Милюков Павел Николаевич - Сергей Тимофеевич Аксаков

Сергѣй Тимоѳеевичъ Аксаковъ.

(20 сентября 1791 г.-- 20 сентября 1891 г.).

Для большинства читающей публики Сергѣй Тимоѳеевичъ Аксаковъ есть авторъ Семейной хроники, составляющей неотъемлемую часть Дѣтскихъ воспоминаній каждаго изъ насъ, отецъ знаменитыхъ славянофиловъ и, наконецъ, горячій поклонникъ Гоголя. Тѣ, кто не позабылъ еще своего учебника литературы, могутъ прибавить къ этому, пожалуй, что Аксаковъ имѣлъ какой-то длинный доисторическій періодъ, когда онъ былъ плохимъ стихоплетомъ и записнымъ театраломъ, и что только на шестомъ десяткѣ, подъ вліяніемъ Гоголя и собственныхъ сыновей, онъ вдругъ сдѣлался классическимъ писателемъ, перескочивъ сразу изъ ложно-классицизма прошлаго вѣка къ художественному реализму гоголевскаго періода.

Историкъ русскаго общественнаго развитія взглянетъ на С. Т. Аксакова съ нѣсколько другой точки зрѣнія. Для него Аксаковъ -- не классическій беллетристъ, а мемуаристъ, драгоцѣнный и единственный въ своемъ родѣ; и самая писательская дѣятельность послѣднихъ двухъ десятилѣтій его жизни имѣетъ значеніе постольку, поскольку свидѣтельствуетъ о прожитомъ и перечувствованномъ за весь прежній "доисторическій періодъ". Ко всѣмъ дѣйствующимъ лицамъ воспомнаній и къ самому автору ихъ можно Приложить эти слова, заканчиваю для Семейную хронику: "вы не великіе герои, не громкія личности въ тишинѣ и безвѣстности прошли вы свое земное поприще, и давно, очень Давно его оставили; но вы были люди и ваша внѣшняя и внутренняя жизнь такъ же любопытна и поучительна для насъ, какъ мы и наша жизнь въ свою очередь будетъ любопытна и поучительна для потомковъ. Вы были такія же дѣйствующія лица великаго всемірнаго зрѣлища, съ незапамятныхъ временъ представляемаго человѣчествомъ, также добросовѣстно разыгрывали свои роли, какъ и всѣ люди, и также стоите воспоминанія".

Какъ художникъ, С. Т. Аксаковъ вызывалъ и будетъ вызывать критику и возраженія; слава его въ этомъ отношеніи сильно поблекла еще раньше окончанія его литературной дѣятельности. Какъ "человѣческій документъ" нашего прошлаго, онъ будетъ только возвышаться въ цѣнѣ по мѣрѣ удаленія отъ насъ этого прошлаго. Тѣ же самыя свойства,-- недостатокъ самостоятельнаго творчества и полная зависимость отъ личныхъ впечатлѣній, которыя помѣшали ему сдѣлаться художникомъ,-- увеличиваютъ его значеніе, какъ мемуариста. Для мемуариста С. Т. Аксаковъ представляетъ удивительно счастливое сочетаніе душевныхъ свойствъ. Съ большою силой впечатлительности соединяется у него замѣчательная отчетливость памяти: наканунѣ смерти онъ вполнѣ ясно помнитъ, не только какихъ онъ наловилъ бабочекъ полвѣка назадъ и какъ опредѣлилъ каждую по Блюменбаху, но и при какой обстановкѣ пойманы были особенно интересные экземпляры. Еще удивительнѣе, чѣмъ память на внѣшнія событія, его память на собственныя впечатлѣнія, движенія чувства. Обыкновенно, мемуары, написанные много времени спустя послѣ событій, страдаютъ невѣрностью освѣщенія, происходящей отъ перемѣны точки зрѣнія самихъ авторовъ на описываемыя событія; у Аксакова этого почти нѣтъ: прочувствовавъ и переживъ разъ свои впечатлѣнія, онъ уже остается во власти ихъ даже тогда, какъ самъ не помнитъ ихъ причины и источника. Въ значительной степени содѣйствовало этому, конечно, то, что нашъ "человѣческій документъ" тонко наблюдалъ, сильно чувствовалъ, но не размышлялъ и не теоретизировалъ. Различныя, иногда прямо противуположныя наслоенія впечатлѣній такъ и ложились и препарировались рядомъ въ огромномъ запасѣ его памяти; и когда шестидесятилѣтній старикъ развернулъ передъ нами свой гербарій, зрители не могли не удивиться полной сохранности коллекцій, яркости цвѣтовъ и красокъ и нѣкоторой пестротѣ ихъ также; а старикъ выкладывалъ одинъ за другимъ свои рѣдкіе экземпляры съ такою легкостью, съ такимъ отсутствіемъ усилія и искусственности, что ему и въ голову не приходило приписать свѣжесть впечатлѣнія собственному умѣнью. "Могучею силой письма и печати познакомлено теперь съ вами (героями Семейной хроники) ваше потомство": такими наивными словами кончаетъ онъ лучшее изъ своихъ произведеній.

Мы, конечно, хорошо знаемъ, что могучая сила, выведшая на сцену семью Багровыхъ, заключалась не въ гусиномъ перѣ и не въ типографскихъ чернилахъ. И, тѣмъ не менѣе, личность автора, дѣйствительно, совершенно стушевалась въ содержаніи его разсказа,-- настолько стушевалась, что критики противуположныхъ направленій долины были дѣлать усилія, чтобъ оцѣнить форму изложенія саму по себѣ. Критикъ Русской Бесѣды находилъ, что стиль автора "дѣловой", что, точнѣе, его стиль незамѣтенъ въ процессѣ чтенія: "выражаемая мысль какъ бы сама становится передъ вами, не давая чувствовать своей словесной оболочки". Добролюбовъ заявлялъ, что онъ "слишкомъ уважаетъ фактическую правду мемуаровъ Аксакова, чтобы силиться отыскивать въ нихъ еще правду художественную"; кто-то изъ публики замѣчалъ, что Аксаковъ пишетъ такъ, какъ будто бы онъ никогда не читалъ никакихъ книгъ. Дѣйствительно, между пережитыми впечатлѣніями старины и ихъ литературнымъ выраженіемъ какъ будто не было ничего промежуточнаго, кромѣ "письма и печати". Ничего не прибавляя къ содержанію, не думая о формѣ, человѣкъ просто выложилъ, что помнилъ, а въ результатѣ получилась неожиданно свѣжая, животрепещущая тема, художественно-обработанная первокласснымъ стилистомъ. "Успѣхъ моей книги удивилъ меня,-- писалъ самъ авторъ, и, принимаясь объяснять этотъ успѣхъ, добавлялъ:-- я прожилъ жизнь, сохранилъ теплоту и живость воображенія, и вотъ отчего обыкновенный талантъ производитъ необыкновенное дѣйствіе". Дѣйствительно, секрета успѣха нельзя искать исключительно въ талантѣ автора. Что тема оказалась свѣжѣе и животрепещущіе, это было свойствомъ времени, когда появилась Семейная хроника (1856 г.); стиль Аксакова мѣнялся изъ десятилѣтія въ девятилѣтія, совершенствуясь вмѣстѣ съ развитіемъ литературы; что прежній поклонникъ высокаго "штиля" могъ такъ писать, когда литература освободилась отъ классическихъ и романтическихъ условностей,-- это почти экспериментъ въ нашей литературѣ, и, конечно, это не личная заслуга Аксакова, хотя и безспорное доказательство его отзывчивости. Наконецъ, то, что вызываетъ впечатлѣніе художественности,-- это, несомнѣнно, объективность и чувство мѣры, обнаруженное Аксаковымъ въ Семейной хроникѣ и не обнаруженное въ воспоминаніяхъ о позднѣйшихъ временахъ; и для этихъ свойствъ И. С. Аксаковъ находилъ объясненіе, независимое отъ художественнаго таланта отца; по его словамъ, "не разъ говаривалъ С. Т., что если бы онъ вздумалъ писать Семейную хронику лѣтъ сорока или сорока пяти, а не шестидесяти, то она вышла бы несравненно хуже: краски были бы слишкомъ ярки". Краски эти поблѣднѣли по мѣрѣ отдаленія времени и по мѣрѣ наступленія возраста, когда "умъ переходитъ въ мудрость","когда годы и болѣзни умѣрили пылъ и обуздали страсти".

Понимая такимъ образомъ причины неожиданнаго литературнаго успѣха шестидесятилѣтняго С. Т. Аксакова, мы можемъ обойтись безъ того искусственнаго дѣленія его жизни на двѣ части, которое часто употребляется нашими историками литературы. Талантливость Аксакова была налицо, конечно, не въ меньшей степени, когда онъ въ теченіе полувѣка дѣлалъ свои наблюденія, чѣмъ когда онъ въ концѣ жизни началъ ихъ излагать; съ другой стороны, и въ концѣ жизни онъ не обнаружилъ ничего большаго сравнительно съ сдѣланнымъ ранѣе запасомъ. Если только въ 1850-хъ годахъ Аксаковъ сдѣлался классическимъ писателемъ, то и вина, и заслуга этого принадлежитъ времени, а не автору; нѣтъ, слѣдовательно, нужды предполагать какой-то переворотъ въ талантѣ Аксакова и, съ одной стороны, объяснять его поздній разцвѣтъ какою-то искусственною задержкой въ его литературномъ развитіи, съ другой стороны -- преувеличивать вліяніе на развитіе его таланта Гоголя и собственныхъ сыновей. И прежде, и послѣ этого предполагаемаго переворота, оказывающагося, при ближайшемъ разсмотрѣніи, простою ошибкой исторической перспективы, С. Т. Аксаковъ оставался однимъ и тѣмъ же человѣкомъ, живымъ и впечатлительнымъ, совершенно индифферентнымъ къ общественнымъ движеніямъ и партіямъ, чуждымъ теоретической мысли и отзывчивымъ на самые тонкіе оттѣнки чувства. Въ его подвижной натурѣ не было какъ разъ тѣхъ элементовъ, которые даютъ силу и содержаніе общественной дѣятельности человѣка въ данный моментъ и дѣлаютъ его непригоднымъ для всѣхъ другихъ Моментовъ: у него не было ни философскаго міровоззрѣнія, ни практической общественной программы, ничего, что могло бы устарѣть или кристаллизоваться,-- ничего, кромѣ вѣчно-юной любви къ вѣчно-юной природѣ, свѣтлаго взгляда на жизнь я ея радости и очень широкаго,-- потому что безформеннаго, безыдейнаго,-- сочувствія ко всему прекрасному. Этому какъ будто противорѣчивъ "русское направленіе" С. Т. Аксакова; но, какъ скоро увидимъ, и оно у Аксакова не есть теорія, а только настроеніе, не только не вызывавшее его на бой, какъ его сыновей, но, напротивъ, побуждавшее его оставаться въ сторонѣ отъ Дѣйствительнаго теченія жизни. Въ извѣстномъ стихотвореніи Алексѣя Толстаго кіевскій богатырь просыпается отъ вѣковой спячки въ разные моменты русской исторіи и сталкивается довольно непріятнымъ для себя образомъ съ дѣйствительностью этихъ моментовъ, которой онъ не можетъ ни понять, ни одобрить. С. Т. Аксаковъ есть такой же Потокъ-богатырь нашей литературы: и онъ стоитъ въ сторонѣ отъ главнаго русла ея, промываемаго борьбой общественныхъ страстей и интересовъ; сила этихъ страстей и смѣна различныхъ сочетаній остаются для него непонятны: изъ своего узкаго уголка онъ рискуетъ иногда выходить на свѣтъ Божій, но его путеводители, которыхъ онъ подбираетъ по своему вкусу, перетолковываютъ ему эту дѣйствительность не хуже, чѣмъ Ал. Толстой своему герою; и онъ снова спѣшитъ уйти въ свой семейный и дружескій уголъ. Впрочемъ, въ концѣ-концовъ, онъ оказывается счастливѣе толстовскаго героя: въ одинъ изъ такихъ выходовъ его настроеніе какъ будто совпадаетъ на минуту съ настроеніемъ окружающей толпы; польщенный вниманіемъ, онъ принимается разсказывать о томъ, какъ живали ветерану дѣды въ привольныхъ степяхъ, только не днѣпровскихъ, а оренбургскихъ; молодежь слушаетъ охотно про чудеса стараго времени; бранятъ его героевъ, но хвалятъ разскащика; а старику и любо: перебравъ дѣдовскую старину, онъ переходить къ временамъ, которыя помнятъ и внуки, и помнятъ не такъ, какъ разсказываетъ дѣдушка. Все, попрежнему, льется плавная и изобразительная рѣчь, и не видитъ расходившійся старикъ, какъ начинаетъ зѣвать его оживленная аудиторія, какъ расходится понемногу, оставляя, наконецъ, его одного продолжать свои безконечные разсказы.

Смерть прервала эти разсказы, диктовавшіеся Аксаковымъ не въ хронологическомъ порядкѣ, но, въ общемъ, доведенные до знакомства съ Гоголемъ, разсказъ о которомъ остался недоконченнымъ. Поставленныя въ хронологическій порядокъ и дополненныя другъ другомъ, эти статьи составляютъ почти полную автобіографію писателя и исторію тѣхъ кружковъ, среди которыхъ онъ жилъ {Всѣ эти статьи занимаютъ I -- IV томы Полнаго собранія сочиненій С. Т. Аксакова, изд. въ шести томахъ въ 1886 г.}. На нихъ мы и остановимся теперь, не имѣя, конечно, въ виду повторять много разъ пересказанную біографію С. Т. Аксакова, а желая только отчасти напомнить главныя черты ея, отчасти же подчеркнуть тѣ стороны, которыя недостаточно отмѣчены до сихъ поръ біографами.

Мы не будемъ, конечно, останавливаться на изображеніи той помѣщичьей среды, изъ которой вышелъ С. Т. Аксаковъ. Изъ Семейной хроники видно, что авторъ въ общемъ относился къ этой средѣ сочувственно, хотя не скрывалъ и темныхъ сторонъ ея. Очевидно, онъ былъ доволенъ порядкомъ и смотрѣлъ на послѣднія, какъ на исключенія, не стоящія въ причинной связи съ порядкомъ. Такимъ образомъ, даже семейный деспотизмъ дѣдушки Багрова, взятый въ связи со всею обстановкой, находилъ раціональное объясненіе и являлся естественнымъ коррективомъ данныхъ семейныхъ нравовъ и отношеній. По отношенію къ его матери этотъ деспотизмъ сослужилъ, дѣйствительно, хорошую службу, защитивъ ее отъ золовокъ; но надо сказать, что и недоброжелательство золовокъ вызвано было всего болѣе борьбой за вліяніе на строгаго дѣдушку. Какъ бы то ни было, эта среда не могла создать С. Т. Аксакова, и если бы ему пришлось выроста въ семьѣ дѣда, изъ него, по всей вѣроятности, вышла бы такая же безличность, какъ его отецъ, съ которымъ у него много общаго по мягкости характера. Лучомъ свѣта, ворвавшимся въ это темное царство, была мать Аксакова, дочь товарища уфимскаго намѣстника Зубова, красавица уфимскаго бомонда, нашедшая въ губернскомъ обществѣ множество поклонниковъ и обожателей, но ни одного жениха, который бы рѣшился ввести въ семью черезъ-чуръ эмансипированную по тому времени дѣвушку. С. Т. Аксаковъ изобразилъ трогательную исторію препятствій, которыя пришлось преодолѣть влюбленному безъ памяти сыну дѣдушки Аксакова, чтобы вынудить согласіе послѣдняго на эту свадьбу и жениться на Зубовой, принявшей, въ силу домашнихъ обстоятельствъ, это единственное предложеніе и успѣвшей на половину разочароваться въ женихѣ еще до замужства. Разочаровавшись окончательно въ мужѣ, она перенесла всю любовь на сына и употребила всѣ усилія, чтобы изолировать его отъ ненавистной ей деревенской обстановки и воспитать по-своему. Она не могла преодолѣть только его любви къ природѣ и сдѣлала тутъ уступки; но сношенія съ деревенскимъ населеніемъ были прекращены разъ навсегда; оборонительное положеніе, занятое матерью по отношенію къ деревнѣ, было перенесено и на сына: изъ окошекъ барской усадьбы мальчикъ долженъ былъ любоваться зимними увеселеніями крестьянскихъ дѣтей и, немного подросши, потихоньку отъ матери бѣгалъ слушать народныя пѣсни. Еще строже былъ изолированъ мальчикъ отъ соприкосновенія съ дворней и отъ дурнаго вліянія дѣвичьей. Внукъ Степана Михайловича только разъ видѣлъ и смутно помнилъ пароксизмъ дѣдовскаго гнѣва; въ его собственной семьѣ нравы были до такой степени непохожи на дѣдовскіе, что онъ былъ пораженъ и оскорбленъ до глубины души, когда случайно увидѣлъ, какъ бабушка бьетъ свою дворовую дѣвку или учитель сѣчетъ дѣтей въ народной школѣ: эта и подобные случаи запечатлѣвались въ его памяти какъ нѣчто рѣзко-исключительное. Только позже, и больше изъ разсказовъ, чѣмъ изъ собственныхъ наблюденій, познакомился онъ съ темною стороной помѣщичьей жизни, и этому слѣдуетъ въ немалой степени приписать его оптимизмъ по отношенію къ ней.

Въ помѣщичьемъ хозяйствѣ мать также по принципу не принимали участія и сынъ былъ воспитанъ въ томъ же духѣ. Позднѣе, женившись, онъ пробовалъ сдѣлаться хозяиномъ, но пришелъ только къ убѣжденію "въ собственномъ безсиліи быть полезнымъ" и окончательно разстался съ деревней.

Таковы были первыя отношенія къ практической жизни. Конечно, эты только условія сдѣлали возможнымъ нравственное воспитаніе Аксакова, но тѣ же условія, можно думать, положили начало тому индифферентизму къ общественной жизни, какимъ всю жизнь отличался Сергѣй Тимоѳеевичъ по признанію собственнаго сына (Ив. Серг.). Въ искусственной атмосферѣ его дѣтской развивалась усиленно только его чувствительность, подѣвліяніемъ страстныхъ изліяній матери, ревниво искавшей дѣтской взаимности; тамъ же положено было начало его любви къ чтенію. Руководителемъ перваго чтенія мальчика былъ старый либералъ екатерининскаго времени, депутатъ екатерининской коммиссіи Аничковъ. Выборъ книгъ обусловливался наличнымъ составомъ его библіотеки. Послѣ нѣсколькихъ хркстоматическихъ сборниковъ для дѣтскаго чтенія, Аксаковъ получилъ отъ него (пяти лѣтъ) Сумарокова и Хераскова и упражнялся въ декламированіи Россіады, черезъ годъ прочиталъ многотомную Жизнь англійскаго философа Клевеланда, увлекавшую нашихъ предковъ всю вторую половину XVIII в.; еще черезъ годъ познакомился съ 1001 ночью, съ стихотворными сборниками Карамзина и даже -- потихоньку отъ матери -- съ Ричардсономъ. Одинъ этотъ выборъ чтенія показываетъ, что для своихъ 7--8 лѣтъ Аксаковъ былъ развитъ не по возрасту и что это развитіе было развитіемъ чувства и сердца, а не мысли.

Далѣе слѣдуютъ учебные годы Аксакова (1800--1807), проведенныя въ казанской гимназіи и только что учрежденномъ университетѣ, какъ извѣстно, тѣсно слитомъ въ первые годы своего существованія съ тою же гимназіей. "Я оставилъ университетъ,-- писалъ позднѣе С. Т. Аксаковъ,-- въ такихъ годахъ, въ которыхъ надлежало бы поступить въ него, слѣдовательно, вынесъ очень мало знаній". "Во всю мою жизнь,-- говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- чувствовалъ я недостаточность этихъ научныхъ свѣдѣній, особенно положительныхъ знаній"; и сынъ его, И. С., точно также подтверждаетъ, что отецъ "не былъ не только ученымъ, но и не обладалъ достаточною образованностью". Однако же, гимназическая и университетская жизнь далеко не прошла безслѣдно для развитія личности С. Т. Аксакова. Во-первыхъ, она развила въ немъ чувство товарищества и отвлеченный идеализмъ молодости. "Тамъ царствовало полное презрѣніе ко всему низкому и подлому, ко всѣмъ своекорыстнымъ разсчетамъ и выгодамъ, ко всей житейской мудрости -- и глубокое уваженіе ко всему честному и высокому, хотя бы и безразсудному. Память такихъ годовъ неразлучна живетъ съ человѣкомъ и, непримѣтно для него, освѣщаетъ и направляетъ его шаги въ продолженіе цѣлой жизни, и куда бы его ни затащили обстоятельства, какъ бы ни втоптали въ грязь и тину, она выводитъ его на честную прямую дорогу. Я, по крайней мѣрѣ, за все, что сохранилось во мнѣ добраго, считаю себя обязаннымъ гимназіи, университету, общественному ученію и тому живому началу, которое вынесъ я оттуда. Я убѣжденъ, что у того, кто не воспитывался въ публичномъ учебномъ заведеніи, остается пробѣлъ въ жизни, что ему недостаетъ нѣкоторыхъ испытанныхъ въ юности ощущеній, что жизнь его неполна"... Такими прочувствованными словами кончаетъ онъ свои школьныя воспоминанія.

Кромѣ развитія чувства общественности, школьные годы прибавили нѣсколько чертъ и къ умственной физіономіи Аксакова. Въ этомъ отношеніи, прежде всего, слѣдуетъ отмѣтить вліяніе его воспитателя, тогдашняго учителя и профессора, а впослѣдствіе виднаго дѣятеля по возсоединенію уніатовъ и попечителя бѣлорусскаго учебнаго округа, Гр. Ив. Карташевскаго. Къ особенностямъ характера Аксакова принадлежало то его свойство, что, очень легко поддаваясь вліянію людей съ сильною волей, онъ, повидимому, самъ не замѣчалъ своего подчиненія. Такъ, онъ самъ, а вслѣдъ за нимъ и его біографы, считали проявленіемъ ранней оригинальности его гимназическую оппозицію Карамзину. Всматриваясь пристальнѣе, нельзя не заключить, что эта оппозиція, а вмѣстѣ и все то "русское направленіе", съ которымъ вышелъ Аксаковъ изъ университета, есть дѣло рукъ Карташевскаго. Взявъ въ свои руки воспитаніе Аксакова, Карташевскій, прежде всего, произвелъ строгій выборъ книгъ для его чтенія. Все сантиментально-фривольное, и прежде всего повѣсти Карамзина, было устранено; изъ Державина тоже допущены были только небольшіе отрывки; только безукоризненно нравственный Дмитріевъ былъ разрѣшенъ весь. Мальчикъ безусловно слушался наставника и всѣ его совѣты и мнѣнія принималъ какъ святую истину. Въ результатѣ и получилось очень курьезное сочетаніе впечатлѣній, прошедшихъ и не прошедшихъ черезъ цензуру наставника. Мальчикъ зачитывался потихоньку сантиментальными романами и, въ то же время, добросовѣстно громилъ сентиментализмъ; "бранилъ прозу Карамзина и былъ въ восторгѣ отъ его плохихъ стиховъ, отъ прощанія Гектора съ Андромахой и отъ "Опытной соломоновой мудрости". Аксаковъ справедливо заключалъ изъ этого: "понятія мои путались"; но онъ потерялъ ключъ къ объсненію этой путаницы, который не трудно найти: стихи Карамзина онъ зналъ раньше, чѣмъ началось воспитательство Карташевскаго, и не могъ передѣлать своего перваго впечатлѣнія, хотя оно и вызвало порицаніе воспитателя, а прозу узналъ уже подъ его угломъ зрѣнія.

Оппозиція противъ сентиментализма поставила Аксакова уже въ университетѣ въ то положеніе къ большинству товарищей, въ которомъ онъ навсегда потомъ остался по отношенію къ русскому обществу. Но мы разскажемъ это словами самого Аксакова: "Я терпѣлъ жестокія гоненія отъ товарищей, которые всѣ были безусловными поклонниками и обожателями Карамзина. Въ одно прекрасное утро, передъ началомъ лекціи входилъ я въ спальныя комнаты казенныхъ студентовъ. Вдругъ поднялся шумъ и крикъ: "вотъ онъ, вотъ онъ!" -- и толпа студентовъ окружила меня. Всѣ въ одинъ голосъ осыпали меня поздравленіями, что "нашелся еще такой же уродъ, какъ я и проф. Городчаниновъ, лишенный отъ природы вкуса и чувства къ прекрасному, который ненавидитъ Карамзина и ругаетъ эпоху, произведенную имъ въ литературѣ; закоснѣлый славянофилъ, старовѣръ и гасильникъ, который осмѣлился напечатать свои старозавѣтныя остроты и насмѣшки..." Народъ былъ молодой, горячій и почти каждый выше и старше меня: одинъ обвинялъ, другой упрекалъ, третій возражалъ, какъ будто, на мои слова, прибавляя: "а, ты теперь думаешь, что ужъ твоя взяла?" или: "а, ты теперь, пожалуй, скажешь: вотъ вамъ доказательство!" и проч. и проч. Изумленный и даже почти испуганный, я не говорилъ ни слова, и, несмотря на то, чуть-чуть не побили меня за дерзкія рѣчи". Скоро дѣло объяснилось: одинъ изъ студентовъ получилъ знаменитое Разсужденіе о старомъ и новомъ слогѣ Ал. Сем. Шишкова, изданное за два года передъ тѣмъ: эта-то литературная новость вызвала такую бурю въ спальняхъ казенныхъ студентовъ. Конечно, Аксаковъ не замедлилъ достать книгу. "Я увѣровалъ,-- говоритъ онъ,-- въ каждое слово его книги, какъ въ святыню! Русское мое направленіе и враждебность ко всему иностранному упрочилась сознательно и темное чувство національности выросло до исключительности. Я не смѣлъ обнаруживать ихъ вполнѣ, встрѣчая во всѣхъ товарищахъ упорное противодѣйствіе, и долженъ былъ хранить мои убѣжденія въ глубинѣ души, отчего они, въ тишинѣ и покоѣ, достигли огромныхъ и неправильныхъ размѣровъ". Такъ развился заложенный Карташевскимъ зародышъ въ страстной душѣ Аксакова.

За то, съ другой стороны, развитіе литературныхъ вкусовъ Аксакова было несомнѣнно самостоятельно: это его старое увлеченіе декламаціей, превратившееся въ университетѣ, уже помимо воли воспитателя и отчасти даже вопреки его волѣ, въ увлеченіе театромъ. Къ этомъ увлеченіи, въ сущности, не было уже ничего случайнаго: гораздо тѣснѣе, чѣмъ "русское направленіе", стояло оно въ связи съ индивидуальностью Аксакова, съ его подвижною, впечатлительною натурой, недостаточно сильно одаренной для самостоятельнаго творчества, но находившей удовлетвореніе въ воспроизведеніи, въ лицедѣйствѣ, и -- при успѣхѣ въ этомъ родѣ дѣятельности -- подстрекаемой самолюбіемъ и честолюбіемъ. Съ другой стороны, уже съ середины XVIII в. театръ сдѣлался потребностью средней публики столицъ, а къ концу вѣка вкусъ къ театру развился и въ провинціальныхъ центрахъ; конечно, это была наиболѣе доступная -- даже болѣе доступная, чѣмъ чтеніе -- форма, въ которой могли возбуждаться и удовлетворяться умственные и нравственные интересы этой публики. Раньше, чѣмъ періодическая пресса, театръ сдѣлался у насъ выразителемъ "всего честнаго и высокаго"; "авторъ драматическій,-- по словамъ Аксакова (1828 г.),--.долженъ быть наставникомъ (публики)... двигать впередъ образованіе словесности... управлять (волною)"; потому что, "кому возможнѣе ею править, какъ не писателю драматическому, въ единое мгновеніе потрясающему тысячи душъ и умовъ?"

Этими же мыслями одушевленъ былъ, конечно, студентъ Аксаковъ, когда сдѣлался дѣятельнѣйшимъ членомъ я даже режиссеромъ студенческихъ спектаклей; но нужно сказать, что уже и тогда театръ, какъ средство къ достиженію "всего честнаго и высокаго", заслонялся для Аксакова театромъ, какъ цѣлью самой по себѣ: тогда уже онъ началъ интересоваться не столько тѣмъ, что игралось, сколько тѣмъ, какъ игралось, и погружался во всѣ тонкости техники актерскаго искусства. Конечно, этому способствовалъ и самый репертуаръ, бывшій у казанскихъ студентовъ не хуже, но и не лучше репертуара казенной сцены (и частнаго казанскаго театра): играли больше всего "коцебятину", мѣщанскую драму, наполнявшую тогда нашу сцену вопреки протестамъ поклонниковъ ложно-классической трагедіи и комедіи; рядомъ съ ней продолжали давать иногда и старика Сумарокова, и новаго, тогда блиставшаго представителя ложно-классической трагедіи -- Озерова. Товарищи Аксакова "пламенно желали" также сыграть Разбойниковъ Шиллера; "я,-- говоритъ Аксаковъ,-- не слишкомъ горячо хлопоталъ объ этомъ спектаклѣ, потому что... у насъ не было хорошихъ актеровъ для первыхъ ролей"; въ послѣдній моментъ этотъ спектакль, впрочемъ, былъ запрещенъ начальствомъ.

"Русское направленіе" и театральныя увлеченія надолго остаются единственнымъ содержаніемъ умственныхъ интересовъ Аксакова. Пріѣхавъ послѣ университета въ Петербургъ и устроившись тамъ на службу (переводчикомъ въ коммиссіи составленія законовъ), Аксаковъ "жилъ въ Петербургѣ уединенно, также мало встрѣчая сочувствія къ своимъ убѣжденіямъ и обнаруживая ихъ еще менѣе". Но скоро онъ нашелъ друзей по своему вкусу. Черезъ общаго знакомаго онъ получаетъ доступъ къ актеру Шушерину, начинаетъ проводить у него всѣ вечера и проходитъ "настоящую театральную школу": за два съ половиной года Шушеринъ, по его разсчету, прошелъ съ нимъ "болѣе двадцати значительныхъ ролей, кромѣ мелкихъ". Остатокъ дня между службой и вечерами употреблялся на подъучиваніе ролей,-- и такъ проходило все время Аксакова. Впрочемъ, скоро сосѣдъ по канцеляріи, Казначеевъ, оказавшійся племянникомъ Шишкова, познакомилъ Аксакова съ послѣднимъ; быстро сойдясь съ семьей и понравившись старику, Аксаковъ три раза въ недѣлю обѣдалъ у Шишкова и добросовѣстно и благоговѣйно выслушивалъ послѣ обѣда его длинныя и не всегда убѣдительныя даже для Аксакова разсужденія.

Любопытно остановиться на этихъ личныхъ сношеніяхъ отца позднѣйшихъ славянофиловъ съ старымъ "славянофиломъ" ("тогда это слово было уже въ употребленіи",-- замѣчаетъ Аксаковъ) александровскаго времени. Опредѣляя содержаніе тогдашняго "русскаго направленія", Аксаковъ говоритъ, что оно "заключалось въ возстаніи противъ введенія нашими писателями иностранныхъ или, лучше, французскихъ словъ и оборотовъ рѣчи" противъ предпочтенія всего чужаго своему, противъ подражанія французскимъ модамъ и обычаямъ и противъ всеобщаго употребленія въ общественныхъ разговорахъ французскаго языка". Опредѣленіе это интересно тѣмъ, что оно характеризуетъ не самое направленіе Шишкова, а то, что усвоилъ изъ него С. Т. Аксаковъ. Оно невѣрно не тѣмъ, что въ немъ сказано, а тѣмъ, что въ немъ умолчано. Умолчана именно политическая и общественная подкладка пропаганды Шишкова, безъ которой вся пропаганда и для него самого, и для его противниковъ теряла большую часть своего смысла. Подражаніе французамъ въ литературѣ и жизни ненавистно Шишкову, какъ источникъ "вольнодумнаго и якобинскаго яда", который онъ, по собственнымъ словамъ, уже съ 1804 г. преслѣдовалъ въ русскомъ обществѣ; словомъ, литературная полемика противъ Карамзинскаго слога была орудіемъ борьбы противъ "либералистовъ" того времени; это очень хорошо понимала и противная сторона; хорошо понималъ и Карамзинъ, молчаливо перешедшій на сторону своихъ литературныхъ противниковъ и политическихъ единомышленниковъ. Но Аксаковъ въ ту пору не узнавалъ, повидимому, въ Карамзинѣ сторонника того же "русскаго направленія"; съ нѣсколько комичною гордостью онъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что бывалъ у Карамзина не какъ у литератора, а какъ у сосѣда по имѣнію. Этимъ, конечно, опредѣляется и отношеніе Аксакова ко всему, что было лѣвѣе Карамзина.

И такъ, славянофильство Шишкова повліяло на Аксакова лишь постольку, поскольку согласовалось съ благодушнымъ характеромъ послѣднаго и съ его политическимъ безразличіемъ; "чуждый гражданскихъ интересовъ", онъ не сдѣлался воинствующимъ патріотомъ даже въ рукахъ такого фанатика, какимъ былъ Шишковъ, даже въ такое время, какъ войны 1805--1812 гг.

Въ 1850-хъ годахъ онъ находилъ противъ славянофильства Шишкова и нѣкоторыя возраженія, которыя не менѣе характерны, чѣмъ пониманіе имъ этого славянофильства. Дѣло въ томъ, что "Шишковъ и его послѣдователи возставали противъ нововведеній тогдашняго времени, а все введенное прежде, отъ реформы Петра I до появленія Карамзина, признавали русскимъ и себя самихъ считали русскими"; такимъ образомъ, это славянофильство отрицало только культуру XIX в., тогда какъ слѣдовало отрицать и культуру XVIII в., т.-е. весь петербургскій періодъ. Эти замѣчанія даютъ намъ почувствовать, въ какомъ направленіи развилось "русское направленіе" Аксакова въ послѣдующее время. Оно осложнилось культомъ Москвы, усвоеннымъ уже во время московской жизни, подъ вліяніемъ, главнымъ образомъ, С. П. Глинки и Загоскина. Такимъ образомъ, не усвоивъ полицейской тенденціи "славянофильства" Шишкова, Аксаковъ придалъ ему отъ себя тенденцію археологическую.

Въ 1811 г. Аксаковъ уѣхалъ изъ С.-Петербурга въ деревню. Лѣтомъ 1812 г. онъ былъ въ Москвѣ и завелъ первыя знакомства съ московскими литераторами, и между ними съ другимъ знаменитымъ дѣятелемъ патріотической литературы 1805 -- 1812 гг., С. И. Глинкой. Съ своимъ благодушіемъ, съ своимъ легкимъ паѳосомъ этотъ большой ребенокъ, Глинка, гораздо ближе подходилъ къ темпераменту Аксакова, чѣмъ узкій и сухой доктринёръ Шишковъ. И его патріотическая теорія, не остановившаяся на критикѣ иноземныхъ нововведеній и впервые, кажется, заговорившая о допетровской Руси, какъ нѣкоторомъ положительномъ національномъ идеалѣ, была какъ разъ тѣмъ шагомъ къ позднѣйшему славянофильству, который мы только что отмѣтили у Аксакова. Но увлеченіе Глинки обязывало къ соотвѣтствующей патріотической дѣятельности или, лучше сказать, переходило въ эту дѣятельность само собою; зная уже Аксакова, мы легко догадаемся, что здѣсь и былъ предѣлъ вліянія, которое могло оказать на него знакомство съ Глинкой. Въ то время, какъ Москва была полна толками о наступленіи Наполеона и Глинка съ жаромъ предсказывалъ, что Москва будетъ взята, Аксаковъ "всего менѣе думалъ о Наполеонѣ; мы (съ Шушеринымъ) думали о будущемъ его бенефисѣ, и о томъ, какъ бы мнѣ въ то время пріѣхать въ Москву". Пріѣхать въ Москву Сергѣю Тимоѳеевичу удалось, однако, уже много спустя послѣ московскаго пожара, въ 1815 г. Патріотическое настроеніе публики послѣ1812 года, конечно, еще болѣе усилилось. "Нетерпимость общественнаго мнѣнія,-- пишетъ г-жа Свѣтина въ 1813 г.,-- теперь сильнѣе, чѣмъ когда бы то ни было: горе тому, кто молчитъ, горе тому, кто говоритъ, горе тому, кто не бранится, горе тому, кто не славословитъ". Годы освободительной войны, реставраціи и конгрессовъ не ослабили этого настроенія, но они дали ему нѣсколько другое направленіе, расширивъ политическій горизонтъ русской интеллигенціи и довершивъ политической воспитаніе тогдашняго молодаго поколѣнія. Въ воспоминаніяхъ Аксакова эти годы являются почти полнымъ пробѣломъ; и это молчаніе въ данномъ случаѣ такъ же краснорѣчиво, какъ подробное повѣствованіе о предыдущемъ и послѣдующемъ времени. Аксакову, очевидно, нечѣмъ было помянуть эти годы. Были, конечно, для этого и личныя причины. Въ 1814 г. Аксаковъ женился и рѣшилъ десять лѣтъ употребить на устройство своего матеріальнаго положенія. Первую половину этого промежутка времени онъ прожилъ въ домѣ родителей, представлявшемъ теперь совсѣмъ другую картину, чѣмъ во время дѣтства Сергѣя Тимоѳеевича: "Нѣкогда блистательная, страстная Марья Николаевна (мать С. Т.) превратилась въ старую, болѣзненную, мнительную и ревнивую женщину, до конца жизни мучимую сознаніемъ ничтожества своего супруга и, въ то же время, ревновавшую, ибо она чувствовала, что онъ только ея боится, но что она утратила его сердце. Страстно любимый Сережа былъ разлюбленъ ею, какъ скоро онъ женился. Оба старика чувствовали, что Сереженька вышелъ изъ ихъ среды". Изъ этой характеристики, сдѣланной И. С. Аксаковымъ, видны и причины того, почему второе пятилѣтіе Аксаковъ жилъ уже отдѣльно въ выдѣленномъ ему селѣ Надежинѣ (Парашинѣ Семейной хроники). Въ это пятилѣтіе онъ занятъ былъ, кромѣ хозяйства, охоты и картъ, также и начальнымъ воспитаніемъ сына Константина, котораго держалъ на литературѣ собственнаго дѣтства: Херасковѣ, Княжнинѣ, Ломоносовѣ, И. И. Дмитріевѣ.

Въ Москвѣ Аксаковъ былъ въ началѣ, въ срединѣ и окончательно поселился въ концѣ этого десятилѣтія. Въ 1815--16 гг. онъ только продолжаетъ завязавшіяся ранѣе отношенія; спѣшитъ возобновить литературные и театральные разговоры, прерванные нашествіемъ Наполеона, и водитъ знакомство съ "великими" Николевыми, "великими" Ильиными и про. чею литературною мелюзгой. Въ этомъ обществѣ, смѣшныя стороны котораго онъ очень хорошо видѣлъ и запомнилъ, Аксаковъ, конечно, не могъ подвинуться въ своемъ развитіи, но въ одномъ отношеніи оно имѣло для него важное значеніе. Въ Петербургѣ передъ Шишковымъ и въ 1814 г.,.передъ Державинымъ онъ только благоговѣлъ и проходилъ свое послушничество; въ Москвѣ, поощряемый пріятелями, онъ самъ сталъ литераторомъ: именно, за недостаткомъ собственнаго творчества, онъ сталъ переводить для сцены. Черезъ пять лѣтъ, зимой 1820--1821 г., Аксаковъ является въ Москву съ тѣми же интересами; всю зиму онъ проводитъ въ разыгрываніи любительскихъ спектаклей. "Сколько дѣтскаго и, пожалуй, смѣшнаго "было въ этомъ увлеченіи,-- пишетъ онъ въ 1858 г.,-- какъ оно живо выражаетъ отсутствіе серьезныхъ интересовъ!... Въ тридцать шесть лѣтъ по старѣли не мы одни, не наши только личности,-- постарѣло или, правильнѣе сказать, возмужало общество, и подобное увлеченіе теперь невозможно между самыми молодыми людьми". Эти строки очень любопытны для характеристики конца пятидесятыхъ годовъ, но двадцатые годы характеризовать тогдашнимъ настроеніемъ Аксакова или даже московскихъ кружковъ, въ которыхъ онъ вращался, было бы не совсѣмъ правильно. Увлеченіе благороднымъ театромъ, конечно, свидѣтельствуетъ объ отсутствіи серьезныхъ интересовъ; но это только у Аксакова и его друзей, а не у двадцатыхъ годовъ вообще эти интересы отсутствовали.

Прошло еще пять лѣтъ. "Все было тихо и спокойно въ нашей пустынной глуши. Ничто не предвѣщало грядущихъ событій",-- пишетъ С. Т. Аксаковъ. Въ декабрѣ 1825 г. рядъ чрезвычайныхъ происшествій встряхнулъ провинцію. Одно за другимъ получены были извѣстія о кончинѣ императора Александра I, о присягѣ Константину, о 14 декабря, о присягѣ императору Николаю. Уѣздная интеллигенція присягнула вторично безъ всякаго "смущенія"; потолковали раскольники на заводахъ, какъ "сказывалъ" Сергѣю Тимоѳеевичу мѣстный исправникъ, и тѣмъ все кончилось. Осенью слѣдующаго года, побуждаемый хозяйственными неудачами, необходимостью учить дѣтей и "искать должности", Сергѣй Тимоѳеевичъ переѣхалъ въ Москву навсегда. За пять лѣтъ и здѣсь тоже произошли нѣкоторыя событія, не столь, конечно, шумныя, какъ въ Петербургѣ, и еще менѣе извѣстныя Сергѣю Тимоѳеевичу. Подростало новое университетское поколѣніе, воспитывавшееся на новыхъ книжкахъ и на новыхъ теоріяхъ совсѣмъ свѣжаго, иностраннаго привоза. Явилось нѣсколько новыхъ профессоровъ, популяризовавшихъ новые взгляды, и нѣсколько старыхъ знаменитостей каѳедры стали казаться студентамъ устарѣлыми. Появился, наконецъ, новый журналъ, задорная критика и живое содержаніе котораго находилось въ рѣзкой противуположности съ академическою скукой Вѣстника Европы Каченовскаго. Но С. Т. Аксаковъ съ этою новою интеллигентною Москвой могъ познакомиться только изъ своего стараго театральнаго кружка. На другой день по пріѣздѣ онъ очутился съ Кокошкинымъ и Загоскинымъ на репетиціи, а вернувшись домой, засталъ у себя своего друга водевилиста Писарева, который съ раздражительностью больнаго излилъ передъ нимъ свои жалобы на обиды и жестокую критику неизвѣстнаго Аксакову издателя Московскаго Телеграфа. Такъ старыя отношенія сами собой опредѣляли и новыя; другъ Писарева сдѣлался литературнымъ врагомъ Полеваго, въ дерзость, наглость и безнравственность котораго безусловно увѣровалъ; и наоборотъ, другъ Кокошкина и Загоскина далъ себя убѣдить въ честности и добродушіи кн. Шаховскаго, котораго всегда считалъ дурнымъ человѣкомъ. Кромѣ театра, карточная игра и "русское направленіе" сплочивали маленькую компанію: кружокъ довлѣлъ самъ себѣ и, конечно, его интересы не представляли благопріятной почвы для сближенія съ молодою московскою интеллигенціей.

Мы видѣли, что, переѣзжая въ Москву, Аксаковъ имѣлъ въ виду "искать должность" и службой поправить денежныя дѣла. Въ Москвѣ онъ встрѣтилъ Шишкова, тогда уже министра народнаго просвѣщенія, пріѣзжавшаго на коронацію. "Разсказывая откровенно Шишкову мои обстоятельства, я говорилъ ему, что мнѣ нужно мѣсто въ Москвѣ съ порядочнымъ жалованьемъ. Я говорилъ, въ то же время, о новомъ особомъ цензурномъ комитетѣ въ Москвѣ, о хорошемъ цензурномъ жалованьѣ и спрашивалъ, кого онъ имѣетъ въ виду для занятія этихъ мѣстъ? Недогадливость Шишкова осталась прежняя. Онъ отвѣчалъ мнѣ, что охотниковъ и просьбъ отъ нихъ много, но самъ онъ еще не выбралъ никого; такъ мы и разстались. Дѣлать было нечего. Дня черезъ два я опять пріѣхалъ къ нему и спросилъ его прямо: не могу ли я занять мѣсто цензора?" Тогда Шишковъ согласился.

Эпическое спокойствіе и наивность, съ которою разсказанъ этотъ маленькій обращавъ житейской опытности С. Т. Аксакова, обезоруживаетъ читателя. Воздержимся отъ сужденій по существу: другое время, другіе нравы. Но одного вывода изъ цитированнаго отрывка нельзя не сдѣлать: Аксаковъ, смотрѣлъ на свои цензорскія обязанности какъ на службу. А служилъ, онъ, по его словамъ, даже черезъ-чуръ усердно. "Пріятели посмѣивались, надо мной, и я теперь охотно сознаюсь, что въ самомъ дѣлѣ было нѣчте комическое въ моемъ излишнемъ увлеченіи, усердіи и уваженіи къ моей должности; но таково было ужь мое свойство". "Нѣчто комическое", дѣйствительно, было въ цензорствѣ Аксакова и, кто знаетъ, можетъ быть, это комическое и было причиной, почему недогадливый старикъ Шишковъ никакъ не могъ соединить представленія о цензорѣ съ представленіемъ о своемъ миломъ декламаторѣ и театралѣ. Во всякомъ случаѣ, оно было не тамъ, гдѣ указываетъ Аксаковъ. Ксенофонтъ Полевой, братъ журналиста, находилъ также, что, кромѣ комическаго, было нѣчто и трагическое; но Ксенофонтъ Полевой не совсѣмъ надежный свидѣтель и мы должны воздержаться отъ общаго сужденія о цензорствѣ Аксакова, пока не узнаемъ о немъ больше, чѣмъ знаемъ теперь.

Цензорство сдѣлало то, чего не могъ сдѣлать кружокъ: оно свело Аксакова съ многими представителями молодой московской интеллигенціи. Во выборъ между ними былъ уже сдѣланъ: Аксаковъ объявилъ Полевому, что "можетъ имѣть съ нимъ сношенія, только какъ цензоръ", к "очень скоро сблизился" съ самымъ старообразнымъ изъ молодыхъ дѣятелей, Погодинымъ, и его сотрудникомъ по Московскому Вѣстнику Шевыревымъ; съ этого же времени онъ начинаетъ участвовать и самъ въ журналѣ Погодина. Послѣ изслѣдованія Барсукова мы теперь знаемъ, почему кончилось неудачей это журнальное предпріятіе, задуманное университетскою молодежью и получившее вначалѣ протекцію самого Пушкина. Погодинъ со всѣми разошелся или, точнѣе, всѣ разошлись съ Погодинымъ изъ-за несимпатичныхъ нравственныхъ и умственныхъ качествъ его натуры.

Такимъ образомъ, молодая Москва очень медленно и слабо оказывала "свое дѣйствіе на С. Т. Аксакова. Это и немудрено, такъ какъ въ 1832 году Аксакову исполнилось уже сорокъ лѣтъ. Но здѣсь мы подходимъ къ послѣднему и наиболѣе интересному вопросу біографіи Аксакова. Въ томъ же 1832 г. случились два событія, которымъ біографы приписываютъ рѣшительное вліяніе на личность Аксакова. Во-первыхъ, сынъ его Константинъ поступилъ въ университетъ (15 лѣтъ) и столкнулся тамъ съ молодежью, по отношенію къ которой упоминавшаяся до сихъ поръ "молодая интеллигенція" была уже старшимъ поколѣніемъ, поколѣніемъ учителей. Во-вторыхъ, Погодинъ привелъ къ Аксакову Гоголя, извѣстнаго уже семьѣ Аксаковыхъ автора Вечеровъ на хуторѣ.

Чтобъ оцѣнить значеніе обоихъ фактовъ въ біографіи Сергѣя Тимоѳеевича, мы должны войти въ нѣкоторыя подробности. Константинъ Аксаковъ, дѣйствительно, въ университетѣ скоро сошелся и подружился съ студенческимъ кружкомъ Станкевича. Но въ этотъ кружокъ онъ принесъ свою крѣпкую семейную традицію, скоро поставившую его въ противорѣчіе съ воззрѣніями кружка, какъ ни скромны были вначалѣ самыя эти воззрѣнія. "Я былъ пораженъ направленіемъ кружка и мнѣ оно часто было больно,-- говоритъ онъ самъ впослѣдствіи,-- но, видя постоянный умственный интересъ въ этомъ обществѣ, слыша постоянныя рѣчи о нравственныхъ вопросахъ, я, разъ познакомившись, не могъ оторваться отъ этого кружка я рѣшительно каждый вечеръ проводилъ тамъ". Какъ видно изъ воспоминаній Папаева, семья косо смотрѣла на новыя знакомства сына, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Бѣлинскій, "нѣкогда довольно короткій въ домѣ Аксаковыхъ", въ концѣ 30-хъ годовъ "заходилъ только къ Константину Аксакову въ мезонинъ", замѣтивъ, что мать Константина его "не жалуетъ". Сергѣй Тимоѳеевичъ, вѣроятно, еще молчалъ, но друзья не скрывали своего неудовольствія и говорили вслухъ то, что отецъ думалъ про себя. "Тебя, Константинъ, я люблю,-- говаривалъ Загоскинъ,-- за то, что ты привязанъ къ матушкѣ святой Руси. Эта привязанность вкоренилась въ тебя потому, что ты воспитывался въ честномъ, хорошемъ, русскомъ дворянскомъ семействѣ,-- ну, а ужъ твои пріятели... этихъ бы господъ я..." -- и Загоскинъ энергически сжималъ кулаки. Противупоставляя Константину его пріятелей, Загоскинъ былъ не совсѣмъ правъ въ одномъ отношеніи: и изъ нихъ многіе "воспитывались въ хорошихъ русскихъ дворянскихъ семействахъ" и исходили отъ простой вѣры въ семейныя традиціи; очутившись передъ противорѣчіемъ этихъ вѣрованій съ новыми философскими ученіями, и они вынесли жестокую внутреннюю борьбу; только результатъ борьбы былъ различенъ: одни отказались отъ старыхъ вѣрованій, другіе, съ болѣе крѣпкою традиціей, отказались отъ новыхъ философскихъ ученій или попытались примѣнить ихъ къ старымъ вѣрованіямъ: въ числѣ послѣднихъ былъ и Константинъ Аксаковъ.

И такъ, не только университетскія знакомства К. Аксакова не внесли свѣжихъ идей въ его семью, но, напротивъ, идеи семьи парализовали вліяніе университетскихъ пріятелей. Но, можетъ быть, съ другой стороны, со стороны товарищей по славянофильству, проникали въ семью новыя вліянія? Какъ ни странно, но приходится и на этотъ вопросъ отвѣчать почти отрицательно. Главные основатели теоретическаго славянофильства, Хомяковъ и И. Кирѣевскій, были значительно старше Константина Аксакова; они обдумывали основы будущей системы въ то самое время, когда К. Аксаковъ еще дружилъ съ своими будущими противниками; а когда онъ, пройда вмѣстѣ съ кружкомъ Станкевича два первые фазиса его развитія, прекраснодушіе и правое гегедіанство, разошелся съ нимъ,-- онъ воспринялъ теоретическія основы ученія уже готовыми. Руководимый и здѣсь семейными традиціями, извѣстнымъ намъ культомъ Москвы и отрицаніемъ петербургскаго періода, онъ сдѣлался русскимъ историкомъ школы и развилъ славянофильскую схему въ приложеніи къ русской исторіи. Не можетъ быть сомнѣнія, что отецъ Аксакова увѣровалъ въ систему, придуманную сыномъ; но нельзя сомнѣваться и въ томъ, что система эта не измѣнила ни на іоту его стараго представленія о содержаніи "русскаго направленія": она только дала для него теоретическое обоснованіе, въ которомъ, впрочемъ, по свойству своего характера, онъ врядъ ли и нуждался.

Такимъ образомъ, и въ этомъ отношеніи отецъ болѣе съузилъ идеи сына, чѣмъ сынъ расширилъ идеи отца. Благодаря отцовскому вліянію, ни у кого изъ серьезныхъ славянофиловъ философія націонализма не (стояла въ такой тѣсной связи съ конкретными формами стариннаго быта, какъ у Константина Аксакова. Благодаря сыновнему вліянію, отецъ только значительно поднялъ тонъ своего "русскаго направленія", а содержаніе осталось старое. На частномъ примѣрѣ можно наглядно показать характеръ этого взаимодѣйствія. Отецъ воспиталъ сына въ убѣжденіи, что "наружность составляетъ тонъ жизни"; что "освобожденіе отъ западной моды, поэтому было бы если не полнымъ, то весьма значительнымъ освобожденіемъ отъ вліянія западнаго зла". Отецъ твердилъ это давно, еще со временъ Шишкова, но, по замѣчанію Ив. Аксакова, у него "не было ни малѣйшаго поползновенія къ пропагандѣ". Выросъ болѣе импульсивный Константинъ -- и вывелъ, изъ этого ученія ближайшій практическій выводъ: одѣлъ отца въ русское платье. Надо прочитать въ семейной перепискѣ Аксаковыхъ письма, написанныя по поводу правительственнаго циркуляра 1849 г., запретившагоносить бороды. Въ семейномъ переполохѣ отецъ горячится совершенно тономъ сына, а сынъ воспроизводитъ разсужденія отца (въ только что цитированныхъ выраженіяхъ). "И такъ, конецъ кратковременному возстановленію русскаго платья, хотя не на многихъ плечахъ! Конецъ надеждъ на обращеніе къ русскому направленію! Все это было предательство. Опасались тронуть, думая, что насъ много, что общество намъ сочувствуетъ; но, увѣрившись въ противномъ, сейчасъ рѣшились задавить наше направленіе. Мнѣ это ничего, я уже прожилъ мой вѣкъ, но тяжело мнѣ смотрѣть на Константина, у котораго отнята всякая общественная дѣятельность, даже хоть своимъ наружнымъ видомъ. Мы рѣшаемся закупориться въ деревнѣ навсегда". Это говоритъ смирный, индифферентный Аксаковъ. Мало того, онъ рѣшается писать къ начальнику полиціи, къ министру, къ государю; въ оффиціальномъ письмѣ къ первому онъ заявляетъ: "путемъ цѣлой жизни дойдя до убѣжденія, что неслужащему русскому человѣку нужно ходить въ русскомъ платьѣ и съ бородой,-- вдругъ торжественно отъ него отказаться, обриться и переодѣться -- тяжелѣе, чѣмъ, доживать свой вѣкъ въ деревенскомъ уединеніи". Въ письмѣ же къ графу Орлову онъ даже пускается въ казуистику, подсказанную Константиномъ, и пробуетъ различить запрещаемую циркуляромъ "бороду западную (при нѣмецкомъ платьѣ)" отъ "русской бороды" при русскомъ костюмѣ.. Такъ сочетается политическая и теоретическая ограниченность отца съ фанатизмомъ сына, давая результатъ еще худшій, чѣмъ оба составные элементы этой смѣси.

Намъ остается оцѣнить вліяніе Гоголя на С. Т. Аксакова. Въ этомъ случаѣ, прежде всего, необходимо отличить литературное вліяніе отъ личнаго. Первое несомнѣнно, поскольку дѣло касается художественнаго реализма Гоголя, и весьма вѣроятно, поскольку дѣло касается стиля, хотя и трудно отдѣлить здѣсь, что принадлежитъ въ измѣненіи стиля Аксакова, именно Гоголю. Что касается личныхъ отношеній, въ этомъ случаѣ дѣло рѣшаетъ напечатанная вполнѣ только въ прошломъ году (въ Русскомъ Архивѣ) Исторія моею знакомства съ Гоголемъ. Читая эту любопытную, хотя, къ сожалѣнію, не законченную Исторію, нельзя не вынести нѣсколько двойственнаго впечатлѣнія. Съ одной стороны, разсказъ Аксакова проникнутъ глубокимъ уваженіемъ и любовью къ великому другу. Съ другой, набросанная этимъ знатокомъ человѣческаго сердца картина будничныхъ отношеній жестоко развѣнчиваетъ писателя. Аксаковъ, конечно, не можетъ не замѣтить этой двойственности, но онъ не можетъ и выйти изъ нея, такъ какъ она является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ внутренняго противорѣчія, проходящаго красною нитью черезъ все знакомство. Аксаковъ и его семья внесли въ эти отношенія много экспансивности, много готовности любить и предаваться сердечнымъ изліяніямъ. Гоголь принялъ это какъ должную дань генію и снисходительно позволялъ, а потомъ и требовалъ уваженія и услугъ себѣ отъ своихъ пріятелей. На своемъ почтительномъ языкѣ Аксаковъ называлъ исторію этого знакомства "долговременною и тяжелою исторіей неполнаго пониманія Гоголя людьми самыми ему близкими". На дѣлѣ, это была долговременная и тяжелая борьба между добрыми чувствами Аксаковыхъ и постоянными оскорбленіями, наносимыми этимъ чувствамъ поведеніемъ Гоголя. Скрѣпя сердце и отказываясь понимать самые осязательные факты, они упорно поддерживали фикцію искреннихъ и сердечныхъ отношеній до тѣхъ поръ, пока и этой фикціи не разрушили ихъ откровенные отзывы о послѣднемъ направленіи Гоголя; сплетни А. О. Смирновой подбавили масла въ огонь, и Гоголь имѣлъ жестокость написать С. Т. Аксакову, что онъ всегда "удивлялся излишеству" любви къ нему Аксаковыхъ, что онъ "никогда не былъ особенно откровененъ (съ ними) и почти ни о чемъ томъ, что было близко душѣ (его), не говорилъ съ (ними), такъ что (они) скорѣе могли узнать (его) только какъ писателя, а не какъ человѣка". Правда, послѣ этого эпизода отношенія возобновились, и, пожалуй, стали даже болѣе простыми, но вотъ что писалъ С. Т. Аксаковъ два дня спустя послѣ смерти Гоголя въ запискѣ, предназначенной для "однихъ сыновей": "Я не знаю, любилъ ли кто-нибудь Гоголя исключительно какъ человѣка. Я думаю, нѣтъ; да это и невозможно... Всякому было очевидно, что Гоголю ни до кого нѣтъ никакого дѣла; конечно, бывали исключительныя мгновенія, но весьма рѣдкія и весьма для немногихъ... Вотъ до какой степени Гоголь для меня не человѣкъ, что я, который въ молодости ужасно боялся мертвецовъ, я, постоянно боявшійся до сихъ поръ нѣсколько ночей послѣ смерти каждаго знакомаго человѣка, не могъ произвести въ себѣ этого чувства!"

И такъ, мы полагаемъ, что и вліяніе молодаго поколѣнія, и вліяніе сношеній съ Гоголемъ было сильно преувеличиваемо. Личность Аксакова вполнѣ сложилась къ сорокалѣтнему возрасту. Главнѣйшія измѣненія, произошедшія въ немъ за послѣднія двадцать лѣтъ, сдѣлали годы и болѣзни. Старость уравновѣсила страсти;"слѣпота и деревня" удалили дѣятельнаго и любившаго жизнь старика отъ житейской суеты; воспоминанія о пережитомъ представляли какъ бы нѣкоторую замѣну привычныхъ ощущеній. Болѣзнь сдѣлала то, чего не могли сдѣлать ни совѣты Гоголя, ни ростъ литературы: старикъ принялся за литературную дѣятельность въ единственно для него возможной формѣ воспоминаній. Конечно, эти воспоминанія стоили ему меньше труда, чѣмъ когда-то переводъ Филоктета или сатиръ Буало; онъ диктовалъ ихъ, повинуясь внутренней потребности, желая поддержать въ себѣ полноту жизни. Литературная слава пришла для него черезъ-чуръ поздно "только же удивила, сколько обрадовала. Талантъ, который впервые открыла въ йенъ публика, онъ въ себѣ "всегда зналъ", по его собственному выраженію; но размѣровъ своего таланта онъ не думалъ преувеличивать и послѣ неожиданнаго успѣха, и это дѣлаетъ величайшую честь его нравственному характеру и его здравому смыслу. Не много найдется писателей, которые до такой степени оставались бы самими собой и въ жизни, и въ литературной дѣятельности, какъ С. Т. Аксаковъ. Выше мы перечислили тѣ качества, которыя дѣлаютъ его сочиненія драгоцѣннымъ на-' мятникомъ прошедшей жизни; къ этимъ качествамъ надо прибавить еще одно и самое главное: правдивость, которая всегда была кореннымъ догматомъ нравственнаго кодекса Аксакова. Благодаря этому свойству, отъ воспоминаній Аксакова вѣетъ подлинною жизнью и самъ онъ, какъ живой, рисуется въ этихъ воспоминаніяхъ. И въ немъ также, какъ въ его герояхъ, есть и темныя, и свѣтлыя стороны, и однѣ неразрывно связаны съ другими;и онъ -- "не великій герой, не громкая личность", но гораздо болѣе, чѣмъ они, онъ "жилъ", жадно впитывалъ въ себя впечатлѣнія жизни и широко подѣлился ими съ потомствомъ; правда, не только во "всемірномъ зрѣлищѣ", но и на болѣе ограниченной сценѣ родной исторіи судьба отвела ему сравнительно скромную роль; о достоинствѣ этой роли можнобыть разнаго мнѣнія; но нельзя забыть о ней, не рискуя потерять нѣсколькихъ звеньевъ изъ сложнаго процесса нашего общественнаго развитія.

П. Милюковъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1891