Милюков Павел Николаевич - Генерал А.И. Деникин. Очерки русской смуты. Том второй. Борьба генерала Корнилова

П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.

М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).

Генерал А.И. Деникин. Очерки русской смуты1. Том второй. Борьба генерала Корнилова. Август 1917 г. -- апрель 1918 г. Поволоцкий, Париж, стр. 345

1 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Берлин; Париж, 1921-1926.

Книга ген. А.И. Деникина -- честная книга. Автор хочет сказать правду о важных событиях, свидетелем и участником которых он был. Не полагаясь на одни свои впечатления и воспоминания, он собирает весь доступный ему материал и проделывает над ним работу историка. Чуждый боровшимся политическим партиям, он, естественно, не вносит в свое изложение партийной окраски. Но и в вопросах, которые близко его касаются как военного специалиста и члена русской армии, в положениях, в которых легко разыгрываются страсти, особенно при ограниченности политического кругозора военной среды, Деникин строго контролирует свою мысль и чувство, старается быть вполне объективным и делает свои выводы в крайне сдержанной форме. Все это придает его книге характер серьезного исторического изложения, являющегося вместе и первоисточником, там, где автор излагает данные, лично ему известные.

Первая четверть книги посвящена Корниловскому движению {Корниловское движение -- вооруженное выступление 25-31 августа 1917 г. верховного главнокомандующего Л.Г. Корнилова против Временного правительства для установления военной диктатуры. Окончилось провалом.} августа 1917 г. Затем, после короткого описания жизни арестованных генералов в Быхове и "результатов победы Керенского", вплоть до большевистского переворота, ген. Деникин переходит к истории добровольческой армии {Добровольческая армия -- белогвардейское военное формирование. Первоначально создавалась из добровольцев, в дальнейшем -- путем мобилизации. Возглавлялась генералами Алексеевым, Корниловым, Деникиным; с 1919 г. в составе "Вооруженных сил Юга России". Численность от 4 тыс. в 1918 г. до 40 тыс. в 1919 г. В октябре 1919 -- марте 1920 г. была разбита Красной армией, остатки вошли в армию Врангеля.}, от ее зарождения в Ростове и Новочеркасске до ее возвращения с кубанского похода после смерти Корнилова. Ген. Корнилов остается, таким образом, главным героем этого тома с начала до конца.

При всей горячей любви к Корнилову, автор не идеализирует своего героя. В самом начале он его характеризует, как "солдата и полководца", "слишком доверчивого, плохо разбиравшегося в людях". Он не скрывает печальных трений между Корниловым и Алексеевым на Дону. Нарисовав потрясающую картину отчаянного положения армии под Екатеринодаром {Теперь Краснодар.}, при котором кончина Корнилова является как бы неизбежным и единственным исходом, он выражает свое отношение к этой картине несколькими словами ген. Алексеева: "Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство". А сам осторожно говорит: "...как бы то ни было, там, в окопах, в оврагах екатеринодарских огородов, в артиллерийских казармах -- люди живут своей жизнью, не отдают себе ясного отчета в грозности общего положения, страдают и слепо верят. Верят в Корнилова. А ведь вера творит чудеса..."

История Корниловского восстания наиболее изучена в литературе -- и в этой части своего рассказа Деникин может сообщить не много нового. В общем, в оценке положений, лиц, в подборе материала я не нахожу большой разницы с моим собственным изложением (см. II том "Истории второй русской революции" {Милюков П.Н. История второй русской революции. София, 1921-1923; Париж, 1927.}). Но есть много интересных и ценных частностей. Отмечу, прежде всего, те черты Корниловского движения, которые отличают его от позднейшего "белого". Корнилов, по свидетельству Деникина, "по взглядам, убеждениям примыкал к широким слоям либеральной демократии". Он не желал идти ни на какие "авантюры с Романовыми", считая, что они "слишком дискредитировали себя в глазах русского народа", но на заданный ему мною вопрос,-- что если учредительное собрание выскажется за монархию и восстановит павшую династию, он ответил без колебания: "подчинюсь и уйду". Что касается настроения офицерства, сочувствовавшего Корнилову, Деникин говорит: "...вряд ли будет ошибкой считать, что большое число петроградских организаций принадлежало к правым кругам. Но отсюда не следует, что целью их была реставрация. Они удовлетворялись свержением советов и установлением "сильной власти". Идея немедленного восстановления монархического строя и им казалась нецелесообразной для текущего этапа революции". Полуконспиративная офицерская группа, ставившая первоначально задачей "помощь временному правительству", назвала себя "республиканским центром": "казалось естественным, что Россия должна быть республиканской". Даже на Дону "среди политиканствующего привилегированного офицерства... шли разговоры о "демократизме" Корнилова" в противоположность (к моему большому удивлению. -- П.М.) "монархизму" Алексеева.

Деникин "глубоко убежден, что техническая удача выступления в корне изменила бы политическую оценку корниловского движения". И к числу самых горьких чувств, испытанных им и его героем, относится разочарование, что Корнилова не поддержала "либеральная демократия", в частности, партия народной свободы. Так как из противоположного лагеря -- Керенского, напротив, слышится, что "кадеты" составляли заговор с Корниловым, то я позволю себе несколько остановиться на данных, сообщаемых по этому поводу Деникиным в дополнение к тому, что рассказано в моей "Истории".

В частности, мне лично не приходится жаловаться на сообщения и заключения Деникина. Меня касаются два следующих места его "Очерков". В заседании либеральных и консервативных общественных деятелей в Москве по поводу сообщений приехавшего из ставки капитана Роженко (перед самым приездом Корнилова на Московское совещание) "П.Н. Милюков от лица общественных деятелей кадетского направления сделал заявление о том, что они сердечно сочувствуют намерениям ставки остановить разруху и разогнать совдеп. Но настроение общественных масс таково, что они никакой помощи оказать не могут. Массы будут против них, если они активно выступят против правительства и совдепа. Поэтому на Милюкова и его единомышленников рассчитывать нельзя". Я не знаю, чье свидетельство здесь приводится, и не могу восстановить своих подлинных слов. Но что общий смысл их был именно такой, доказывается для меня тем обстоятельством, что через несколько дней я повторил аналогичные соображения самому Корнилову во время нашего свидания в его вагоне, о котором я упоминаю в "Истории" (стр. 102, 173, 174). Я очень хорошо помню, что в этом смысле на меня подействовал обмен мнений с партийными единомышленниками, собравшимися в Москве, которые очень решительно высказались за поддержку Керенского. Сам я склонен был закончить свою речь в Московском совещании {Речь идет о Московском совещании общественных деятелей, проходившем 8-10 августа 1917 г., в котором принимали участие крупные промышленные финансисты и члены партии кадетов.} выражением недоверия Керенскому, но, принимая во внимание настроение провинциальных отделов партии -- и тот факт, что партийные товарищи были членами этого правительства,-- я закончил выражением условного доверия. Корнилова я предупредил, что разрывать с Керенским нельзя (напомню, что в Москве шла речь о возможной отставке Корнилова и о его предположении -- не подчиниться в этом случае решению правительства). Кроме того, я предупредил Корнилова и о том, что либеральная демократия не сможет поддержать его, если борьба с Керенским примет тот вид, о котором много говорилось тогда среди петроградского офицерства. Я, наконец, предостерег Корнилова относительно личности Аладьина, ожидавшего приема после меня. Больше я ничего сделать не мог, так как Корнилов не сообщал мне подробностей своих планов. "Сочувствие, но не содействие" -- так формулирует Деникин отношение данной части общественности. Но, по его же показанию, единственная форма "содействия", которой требовал Корнилов от конституционных] демократов] через кн. Г.Н. Трубецкого, заключалась в том, чтобы "ни один кадет не входил в состав правительства". Это требование было фактически исполнено к.д. членами правительства -- уже потому, что ни один к.д. не мог бы взять на себя ответственности за произвольные действия Керенского, явно гибельные для страны и для него самого. Обстоятельства, при которых министры к.д. вышли в отставку, были созданы самим Керенским и рассказаны в моей "Истории" (стр. 219). Как-то на Дону я рассказал об этом Корнилову и был очень доволен выслушать от него, что его огорчение по поводу поведения общественных деятелей не распространяется на данную группу. То же самое я нашел и в книге Деникина (стр. 63). "Милюков, быть может, еще два, три видных деятеля упорно и настойчиво поддерживали в Петрограде необходимость примирения с Корниловым и коренной реорганизации временного правительства (Деникин знает, вероятно, от самого ген. Алексеева о моих переговорах с ним относительно премьерства; см.: "История", стр. 251-254). Кадетская группа в правительстве героически и беспомощно боролась за то же в самой среде его".

Я остановился на этой стороне "Очерков" ввиду того, что г. А. К. в "Днях" {"Дни" -- газета, выходившая в русской эмиграции в 1922-1928 гг.} до сих пор продолжает защищать позицию Керенского и считает его обвинения доказанными книгой Деникина. На мой взгляд, при всей объективности формы, суждения ген. Деникина о роли Керенского в Корниловской истории гораздо суровее, чем мое собственное.

Еще одно маленькое замечание. Ген. Деникин неоднократно цитирует письмо ген. Алексеева ко мне с просьбой обратиться за денежной поддержкой для Быховцев к крупной буржуазии. Обращение -- на этот раз -- было совершенно не по адресу, если бы даже оно дошло до меня вовремя. Гораздо позднее я узнал факты -- или слухи -- о поддержке денежной буржуазией антибольшевистского движения. Из книги Деникина явствует, что до Корнилова эта помощь, во всяком случае, не дошла, а обращение Алексеева именно ко мне показывает, какое смутное представление существовало в этом военном центре относительно того, что делалось за его пределами.

Переходя к Донскому периоду существования добровольческой армии, отметим, что уже в виде вступления к нему Деникин упоминает о письмах Каледина в Быхов, "дышавших глубоким пессимизмом и предостерегавших от иллюзий". "Стихия действительно бушевала,-- так кончает он свое повествование о Быхове,-- но стихия, всецело враждебная Корниловскому движению. В его орбите оставалось только неорганизованное офицерство и значительная масса интеллигенции и обывательщины, распыленная, захлестываемая, могущая дать искреннее сочувствие, но не силы, нужные для борьбы".

Выгнанные из Быховского заключения только приездом Крыленко в ставку, Быховские узники получили возможность на широком просторе между Днепром и Азовским морем проверить правильность этого диагноза. "Ах, бояре, что мы можем делать, когда вся Россия -- большевик", говорят текинцы своим офицерам на седьмой день мучительного продирания сквозь эту обольщевиченную Россию. И самого Деникина "несколько дней путешествия в забитых до одури и головокружения человеческими телами вагонах, на площадках и тормозах, простаивание по многу часов на узловых станциях ввели в саму гущу революционного народа и солдатской толпы"... Он "увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся". В Новочеркасске первое впечатление -- одинокий, осунувшийся Каледин, "с бесконечно усталыми глазами" и его мрачные речи. "Власти нет, силы нет, казачество заболело, как и вся Россия". "Никакого просвета, никаких перспектив"...

Во второй части второго тома "Очерков Русской Смуты" Деникин переходит к изложению истории добровольческой армии. Из историка он становится мемуаристом,-- но мемуаристом, который стремится сохранить объективность историка. С ноября 1917 до 10 февраля 1918 -- дня ухода армии в донские и кубанские степи -- мне лично пришлось быть близким свидетелем жизни армии, и я могу засвидетельствовать, что обязанность историка выполнена ген. Деникиным с щепетильной добросовестностью. Располагая свет и тени на своей картине, он отдает теням -- ретроспективно -- даже больше внимания, чем мы это делали в те первые недели и месяцы общего увлечения. Изолированность кучки добровольцев от окружающего населения горько ощущалась уже и тогда, когда на все призывы войти в ее ряды откликалась лишь зеленая молодежь средней буржуазии. Но вот вывод, который подсказан тяжелыми последствиями этого факта, развернувшимися на протяжении годов.

"Отозвались", говорит Деникин, "офицеры, юнкера, учащаяся молодежь и очень, очень мало прочих "городских и земских" русских людей". "Всенародного ополчения" не вышло. В силу создавшихся условий комплектования армия в самом зародыше своем таила глубокий органический недостаток, приобретая характер классовый. Нет нужды, что руководители ее вышли из народа, что офицерство в массе своей было демократично, что все движение было чуждо социальных элементов борьбы, что официальный символ веры армии носил все признаки государственности, демократичности и доброжелательства к местным областным образованиям... Печать классового отбора легла на армию прочно и давала повод недоброжелателям возбуждать против нее в народной массе недоверие и опасения и противополагать ее цели народным интересам".

Точно так же мы не сразу тогда отметили психологические последствия жестокой обстановки гражданской войны, которые тогда уже начинали сказываться. Деникин не скрывает, как "среди кровавого тумана калечились души молодых, жизнерадостных и чистых сердцем юношей". "В нашу своеобразную запорожскую сечь шли все,-- говорит он,-- шли и хорошие, и плохие. Но четыре года войны и кошмар революции не прошли бесследно. Они обнажили людей от внешних культурных покровов и довели до высокого напряжения все их сильные и все их низменные стороны... Был подвиг, была и грязь. Героизм и жестокость. Сострадание и ненависть. Социальная терпимость и инстинкт классовой розни". Деникин не говорил бы этого, если бы не мог сказать, что общий итог все же был положительный. "История отметит тот важный для познания русской народной души факт, как на почве кровавых извращений революции, обывательской тины и интеллигентского морализма могло вырасти такое положительное явление, как добровольчество, при всех его теневых сторонах сохранившее героический образ и национальную идею".

Деникин не скрывает и печального факта острой вражды между двумя главными руководителями армии, Корниловым и Алексеевым. Гражданские люди, как я, стояли в этой борьбе всецело на стороне Алексеева. Одно время серьезно обсуждался проект -- разделить обоих, предоставив Корнилову осуществить его желание -- уйти в Царицын. Его место в этом случае занял бы сразу Деникин. Быть может, не случилось бы многих героических эпизодов "Ледяного похода" {Поход Добровольческой армии на Кубань с 9 февраля по 30 апреля 1918 г.}, но зато не было бы и страшных жертв Корниловской спартанской тактики. Уцелели бы лучшие, наиболее самоотверженные элементы армии. Военные люди, в большинстве, конечно, смотрели надело иначе. Слова Деникина: "в Корнилова верят, а вера творит чудеса" -- выражают то настроение, которое явилось решающим. И армия, не имевшая возможности остаться в окруженном красными полчищами Ростове, пошла за Корниловым на страдания и смерть, в поход, который казался безумным и бесцельным. Единственной разумной самоцелью похода было -- сохранить самую армию в непрерывном движении, если неподвижность была для нее верной гибелью. До издания книги Деникина мы не имели общего и авторитетного описания этого памятного похода. Памфлет А. Суворина, человека из обоза, конечно, в счет идти не может. Красочное описание Гуля, интересные наблюдения в недавно вышедшей книге голландца Грондейса рисуют эпизоды, повседневную жизнь армии в походе,-- правда, жизнь, подчас недоступную наблюдению вождей. Но в них нет основного стержня, нет того главного, что связывает эпизоды в одно целое: руководящей мысли и воли, направлявшей видную со стороны цепь внешних фактов. Эту основную нить дает, наконец, описание Деникина.

"Мы начинали поход в условиях необычайных",-- говорит Деникин. -- "Кучка людей, затерянных в широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю; среди них два верховных главнокомандующих русской армией, главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры, старые полковники... С винтовкой, с вещевым мешком через плечо, заключавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком снегу... Уходили от темной ночи и духовного рабства в безвестные скитания... За синей птицей". В другом месте Деникин приводит строки из письма Алексеева: "Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы"... "Не стоит подходить,-- заключает Деникин,-- с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором все -- в области духа и творимого подвига".

Однако в армии главнокомандующих, корпусных командиров и полковников стратегия не могла отсутствовать. Иные даже находили, что стратегии здесь было слишком много и что вожди играли в серьезную войну, когда нужно было усвоить приемы партизанства. Книга Деникина дает ответ на этот упрек. Выбор между "стратегией" и партизанщиной пришлось сделать с самого начала. Партизаны звали армию в донские зимовники -- и к этому склонилось было решение Корнилова. Деникин приводит письменный протест Алексеева против этого решения с указанием на невозможность держаться и продовольствоваться в зимовниках и с подчеркиванием, что "пребывание в степи поставит нас в стороне от общего хода событий в России". Военный совет в ст. Ольгинской решил идти на Кубань. Корнилов приказал идти в зимовники. Через неделю пришли "дополнительные сведения" о районе зимовников, и Корнилов принужден был уступить.

Пока армия шла по Донской области, сопротивления не было. Казацкое население ограничивалось объявлением "нейтралитета". Но, перейдя после Егорлыцкой в Ставропольскую губернию, добровольцы "попали в сплошное осиное гнездо". У с. Лежанки было встречено первое серьезное сопротивление большевиков -- и произведена первая суровая расправа с ними. Деникин ограничивается тут словами: "...долго еще безмолвие нарушает сухой треск ружейных выстрелов": "ликвидируют большевиков... много их". И тут же он отмечает последствие: враждебное отношение населения к "кадетам". Правда, описав это отношение словами меньшевика Попова, он находит его описание "преувеличенным". Настроение крестьян, по его мнению, было просто "беспочвенным и сумбурным". Действительно, отношение населения к добровольческой армии только еще начинало определяться. Но мы знаем из других описаний, что именно поэтому расправы в Лежанке произвели решающее впечатление. Грондейс в своей чрезвычайно интересной книге (La guerre en Russie et en Sibérie) {Война в России и Сибири (фр.).} говорит: "В погребах нашли большое количество большевиков: 200 было расстреляно. Офицерская гвардейская рота расстреляла 50 человек в маленькой ограде, чехи -- 35". И он передает свой разговор на другой день с Корниловым по этому поводу: "Я должен был показать пример. Армия, подобная нашей, должна заставлять себя бояться, иначе она погибла... Я предупредил деревню через нейтральных казаков, чтобы нас пропустили. Старики заявили, что война корниловцев с красногвардейцами их не касается. Но молодежь говорила: значит, Корнилов слаб, если он обращается к нам с предложениями: стало быть, надо напасть на него. Так как это мнение перевесило, то я должен был прибегнуть к репрессиям". Гуль в своей книге о "Ледяном походе" подтверждает это заявление Корнилова и описывает раздирающие сцены "расправы". Он рассказывает и о смущении расстреливавших, и о толках местных жителей: "что народу-то побили... невинных-то сколько". "Если так будем, на нас все восстанут", бормочет его сосед, кадровый капитан. И на обратном пути через Лежанку возвращавшаяся армия еще застает следы впечатлений, произведенных этими расстрелами: "Чего бегут-то... Боятся, вот и бегут".

При переходе в Кубанскую область надежды найти хороший прием со стороны населения и подкормиться возродились. Первые впечатления соответствовали этим ожиданиям. Но затем повторяется то же, что и раньше. Из "колеблющегося" настроение населения переходит в отрицательное. "Маятник колеблющегося настроения чуть качнулся влево" у Березанской -- "иногородние и фронтовики одержали верх на станичном сборе". Дальше пошло еще хуже. "Кубанский военно-революционный комитет и "главнокомандующий войсками Сев. Кавказа" Автономов сумели собрать вокруг себя значительные силы Красной армии (по преимуществу эшелоны бывшей Кавказской армии)". От Грондейса мы узнаем, что в это время красные нашли потерянный адъютантом Алексеева на поле сражения полный список составных единиц добровольческой армии -- и были изумлены и ободрены ее малочисленностью. Положение добровольцев становится с этих пор все труднее. Начинается ряд серьезных боев. Под Кореновской "против нас был уже не тыл, а фронт екатеринодарской группы большевиков". "Кроме превосходства сил, мы встретили у противника неожиданно -- управление, стойкость и даже некоторый подъем... Среди офицеров разговор: ну и дерутся же сегодня большевики... Ничего удивительного: ведь русские... Разговор оборвался". В результате "маленькая армия потеряла до 400 человек убитыми и ранеными". К довершению несчастия подтвердилось известие, что формальная цель всего движения, Екатеринодар, в котором держалась армия Покровского, взят большевиками.

Деникин считал в этот момент "необходимым продолжать выполнение раз поставленной задачи, тем более что армия давно уже находилась в положении стратегического окружения и выход из него определялся не столько тем или иным направлением, сколько разгромом главных сил противника". Корнилов, однако, распорядился свернуть с прямой дороги и пойти в обход Екатеринодара на юго-восток, за Кубань. Мотив распоряжения: "большая убыль и крайнее утомление физическое и особенно моральное", а с другой стороны, расчет отдохнуть в горных станицах и черкесских аулах за Кубанью. "Мы не знали тогда,-- замечает Деникин,-- что за Кубанью армия попадет в сплошной большевистский район и долго еще будет вести непрерывные тяжелые бои изо дня в день". Разведки никакой не было, и армия двигалась в полной темноте, вслепую.

Рассказ Деникина о последующих операциях, вплоть до смерти Корнилова, полон захватывающего драматизма. В обстановке все усиливающихся трудностей, растущих потерь убитыми и страданий живых, граната, поразившая Корнилова, кажется -- и самому Деникину -- какой-то неизбежной развязкой, без которой всей армии грозила полная гибель. "Наш маневр отличался смелостью почти безрассудной" -- так начинается эта часть рассказа. В обозе "до 500 раненых и больных, и число их к концу похода превышало полторы тысячи". "Спасаться некуда: впереди бой, сзади бой, справа и слева маячат неприятельские разъезды". После перехода за Кубань -- еще хуже. "Перешедшие войска сразу же попали в сплошное большевистское окружение. Каждый хутор, каждая роща, отдельные строения ощетинились сотнями ружей... Каждая уклонившаяся в сторону команда или отбившаяся повозка встречала засаду и... пропадала. Занятые с бою хутора оказывались пустынными: все живое население их куда-то исчезало, уводя скот, унося более ценный скарб"... Что осталось, поступало в распоряжение армии. "Голод, холод и рваные отрепья -- плохие советчики, особенно если село брошено жителями на произвол судьбы". "Наконец, армия состояла не из одних пуритан и праведников. Та исключительная обстановка, в которой приходилось жить и бороться армии, неуловимость и потому возможная безнаказанность многих преступлений -- давали широкий простор порочным, смущали морально неуравновешенных и доставляли нравственные мучения чистым".

Некоторая передышка дана была армии дружественным приемом в черкесских аулах, перед тем разгромленных большевиками. В эти же дни к ней присоединился отряд Покровского. С ним пришло кубанское правительство и члены рады {Кубанская рада -- правительство Кубанского казачьего войска, создано в апреле 1917 г., прекратило свое существование в 1920 г.}. Решено было идти не в горы, а снова повернуть к Екатеринодару. Так определилась последняя, двухнедельная часть похода. Она оказалась самой трудной. Под дождем и липким снегом, при леденящем ветре, превращавшем мокрую одежду в ледяную кору, был совершен на глазах большевиков знаменитый переход речки с ледяной водой у Новодмитриевской: переход, от которого весь поход получил свое название. "Раненые и больные весь день лежали в ледяной воде". В этой обстановке, после бесконечных споров, найдена была формула подчинения кубанского отряда Корнилову. Плохое начало для будущих отношений добровольческой армии к кубанским автономистам и самостийникам. После этого была окончательно решена атака Екатеринодара. "Были сомневающиеся, но не было несогласных, тем более что армия до этих дней не знала неудачи и выполняла, несмотря на невероятные трудности, всякий маневр, который ей указывал главнокомандующий".

На этот раз, однако, операция оказалась неосуществимой. Уже переправа через Кубань, весьма удачно выполненная, поставила армию в чрезвычайно рискованное положение и грозила ей гибелью в случае неудачи боя и необходимости отхода. Деникин подробно описывает, как сложились условия этой неудачи. Указывая на одно решение, в котором "многие потом видели причину рокового исхода", он замечает: "На войне принимаются не раз решения как будто безрассудные и просто рискованные... Успех в этом случае создает полководцу ореол прозорливости и гениальности, неудача обнажает одну только отрицательную сторону решения. Корнилов рискнул и... ушел из жизни... Рок опустил внезапно занавес, и никто не узнает, каким был бы эпилог".

Собственное описание Корнилова, однако, показывает, что этим эпилогом было бы полное уничтожение армии. Самому Корнилову в последний день жизни это стало бесповоротно ясно. Решив, вопреки общему мнению военного совета, впервые им собранного после упомянутого совещания в Ольгинской, штурмовать Екатеринодар, он сказал Деникину, что в случае неудачи штурма ему "останется пустить себе пулю в лоб". -- А что будет с армией? -- "Вы выведете". Деникин передает свой ответ. "Ваше высокопревосходительство, если ген. Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армии -- она вся погибла". "Мы все можем при этом погибнуть",-- продолжал Корнилов этот разговор в тот же вечер с Казановичем. -- "Но по-моему лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония". Рано утром следующего дня Корнилов был убит...

Но армия была спасена. В первые минуты все думали: "конец всему". "Корабль как будто шел ко дну, и в моральных низах армии уже говорили зловещим шепотом о том, как его покинуть". Принявший командование Деникин предложил -- зачеркнуть все сделанное, "с закатом снять осаду Екатеринодара и быстрым маршем вывести армию из-под удара екатеринодарской группы большевистских войск". Предложение было принято -- и осуществлено. Период веры в "чудо" этим закончился. Или, если угодно, произошло еще только одно чудо. Возвращение добровольческой армии совпало с восстанием донских станиц против власти большевиков.

Из своего похода добровольческая армия вынесла, однако, некоторые традиции. Не буду говорить о них здесь, так как пункт этот требует более подробного разбора. Когда-нибудь к нему придется вернуться.

Последние новости. 1923, 14, 28 января