Милюков Павел Николаевич - Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетий

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтій.

Предлагаемые очерки имѣютъ цѣлью дать общую картину развитія и взаимной смѣны тѣхъ теорій и общихъ взглядовъ, которые осмысливали для предшествовавшихъ поколѣній спеціальную работу надъ русскою исторіей. Ставя себѣ такую задачу, мы тѣмъ самымъ уже принимаемъ, что существуютъ, дѣйствительно, факты, подлежащіе подобному изученію, что развитіе науки русской исторіи не безсмысленно и не случайно, что общее теченіе русской исторіографіи всегда обусловливалось нѣкоторыми основными взглядами, теоріями и системами и всегда находилось въ болѣе или менѣе тѣсной связи съ развитіемъ общаго міровоззрѣнія. Разумѣется, такое общее представленіе о ходѣ развитія русской исторической науки ничего не предрѣшаетъ относительно частностей. Въ отдѣльныхъ случаяхъ слишкомъ часто ученые представители нашей науки не преодолѣвали того естественнаго антагонизма, который существуетъ между работой спеціальнаго изслѣдователя и разработкой общей теоріи, хотя бы того же самаго предмета: очень многіе видные представители русской исторической науки были весьма плохими теоретиками, и очень многіе теоретики совсѣмъ не были спеціальными учеными. Это наблюденіе показываетъ только, что исторія учености не совпадаетъ съ исторіей науки, но оно не можетъ опровергнуть факта существованія внутренней связи между наукой и ученостью. Сознательно или безсознательно, спеціальная работа всегда направлялась какою-нибудь теоріей; пренебреженіе же къ теоріи,-- если оно само не было результатомъ теоріи,-- большею частью сводилось къ тому, что спеціалистъ становился невольнымъ орудіемъ отжившей теоріи,-- конечно, къ большому ущербу для значенія его ученой работы.

Изъ сказаннаго видно, что не столько ученая работа сама по себѣ, не столько ея положительные результаты, сколько направлявшія ее теоретическія побужденія составятъ предметъ нашихъ послѣдующихъ наблюденій. Но и изъ числа этихъ побужденій мы будемъ останавливаться только на тѣхъ, которыя характеризуютъ "главныя теченія" русской исторической мысли, т.-е. на тѣхъ только, которыя толкали эту мысль впередъ, расширяя и углубляя ея главное русло. Не претендуя, такимъ образомъ, ни на какую библіографическую полноту и не имѣя въ виду исчерпать всего содержанія исторіи науки, мы должны будемъ, съ другой стороны, не разъ выходить за предѣлы исторіи науки въ чуждыя ей области: это необходимо потому, что большею частью далеко отъ собственной сферы нашей науки зарождались тѣ идеи и настроенія, которымъ суждено было играть въ этой сферѣ руководящую роль.

Пересмотрѣть съ указанною цѣлью главнѣйшіе факты русской исторіографіи будетъ, какъ кажется, дѣломъ далеко не лишнимъ, особенно въ наше время. Теоретическія возрѣнія на задачи историческаго изученія такъ быстро развивались во второй половинѣ нашего вѣка, что даже въ болѣе обильныхъ историческихъ литературахъ, чѣмъ наша, теорія далеко обогнала спеціальную разработку историческаго матеріала. Поставить вопросъ несравненно легче, конечно, чѣмъ обработать нужныя для отвѣта на него историческія данныя. Такимъ образомъ, съ новыми вопросами намъ приходится чаще всего обращаться къ старой, наличной литературѣ. Между тѣмъ, у этой литературы есть, такъ сказать, своя психологія и патологія: она,-- эта литература,-- ставила когда-то свои вопросы, не похожіе на наши и существенно обусловившіе содержаніе даваемыхъ ею отвѣтовъ. Тѣ, старые вопросы теперь давно забыты, а отвѣты, на нихъ данные, продолжаютъ циркулировать въ ученомъ обращеніи. Тамъ, гдѣ ученая циркуляція совершается быстро, часто подвергается пересмотру и старый ученый матеріалъ, и сдѣланные изъ него выводы. У насъ эти выводы держатся иногда десятки лѣтъ, пока дождутся своей провѣрки. Такимъ образомъ, нашъ ученый, а тѣмъ болѣе популярно-историческій обиходъ составляется изъ цѣлаго ряда разновременныхъ наслоеній, исторію и происхожденіе которыхъ мы не всегда помнимъ, но которыя одинаково употребляемъ въ дѣло при собственныхъ построеніяхъ. Это -- точно истертая отъ употребленія монета на какомъ-нибудь глухомъ, варварскомъ рынкѣ: деньги разныхъ временъ и различныхъ націй; всѣ онѣ одинаково идутъ въ оборотъ, но только нумизматъ можетъ опредѣлить по остаткамъ чекана происхожденіе и первоначальную цѣнность каждой.

Нѣчто подобное предстоитъ сдѣлать и историку нашей науки. Разсматривая продукты старой исторической литературы, какъ отслоенія былыхъ моментовъ теоретической мысли, онъ долженъ для каждаго изъ нихъ найти тотъ уголъ зрѣнія, подъ которымъ этотъ продуктъ былъ созданъ, возстановить, такъ сказать, ту былую жизнь, которою жило когда-то каждое изъ этихъ созданій. Возстановляя, такимъ образомъ, эти явленія старой исторической литературы въ ихъ временномъ и мѣстномъ значеніи, онъ тѣмъ самымъ лишаетъ ихъ значенія абсолютнаго и, слѣдовательно, освобождаетъ обиходъ современной мысли отъ множества историческихъ аксіомъ, принятыхъ на вѣру изъ старыхъ историческихъ произведеній. При этомъ, конечно, всегда можетъ возникнуть споръ: одинъ наблюдатель склоненъ будетъ считать отжившимъ и мертвымъ то, что другой объявитъ живымъ и живучимъ: это вопросъ личной точки зрѣнія каждаго. Но что и при этомъ разногласіи не будетъ подлежать спору и что, можетъ быть, поможетъ значительно съузить предѣлы спора, это -- сведеніе того или другого частнаго взгляда или спеціальнаго вывода къ тому или другому цѣльному міровоззрѣнію. Именно такого рода сведеніе и должно составлять, съ нашей точки зрѣнія, главнѣйшую задачу историка науки.

Цѣльнаго труда, который бы преслѣдовалъ такую задачу, для русской исторіографіи не существуетъ. Не останавливаясь на болѣе раннихъ попыткахъ изобразить исторію русской исторической науки {См. о нихъ у В. С. Иконникова: Опытъ русской. исторіографіи. T. I, кн. I. Кіевъ, 1891 г., стр. 259--269.}, упомянемъ только о двухъ послѣднихъ, наиболѣе крупныхъ. Исторія русскаго самосознанія покойнаго Кояловича самымъ заглавіемъ обѣщаетъ представить исторію нашей науки на нѣкоторой теоретической подкладкѣ. Но это же самое заглавіе и обличаетъ въ авторѣ одного изъ героевъ той исторіи, которую онъ собрался писать. Только очень давно можно было говорить, что "историкъ по преимуществу есть вѣнецъ народа, ибо въ немъ народъ узнаетъ себя (достигаетъ до своего самопознанія)" {Афоризмъ Погодина въ Моск. Вѣстн. 1827 г., часть VI.}. Наше время не вѣритъ въ такое самонахожденіе и откровеніе духа, отъ вѣка вложеннаго въ народы; слѣдовательно, не повѣрить и въ то, что исторіографія можетъ быть "исторіей самосознанія". Можно себѣ представить, что Кояловичъ не съумѣлъ сдѣлаться судьей въ собственномъ дѣлѣ, и вся исторія науки вышла у него обвинительною рѣчью pro domo sua. Дѣятели науки раздѣлились при этомъ на два лагеря -- своихъ и чужихъ, и чужіе (нѣмцы-западники) были уличены въ непрерывномъ полуторавѣковомъ заговорѣ противъ русской народности и противъ національнаго самосознанія. Въ истекшемъ году вышла давно подготовлявшаяся работа кіевскаго профессора В. С. Иконникова: огромный трудъ въ 2,000 страшить слишкомъ, который, конечно, надолго сдѣлается настольною книгой каждаго занимающагося русскою исторіей. Но въ вышедшей части этого капитальнаго труда содержится пока только обозрѣніе собраній и хранилищъ историческаго матеріала; исторія ученой разработки должна войти въ слѣдующую часть сочиненія. Впрочемъ, и помимо этого обстоятельства, предлагаемые очерки сохраняютъ свое право на существованіе, такъ какъ преслѣдуютъ совсѣмъ другія цѣли, чѣмъ монументальный Опытъ русской исторіографіи проф. Иконникова.

Намъ остается сказать нѣсколько словъ о тѣхъ хронологическихъ рамкахъ, въ которыхъ мы будемъ слѣдить за "главными теченіями русской исторической мысли". Выдѣляя для изложенія на этотъ разъ только два послѣднія столѣтія въ исторіи нашей науки, мы несомнѣнно поступаемъ произвольно. Исторія вліянія теоретической мысли на историческую разработку начинается, конечно, ужо тамъ, гдѣ начинается впервые разработка первыхъ источниковъ: въ глубинѣ среднихъ вѣковъ. Наша средневѣковая философія исторіи есть, несомнѣнно, заимствованная -- польская. Образованіе послѣдней начинается еще съ XIII вѣка, съ Кадлубка, а въ XVI вѣкѣ ея результаты употребляются уже для созданія русской національной исторической теоріи. Однако же, исторіей перенесенія польской теоріи на Русь мы заниматься здѣсь не можемъ, по сложности и спеціальности такой темы. Исторіи же образованія русской національной теоріи совершенно обойти намъ будетъ нельзя, и мы къ ней вернемся въ своемъ мѣстѣ.

На пространствѣ двухъ послѣднихъ вѣковъ развитіе русской исторической науки распадается на два періода, рѣзко различные по своимъ основнымъ принципамъ. Первый періодъ мы можемъ назвать періодомъ практическаго или этическаго пониманія задачъ историка. Характеристическою чертой второго служитъ развитіе представленія объ исторіи, какъ наукѣ. Переходъ отъ практическаго къ научному пониманію задачъ исторической науки вызванъ, какъ увидимъ, успѣхами въ развитіи научности на Западѣ. Но можно подмѣтить и въ русской жизни нѣкоторыя перемѣны, сопутствовавшія этому перелому и сдѣлавшія его болѣе быстрымъ и рѣшительнымъ. Мы увидимъ, что въ первый періодъ историческая наука въ Россіи не имѣла постояннаго органа для своей разработки и развивалась преимущественно благодаря любителямъ. Во второй періодъ историческая наука становится университетскою наукой, достояніемъ профессіональныхъ ученыхъ. Конечно, такое дѣленіе стираетъ нѣкоторыя частности. И въ періодъ любительской разработки исторіи съ прикладными цѣлями мы встрѣтимъ, какъ исключеніе, нѣсколькихъ спеціалистовъ-ученыхъ и въ періодъ научнаго пониманія историческихъ задачъ нѣкоторые любители-знатоки продолжаютъ заниматься русскою исторіей. И любопытно, что и въ первомъ періодѣ спеціалисты отрицаютъ прикладныя задачи историческаго изученія, и во второмъ періодѣ любители продолжаютъ эти задачи преслѣдовать. Но то и другое исключеніе -- суть частности, не нарушающія общаго характера картины. Въ концѣ-концовъ, и спеціалисты перваго періода подчиняются ходячему утилитарному взгляду и вытекавшему изъ него построенію русской исторіи, и любители второго періода подчиняютъ свой этическій взглядъ требованію научности или, по крайней мѣрѣ, стараются выразить его въ терминахъ науки.

Если бы понадобилось точно опредѣлить границу между этими двумя періодами русской исторической науки, мы назвали бы 1826--1827 годы. Золотая дворянская молодежь Александровскаго времени, сметенная декабрьскою катастрофой, уступаетъ въ эти годы мѣсто московской университетской молодежи изъ разночинцевъ Николаевскаго времени. Въ 1827 г. встрѣчаемъ впервые въ печати и мысль объ "исторіи, какъ наукѣ",-- въ статьѣ Вѣстника Европы подъ этимъ заглавіемъ, написанной однимъ забытымъ авторомъ, нѣкіимъ Среднимъ-Камашевымъ. Впрочемъ, въ свое время мы вернемся еще къ болѣе подробному разсмотрѣнію этого любопытнаго момента русской исторіографіи. Употребляя болѣе привычные термины, мы можемъ вести первый періодъ русской исторической науки до Карамзина включительно, второй періодъ -- съ Карамзина до нашего времени.

I. Синопсисъ.

Характеристика Кіевскаго Синопсиса должна лежать въ основѣ изложенія русской исторіографіи прошлаго столѣтія. Со времени своего перваго изданія въ 1674 году Синопсисъ перепечатывался до 25 разъ {Трижды въ XVII в. въ Кіевѣ (1674, 1678, 1680), около 20 разъ въ XVIII столѣтіи въ Петербургѣ (1714, 1718 и съ 1736 г. 18 разъ Академіей Наукъ) и три раза въ XIX столѣтіи въ Кіевѣ, по почину митроп. Евгенія (1823, 1836 и 1861).} и дожилъ до нашего столѣтія. Авторъ "предувѣдомленія" къ изданію 1836 г., митрополитъ Евгеній, справедливо указываетъ причину такой огромной популярности Синопсиса въ томъ, что "книга сія, по бывшему недостатку другихъ россійской исторіи книгъ печатныхъ, была въ свое время единственною оной учебною книгой". Она была, дѣйствительно, первымъ и единственнымъ печатнымъ учебникомъ русской исторіи до самаго появленія Краткаго лѣтописца Ломоносова (1760), такъ какъ написанное въ началѣ XVIII в. (1715) Мя исправленія недостатковъ Синопсиса Ядро Манкіева попало въ печать только въ 1770 г. Между тѣмъ, въ 1760--1770-хъ годахъ для тѣхъ главнѣйшихъ изслѣдователей русской исторіи, съ которыми намъ придется имѣть дѣло, учебные годы уже давно прошли. Такимъ образомъ, черезъ школу Синопсиса были пройти всѣ они, и не будетъ удивительнымъ, если мы найдемъ, что духъ Синопсиса царить въ нашей исторіографіи XVIII вѣка, опредѣляетъ вкусы и интересы читателей, служитъ исходною точкой для большинства изслѣдователей, вызываетъ протесты со стороны наиболѣе серьезныхъ изъ нихъ,-- однимъ словомъ, служить какъ бы основнымъ фономъ, на которомъ совершается развитіе исторической науки прошлаго столѣтія. Вопросы, поднятые Синопсисомъ, обсуждаются еще Щербатовымъ и Болтинымъ въ концѣ XVIII вѣка.

Составляя, такимъ образомъ, исходный пунктъ исторіографіи прошлаго вѣка, Синопсисъ, въ то же время, важенъ для насъ какъ резюме всего, что дѣлалось въ русской исторіографіи до XVIII столѣтія. Результатъ этого предъидущаго періода русской исторіографіи былъ, правда, весьма печаленъ. Историкамъ XVIII вѣка, учившимся по Синопсису и проникнутымъ его духомъ, предстояла прежде всего задача -- разрушить Синопсисъ и вернуть науку назадъ, къ употребленію первыхъ источниковъ. Дѣло въ томъ, что между этими первыми источниками, древними лѣтописями, и изложеніемъ Синопсиса лежали цѣлыхъ пять вѣковъ постепеннаго искаженія первоисточниковъ. Процессъ этого искаженія начался съ тѣхъ поръ, какъ польскіе хронисты стали употреблять въ дѣло показанія русскихъ лѣтописей, продолжался уже систематически, какъ слѣдствіе средневѣковыхъ ученыхъ пріемовъ, употреблявшихся польскими компиляторами XV и XVI вѣковъ, и закончился перенесеніемъ результатовъ этой порчи въ XVI и XVII вѣкахъ опять назадъ, на Русь. Чтобъ иллюстрировать этотъ процессъ невольной и сознательной порчи, возьмемъ два примѣра. Синопсисъ разсказываетъ очень непріятное для національнаго самолюбія и совершенно неизвѣстное русскимъ лѣтописямъ событіе, будто сынъ Мономаха, Ярополкъ Владиміровичъ, быть захваченъ поляками въ плѣнъ. Какъ возникло это извѣстіе? Въ русскихъ лѣтописяхъ подъ 1122 годомъ говорится, что былъ взять въ плѣнъ поляками ("ятъ лестью") Володарь Ростиславичъ. Кадлубекъ, польскій хронистъ начала XIII в., пересказывая это событіе, назвалъ Володаря Vladarides, т.-е. Володаревичъ. Длугошъ, два вѣка спустя, изъ Володаревича сдѣлалъ Вододимпровича, т.-е. сына Мономаха, Ярополка; разсказавши одинъ разъ о плѣнѣ Володаря, онъ разсказалъ вторично, какъ объ особомъ событіи, о плѣнѣ Ярополка, разукрасивши, по своему обыкновенію, этотъ разсказъ разными подробностями. Въ этомъ видѣ разсказъ перешелъ, еще сто лѣтъ спустя, къ польскому компилятору XVI в. Стрыйковскому, а отъ Стрыйковскаго, еще черезъ столѣтіе, попалъ и въ Синопсисъ {Ср. Zeissherg: "Die polnische Geschichtschreibung des Mittelalters", 325; на смѣшеніе указалъ еще Болтикъ. Прим. на Леклерка, т. I, стр. 258.}. Такимъ образомъ, здѣсь новое событіе явилось въ результатѣ цѣлаго ряда невольныхъ недоразумѣній; приведемъ теперь другой примѣръ, въ которомъ новое событіе возникаетъ благодаря ученымъ пріемамъ средневѣковой исторіографіи. Эта исторіографія очень любила называть новые народы средневѣковой Европы классическими именами: наприм., датчане назывались классическимъ именемъ дакійцевъ (Daci), Венгрія -- Панноніей и т. д. Этотъ пріемъ повелъ къ цѣлому ряду ученыхъ комбинацій между національными преданіями средневѣковыхъ народовъ и показаніями классическихъ авторовъ. Если ученый хронистъ (въ данномъ случаѣ Кадлубекъ) встрѣчалъ, наприм., древнія преданія о борьбѣ поляковъ съ венграми (т.-е., по его терминологіи, паннонцами), и если онъ находилъ въ своемъ классикѣ, Юстинѣ, что въ Панноніи жили нѣкогда галлы, то онъ съ полною увѣренностью строилъ ученый выводъ, что поляки должны были сражаться въ древности съ галлами (veri simile не certo certius, cum hac eos geute concertasse), а къ его преемникамъ этотъ выводъ переходилъ уже въ смыслѣ несомнѣнно происшедшаго факта. Такимъ образомъ, древнѣйшая исторія новыхъ народовъ наполнялась событіями, взятыми изъ классическихъ авторовъ. Тотъ же Кадлубекъ называетъ намъ въ числѣ своихъ классическихъ источниковъ Книгу писемъ Александра (Македонскаго) и сообщаетъ, конечно, съ помощью такого же умозаключенія, какъ вышеприведенное, что поляки воевали съ Александромъ Македонскимъ. Во время гуситскаго движенія въ одной чешской хроникѣ (1437 г.) является и Грамота, данная славянамъ Александромъ и, можетъ быть, восходящая къ тому же самому "liber epistolarum Alexandra. Затѣмъ эта грамота переходить въ польскую литературу, а отсюда въ XVII вѣкѣ черезъ Бѣльскаго и Стрыйковскаго переносится въ Россію и въ концѣ того же вѣка появляется въ нашемъ Синопсисѣ {Zeiseberg, 63--64, 60. Первольфъ: "Славяне", т. II, стр. 33, 438; А. Поповъ: "Обзоръ хронографовъ", т. II, стр. 203.}.

Подобныя иностранныя новинки принимались на Руси охотнѣе, чѣмъ простой, но полный пробѣловъ и умолчаній разсказъ древней лѣтописи. На Руси искаженный такимъ образомъ историческій разсказъ продолжалъ искажаться и дополняться новыми легендами подъ вліяніемъ политическихъ тенденцій времени. Эти новѣйшіе продукты историческаго творчества выпали преимущественный интересъ читателей, такъ какъ отвѣчали на вопросы, наиболѣе возбуждавшіе ихъ любопытство, а старая русская лѣтопись вовсе вышла изъ моды.

Слѣдствія этой потери представленія о сравнительной важности источниковъ и бросаются, прежде всего, въ глаза въ Синопсисѣ. Разсказъ его преимущественно основанъ на польскихъ компиляторахъ Длугошѣ, Бѣльскомъ, Кромерѣ, Мѣховскомъ, Стрыйковскомъ; русскія лѣтописи являются только какъ дополненіе, какъ одинъ изъ источниковъ одинаковаго съ другимъ достоинства. Такимъ образомъ, полное отсутствіе критики, полное смѣшеніе источниковъ есть первая характерная черта Синопсиса и, вмѣстѣ, русской исторіографіи XVIII в. до самаго Шлецера, какъ увидимъ далѣе.

Переходя теперь къ самому содержанію Синопсиса, предварительно замѣтимъ, что за это содержаніе отвѣтственъ не неизвѣстный составитель Синопсиса, а его единственный источникъ, игуменъ Михайловскаго монастыря Ѳеодосій Сафоновичъ, съ хроники котораго почти цѣликомъ списанъ Синопсисъ {О Сафоновичѣ см. Старчевскаго: "Очеркъ литературы русской исторіи до Карамзина", стр. 76--82; о рукописяхъ его въ С.-Петерб. Публ. библіотекѣ и Моск. архивѣ иностр. дѣлъ у Первольфа: "Славяне", стр. 444; о сличеніи текста Сафоновича съ Синопсисомъ (Гизслемъ) въ Перепискѣ митр. Евгенія съ гр. И. П. Румянцевымъ, вып. I, стр. 34, 35, 37.}. Сафоновичъ составлялъ, прежде всего, не русскую исторію, а исторію Кіева, тщательно выбирая изъ своихъ источниковъ даже мелочи, связанныя съ историческими воспоминаніями древней столицы: построеніе церквей, кончину благотворителей, происхожденіе именъ урочищъ и т. п. Такимъ образомъ, разсказъ Синопсиса совпадаетъ съ исторіей Руси только въ кіевскій періодъ, почти вовсе обходя молчаніемъ Владиміръ и Москву и передавая изъ позднѣйшихъ событій, послѣ татарскаго нашествія, только о такихъ, которыя имѣли непосредственное отношеніе къ Кіеву: о судьбѣ кіевской митрополіи, о присоединеніи Кіева въ Литвѣ, объ обращеніи его въ воеводство. Присоединеніемъ Кіева къ Москвѣ и кончался Синопсисъ въ первомъ изданіи; въ двухъ слѣдующихъ кіевскихъ изданіяхъ вполнѣ послѣдовательно было прибавить дальнѣйшія кіевскія событія временъ Ѳеодора Алексѣевича (Чигиринскіе походы).

Такимъ образомъ, первый учебникъ русской исторіи явился на свѣтъ съ довольно случайнымъ содержаніемъ. Однако же, если всмотримся ближе въ процессъ работы Сафоновича, то увидимъ, что въ обработкѣ этого матеріала проявились вовсе не случайныя, а, напротивъ, весьма характерныя черты до-петровской исторіографіи.

Изъ 110 главъ перваго изданія Синопсиса первыя 11 посвящены этнографическому введенію. Здѣсь Сафоновичъ вполнѣ связанъ ученостью своего источника, Стрыйковскаго, который, кажется, былъ и единственнымъ его источникомъ, такъ какъ ссылки Сафоновича на другихъ авторовъ, при внимательномъ просмотрѣ, всѣ оказываются сдѣланными у Стрыйковскаго. Что касается самого Стрыйковскаго, этотъ ученый компиляторъ выбралъ свои свѣдѣнія изъ цѣлой библіотеки авторовъ; однихъ латинскихъ можно насчитать между его источниками до сотни, не считая Библіи въ полномъ составѣ и лѣтописей польскихъ, литовскихъ, русскихъ и прусскихъ. Bиpгилій стоитъ здѣсь рядомъ съ Іезекіилемъ и Апокалипсисомъ; Платонъ и Овидій съ книгой Бытія и т. д. Что касается пріемовъ этнографическаго изслѣдованія, они отлично резюмированы Шлецеромъ въ слѣдующихъ словахъ: "Прадѣды наши въ младенчествѣ исторической науки имѣли обыкновеніе при изслѣдованіи о происхожденіи народовъ дѣлать два предварительныхъ изысканія: 1) въ какомъ народѣ древнѣйшаго міра скрывается онъ?... Каждый народъ послѣ столпотворенія обязанъ былъ существовать народомъ и 2) отъ чего произошло названіе народа и что оно значитъ".

На первый вопросъ Синопсисъ находилъ отвѣтъ (по Стрыйковскому) въ именахъ Рошъ, Мосохъ Іезекіилева пророчества. "Мосохъ, шестый сынъ Афета, внукъ Ноевъ", являлся очень удобнымъ прародителемъ "московскихъ народовъ", и Стрыйковскій зналъ даже очень точно, какъ этотъ Мосохъ "по потопѣ лѣта 131 шедши отъ Вавилона съ племенемъ своимъ... надъ брегами Чернаго моря народы Московитовъ отъ своего имени осади {Производство славянскихъ народовъ отъ Іафета восходитъ къ первымъ временамъ средневѣковой славянской исторіографіи. Польскій хронистъ Dzierswa (конецъ XIII в.) уже связываетъ съ Іафетомъ поляковъ черезъ Іавана -- Ивана, сына Іафета; но "Руса" въ числѣ потомковъ Іафета онъ еще не знаетъ. У Выгко (ок. 1295) Янъ получаетъ трехъ сыновей: Чеха, Леха и Руса, но, кажется, что сказаніе занесено въ хронику Башко позднѣе, въ XIV вѣкѣ. Въ чешской хроникѣ Пулкавы (вторая половина XIV в.) Чехъ и Лехъ есть, но Руса еще нѣтъ; нѣтъ его и въ сочиненіяхъ, на которыя ссылается Башко,-- у Martinus Polonus и Isid. Hispalensis. Въ liber etymologiarum послѣдняго есть за то Мосохъ, принимаемый затѣмъ я Длугошемъ (1480). См. Zetàberg, 76, 103; Пероольфъ, II, стр. 104--105, 108--109.}. На второй вопросъ Стрыйковскій навалъ столь же лестный для національнаго самолюбія отвѣтъ: названіе Россовъ произошло отъ разсѣянія, расширенія: "і тако отъ Мосоха... не токмо Москва, народъ великій, но и вся Русь или Россія вышереченная произыде". Славяне же получили имя "отъ славныхъ дѣлесъ своихъ, наипаче же воинскихъ"; этотъ народъ "страшенъ и славенъ всему свѣту бысть, яко вси ветхій и достовѣрные лѣтописцы свидѣтельствуютъ"; доказательствомъ этого служитъ упомянутая выше грамота Александра Македонскаго, златомъ писанная на пергаменѣ въ Александріи въ 310 году до P. X.; самый текстъ этой грамоты извѣстенъ если не Синопсису, то хронографамъ.

И такъ, этнографія Синопсиса есть отраженіе ученыхъ теорій средневѣковой польской и вообще славянской исторіографіи; самостоятельность Сафоновича въ этой части не идетъ дальше амплификацій на тему о славянской славѣ. Совсѣмъ иное встрѣтимъ въ слѣдующихъ 63 главахъ (12--74), излагающихъ исторію Кіева до татарскаго нашествія и составляющихъ главную часть Синопсиса. Стрыйковскій, конечно, остается и здѣсь главнымъ источникомъ Сафоновича; но послѣдній то сокращаетъ, то дополняетъ его русскими источниками {Русскій источникъ Сафоновича очень близокъ къ такъ называемой Густынской лѣтописи (Л. С. Р. Л., II); Старчевскій указывалъ Ипатьевскую (стр. 76--77), но и Густынская составлена по Ипатьевской, а статьи Синопсиса "своего сочиненія", по мнѣнію Старчевскаго (наприм., Объ идолахъ, стр. 82), оказываются при сличеніи заимствованными именно изъ Густынской лѣтописи. Синопсисъ повторяетъ даже описки Густынской лѣтописи (наприм., Въ Ланій вмѣсто Паннопіи (Л. С. Р. Л., стр. 251 и Синопсиса глава 44).}; и по этимъ измѣненіямъ мы можемъ видѣть, что привлекало наибольшее вниманіе составителя. Треть этой части, 21 глава изъ 63 (30--50), занята княженіемъ Владиміра Святого. Конечно, оно и у Стрыйковскаго изложено подробнѣе, но, сравнивая тексты Огрыйковскаго и Синопсиса, нельзя не замѣтить, что эта часть и самостоятельно обработана Сафоновичемъ. Изъ всѣхъ этихъ главъ ни одна не оставлена составителемъ въ первоначальномъ видѣ. То внесены просто тонкіе, но знаменательные штрихи: Владиміръ названъ великимъ самодержцемъ россійскимъ, произведенъ отъ Августа. То уголъ зрѣнія взятъ иной, наприм., язычество разрисовано болѣе мрачными красками; въ болѣе энергичныхъ выраженіяхъ сказано о женолюбіи язычника Владиміра. То значительная часть главы передѣлала по русскимъ источникамъ (сюда относятся цѣлыхъ 10 главъ: объ идолахъ, посольствѣ къ Владиміру о вѣрѣ, рѣчь философа, посольство отъ Владиміра въ Грецію, сцена крещенія народа, сцена крещенія сыновей Владиміра и молитва его послѣ крещенія, разсказы о десятинной церкви, о походѣ къ Суздалю и Ростову, наставленіе сыновьямъ о вѣрѣ, преставленіе Владиміра). Наконецъ, иногда цѣлыя главы вставлены новыя (о возвращеніи пословъ изъ Византіи, о томъ, что Россы до Владиміра уже четыре раза крестились, о совершенномъ утвержденіи вѣры и о происхожденіи названія Выдыбичи; сюда же, наконецъ, относится благодареніе Богу отъ всѣхъ Россовъ о неисповѣдимомъ его дарѣ, составляющее заключеніе разсматриваемой части: всего 4 главы). Если по этимъ вставкамъ и передѣлкамъ мы можемъ заключить, что крещеніе Руси составляло центральный интересъ для составителя въ исторіи кіевскаго періода, то, разобравши матеріалъ, употребленный имъ для этихъ дополненій, увидимъ, что то же самое интересовало и публику. Этотъ матеріалъ весь готовъ былъ уже до Сафоновича; самостоятельно у него, можетъ быть, только заключеніе, да неизвѣстно изъ другихъ источниковъ мѣстное кіевское преданіе о происхожденіи названія Выдыбичи отъ крика язычниковъ: "выдыбай, Перунъ", и о построеніи церкви Спаса на мѣстѣ Перунова кумира {См. о мѣстныхъ кіевскихъ преданіяхъ, какъ возможномъ источникѣ Синопсиса, у Максимовича: "Собр. соч.", II, стр. 88.}. Все остальное и въ сводныхъ компиляціяхъ, вродѣ Густынской лѣтописи Лосицкаго, и даже въ отдѣльныхъ повѣстяхъ, частью восходящихъ къ XVI вѣку, было извѣстно въ русской рукописной литературѣ и помимо Синопсиса.

Послѣ Владиміра Святого останавливаетъ вниманіе разсказъ о Владимирѣ Мономахѣ. Разсказавши по Стрыйковскому, какъ во время похода на Кафу Владиміръ Мономахъ пріобрѣлъ отъ кафинскаго старосты царскія регаліи московскихъ царей, составитель считаетъ необходимымъ приложить отъ себя главу "о семъ, откуду россійскіе самодержцы вѣнецъ царскій на себѣ носити начата". Подъ этимъ заглавіемъ онъ разсказываетъ также извѣстную по рукописямъ XVI в. повѣсть о присылкѣ регалій Владиміру Мономаху Константиномъ Мономахомъ изъ Византіи. Сафоновичъ уже замѣтилъ, что регаліи не могли быть присланы Константиномъ, умершимъ за полвѣка до Владиміра, и въ его изложеніи регаліи посылаетъ Іоаннъ Комненъ. Къ этой повѣсти о регаліяхъ мы еще будемъ имѣть случай вернуться; теперь намъ важно отмѣтить тенденцію Сафоновича. Сопоставляя два разсказа о происхожденіи царскихъ регалій изъ Кафы и изъ Византіи, онъ, конечно, замѣтилъ ихъ противорѣчіе; если, однако же, онъ это противорѣчіе допустилъ, то, очевидно, не по недосмотру, какъ склоненъ былъ объяснять Соловьевъ {Архивъ ист.-юр. свѣдѣній Калачова, II, 1, отд. III, стр. 10.}, а вполнѣ намѣренно и сознательно: не рѣшаясь въ данномъ случаѣ отвергнуть свой авторитетъ, Стрыйковскаго, онъ не рѣшился, очевидно, и отступить отъ русскаго мнѣнія, ставшаго почти національнымъ догматомъ для историка его времени. Не даромъ онъ къ термину "князь" никогда но забываетъ прибавить "благовѣрный", а вмѣсто "былъ выбранъ и посаженъ на столѣ", поправляетъ: "сѣлъ на престолѣ отческомъ" (гл. 60-я).

Чѣмъ ближе къ нашествію Батыя, тѣмъ польскій источникъ Сафоновича становится скуднѣе кіевскими извѣстіями и тѣмъ разсказъ становится короче и спутаннѣе въ Синопсисѣ. Наконецъ, въ самое время нашествія Стрыйковскій окончательно его оставляетъ. Тогда составитель, вставивши отъ себя двѣ главы, изображающія Печерскую лавру во время нашествія, затѣмъ въ третьей главѣ на одной страничкѣ поканчиваетъ "съ лѣтами, въ нихъ же Кіевское княженіе и всея Россіи самодержавствіе подъ татарскимъ пребысть игомъ". Но и эта страничка занята введеніемъ въ повѣсть о побѣдѣ Дмитрія Донского надъ Мамаемъ, къ которой Сафоновичъ и приступаетъ, перескочивши полтора столѣтія. Вслѣдъ за тѣмъ 29 главъ (75--103) посвящены пересказу этой повѣсти. Здѣсь опять русская историческая литература помогла автору: его повѣсть есть вторая изъ трехъ извѣстныхъ передѣлокъ сказанія о Мамаевомъ нашествіи. Первая, короткая, встрѣчается въ нѣкоторыхъ лѣтописяхъ и въ Степенной книгѣ, а третья есть извѣстная Задонщина. Кончается Синопсисъ, какъ мы уже говорили, отрывочными свѣдѣніями о судьбѣ кіевской митрополіи и самого Кіева послѣ присоединенія къ Литвѣ.

Теперь мы можемъ рѣшить, какое впечатлѣніе оставлялъ этотъ первый учебникъ русской исторіи въ своихъ читателяхъ. Ярко освѣщено было начало исторіи, и въ немъ всего отчетливѣе выдѣлялось крещеніе Руси. Послѣ Владиміра Святого запоминался Владиміръ Мономахъ съ его регаліями, а затѣмъ такая же связь, какъ между двумя Владимірами, устанавливалась въ памяти читателя между двумя нашествіями: Мамая и Батыя; крѣпко врѣзался въ память торжественный моментъ первой побѣды надъ татарами, для котораго разскащикъ не пожалѣлъ красокъ. Выводовъ, цѣльнаго взгляда, системы русской исторіи тутъ еще нѣтъ; но въ памяти читателя остаются четыре имени и четыре картины: двѣ мрачныя -- язычество и татарское нашествіе; двѣ торжественныя -- крещеніе и Куликовская побѣда. И по объему эти отдѣлы составляютъ цѣлую половину книги. Затѣмъ, у обыкновеннаго читателя оставалось неясное воспоминаніе о путаницѣ именъ въ остальной половинѣ: этнографическихъ именъ въ началѣ, княжескихъ именъ въ серединѣ, именъ намѣстниковъ кіевскихъ въ концѣ; этотъ матеріалъ не стоялъ ни въ какой общей связи и забывался самъ собой, какъ ни для чего непригодный.

Но гдѣ кончался интересъ обыкновеннаго читателя, тамъ начинался интересъ любителя. Разобраться среди всѣхъ этихъ Роксалановъ, Сарматовъ, Цимбровъ, Козаровъ, возстановить генеалогію Росовъ, Мосоховъ становится соблазнительною задачей для учености, усидчивости или трудолюбія. При сличеніи съ русскими лѣтописями открывались другіе спорные вопросы: тамъ нѣтъ того, что говорить Синопсисъ о плѣнѣ Прополка, есть противорѣчія, наприм., въ разсказѣ о регаліяхъ, неясно, что такое "города" Щековица и Хоревица, зачѣмъ собственно Владиміръ ходилъ въ Корсунь и гдѣ именно онъ принялъ крещеніе и т. д., и т. д. Всѣ эти сомнительные вопросы приводили къ одному: къ необходимости сличить Синопсисъ съ русскими лѣтописями. По для этого необходимо было привести сперва въ извѣстность что такое русскія лѣтописи. Петръ Великій наткнулся въ Кенигсбергѣ на Радзивиловскій списокъ лѣтописи и велѣлъ списать его, полагая, что нашелъ нѣчто единственное въ своемъ родѣ, а такихъ списковъ десятки лежали въ монастырскихъ библіотекахъ Россіи и масса ходила по рукамъ любителей-начетчиковъ. Далѣе, Синопсисъ давалъ исторію Кіева; исторію Владиміра и Москвы, неизвѣстную польскимъ источникамъ, можно было почерпнуть опять-таки изъ тѣхъ же русскихъ лѣтописей. И такъ, разысканіе лѣтописей, сличеніе ихъ, сводъ ихъ показаній -- вотъ первый шагъ, который необходимо было сдѣлать для начала знакомства съ русскою исторіей.

Такимъ образомъ, только ставши на уровень историческихъ знаній, представляемый Синопсисомъ, можно себѣ уяснить, въ чемъ состояли насущныя потребности исторіографіи того времени. Манкіевъ, авторъ Ядра россійской исторіи, первый, еще въ 1715 году, взялся помочь дѣлу. Его честолюбіе, правда, не шло далеко; онъ хотѣлъ только исправить два самые существенные недостатка Синопсиса: его преимущественное пользованіе польскими источниками и его ограниченіе Кіевомъ. Оставаясь большею частью вѣренъ Стрыйковскому относительно кіевскаго періода, Манкіевъ ввелъ исторію сѣвера по русскимъ источникамъ. Но его книга вышла только въ 1770 году. Хотя она имѣла въ теченіе XVIII вѣка четыре изданія и представляла большія преимущества передъ Синопсисомъ, тѣмъ не менѣе, уже въ моментъ своего появленія она была, въ сущности, далеко опережена развитіемъ исторіографіи, на которое по этой причинѣ и не имѣла никакого вліянія. Поэтому мы вправѣ оставить въ сторонѣ эту попытку, какъ не входящую въ исторію науки, и обратиться прямо въ ея настоящимъ двигателямъ {Болѣе подробную характеристику Ядра Манкіева см. въ цитованной выше статьѣ Соловьева.}.

II. Историки XVIII столѣтія.

Вмѣсто введенія въ характеристикѣ историковъ прошлаго столѣтія, всего умѣстнѣе будетъ выяснить одно обстоятельство, хотя ничего общаго съ наукой не имѣвшее, но, тѣмъ не менѣе, оказавшее рѣшительное вліяніе на исторіографію XVIII вѣка. Разсматривая Синопсисъ, мы могли замѣтить, что содержаніе его вскрываетъ двѣ тенденціи читавшей его публики: православную (крещеніе) и національную (Куликовская битва). У историковъ XVIII столѣтія къ этимъ двумъ тенденціямъ присоединяется третья -- государственная, монархическая. Занятый Кіевомъ и написанный вскорѣ по его присоединеніи, Синопсисъ хотя и не остался совершенно внѣ сферы вліянія московскаго самодержавія, но это вліяніе дѣйствовало на него косвенно, посредствомъ употребленныхъ въ дѣло составителемъ московскихъ историческихъ источниковъ. Историки XVIII в. находятся уже подъ прямымъ вліяніемъ московской государственной идеи; въ результатѣ этого вліянія выясняется въ теченіе вѣка цѣлое связное каноническое представленіе объ общемъ ходѣ русской исторіи,-- представленіе, корни котораго мы впослѣдствіи найдемъ глубоко запрятанными въ исторіи московской государственности. Такому характеру исторіографіи соотвѣтствуетъ и самый характеръ ея дѣятелей. Архивы и казенныя книгохранилища, неизвѣстные и для самихъ завѣдовавшихъ ими, разумѣется, были закрыты для любознательности частныхъ лицъ. Всѣ крупные изслѣдователи XVIII вѣка суть, прежде всего, люди съ оффиціальнымъ положеніемъ, извѣстные правительству и по его порученію занятые изученіемъ русской исторіи. Это -- астраханскій губернаторъ и тайный совѣтникъ Василій Никитичъ Татищевъ, начинающій свои ученыя работы по порученію Брюса и подъ покровительствомъ самого Петра; это -- его сіятельство, тайный совѣтникъ, сенаторъ и каммеръ-коллегіи президентъ, князь Михаилъ Михайловичъ Щербатовъ, рекомендованный Екатеринѣ Миллеромъ для сочиненія русской исторіи {Такъ, по крайней мѣрѣ, слышалъ Погодинъ отъ Малиновскаго, преемника Миллера по управленію архивомъ иностр. коллегіи: "Щербатова рекомендовалъ Екатеринѣ Миллеръ, отказавшійся писать исторію за старостью" (Барсуковъ: "Погодинъ", т. I, стр. 256).}, занимавшійся подъ ея покровительствомъ и ей посвятившій свой трудъ, или это -- членъ военной коллегіи, генералъ-майоръ Иванъ Никитичъ Болтинъ, выправлявшій работы Екатерины по русской исторіи на ея счетъ, а, можетъ быть, и по спеціальному заказу Потемкина {См. Сухомлинова: "Ист. Россійск. академіи", т. V, стр. 85.}, напечатавшій свои примѣчанія на Леклерка, или россійскій исторіографъ и дѣйствительный статскій совѣтникъ Ѳедоръ Ивановичъ Миллеръ, или другой, болѣе знаменитый исторіографъ, послѣ Миллера носившій этотъ оффиціальный титулъ и тоже издавшій на правительственныя средства свою исторію. Одиноко стоитъ между ними крестьянскій сынъ и просто статскій совѣтникъ Ломоносовъ, писавшій свою исторію, однако же, тоже по оффиціальному порученію {Вотъ сценка, рисующая соціальное положеніе Ломоносова среди другихъ историковъ. По заказу его превосходительства В. И. Татищева Ломоносовъ написалъ ли него посвященіе Петру Ѳедоровичу и Татищевъ послалъ ему 10 рублей въ подарокъ: "онъ имъ очень доволенъ и въ слѣдующій понедѣльникъ будетъ самъ благодарить за то" (Пекарскій: "Доп. свѣд. для біогр. Ломоносова"). А вотъ соціальное положеніе нѣмца-историка: тотъ же Ломоносовъ кричитъ на Шлецера, какъ начальникъ (Автобіогр. Шлецера, стр. 201).}.

Такимъ образомъ, занятія русскою исторіей въ XVIII вѣкѣ есть своего рода оффиціальная служба. Поэтому нѣмецъ не иначе можетъ быть русскимъ историкомъ, какъ принявши подданство; и изъ трехъ знаменитыхъ нѣмцевъ, занимавшихся въ прошломъ вѣкѣ нашею исторіей, одинъ (Байеръ) не былъ русскимъ историкомъ, а оріенталистомъ; другой ушелъ изъ русской службы именно вслѣдствіе несовмѣстимости ея съ его представленіями о роли историка (Шлецеръ) и только третій, самый дюжинный (Миллеръ), согласился на обрусѣніе; но и этому далеко не сразу далось представленіе о томъ, что такое государственная тайна и какъ широки ея границы въ вопросахъ древней русской исторіи. Существовало, дѣйствительно, строгое различеніе между фактами и документами, относящимися къ русской исторіи и не относящимися къ ней. Въ 1749--50 гг. произведенъ былъ разборъ бумагъ бывшей походной канцеляріи кн. Меншикова и сенатскимъ опредѣленіемъ положено: тѣ изъ нихъ, "которыя подлежатъ тайнѣ, отдать въ кабинетъ, а другія, приличныя къ сочиненію исторіи, въ десіансъ-академію". Такимъ образомъ, далеко не всякій фактъ былъ "приличенъ къ сочиненію исторіи". Сомнѣваться въ томъ, что апостолъ Андрей крестилъ славянъ, было неприлично: это значило, какъ довелось узнать Татищеву, "опровергать православную вѣру и законъ". Производить руссовъ не отъ Руса, а отъ норманновъ, было неприлично: это значило представлять русскихъ "подлымъ народомъ" и "опускать случай къ похвалѣ славянскаго народа". Даже просто печатать лѣтопись оказывалось неприличнымъ, потому что "находится не малое число въ оной лѣтописи лжебасней, чудесъ и церковныхъ вещей, которыя никакого иновѣрства не только недостойны, но и противны регламенту академическому, въ которомъ именно запрещается академикамъ и профессорамъ мѣшаться въ дѣла, касающіяся до закона". Даже въ занятіяхъ родословными могли оказаться такія же затрудненія: могло оказаться, что "нѣкоторые роды по прямой линіи отъ Рюрика происходятъ", а съ другой стороны приходилось "высочайшую фамилію простою дворянскою (Кобылины) писать", и изслѣдователь -- въ данномъ случаѣ Миллеръ -- попадалъ въ область государственной тайны. Конечно, обстоятельства мѣнялись въ теченіе вѣка; нужна была огласка, скандалъ, чтобы сдѣлать ученое мнѣніе подозрительнымъ; но при малѣйшемъ недоброжелательствѣ къ изслѣдователю такое обвиненіе всегда могло возникнуть; эта атмосфера у людей практическихъ должна была создать извѣстную привычку приноровляться, предупреждать возможность нападенія, приспособляясь къ оффиціальной догмѣ: такъ и Татищевъ поступился своими сомнѣніями по поводу апостола Андрея и Миллеръ -- своими доказательствами норманнства Руси. Отмѣтивъ это общее условіе, при которомъ приходилось работать всѣмъ изслѣдователямъ прошлаго вѣка, перейдемъ къ характеристикѣ отдѣльныхъ личностей.

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1893