Мопассан Ги_Де - Ужас

Ужас

Посмертный рассказ Г. де-Мопассана.

Перевод Е. Ильиной

Медленно надвигалась теплая летняя ночь.

Дамы остались в гостиной. Мужчины собрались у дверей виллы, выходивших в сад, и, сидя прямо пли поместившись верхом на садовых стульях, курили около круглого стола, уставленного чашками и рюмками.

В сумраке, сгущавшемся все сильнее н сильнее, огоньки сигар блестели точно огненные глаза. Говорили об ужасном случае, происшедшем накануне: на глазах у всех, здесь в реке потонули двое мужчин и три женщины.

Генерал де Ж... проговорил:

-- Да. это потрясающий случай, но ужасным назвать его нельзя.

Ужасный -- слово старинное и выражает собой что-то более сильное, чем слова: страшный, потрясающий. Происшествие, подобное тому какое случилось вчера, вас потрясет, взволнует, напугает, но оно не наведет на вас безумного, панического ужаса. Для этого мало волнения души и страха перед смертью: тут замешивается или что-то неведомое, таинственное, пли что-нибудь отвратительное, нарушающее законы природы. Умирающий человек, даже в самых драматических условиях, не внушает ужаса. Не внушает ужаса и военное поле, и вид крови, редко даже преступление внушает это чувство.

Позвольте рассказать вам один случай из моих личных впечатлений случай, который показать мне. что может действительно назваться ужасным.

Это было во время войны 1870 года.

Пройдя Руан, мы двигались к Пон-Адемару. Армия, то есть около 20 тысяч истощенных, деморализированных. выбитых из колеи людей, должна была переформироваться в Гавре.

Земля была покрыта снегом. Наступала ночь. Со вчерашнего дня никто ничего не ел. Торопились отступлением, так как пруссаки были уже близко.

Нормандские поля, мёртвые и пустые, пестрели темными пятнами деревьев, окружавших фермы, и расстилались, мрачные и тоскливые, под серым, мрачным небом.

В тусклом свете сумерек не слышно было ничего. кроме смутного, глухого, неравного шума шагов, бесконечное шлепанье ног быстро двигавшегося человеческого стада, шума, смешанного с бряцанием сабель и металлических манерок. Грязные, сгорбившиеся, измученные люди, многие прямо в лохмотьях, поспешно шагали по мерзлому снегу усталой, разбитой походкой.

Холод был так силен в эту ночь, что кожа на руках прилипала к железу оружия. Я видел несколько раз как какой-нибудь маленький ратник снимал с себя башмаки и пытался идти босиком, его ноги оставляли кровавый след на снегу. Наконец он выбивался из сил и садился, чтобы отдохнут. Больше он не вставал; в эту ночь, всякий, кто присаживался для отдыха, отдыхал там до Страшного Суда.

И немало оставили мы таких на дороге! Человек опускался на землю в надежде сейчас же и встать, как только отойдут оледеневшие ноги; и только что он переставал двигаться, застывавшая в нем кровь переставала обращаться в сосудах. глаза закрывались и полное онемение охватывало этот переутомленный человеческий механизм. Голова склонялась на грудь, но тело не падало совсем, так как члены успевали уже замерзнуть и являлись закоченевшими и твердыми как дерево, так что их нельзя было ни выпрямить, ни согнуть.

А мы, более сильные и выносливые, мы продолжали идти, промерзшие до костей, двигаясь прямо по инерции в эту ночь, по этому снегу, среди унылых п мертвенно холодных полей, раздавленные гнетом тоски, отчаяния н злобы, а, главное, страдающие от безнадежного сознания гибели, смерти, тщетности всех усилий.

Вдруг я заметил двух жандармов, державших за руки какого-то маленького человечка, ужасно странного вида, старого, но без бороды и усов.

Они искали кого-нибудь из офицеров, так как думали, что им удалось захватить шпиона.

Слово "шпион" сейчас же разнеслось среди толпы и вокруг нас образовался круг. Раздался чей-то голос: "Надо его расстрелять!" И все эти солдаты, падавшие от усталости и державшиеся на ногах только потому, что опирались на ружья, разом загорели бешенной животной злобой, их охватила дрожь, сопровождающая безумный порыв ярости, толкающий массу на зверские злодеяния.

Я хотел говорить, так как на мне лежала обязанность батальонного командира: но никто не признавал в эту минуту властей и, пожалуй, и меня-бы могли расстрелять без долгих разговоров.

Один из жандармов доложил мне:

-- Вот уже три дня, как он за нами следить. И у всех расспрашивает об артиллерии.

Я попробовал допросить это странное создание: -- Что вы здесь делаете? Чего вам надо? Зачем следуете вы за армией?

Он бормотал что-то невнятное на невозможном и непонятном наречии.

Действительно загадочно было это странное существо. с узкими плечами и с понурым взором. Его смущение было настолько заметно, что я тоже не усомнился в том, что это шпион. Исподлобья поглядывал он на меня робким, тупым и в тоже время хитрым взором. Он был, по-видимому, и стар, и слаб, и жалок.

А кругом раздавались крики:

-- Смерть шпиону! Расстрелять его.

Я спросил жандармов:

-- Берете вы на себя охрану пленника?

Но не успел я договорить этих слов, как был сбить с ног страшным натиском толпы, и через какую-нибудь секунду увидал, я что шпион был в руках разъяренных солдат, осыпавших его ударами и тащивших его к краю дороги, к деревьям. Там он свалился прямо в снег, почти уже мертвый.

И тут же его расстреляли. Солдаты стреляли в него, заряжали сейчас-же ружья снова, и снова стреляли с скотским остервенением. Они силой и ударами пробивали себе дорогу к трупу, стреляли в упор, осыпая труп пулями, как кропят святой водой гроб:

Вдруг послышался крик:

-- Пруссаки! Пруссаки!

И по всему полю прокатился гул бегущего от безумного ужаса войска.

Паника овладела этими палачами, паника, источник которой надо было искать именно в этих шальных, безумных выстрелах. И они спасались и бежали под влиянием страха, возбуждённого ими же самими.

Я остался один с двумя жандармами, которых удерживал около меня их долг.

Они подняли это растерзанное, окровавленное, избитое тело.

-- Надо его обыскать, -- заметил я.

И я протянул коробку с восковыми спичками, чтобы осветил местность. Один светил, другой обыскивал; я стоял между ними.

Жандарм, взявший на себя обыск, заявил:

-- Одет в синюю блузу, белую рубашку, панталоны и башмаки.

Первая спичка догорела, зажгли вторую.

Жандарм продолжал, осматривая карманы:

-- Роговой нож, клетчатый платок, табакерка, кончик веревки, кусок хлеба.

Вторая спичка погасла. Зажгли третью. Жандарм, ощупывая труп, проговорил:

-- Больше ничего нет.

Я сказал:

-- Разденьте его, -- может, найдем что-нибудь за пазухой.

И, чтобы дать возможность другому жандарму помочь товарищу, я взял спички и стал светить сам. И при мерцающем свете спички я видел, как сбрасывали они одну за другой части одежды этого мертвого, но еще теплого тела, представлявшего из себя окровавленную массу.

И вдруг один из них произнесс, заикаясь:

-- Г. командир, клянусь, ведь это женщина!

Я не в состоянии вам выразить, какое необыкновенное и болезненное чувство тоски и ужаса сжали мое сердце при этих словах. Я не мог и не хотел им верить и опустился на колени, на снег, около этого растерзанного тела, чтобы осмотреть его:

Это была женщина!

Жандармы, растерявшиеся, смущенные, ждали от меня приказания.

А я не знал, что думать, что предположить?

Наконец, жандарм медленно произнес:

-- Быть может, она своего сына искала, а тот, может, в артиллерии служить... вот она и расспрашивала о нем, не получая от него вестей...

Другой отвечал также тихо:

-- Очень возможно, что и так... Очень даже просто!

А я, видавший на своем веку много страшного, я просто-напросто заплакал. И вот тогда-то, перед этой мертвой женщиной, среди ледяной ночи, в мрачной холодной степи, перед этой убитой незнакомкой, понял я что значит слово "Ужас".

................................................................

Конец.

----------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Вестник моды", 1900, No 25. С. 248.