣе -- всему человѣчеству достойныхъ членовъ семьи, гражданъ, людей. Замѣчательно, что весь "поэтическій идеалъ" сводится къ "выставкѣ", къ "успѣху", къ тасканію по концертамъ, баламъ и театрамъ, т. е. къ тому, отъ чего отказываются многія замужнія женщины даже не въ силу роковой необходимости, а единственно въ силу незначительности и безсодержательности подобнаго "поэтическаго идеала". Разумѣется, если смотрѣть на женщину такъ, какъ смотритъ Мопассанъ, беременность должна быть для нея величайшимъ несчастіемъ. Главное же, она является подъ угломъ зрѣнія автора "Безполезной красоты", чѣмъ-то совевшенно ненужнымъ, неестественнымъ.

Уже разсказъ "Безполезная красота" въ достаточной степени освѣщаетъ "идеалистическій пессимизмъ" Мопассана. Говорятъ, у этого писателя чувствуется идеалъ. Да, онъ чувствуется, но какой идеалъ? Чисто физическій. Идеалъ Мопассана былъ бы достигнутъ тогда, когда между полами установились бы отношенія, столь же сложныя, какъ и теперь, но въ другой формѣ -- безъ ихъ теперешней "грубости", безъ дѣторожденія, безъ всѣхъ опредѣленныхъ природою особенностей. Они должны доставлять только одно: неизсякаемое наслажденіе, безъ всякой примѣси страданій. Ревность, сомнѣнія, беременность и воспитаніе дѣтей, физическое пресыщеніе -- вотъ зло, которое призвана устранить новая форма отношеній между обоими полами.

Нельзя отрицать, что основа этого взгляда коренится въ причинахъ чрезвычайно очевидныхъ и важныхъ. Ревность и физическое пресыщеніе -- всегда, беременность и воспитаніе дѣтей -- въ извѣстныхъ случаяхъ, являются источниками величайшихъ несчастій для людей. Противъ нихъ нужно бороться, но вѣдь борьба не можетъ увѣнчаться полнымъ успѣхомъ, если она обращена на одну лишь какую-нибудь сторону зла. Мопассанъ видитъ сторону физическую. Духовной онъ не видитъ, не понимаетъ. Между тѣмъ духовная-то сторона и рѣшаетъ вопросъ: она является стороною преобладающею. Такъ какъ въ задачу настоящей статьи не входитъ обсужденіе этого вопроса, то совершенно достаточно отмѣтить пробѣлъ въ міросозерцаніи Мопассана. Важность даннаго пробѣла, конечно, не подлежитъ спору ни съ какой точки зрѣнія.

Что идеалъ Мопассана чисто физическій, что только физическое занимало его И было доступно его пониманію, доказывается разсказомъ "Бракоразводное дѣло". Въ этомъ разсказѣ Мопассанъ поступилъ съ еще большею осторожностью, нежели въ "Безполезной красотѣ". "Бракоразводное дѣло" возникаетъ на почвѣ ненормальности супруга. Адвокатъ, требующій развода отъ имени своей довѣрительницы, ссылается на дневникъ ея мужа, полный сумасшедшаго бреда. Дѣйствительно, это документъ, способный убѣдить самаго скептическаго судью. Въ немъ разсѣяны удивительныя мысли.

"Любить, страстно любить можно, только не видя предмета своей любви. Видѣть -- значитъ понимать, понимать -- значитъ презирать. Любить женщину нужно опьяяяясь, какъ виномъ, опьяняясь дотого, что не чувствуешь болѣе, что именно пьешь, и пить, плть, пить, не переводя духа, днемъ и ночью"..

Это -- до свадьбы. Послѣ свадьбы несчастный пишетъ:

"Женившись на ней, я подчинился безсознательному влеченію, которое толкаетъ насъ къ женщинѣ.

"Она теперь моя жена. Пока я только душой стремился къ ней, она казалась мнѣ воплощеніемъ моей несбыточной мечты, готовой осуществиться. Но какъ только я заключилъ ее въ мои объятія, я увидѣлъ въ ней лишь орудіе, которымъ пользовалась природа для того, чтобы обмануть мои ожиданія.

"Обманула ли она ихъ? Нѣтъ. Но она опротивѣла мнѣ, опротивѣла дотого, что я не могу прикоснуться къ ней, не чувствуя въ душѣ невыразимаго отвращенія -- быть можетъ, даже не къ ней именно, а отвращеніе высшаго порядка, болѣе глубокое, отвращеніе къ любовному сліянію вообще, дотого омерзительному, что существа съ высшей организаціей должны бы скрывать этотъ постыдный актъ, говорить о немъ только шепотомъ, краснѣя...

"Я не могу болѣе переносить вида моей жены, когда она подходитъ ко мнѣ, обнимаетъ меня, зоветъ улыбкой, взглядомъ. Я не могу. Еще недавно мнѣ казалось, что поцѣлуй ея уноситъ меня въ небеса! Однажды она заболѣла кратковременной лихорадкой, и я почувствовалъ въ ея дыханіи легкій, тонкій, почти неуловимый запахъ разложенія. Я былъ охваченъ ужасомъ!

"О, бренное тѣло, очаровательный живой навозъ! О, движущееся, мыслящее, говорящее, смѣющееся разложеніе, такое розовое, соблазнительное, красивое и такое обманчивое, какъ сама душа".

Это діагнозъ. Скрываясь за спиной человѣка, котораго онъ готовъ признать сумасшедшимъ, авторъ обрушивается безпощадной критикой на физическую любовь. Утонченность его анализа мѣстами поразительна. Съ вершинъ идеала чувственности, нельзя убѣдительнѣе доказать несовершенства физическихъ наслажденій въ опредѣленной природой формѣ. Несовершенство ихъ сквозитъ даже сквозь самую очаровательную внѣшность. Существо высшей (физической) организаціи не только не можетъ находить въ нихъ удовлетворенія,-- наоборотъ, оно должно убѣдиться, что удовлетворенія тутъ быть не можетъ, что чѣмъ утонченнѣе и глубже желанія, тѣмъ грубѣе и откровеннѣе выступаютъ несовершенства мнимой красоты. Здѣсь такъ же, какъ и въ разсказѣ "Безполезная красота", есть все, касающееся матеріи, и ничего, касающагося духа. Въ единственной фразѣ брошено слово: "мыслящее", но ему, во-первыхъ, предшествуетъ слово "движущееся", во-вторыхъ, "мыслящее", безспорно, болѣе физическое понятіе, нежели напримѣръ, "чувствующее". О нравственныхъ особенностяхъ "движущагося, говорящаго, розоваго существа" -- ни намека! Нравственныхъ, духовныхъ особенностей нѣтъ. Дажене понятно, при чемъ тутъ "душа". Развѣ только въ качествѣ совокупности всѣхъ извращенныхъ физическихъ позывовъ.

Однако, діагнозъ еще но такъ поразителенъ, какъ терапія. Мопассанъ дѣлаетъ единственную въ своемъ родѣ попытку опредѣлить, въ чемъ же заключается желаемая новая форма отвратительныхъ отношеній?" Грандіозность безумнаго вопроса умѣряетъ его энергію. Онъ довольствуется скорѣе сумасшедшей аналогіей, нежели хоть бы и туманнымъ изображеніемъ положительнаго, идеала.

Вторая часть отрывковъ изъ дневника начинается такъ:

"Я люблю цвѣты, какъ живыя существа. Я провожу дни и ночи въ оранжереѣ, гдѣ скрываю ихъ, какъ скрываютъ женщинъ въ гаремѣ. У меня есть оранжерея, куда никто кромѣ меня и садовника не проникаетъ.

"Я вступаю туда, какъ въ мѣсто тайныхъ наслажденій. Въ высокой стеклянной галлереѣ сначала пробираюсь среди двухъ рядовъ вѣнчикообразныхъ цвѣтовъ, которые поднимаются ступенями отъ земли до крыши. Они посылаютъ мнѣ первый поцѣлуй.

"Эти цвѣты, украшающіе преднюю моего таинственнаго гарема -- мои скромныя служанки. Миловидныя, кокетливыя, онѣ привѣтствуютъ меня усиленіемъ своего блеска и благоуханія. Занимая восемь ступеней по одну сторону и восемь по другую, онѣ такъ стиснуты, что кажутся садами, съ обѣихъ сторонъ спускающимися къ моимъ ногамъ. Сердце мое усиленно бьется, глаза зажигаются страстью при видѣ ихъ, кровь приливаетъ и руки трепещутъ отъ желанія схватить ихъ. Но я прохожу мимо. Въ концѣ этой высокой галлереи виднѣются три запертыя двери. Я могу выбирать. У меня три гарема".

Чаще всего онъ заходитъ къ орхидеямъ. "Онѣ трепещутъ на своихъ стебелькахъ, точно собираются улетѣть. Прилетятъ ли онѣ ко мнѣ? Нѣтъ, душа моя полетитъ съ нимъ, будетъ витать надъ ними, душа мистическаго самца, истерзаннаго любовью".

Отрывокъ кончается страстнымъ гимномъ любви, которой нѣтъ названія.

Несмотря на отрывочность формы, здѣсь неупущена, выяснена каждая деталь. Мы находимъ безумца въ его гаремахъ не сразу послѣ того, какъ онъ проклиналъ "бренное тѣло, очаровательный живой навозъ". Ему еще ранѣе мерещилась благоухающая красота цвѣтовъ. "Цвѣты, цвѣты -- восклицалъ онъ,-- одни цвѣты въ природѣ такъ чудно благоухаютъ -- эти яркіе или блѣдные цвѣты, нѣжные оттѣнки которыхъ заставляютъ такъ сильно биться мое сердце и отуманиваютъ мои глаза! Они такъ прекрасны, такъ нѣжны, такъ чувствительны, полураскрытые, болѣе соблазнительные, нежели уста женщины,-- полые, съ вывернутыми, зубчатыми, мясистыми губами, осыпанные зародышами жизни, возбуждающими въ каждомъ изъ нихъ специфическій ароматъ. Они, одни они во всей природѣ размножаются безъ позора для своего неприкосновеннаго рода, распространяя вокругъ себя дивный ароматъ своей любви, своихъ ласкъ, благоуханіе несравненной плоти, полной невыразимой прелести, одаренной необыкновеннымъ богатствомъ формъ и цвѣтовъ и опьяняющимъ соблазномъ самыхъ разнообразныхъ благоуханій".

Прежде чѣмъ сдѣлать окончательный выводъ изъ этого безпримѣрнаго "стихотворенія въ прозѣ", коснемся третьяго намѣченнаго разсказа -- "Завѣщаніе".

II.

Мелкіе разсказы Мопассана -- это перлы въ смыслѣ формы, остроумія, изящной, тонкой отдѣлки сюжета и живости діалоговъ, Содержаніе ихъ, большею частью анекдотическое, разнообразно по деталямъ, но сущность его почти всегда одна и та же. Она вращается около отношеній обоихъ половъ. То мать не знаетъ, отъ кого у ней ребенокъ, то раскрытія этой тайны допытывается отецъ; здѣсь женщина измѣняетъ мужу, чтобы отомстить ему за ревнивыя подозрѣнія, тамъ мужъ по такой же причинѣ измѣняетъ женѣ. Мужчины являются у Мопассана героями, но первое мѣсто все-таки принадлежитъ женщинамъ. Въ одномъ разсказѣ женщина отдается незнакомому мужчинѣ, котораго зазвала съ улицы, чтобы пережить ощущеніе "этихъ дамъ"; въ другомъ женщина отдается лакею, котораго спеціально подготовляетъ къ роли своего случайнаго обладателя; въ третьемъ женщина разсказываетъ циничную исторію заранѣе подготовленной поимки мужа на мѣстѣ преступленія; въ четвертомъ деревенская дѣвушка сходится съ кучеромъ общественной кареты единственно для того, чтобы съэкономить нѣсколько су на еженедѣльныхъ поѣздкахъ изъ деревни въ городъ; въ пятомъ -- приключенія провинціалки, непремѣнно хотѣвшей интимности съ знаменитостью; въ шестомъ -- ноудобопередаваемый анекдотъ о господинѣ, очутившемся въ неловкомъ положеніи передъ раздѣтой женщиной; въ седьмомъ -- мужъ, уступающій жену любовнику потому, что она его, мужа, "слишкомъ много любитъ" (понимать это нужно въ спеціально нопассановскомъ смыслѣ слова); въ восьмомъ -- деревенская дѣвушка отдается хозяину "по уговору" и даже не знаетъ, что это такое; въ девятомъ -- сожительство одной женщины съ пятью мужчинами и "общій" ребенокъ; въ десятомъ -- но, я думаю, и перечисленнаго достаточно, чтобы составить понятіе о сюжетахъ, разрабатываемыхъ Мопассаномъ. Въ каждомъ разсказѣ онъ обнаруживаетъ изумительное мастерство и специфическую наблюдательность, драгоцѣнную для нашихъ конечныхъ выводовъ. Разсказы Мопассана свидѣтельствуютъ, что изъ матеріала, доставляемаго жизнью, онъ, благодаря исключительнымъ путемъ направленной фантазіи, извлекъ рѣшительно всѣ случаи, какіе только могутъ создаваться на почвѣ извѣстныхъ отношеній двухъ половъ. Основа этихъ отношеній всегда и неизмѣнно остается грубо-чувственной. Разнообразятся только эпизоды, сущность которыхъ восходитъ отъ плоской измѣны до сложнѣйшихъ и исключительнѣйшихъ перипетій любовныхъ или, вѣрнѣе сказать, половыхъ недоразумѣній. Чтобы нагляднѣе ознакомиться со взглядами автора на эти "недоразумѣнія", я выбралъ разсказъ "Завѣщаніе". Въ немъ Мопассанъ очень скроменъ. И фабула, и разработка ея держатся въ рамкахъ обычнаго. Фабула такова. Молодая дѣвушка выходитъ замужъ за ^эубаго, глупаго и развратнаго помѣщика. Онъ совершенно игнорируетъ ее, распутничаетъ, живетъ въ свое удовольствіе. Двое сыновей отъ этого отца не доставляютъ бѣдной женщинѣ ни малѣйшей радости. Существованіе ея стало бы совершенно невозможнымъ, если бы не встрѣтился прекрасный человѣкъ, котораго она полюбила и который полюбилъ ее. Отъ этой тайно счастливой пары родился сынъ, но мужъ, конечно, не подозрѣвалъ, что ребенокъ не его. Объ этомъ онъ узналъ только послѣ смерти жены, изъ ея завѣщанія, которымъ она передала сына его настоящему отцу и оставила ему свое состояніе. Разсказъ написанъ очень тонко. Отношенія необыкновенно грубаго, глупаго и развратнаго мужа къ кроткой, благородной и любящей женѣ, непочтительность и холодность къ матери ея законныхъ сыновей, привлекательная личность любовника -- все говоритъ въ пользу несчастной женщины. Исключительность условій, среди которыхъ протекала ея жизнь, невольно вызываетъ къ ней участіе и состраданіе. Конечно, не хорошо, что она не вынесла до конца возложеннаго на нее испытанія, но по человѣчеству она заслуживаетъ полнаго прощенія. Ея измѣна долгу сопровождалась обстоятельствами, уменьшающими вину до возможной степени. Мопассанъ, который рѣшительно не различаетъ измѣны долгу отъ измѣны человѣку, не довольствуется прощеніемъ. Ему мало и того, что здѣсь, по его мнѣнію, прощать нечего. Ему мало даже признанія законности совершеннаго его героиней поступка. Онъ находитъ этотъ поступокъ "самымъ честнымъ, самымъ красивымъ, на какой только способна женщина"!! Этотъ взглядъ, объяснимый вообще развѣ съ точки зрѣнія анархизма, у Мопассана находитъ особое объясненіе. Мапассанъ, конечно, менѣе всего анархистъ, и его удивительныя воззрѣнія вытекаютъ не изъ политическихъ или соціальныхъ теорій, зиждущихся на фантастическомъ принципѣ самой широкой равноправности женщины, а именно на почвѣ отсутствія всякихъ принциповъ. Не имѣя никакого нравственнаго,-- скажемъ точнѣе -- духовнаго идеала, Мопассанъ разрѣшаетъ человѣку все, что можетъ доставить ему счастье, или забвеніе несчастія или даже минутное удовольствіе.

Порою въ его словахъ какъ будто сквозитъ затаенный упрекъ, чувствуется критическое отношеніе къ изображаемому явленію или человѣку. Но это лишь въ немногихъ разсказахъ. Чаще всего Мопассанъ остается объективнымъ. Онъ именно напоминаетъ оратора-софиста, засыпающаго слушателя остроумными парадоксами, льющимися одинъ изъ другаго. Только роль парадоксовъ здѣсь играютъ эпизоды, великолѣпно построенные и эффектно освѣщенные. Толстой подходитъ къ вѣрному пониманію Мопассана, но его опредѣленія не совсѣмъ точны. "Не въ одной половой любви,-- пишетъ онъ,-- Мопассанъ видитъ внутреннее противорѣчіе между требованіями животнаго и разумнаго человѣка, онъ видитъ его во всемъ устройствѣ міра. Онъ видитъ, что міръ, матеріальный міръ, такой, какой онъ есть, не только не лучшій изъ міровъ, но, напротивъ, могъ бы быть совершенно другимъ -- эта мысль поразительно выражена въ "Horla" и не удовлетворяетъ требованіямъ разума и любви; видитъ, что есть какой-то другой міръ или хотя требованія такого міра въ душѣ человѣка. Онъ мучается не только неразумностью матеріальнаго міра, и некрасивостью его, онъ мучается нелюбовностью, разъединенностью его. Явленіе, болѣе всего мучавшее Мопассана, къ которому онъ возвращается много разъ, есть мучительное состояніе одиночества, духовнаго одиночества человѣка, той преграды, которая стоитъ между чело вѣкомъ и другими,-- преграды, какъ онъ говоритъ, тѣмъ мучительнѣе чувствуемой, чѣмъ тѣснѣе сближеніе тѣлесное. Что же мучаетъ его? И чего онъ хотѣлъ бы? Что разрушаетъ эту преграду, что прекращаетъ это одиночество? Любовь, не женская, опостылѣвшая ему любовь, но любовь чистая, духовная, божеская. И ея-то ищетъ Мопассанъ, къ ней-то, къ этой давно открытой для всѣхъ, спасительницѣ жизни, мучительно рвется онъ изъ тѣхъ путъ, которыми онъ чувствуетъ себя связаннымъ. Онъ не умѣетъ еще назвать то, чего онъ ищетъ, не хочетъ назвать этого одними устами, чтобы не осквернить своей святыни. Но его неназываемое стремленіе, выражающееся ужасомъ передъ одиночествомъ, за то такъ искренно, что заражаетъ и. влечетъ къ себѣ сильнѣе, чѣмъ многія и многія только устами произносимыя проповѣди любви".

Отчаяніе и смертельная тоска сказываются все слышнѣе въ произведеніяхъ Мопассана, по мѣрѣ приближенія ихъ къ періоду окончательнаго помѣшательства этого талантливаго и глубоко несчастнаго писателя. Многія страницы вселяютъ ужасъ въ душу читателя, но ужасъ не передъ какимъ-либо грознымъ для всѣхъ явленіемъ или даже призракомъ, а ужасъ при видѣ омраченной, потерявшей себя, гибнущей человѣческой души. Одиночество, нелюбовность и разъединенность, о которой говоритъ Толстой, чисто физическаго происхожденія. Мопассанъ мучился, страдая духовной слѣпотой. Онъ какъ будто чувствовалъ, что гдѣ-то, тутъ же, есть міръ иной, нежели міръ его искалѣченныхъ героевъ; что торжество зла и униженіе добра не составляютъ общаго закона, но являются лишь искаженіемъ его, что основной законъ человѣческаго существованія предопредѣляетъ торжество не злу, а добру. Гордость "сына XIX вѣка" помѣшала Мопассану обратиться къ простымъ и чистымъ источникамъ. При всемъ его пессимизмѣ и скептицизмѣ, онъ собственно никогда не терялъ вѣры въ всемогущество цивилизаціи, той цивилизаціи, которая сулила такіе удивительные успѣхи... въ области матеріальной.

Забывши о духѣ, Мопассанъ забылъ о духовномъ совершенствованіи, о прогрессѣ въ этой области человѣческаго существованія. Между тѣмъ все наталкивало его на сознаніе неполноты его опредѣленій, существенно важныхъ пробѣловъ въ его діагнозѣ. Онъ не съумѣлъ понять ихъ и погибъ ужасной физической смертью человѣка, до того уже умершаго духовно.

Мопассанъ погибъ, этого не отрицаетъ и Толстой. "Онъ погибъ,-- говоритъ нашъ знаменитый писатель,-- въ мукахъ рожденія и если бы ему суждено было родиться, онъ далъ бы великія поучительныя произведенія".

Кажется, миссія Мопассана въ томъ и заключалась, что онъ долженъ былъ погибнуть искупительной жертвой за всѣ преувеличенія, безумно дерзкія обобщенія и категорическіе тезисы матеріализма. Поклоненіе физическому человѣку очень скоро привело къ поклоненію всѣмъ порокамъ и несовершенствамъ человѣческой природы. Еще на первыхъ порахъ разумъ, который избрали въ единственные руководители, указывалъ различныя ограниченія эгоистическихъ желаній и порывовъ. Но эгоистическіе порывы и желанія оказались сильнѣе разума. На многіе, ребромъ поставленные, вопросы, разумъ былъ не въ состояніи отвѣтить. Когда, отбрасывая догматы религіи или нравственныя положенія, добытыя философіей, у разума спрашивали: почему то-то законно и нравственно, а то-то незаконно и безнравственно, онъ ни въ первомъ, ни во второмъ случаѣ не могъ отвѣтить съ должной убѣдительностью. Лишенный инаго оружія, кромѣ внутренней, такъ сказать, голой логики, разумъ неминуемо долженъ былъ уступить напору человѣческихъ инстинктовъ, санкціонировать ихъ проявленія. Этимъ путемъ создалось особое міросозерцаніе, признающее естественнымъ все, доставляющее человѣку радость, и неестественнымъ все, причиняющее ему страданія. Разумѣется, стоило только глубже заглянуть въ сущность подобнаго этическаго кодекса, чтобы понять всю его безпочвенность и ненормальность. Мопассанъ взялъ одну сторону явленія: физическую любовь между женщиной и мужчиной. Странныя существа, живущія исключительно физическою жизнью, не подозрѣвающія въ себѣ духа и не ищущія удовлетворенія духовныхъ потребностей, оказались тѣмъ, чѣмъ имъ и слѣдовало оказаться: очаровательнымъ или неочаровательнымъ живымъ навозомъ. Крайне знаменательно, что ни одинъ изъ героевъ Мопассана не стремится разбудить духа. По мѣрѣ того, какъ растетъ физическая неудовлетворенность, изображаемый Мопассаномъ человѣкъ ищетъ новыхъ и новыхъ способовъ заглушить ее опять-таки въ области физической. Не ясно ли, что это несчастное существо должно, въ концѣ концовъ, дойти до полнаго сознанія одиночества или скрасить это одиночество мистическимъ общеніемъ съ какими-нибудь предметами неодушевленными, напримѣръ съ цвѣтами (въ разсказѣ "Бракоразводное дѣло").

Для героевъ Мопассана, лишенныхъ какой-либо вѣры, какихъ-либо идеаловъ; для похотливыхъ и звѣроподобныхъ существъ, угасившихъ въ себѣ духъ, выводы романиста совершенно естественны и правильны. Но главная его ошибка заключается въ томъ, что'онъ не съумѣлъ разглядѣть въ человѣкѣ стороны, еще не извѣданной такъ, какъ извѣдана и развита сторона физическая.

Въ рукахъ понимающаго читателя произведенія Мопассана, конечно, не могутъ быть вредной книгой и не собьютъ съ толку здоровую голову. О публикѣ, носящей уже въ себѣ начало разложенія, врядъ-ли стоитъ хлопотать, что же касается будущаго, то ему Мопассанъ, какъ это ни странно, даетъ самые блестящіе обѣты.

Каждой своей безнадежно-скорбной страницей авторъ "Notre Coeur" убѣдительнѣе всѣхъ, доводовъ прозорливыхъ критиковъ доказываетъ, что узко-утилитарное и матеріалистическое міросозерцаніе доживаетъ послѣдніе дни. Правильное логическое развитіе его привело къ ужаснымъ выводамъ. Отдѣльные люди, усвоившіе эти выводы, не будучи въ силахъ выбраться на иную дорогу, кончаютъ такъ, какъ кончилъ Мопассанъ. Толпа, разумѣется,-- сильнѣе отдѣльныхъ людей, и участь, грозящая имъ, ей не грозитъ. Дойдя до послѣднихъ предѣловъ матеріалистическаго міросозерцанія, увидятъ, что далѣе двигаться некуда, что нужно искать новыхъ путей и, конечно, въ противоположномъ направленіи. Но въ силу наблюдаемыхъ въ подобныхъ явленіяхъ законовъ, толпѣ и нѣтъ надобности самолично убѣждаться, что такое-то настроеніе было ложно и вело къ гибели. Настроеніе, нашедшее высшаго выразителя въ Мопассанѣ, переживается лишь частью человѣчества и даже незначительной частью. На примѣрѣ этой части остальные, здоровые убѣдятся, что имъ нѣтъ надобности слѣдовать за несчастными, кончающими ужасной нравственной смертью.

Въ ряду другихъ "человѣческихъ документовъ", свидѣтельствующихъ о несостоятельности народившагося было въ европейскомъ обществѣ настроенія, разсказы и романы Мопассана занимаютъ едва-ли не первое мѣсто. Они наносятъ этому настроенію ударъ, какого еще никто ему не наносилъ.

И оно понятно: Мопассанъ раскрылъ передъ культурнымъ міромъ послѣднія страницы страшной исторіи, въ то время какъ его предшественники разсматривали явленія только въ началѣ и серединѣ. Послѣ истинныхъ откровеній Мопассана уже нельзя питаться надеждами, отравленными у самаго источника.

Н. Л--ВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 10, 1894