Милюков Павел Николаевич - Национальное и интернациональное в Шаляпине

П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.

М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).

НАЦИОНАЛЬНОЕ И ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЕ В ШАЛЯПИНЕ

(Слово в память артиста, произнесенное в зале Плейель, 19 июня 1938)

Ровно год тому назад, в этом самом зале Ф.И. Шаляпин, больной и усталый, давал свой последний концерт. Присутствующие были поражены подбором программы: большая часть номеров посвящена была смерти. Ясновидение артиста оправдалось: он от нас отошел. Слишком короткий промежуток отделяет нас от его кончины; слишком жива еще скорбь о невознаградимой потере, чтобы мы могли отдаться спокойному созерцанию цельного образа великого артиста. О Ф.И. Шаляпине было много написано после его смерти прекрасных статей; много мы узнали характерных черт из его интимной жизни. Но эти черты еще не слились в одно целое; цельного образа еще нет и рано пытаться начертить его.

Великие люди, как горные вершины, видны только издали. Вблизи их очертания заслонены случайными неровностями и боковыми тропинками. Нужно одолеть эти препятствия, чтобы добраться до вершины. Есть, однако, одна черта -- и притом существенная,-- о которой уже и сейчас можно говорить. Это то расстояние, которое отделяет нас, здешних свидетелей славы Шаляпина в период, когда она достигла зенита, от начала его головокружительной карьеры. С этого расстояния лучше, чем те, кто остался там, по ту сторону границы, но и лучше тех, чужих нам, кто знает только результат целой жизни, мы можем измерить конец и начало -- и найти связь между Шаляпиным -- человеком из народных низов -- и гением, заслужившим мировое признание.

"Какой длинный, какой долгий путь",-- писал сам Шаляпин в своей автобиографии; действительно, длинный: от первого кумира ребенка Шаляпина, Яшки-куплетиста в балагане Суконной Свободы в Казани, до "Бориса Годунова" на подмостках главных театров Европы. Мы-то знаем, что от детских лет до кончины Шаляпин остался тем самым; но надо объяснить другим это единство. Надо доказать, каким образом вышло, что этот, по выражению биографа, "долговязый, угловатый, белобрысый, застенчивый парень из провинции", как представляют Шаляпина ранние портреты, мог превратиться не только в "стройного красавца", свободно носящего "блистательный фрак", но и в выразителя души всего народа, легко становившегося душой всякого общества, в каком бы ни находился, и беседующего, как равный, с выдающимися историками, политиками, философами, литераторами, социологами, не говоря уже о собратьях по искусству,-- живописцах, музыкантах, танцорах -- лучших представителях лучших стремлений своего времени, от которых "с плодотворной жадностью" Шаляпин впитывал все, что могло служить материалом для его гения.

Русские великие люди не впервые выходят за нашу национальную ограду, чтобы быть признанными миром. Мы только что, все мы, русские, расбросанные по всем странам мира, ввели дружным усилием в мировой пантеон великого нашего национального поэта Пушкина. Но ввели только имя. Мы не могли ввести великолепный мелодичный стих Пушкина, такой классически простой, прозрачный и сжатый. Нам поверили на слово. Относительно Шаляпина нашего усилия не понадобилось. Его здесь видели, слышали и оценили сами. В этом, конечно, сказалось преимущество певца и актера перед поэтом. Зато искусство певца и актера особенно эфемерно и хрупко. Стих остается. Звук, интонация, жест умирают в момент исполнения. Нужно было новейшее изобретение, чтобы голос Шаляпина звучал, чтобы его жесты, выражение лица, движения были слышны и видны по смерти, как вы и их увидите и услышите здесь.

Повторяю, нам не нужно усилий, чтобы сделать нашего гения всемирным. Но нужно другое. Нужно объяснить, как, ставши всемирным, Шаляпин все же остался нашим. Я иду дальше -- и постараюсь доказать горделивую мысль, именно потому, что Шаляпин остался нашим, он и мог завоевать себе место в мировом пантеоне. Все мы знаем русскую натуру Шаляпина. Знаем, правда, преимущественно, в тех ее выражениях, которые наблюдаются всего легче. Знаем Шаляпина в его причудах, в его эксцессах и вспышках, в неровностях характера, в быстрой смене настроений, в переходах от торжества к унынию, словом, во всех проявлениях его бурного темперамента. Сам Шаляпин признал эти черты присущими русской натуре. "Быть может",-- говорит он о русском национальном характере, "от некоторой примитивности русского народа -- оттого, что мы еще молоды, но в русском характере и в русском быту противоречия выступают с большей, чем у других, резкостью и остротой. Не знает как будто середины русский темперамент, до крайности интенсивны его душевные состояния. Ни в чем, ни в хорошем, ни в дурном, не знает середины русский человек". "Донской казак" Степан Разин бросил в волжские волны персидскую княжну. Современные Разины бросили в пропасть национальную Россию... И все-таки, вопреки всему, "звенит звездным звоном в веках удивительный, глубокий русский гений".

Противоречия русского характера можно, в той или другой степени, найти у каждого из нас. А вот "звездный звон в небесах" -- это уже тайна Шаляпина. Для этого к русскому характеру надо придавить совершенную человеческую организацию, физическую и духовную. Щедро наделила природа нашего гения. И не только это "русская натура". Мало даже прибавить: "широкая" натура. Это натура, изумительно богатая неограниченными возможностями -- и в то же время расточительная сверх меры. У Шаляпина вся сила натуры сказалась в том, что все ее существо, а не только свою изумительную технику, он вложил в свое творение. Он тут весь, и потому так сразу выделяется от других его оригинальность. Не успел он выйти на сцену, еще не сделал ни одного жеста, не произнес ни одного звука -- а уже заметен в толпе статистов. Его натура так богата, что даже и вне сцены -- довольно двух-трех друзей, в частной квартире или на приятельской пирушке -- Шаляпин уже начинает играть, его фантазия работает, рисуя ему различные сцены и позы, подсказывая слова песни,-- и льются через край неистощимые запасы его таланта.

И все же тут не только он сам. Богатая ресурсами натура создалась на нетронутой, девственной русской почве; из нее бьет ключом источник оригинального национального творчества. Силен и богат Шаляпин, прежде всего, своей связью с родным черноземом. Он не оторвал от себя той пуповины, которая связывает его с народом,-- не хотел и не мог оторвать. Вот почему ему так легко и хорошо с простым народом, почему среди простых людей он так охотно "ухает" свою родную дубинушку. "Пой, Федя, пой" -- так поощряли его в детстве соседи: скорняк, кузнец и каретный мастер Суконной слободы. Сам Шаляпин подчеркнул значение этих ранних соседских поощрений. "К пению меня поощряли мастеровые русские люди,-- вспоминал он,-- и первое мое поощрение к песне произошло в русской церкви, в церковном хоре... Русские люди поют песню с самого рождения; песню страдальческую и отчаянно веселую". И "я горд за мой певческий, и может быть, и несуразный, но певческий русский народ. Не хватает человеческих слов, чтобы выразить, как таинственно соединены в русском церковном пении эти два полюса радости и печали". И Шаляпин поет дифирамб русской песне и русской "панихиде, единственной в мире".

Скажут: хорошо, пусть все это -- от натуры. Но где же культуры? Ведь нужна же и культура, чтобы стать мировым гением? Культурой Шаляпин обязан, главным образом, себе самому. Я не могу излагать здесь, как и с каким трудом Шаляпин приобретал свою культуру. О всех своих подъемах и падениях он сам подробно рассказал в автобиографии, носящей характерное заглавие: "Маска и душа". Сперва "маска", а "душа" потом; таков порядок приобретения "культуры". В его описании вы узнаете, как он "изменил" Яшке для церковного хора; как из провинциальной оперы и от умного учителя, певца Усатого, через рутину Мариинского театра, он добрался, наконец, до Нижнего и Москвы -- и только там, в опере Саввы Мамонтова добился главного; впервые пробил брешь между "Душой" и "Маской", найдя выход своему внутреннему содержанию сквозь условную внешнюю форму роли, отныне уже не исполняемой послушно, по принятому трафарету, а свободно творимой по данному вдохновению. Так Шаляпин рос вместе с своим талантом, хватаясь за новые связи и за открывающиеся возможности и, по его словам, "впитывая, как губка, лучшие веяния времени", чтобы "разработать все особенные черты своей артистической натуры, своего темперамента". О своем неустанном труде при этом он сам говорит: "Я вообще не верю в одну спасительную силу таланта, без упорной работы". Эту работу он делал усердно и настойчиво.

Тут -- разница его с Горьким, с которым когда-то они одновременно тянули лямку чернорабочего труда на пристанях Волги. При всех своих талантах. Горький, даже вознесясь высоко, не мог сбросить с себя своей рабочей одежды и остался в цепях своей первозданной натуры. Не то -- Шаляпин. Впитывая в себя все новейшие веяния в области искусства, он сумел стать своим среди культурного мира, "этот русский дичок привился, вырос из кожи провинциального вундеркинда, понял окружающее -- и сам стал ему понятен".

Важно отметить, что выиграв это, он ничего не потерял из прежнего. На своей высоте он сохранил ту основную тайну русской натуры, которую назовем тайной "перевоплощения", здесь открывается ключ всей проблемы отношения национального к космополитическому.

Помните, как Достоевский в своей знаменитой речи 1880 г. о Пушкине усмотрел в способности нашего великого поэта перевоплощаться в характеры своих героев всевозможных национальностей особую русскую способность -- и даже русскую миссию -- стать "всечеловечнешими"; конечно, было преувеличением, но оно было основано на несомненной черте русского характера, которую я бы назвал пластичностью. Сама по себе она не есть абсолютное достоинство: ни хороша, ни плоха, ни порок, ни добродетель. Пластичность -- значит незаконченность; незаконченность -- значит непредрешенность разных возможностей дальнейшего развития; заметили ли вы, как трудно даются англичанину звуки французского языка -- и вообще иностранной речи; как легко его узнать по акценту? Голосовые органы тут кристаллизовались в одном определенном направлении, исключающем другие. Изменить результат он уже не может. Перед русским открыты все возможности подражания: недаром иностранцы постоянно отмечают у нас дар усвоения языков, это черта нашей молодости, как выше признал Шаляпин,-- черта незаконченности натуры и вместе с тем ее особенной восприимчивости,-- естественно, что талантливейшие из нас обладают этим даром в высшей степени. Пушкин, по общему мнению критиков, легко воплощался в героев своих творений будь это Дон-Жуан или Скупой Рыцарь, Моцарт или Сальери. То же и Шаляпин. Про Дон-Кихота он заметил: "Надо полюбить его и пожалеть, чтобы быть на сцене трогательным старым гидальго". Вы увидите, как ему удалось тут преобразовать тайну смерти и тайну бессмертия, сливая себя со своим героем. А про Мефистофеля, которого он играл сорок лет, и все же не считал у себя удачным,-- он говорит, объясняя неудачу: Мефистофель "не связан ни с каким бытом". Это -- "отвлеченная фигура". Только скульптура, а не краски. Для контраста сравните красочную фигуру Кончака, связанного с бытом кочевника, в исполнении Шаляпина. Отсюда следует любопытный вывод: чтобы быть понятным другим, нужно быть связанным с собственным бытом, иначе -- мы или становимся непонятны, или -- сливаемся с чужим бытом.

Проверим этот вывод на примерах нас самих, русских. Вот Тургенев, самый понятный для Европы,-- потому что самый "европейский". Он -- в первом ряду; но он замешался в европейской толпе перворазрядных,-- их много,-- и в пантеон он не попал. Возьмем другой полюс, где сохранилась связь с бытом, с низами. Толстой с его деревней, проклявший город и всю его культуру. Достоевский с его каторжным миром, где он нашел и наблюдал низины человеческой души. Обоим открыт путь к бессмертию -- в их качестве национально русских. Но, поскольку на их "быте" построена своеобразная мистика, они остаются непонятны Европе. Они несут с собой "загадку", над решением которой Европа тщетно бьется и ставит перед ними знак вопроса.

Шаляпин занимает середину. Он национален и понятен. И он прошел свой путь к бессмертию сравнительно легко. Конечно, этому способствовал самый род его искусства, непосредственно доступный, интернациональный по характеру своей техники. Затем ему помогло то, что он пришел в Европу (с 1908 г.) вместе со всем комплексом нового русского искусства,-- со специфическим русским подбором звуков, красок и жестов; с русской музыкой, оперой, балетом, которые связываются с именем Дягилева. Шаляпин, конечно, внес в эти внешние средства интернационального общения свое собственное содержание. Уже снявший "маску" с "души", он усилил намерения композитора и либретиста своей личностью, как она сложилась, и по всей своей воле отныне не стесненной "маской" раздвинул авторские рамки слов, действий и звуков, чтобы вложить в них себя. Это и была для него идеальная форма слияний интернационального с народным.

Есть, конечно, предел в демонстрации национального: есть, по Шаляпину, "мера". Подделка под национальность не убеждает и мстит за себя. Раскрыть ее нетрудно, она неглубока: это только внешняя мишура. Самовар и поддевка, кумач и охра, даже верченье вприсядку -- еще не составляют национальности. Национальность -- в особом способе воспринимать и выражать восприятие. Она -- в особом понимании, в особом оттенке чувства, в особом характере реагирования на то и другое. Шаляпин называл это "интонацией", "окраской слова". И этой национальностью он обладал в высшей мере. Он был национален без намерения и, по его выражению, "не любил бахвальства национальностью". Шаляпин -- национален безыскусственно, потому что иным быть не мог. В этом и состоит успех его интернационального успеха.

Одно французское общество, работающее для международного мира, выразило свою задачу в красноречивом лозунге: "За родину путем согласия мира". Родина здесь впереди, но в международном "согласии". Согласие, гармония не только в музыке есть сочетание разнородного. Унисон не составляет музыки. Гармония есть полифония, симфония голосов, где каждый имеет свой ход и свое место. В мировом аккорде отдельные голоса даются национальностями. Чем ярче, чем характернее особый тембр каждой, тем звучнее будет аккорд. Чем глубже, богаче национальный характер, тем он нужнее и ценнее для международной полифонии.

Вот почему в мировой пантеон вступают те гении, которые приносят туда ярко и сильно выраженную народную душу.

Последние новости. 1938, 23 июня