Мопассан Ги_Де - Жизнь пейзажиста

Ги де Мопассан.
Жизнь пейзажиста

Этрета, сентябрь.

Милый друг, благодарю тебя за письмо с парижскими новостями. Оно доставило мне большое удовольствие и удивило меня, как весть из иного, давно покинутого мира. Как! Эти люди, о которых ты пишешь, еще не умерли и занимаются все той же болтовней! Завсегдатаи парижских бульваров приходят в волнение все из-за тех же глупостей, салоны возмущаются слухами о том, что госпожа Икс якобы провела ночь с господином Игрек! Идиотская колесница политики, в которую впряжены все те же тупицы, катится по наезженным колеям, и важные господа пишут бесчисленные столбцы на одни и те же темы, а наивные люди с жаром обсуждают их статьи, не замечая, что они уже тысячу раз читали это же самое!

Меня заинтересовало то, что ты пишешь о выставке независимых в Тюильри. Надо быть внимательным ко всем тем, кто ищет новое, ко всем, кто стремится открыть в природе не замеченное другими, ко всем, кто работает искренне и вдохновенно, вне старых шаблонов. Но почему эта выставка устроена среди лета? Вероятно, получить помещение у государства удалось только в это время года? Государство остается все тем же глупцом, могущественным и деспотическим. Когда-нибудь мы увидим, что во имя того же принципа, который побуждает его открывать художественные выставки в период каникул, оно принудит владельцев купален на Сене давать уроки ныряния и плавания только в декабре, январе и феврале.

Так ты говоришь, что на этой выставке есть вещи любопытные и неожиданные? Тем лучше; схожу, когда вернусь.

Сейчас я живу в мире живописи, как рыба в воде. Как удивилось бы большинство людей, если бы они узнали, какое значение имеют для нас краски, и проникли бы в ту глубокую радость, которую они дают людям, имеющим глаза, чтобы видеть!

Поистине, я живу только глазами: я брожу с утра до вечера по равнинам и лесам, среди скал и дикого терновника, разыскивая подлинные тона, никем не подмеченные оттенки, -- все то, что школа, выучка, слепое классическое образование мешают нам познать и охватить.

Глаза мои, раскрытые наподобие голодного рта, пожирают землю и небо. Да, я ощущаю отчетливо и глубоко, что пожираю мир своим взглядом и перевариваю краски, как переваривают мясо и плоды.

Это так ново для меня. До сих пор я работал со спокойной уверенностью. Теперь же я ищу!.. Ах, старина! Ты не знаешь, тебе никогда не узнать, что такое ком земли и что заключено в отбрасываемой им короткой тени, лежащей с ним рядом. Лист, камешек, луч, пучок травы останавливают меня на бесконечно долгое время, и я жадно рассматриваю их, волнуясь гораздо больше, чем золотоискатель, нашедший слиток золота, и с таинственным и упоительным наслаждением разлагаю их еле различимые тона, их неуловимые отливы.

И я замечаю, что никогда не умел смотреть, никогда. А это -- славное занятие, это лучше и полезнее, чем заниматься болтовней об искусстве перед стопками тарелок и пустыми пивными кружками.

Порой я останавливаюсь в изумлении перед ослепительными вещами, о которых никогда не подозревал. Посмотри на деревья и траву, ярко озаренные солнцем, и попробуй их написать. Пожалуй, ты и попытаешься. Все писали солнечные пейзажи, потому что все слепы. Мой милый, листья, трава, все, что ярко освещено солнцем, -- все это теряет свою окраску, оно только блестит, но блестит так, что ничем нельзя передать этого блеска. То, что сверкает, написать невозможно; невозможно даже дать иллюзии его.

В прошлом году в этой самой местности я часто сопровождал Клода Моне, когда он отправлялся на поиски впечатлений. Поистине, это был уже не живописец, а охотник. За ним шли дети; они несли его полотна, пять -- шесть полотен, изображающих один и тот же пейзаж в разные часы дня и при различном освещении.

Художник брался то за одно, то за другое из этих полотен, сообразно состоянию неба. И, сидя перед изображаемым пейзажем, он выжидал, подстерегал солнечный свет и тени, схватывал несколькими ударами кисти блеснувший луч, плывущее облако и, презирая ложь и условность, быстро наносил их на полотно.

Я видел, как он схватил таким образом сверкающий водопад света, брызнувший на белую скалу, и закрепил его с помощью потока желтоватых тонов, -- они странным образом передали, во всей его разительности и мимолетности, впечатление от этой неуловимой и ослепительной вспышки света.

В другой раз он набрал полные пригоршни ливня, пронесшегося над морем, и бросил его на полотно. Он написал именно дождь, только дождь, затянувший своей пеленой волны, утесы и небо, -- их едва можно было различить за этим потоком.

Мне вспоминаются и другие художники, работавшие здесь, в долине Этрета.

Однажды, в дни моей ранней юности, я шел борпэрской лощиной. Вдруг во дворе небольшой фермы я увидел старика, который писал картину под яблоней. Сгорбленный на своем раздвижном стуле, он казался совсем маленьким; вид его крестьянской блузы придал мне смелости -- я подошел поближе. Покатый двор фермы был окружен высокими деревьями, и солнце, почти уже закатившееся, заливало их косыми лучами. Желтый свет струился по листьям, пробивался сквозь них и падал на траву светлым мелким дождем.

Старик не заметил меня. Он писал на небольшом квадратном куске холста -- тихо, спокойно, почти не двигаясь. У него были седые, довольно длинные волосы и кроткое лицо, озаренное улыбкой.

Я встретил его на следующий день в Этрета; старого художника звали Коро.

Другой раз, два-три года спустя, я вышел к морю посмотреть на ураган. Разъяренный ветер гнал бушующее море на берег; тяжело катились одна за другой огромные, медленные, увенчанные пеной волны. Потом, натолкнувшись вдруг на твердый скат берега, усыпанный валунами, они выпрямлялись, выгибались дугой и обрушивались с оглушительным грохотом. А между скалами залива, кружась, вздымалась ввысь пека, сорванная ветром с гребней волн, и улетала, уносимая бурей, над крышами городка в долину.

Вдруг кто-то сказал рядом со мной: "Пойдемте же посмотрим на Курбе: он пишет великолепную вещь". Слова эти были обращены не ко мне, но я все-таки отправился следом, так как был немного знаком с художником. Он жил в домике, который выходил прямо на море, упираясь в подножие крутого берега; оно и понятно -- дом некогда принадлежал маринисту Эжену Ле Пуатвену.

В большой комнате с голыми стенами тучный мужчина, засаленный и грязный, накладывал кухонным ножом пласты белой краски на большое пустое полотно. Время от времени он приникал лицом к стеклу окна и смотрел на бурю. Море подходило так близко, что, казалось, волны ударяются в дом, окутывая его пеной и грохотом. Соленая вода хлестала в окна подобно граду и струилась по стенам.

На камине стояла бутылка сидра рядом с недопитым стаканом. Время от времени Курбе подходил к камину, отпивал несколько глотков и снова возвращался к своему произведению. Оно стало картиной Волна и наделало немало шуму.

Три человека беседовали в углу мастерской. Среди них был, если не ошибаюсь, Шарль Ландель. Говорил и Курбе -- тяжеловесно и весело, с грубоватым юмором. У него был неповоротливый, но точный ум, отличающийся чисто крестьянским здравым смыслом; Курбе скрывал его под оболочкой грубоватых шуток. Кто-то из его собратьев показал ему однажды свою картину, изображавшую Святое семейство.

-- Очень красиво, -- сказал Курбе. -- Должно быть, вы лично знали этих людей, раз написали их портреты?

Сколько других художников видел я в этой долине! Видимо, их притягивало туда освещение, действительно исключительное. Ведь стоит пройти несколько лье, и освещение резко меняется: совершенно, как с бордоским вином. Здесь свет ярок, но не резок; все видно ясно, но без грубой назойливости; оттенки изумительны.

Но надо уметь видеть, или, вернее, уметь открывать. Глаз, самый изумительный из человеческих органов, может совершенствоваться без конца, и, если разумно его воспитывать, он способен достигнуть поразительной остроты. Древние, как известно, знали только четыре или пять красок. Мы же отмечаем бесконечное количество тонов. Подлинных художников, великих художников гораздо больше волнуют модуляции и гармонии, достигнутые в пределах одной ноты, чем те блистательные эффекты, которые так ценит невежественная толпа.

Золя в своем изумительном романе Творчество рассказывает о страшной битве, о нескончаемой борьбе между человеком и мыслью, о величественном жестоком поединке художника с его идеей, со смутно провиденной и неуловимой картиной. Я вижу эту борьбу, я переживаю все это так же, как и Клод, я, жалкий, бессильный, но, как и он, терзаемый еле различимыми тонами, неуловимыми их сочетаниями, которых, быть может, не видит и не отмечает никто, кроме меня; и в течение долгих мучительных дней я смотрю на тень, отброшенную тумбой на белую дорогу, и говорю себе, что я не в состоянии ее написать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Примечания

Напечатано в "Жиль Блас" 28 сентября 1886 года.

Стр. 324. Сейчас я живу в мире живописи. -- В 1886 году Мопассан особенно интересовался искусством, писал статьи о парижском Салоне и т. д.

Стр. 327. Клод -- герой романа Золя "Творчество", художник.

--------------------------------------------------------------

Источник текста: Ги де Мопассан. Полное собрание сочинений в 12 т. -- Москва: "Правда", 1958 (библиотека "Огонек"). Том 11, с. 323-327.

OCR; sad369 (6.12.2007)