Мандельштам Осип Эмильевич - Мандельштамм О. Э.: биографическая справка

МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич [3(15).1.1891, Варшава -- 27.12.1938, пересыльный лагерь "Вторая речка" под Владивостоком], поэт. Род М. происходит из курлянд. местечка Жагоры Шавельского у. Ковен. губ. Отец, Эмиль Вениаминович (1856--1938), -- "мастер перчаточного дела и сортировщик кож", юношей обучавшийся в берлин. талмудич. школе, -- купцом 1-й гильдии поселился с семьей в Петербурге (1897, с 1894 -- в Павловске). Мать, Флора Осиповна Вербловская (1866--1916), -- из виленской (г. Вильна) интеллигентской семьи, в родстве с Венгеровыми, музыкантша. Образование получил в Тенишев. уч-ще (1900--07), с кон. 1907 до лета 1908, живя в Париже, посещал лекции на словесном ф-те Сорбонны, в 1909--10 провел зимний семестр в Гейдельберг. ун-те, жил в Берлине и Швейцарии, посетил Италию, с 1911 до Февр. рев-ции 1917 учился на отд. роман, языков ист.-филол. ф-та Петерб. ун-та (не окончил). С детства находился под впечатлением архитектурно-ист. облика Петербурга, его стройного "миража", воспринимаемого по контрасту с родовыми чертами быта и религ. ритуала евр. диаспоры. Еще школьником разделил увлечение рев. борьбой ("шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары", -- вспоминал он о "мальчиках 905 года"); сблизившись осенью 1906 с народнич. семьей Б. Н. Синани, М. в след. году едет в Райволу (Финляндия) с готовностью войти в боевую организацию партии с.-р. [см. автобиогр. кн. "Шум времени" (Л., 1925), действие к-рой доведено до этого момента].

Знакомство с Вд. В. Гиппиусом (его "первая лит. встреча"), с 1904 преподававшим лит-ру в Тенишев. уч-ще, ознаменовало для М., по его воспоминаниям, конец того природного лирич. чувства, какое еще ощущалось в рус. символизме от Фета (там же, с. 76--84). Наиб, ранний поэтич. опыт -- два стих, гражданской народнич. традиции (однако с зловеще профетич. оттенком -- "Синие пики обнимутся с вилами / И обагрятся в крови"), напечатанные в училищном ж. "Пробужденная мысль" (1907, No 1). К интенсивному лит. творчеству обращается в 1907--08 в Париже -- время, отмеченное "поворотом к модернизму" (см. словарь Козьмина, где справка о М. составлена с его слов). Тогда же увлекается В. Я. Брюсовым и "проклятыми" поэтами -- за смелость "чистого отрицания", за "музыку жизни", вызванную отсутствием привязанностей к конкретному жизненному содержанию (письмо Гиппиус 14 апр. 1908 -- в кн. "Камень", 1990, с. 203--05); в стих, той поры, открывающих его книгу "Камень", отказ от предметной направленности ведет к поискам лирич. "я" на путях "рождения", начиная с самых ранних смутных воспоминаний детства и -- в метафизич. плане -- с узнавания себя в мире природных стихий. Весной 1909 в Петербурге приветливо встречен Вяч. И. Ивановым, в это же время знакомится с Н. С. Гумилёвым и с кругом друзей образующегося ж. "Аполлон", летом наносит визит И. Ф. Анненскому. Первая подборка стихов, появившаяся в "Аполлоне" (1910, No 9), невольно сближает его имя с направлением этого ж-ла, однако в начатой полемике вокруг символизма М. не участвует, живя б. ч. за границей. Брюсов, ставший редактором лит. отдела "Рус. мысли", к-рому М. через 3. Н. Гиппиус (ее письмо Брюсову 25 окт. 1910 -- "Камень", 1990, с. 359) направил свои стихи, пренебрежительно отозвался о них, и в дальнейшем отрицая за его поэзией ориг. значимость. Старшего друга и ценителя своей поэзии, признавшего ее высокий характер, М. находит в С. П. Каблукове (1881--1919), учителе математики, знатоке духовной музыки, состоявшем секретарем петерб. Религ.-филос. об-ва (см. записи о М. в его дневнике -- там же). Стихи в "Аполлоне", тут же объявленные сущей "ерундой" в пародии А. А. Измайлова (БВед, веч. в., 1910, 28 окт.), при кажущейся "туманности" содержания впечатляли своим зыбким "качающимся" ритмом, легкостью, тяготеющей к гласным звукам материальной ткани стиха. В. А. Пяст, сам затронутый с первого чтения на "башне" у Вяч. Иванова этим их качеством, передает тогдашний отзыв А. Белого о М. как о "пеоннейшем из поэтов" (от "пеон" -- ритмически смягченная разновидность рус. ямба. См": Пяст, с. 139--40). В действительности элементы муз. формы П. Верлена и Ф. Сологуба совмещаются у М. с отталкиванием от символист, неопределенности самих словесных образов ("целомудренные чары" М. "далёко от эфирных лир") и внушаемых ими "настроений", парадоксально сочетаясь с мечтой о прямоте высказывания, об открытой выразительности рус. ямба (расплывчатость представлений, по М., нецеломудренна, напротив, ямб -- "узда настроения", его природа "антиинтимная"; см. письмо Вяч. Иванову 17 дек. 1909 -- "Камень", 1990, с. 209--10); реплика "И слово в музыку вернись" (стих. "Silentium"), принимавшаяся за кредо поэта, в "мучительном", как у И. Анненского, контексте стих. -- обратима. Осн. антитеза в ранних стих. М. -- разлад индивидуума в его отношениях к природному ("несозданному") -- безвременному -- миру, из к-рого, как из мотивированного биографически родового "омута", поэт вырастает "тростинкой шурша", -- и миру историческому, понятому в его строительном, формирующем личность, качестве; для последнего отыскиваются атрибуты в жесткой сфере католич. универсума, но в одном стих. 1910 ("Неумолимые слова...") самая победа над природной ("бесслезной", по позднему выражению) вечностью, олицетворенная в евангельском сюжете, оборачивается грядущим срывом в ту же безвременную безысходность ("И царствовал, и никнул Он, / Как лилия, в родимый омут, / И глубина, где стебли тонут, / Торжествовала свой закон").

Личное знакомство с А. А. Блоком в 1911 не приводит к дальнейшему сближению. В представлении Блока стихи М. только технически превосходили уровень, обычный для стихотворцев неосимволист. формации (письмо А. Белому 6 июня 1911 -- VIII, 344). В дек. 1911 М. вступает в "Цех поэтов" Гумилёва и С. М. Городецкого, но больше, чем в готовившемся состязании с символистами, участвует в дружеской жизни кружка; особенно тесные отношения возникают с А. А. Ахматовой, для к-рой с самого начала М., "конечно, наш первый поэт" (свидетельство Г. В. Адамовича -- "Воздушные пути", альм. 2, Н.-Й., 1961, с. 104). Приход к акмеизму в сер. 1912 был спонтанным. В нескольких стих., написанных перед тем, очевидно, в потрясении от Ленских событий и параллельной -- на др. конце мира -- гибели "Титаника", чувство историч. катастрофы ("Но музыка от бездны не спасет!") впервые вовлекается в общественно реальный, в т. ч. автобиогр., сопряженный с болезненной памятью о "буйной игре" рев. действия, контекст ("Пешеход", "Пусть в душной комнате...", "Паденье -- неизменный спутник страха..."). По наблюдению близко знавшего М. комп. А. С. Лурье, эсхатологич. сознание было вообще его "главной движущей силой, подлинной творч. интуицией в ее высшей категории и на большой глубине" ("Воздушные пути", альм. 3, Н.-Й., 1963, с. 170). Выражением обратных, центростремит. тенденций становятся у М. образы высокого культурно-ист. содержания, начиная с образа христ. отсчета времени -- "светлого циферблата". Одновременно формируется новая поэтика слова: из области выражения оно переходит в разряд данности, как единая довлеющая себе самой форма, -- образ "камня", -- она же первая и последняя реальность ист. бытия. В программных стих, на тему соборов ("Notre Dame", "Айя-София") и в статье-манифесте "Утро акмеизма" (1913; впервые напечатана в Воронеж. журн. "Сирена", 1919, No Ф--5) декларируется встречный принцип отношения художника к слову, понятый как принцип строительства, архитектуры, в ответ на вызов скрытых в слове динамич. сил, причем возможное соответствие этих сил внутр. замыслу самого поэта сближает поэзию с понятием организма. Упор на смысл, пребывающий в слове, противостоит в статье футуристич. пониманию "слова как такового".

Вкус к "целостному словесному представлению, образу, в новом, органич. понимании" ("О природе слова", [Харьков], 1922, с. 11) сказался сначала в жанре стих.-картин, воссоздающих образы культуры и совр. действительности в смешанном, "сквозном" изображении, с элементами гротеска, возникающими от соседства разной удаленности планов ("Старик", "Домби и сын", "Кинематограф" и др.). При общих акмеистич. установках (приятие земного мира, острота различающего видения) веществ, материальность, в к-рой поэт лишь "не виноват", остается пугающим образом той же природной вечности, она принимается в ее подчиненности "мигу", как бы на пересечении кантовских координат пространства и времени (влияние лично-императивной этики И. Канта на развитие М. отмечено в ученич. годы); стихотв. ткань отличают конструктивность, общий характер ажурности набрасываемой на действительность "сетки", в самом творч. акте подчеркивается его мгновенность, необусловл. "случайность" ("И мгновенный ритм -- только случай"), он рождается как под уколом ранящей "иглы" сознания-памяти в условиях беспамятной действительности (ср. надпись на экз. "Камня", 1913: "Анне Ахматовой -- вспышки сознания в беспамятстве дней" -- "Камень", 1990, с. 279), отсюда характер особой отчетливости, "запечатленности" возникающих, как при магниевой вспышке, образов. Важному в акмеизме иск-ву "вещной" детали, поэтич. реалии учится у Ф. Вийона (ст. "Франсуа Виллон" -- "Аполлон", 1913, No 4), она -- способ запечатления ист. памяти и вместе связующее звено, позволяющее сблизить, по признаку повторности, разновременные пласты ("И правовед опять садится в сани" -- "Петерб. строфы", где значимо уже одно имя Евгения из "Медного всадника", повторяемое в петерб. антиномии благородства и бедности); в таком сквозном ("открытом") качестве реалия у М. принципиально, хронологически и контекстуально, неточна, в отличие, напр., от поэтич. системы Ахматовой.

С нач. 1913 активно включается в акмеистич. кампанию, печатая стихи, статьи, рецензии в "Аполлоне", "Гиперборее", сочувствующих акмеизму еженедельниках "За 7 дней", "Златоцвет", редко в др. изданиях, выступая с речами и чтением стихов в артистич. кабаре "Бродячая собака", в более академич. "Обществе поэтов", на лит. диспутах в Тенишев. зале. В марте 1913 выпускает книжку своих избранных стих. "Камень" (СПб.). Вне групповых оценок, имя М. начинает выражать одну из самых крупных, вместе с Ахматовой, надежд молодой поэзии; Пястом отмечалось, в смелом сравнении с Блоком, его свойство "поэта-философа" (ЛН, т. 92, кн. 3, с. 426--27).

Увлечение М. католицизмом как организующей духовной идеей в связи с темами готич. архитектуры и музыки Л. ван Бетховена накануне войны проявляет себя в образе города священной ист. традиции -- основанного на "камне" Рима. Однако вскоре обнаруживается глубоко экзистенциальный, личностно-ист. характер подхода М. к культурно-ист. и др. поэтич. темам, тесная зависимость его образов от переживаемых состояний ист. времени, связанность их не по тематическому (отсутствие, в частности, каких-либо объединенных по темам стихотв. циклов), а по сюжетно-временному признаку; "метеорология" времени оказывается для М. первичнее "минералогии" камня ("Разговор о Данте", цит. по изд. 1967, с. 53--54; там же словесный "камень" назван запрятанным "дневником погоды"). В написанной одновременно с нач. войны статье "Петр Чаадаев" ("Аполлон", 1915, No 6--7) и стих. "Посох" сделан жизнеполагающий выбор "земли" -- России, утверждаемый в том понимании времени, когда мерой его свободы и качеств, наполненности выступает некое конечное состояние. Дар нравств. свободы, не обязанный никакой традиции, М. оставляет за страной, рисуемой дальше в цусимском фарватере действующих сил времени подобно гибнущему флагманскому кораблю (образ идущего ко дну "корабля времени" возникает на второй год войны). Биографически это совпадает с желанием участвовать в войне санитаром (поездка в прифронтовую Варшаву в дек. 1914 -- янв. 1915). В это же время от Чаадаева М. обращается к кругу идей К. Н. Леонтьева (отмечено в словаре Козьмина), переход от католич. универсализма к пра-восл. "вселенскости" осознается в стих. "О свободе небывалой..." на фоне внутр. диалога Верности-закона и Свободы-смерти ("Нам ли, брошенным в пространство, / Обреченным умереть, / О прекрасном постоянстве / И о верности жалеть"). Место "камня", строит, материала поэзии, замещает подвластное огню "дерево" -- одновременно образом судьбы, выражением рус. идеи и напоминанием о "дереве Креста" (стих. "Уничтожает пламень...").

С добавлением новых стихов и в значит, расширенном виде "Камень" был переиздан в дек. 1915 (на т. л.: П., 1916).

Массовой критикой это издание позднее других замеченного "акмеиста" подверглось разгрому. Писали об акмеистич. "деланности", книжности, холоде его стихов (А. Дейч -- ЖЖ, 1916, No 13), о "слабых отпечатках чужих влияний" (Н. Лернер -- "Речь", 1916, 2 мая). Голоса в защиту были со стороны молодых (Л. Рейснер, не изд. при жизни статья, -- "День поэзии", Л., 1989, с. 241--43, -- о "мучительной" победе "формы над бесформенным" в его поэзии; Г. Гершенкройн -- "Одес. новости", 1916, 20 марта, -- о "сильной и чистой поэтич. воле", "счастливом даре поэтич. концепции"). Гумилёв, словно подчеркивая отсутствие у М. признаков мифологизирующего мышления, писал тогда же: "Его вдохновителями были только рус. язык... да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль", и далее сравнение с пальцами ремингтонистки -- "так быстро летает она по самым разнообразным образам" ("Аполлон", 1916, No 1, с. 30).

Научной критикой складывающейся "формальной школы" М. воспринимался как поэт, растворяющий живое поэтич. чувство в созерцании чужих худож. культур ("поэзия поэзии"), -- этот не претендующий на сущностную глубину взгляд, впервые высказанный В. М. Жирмунским в докладе "Преодолевшие символизм" (окт. 1916; напечатан -- РМ, 1916, No 12), надолго (вплоть до позднейших пародий) определил лит. репутацию М.

На поэтич. эстраде М. поражал необычной манерой -- скандируя, "петь" стихи, "удлиняя удары отд. слогов" ("Речь", 1916, 17 апр.); поэт доходит до "последней степени искренности", исполняя "танец каждого слова", при к-ром "тело -- совсем хрупкая глиняная оболочка, существующая только для того, чтобы внутр. огонь был чем-нибудь сдержан" [письмо художницы Ю. Л. Оболенской к M. M. Нахман после вечера в Феодосии 18 июля 1916 (лето 1915 и 1916 М. провел в Коктебеле у М. А. Волошина), где поэт читал под "хохот" публики, -- цит. по: ВЛ, 1987, No 7, с. 191].

Стихи времени войны и революции (1916--20) составляют у М. книгу "Tristia" ("книгу скорбей", отд. изд., собранное в беспорядке без участия автора: П.--Б., 1922; под назв. "Вторая книга", с авторским, существенно важным для М., хронологич. расположением стих. -- М.--П., 1923). Внутр. единство книги основано на феномене единого чувствования времени историч. и личного, так что совершающееся в "до" и "после" перед глазами переживается как крушение и созидание собств. "храма". Изменения в стиле касаются дальнейшей иррационализации исходных словесных представлений, вплоть до утверждаемой значимости одного фонетич. знака имени (тема "блаженного, бессмысленного слова", начатая еще в "Камне" стих. "Бессонница. Гомер..."); Гумилёв (в разговоре с Блоком осенью 1920) путь образа у М. определяет как нисходящий "от иррационального к рациональному" (в противоположность символистскому -- от реального к сверхреальному), причем "иррациональное лежит только в языке" (Блок, VII, 371). В ходе движения стиха реально предметное содержание поэтич. образа находит себя в деталях, опосредуемых внутр. сюжетом ("внутр. формой"), обогащаясь возникающими при этом ассоциативными сцеплениями. По происхождению такая форма поэтич. видения, внутри к-рой прямые ссылки на ист. современность только возможны, глубоко индивидуальна. В своих мировоззренч. истоках она обусловлена личной концепцией времени у М. и, в частности, вытекающей из нее темой "ночного", не традиц.-романтического сознания (ср. позднее в "Грифельной оде"), посещаемого "вечными снами" культуры, за этим угадывается жест отречения, "ухода" от вида предстоящих зрелищ совр. ист. арене ("Когда бы грек увидел наши игры") -- так в стих., завершающем "Камень" ("Я не увижу знаменитой "Федры...""). "Это... как бы ночь формы", -- писал в рец. на "Tristia" H. H. Пунин, говоря о том состоянии сознания, "когда свет предыдущего дня, приведший уже однажды мир в порядок, погас" ("Жизнь иск-ва", 1922, 17 окт.; там же о "старых" для критика футуристич. ориентации, "гуманистич." основаниях этой формы, предполагающих ее возникновение из "индивидуальных источников", из "личной взволнованности" художника).

Осознанной ценностной категорией выступает у М. личный "голос" поэта -- мера его лирич. памяти, отзывчивости на живые воспоминания эпохи. В параллельно разрабатываемом понятии "эллинизма" (эллинства) как бытийственного начала в рус. культуре, связанного с представлением об онтологич. реализме языка, речи и воспринятого через христианство ("эллинство, оплодотворенное смертью, и есть христианство" -- доклад "Скрябин и христианство", осень 1915), обнаруживается его роль сакрального сюжетно-культурного принципа, действующего в зависимости от "финальной причины" (в статье 1922 "О природе слова" говорится о "телеологич. тепле" самого языка). Знаменат. виденье "черного солнца" или безумной еврипидовской Федры (в начальном стих, книги, запечатлевшем трагедию царского дома, -- "Как этих покрывал...") -- как общесимволич. выражение вины без искупления и неочищающей трагедии ставится М. в центр его поэтич. системы, существующей в опосредов. связях с действительностью последних лет имперской России. На специфически "петерб." строй его образов характер торжеств. действа, свойственный этому кругу представлений (от "черного солнца" ночных праздничных мистерий), налагает печать тра-гич. красоты и театрализов. "барочного" великолепия, смыкающихся с атмосферой предреволюц. шаляпинских и балетных спектаклей ("последнее пышное и торжественное, что случилось в Петербурге, это поэзия Мандельштама" -- В. Вейдле, цит. по: ЛО, 1991, No 1, с. 57). Однако лирич. фон происходящему задает другое, особенно значимое для поре-волюц. части "Тристий" (лирич. стих, конца 1920) представление "эллинизма", это образ граничащего с царством смерти "прозрачного Петрополя" -- потерянного культурного пространства или такой духовной среды, внутри к-рой проявляется действие ищущей воплощения памяти (у М. жалобной петерб. Психеи), образ, родственный нежной пластике рус. классицизма, в поэзии -- стихам К. Н. Батюшкова.

С исторически полярной его культурной ориентации "московской" темой М. соприкасается благодаря дружескому общению с М. И. Цветаевой с янв. по июнь 1916, отразившемуся в стихах каждого.

Для Цветаевой, поэтически запечатлевшей самый облик М. и предсказавшей судьбу, он в начале знакомства -- "молодой Державин", в написанных ею воспоминаниях -- "петербуржец и крымец"; к ней обращены стих. М. "В разноголосице девического хора...", "На розвальнях...", "Не веря воскресенья чуду...".

Неоднократные поездки в Москву были его первым -- пространственным и временным -- путешествием в глубь России; в стих. "На розвальнях..." тема рисуется историософской и вместе биографической, с окончат., после статьи о Чаадаеве, утверждением в праве и долге личного свободного выбора, диктующих выбор последней экзистенциальной реальности (мотив "черной Руси" на месте ист. Рима, к-рого, оказывается, автор "никогда не любил").

Рубеж февр., 1917 встретил с полит, надеждами, разделяемыми в круге А. Ф. Керенского: он для М. -- дитя Петровской Руси, наследник дела декабристов.

Однако в стих. "Декабрист" (июнь, время рус. наступления на фронте), возвращающем к жанру сквозного историч. портрета, мотив перешагнувшего войну и революцию культурного офицерства уже звучит прямой ностальгией по утраченной эпохе ("... и сладко повторять: / Россия, Лета, Лорелея"). То же в насыщенном реминисценциями из пушкин. "века" поэзии стих. "Еще далёко асфоделей..." (авг.), где наряду с этим присутствует сознание неотвратимого времени, наступающего "после похорон". Полит, теме после окт. переворота сопутствует у М. мировоззренч. постановка вопроса о конце христ. "эры", той, что в образе зачинающего ядра времени (или "никем не поддерживаемого" золотого шара -- "Нашедший подкову") объемлет космос в двузаряженности составляющих ее начал -- земного и духовного; тема крушения времени здесь выступает в традиции высказанного о социализме Ф. М. Достоевским как о строительстве Вавилонской башни для "сведения небес на землю"; земля, лишенная своего обратного полюса -- Тверди, "плывет" в стих. "Прославим, братья..." (май 1918), предшествует этому некое сакрально-"сумеречное" сознание культуры, славить к-рое призывает поэт, заканчивающий увещеванием, не уклоняясь от неизбежного, помнить и в "летейской стуже" цену отданных "десяти небес". Вслед за "Двенадцатью" Блока это стих., хотя и в искаженном, полит, восприятии, прошло, по свидетельству современников, через всю читающую Россию.

Примыкает к "Тристиям" не ставший отд. книгой временной цикл "1921--1925" (вместе с разделами "Камень" и "Tristia" вошел в последний прижизненный сб. М. "Стиховорения", М.--Л., 1928). Характерно тяготение к незамкнутым многочастным структурам лиро-филос.-ист. жанра ("Век", "Грифельная ода", "1 января 1924") с опытом верлибра ("Нашедший подкову"); поэт испытывает "кризис строфы", к-рая для него "является мировоззрением" (его интервью: "Веч. Киев", 1929, 29 янв.). Вводимая еще с поре-волюц. части "Тристий" категория ретроспективного времени ("наука расставанья"), последоват. соединение в одном стиховом пространстве нескольких хронологич. уровней делает невозможным рассмотрение мн. стих, в одной плоскости с временем их написания (см. особенно "1 января 1924", где строфич. делению соответствует внутренняя разбивка по принципу ист. хроники); самый перенос значений, становящийся, в безудержности метафорич. полетов, осн. компонентом стиля, оправдан у М. происходящими временными сдвигами: "воздух дрожит от сравнений", когда "все трещит и качается" и "ни одно слово не лучше другого" ("Нашедший подкову"), 1922; о метафоре ср. в "Разговоре о Данте": она обозначает "стояние времени", ее суть не в слове "как", а в "когда", -- с. 54). Сфера прекрасного, всегда присутствующая на одном полюсе структурных размышлений М. о времени, перемещается с античного жанра в стихи, рисующие преображенную трагически-идеальным отсветом действительность дореволюц. России (см. особенно последние лирич. стих. 1925); "век" рус. жизни умирает вместе со своим сыном -- поэтом, другого века "не выковать", в образе снятой посмертной маски он блистает сказочным "перистым огнем" ("1 января 1924" и "Нет, никогда ничей я не был современник..."), -- на этом исповедании надолго обрывается поэтич. работа М., чтобы возродиться с 1930 в новом для себя качестве постижения совр. "будней".

В 20-е гг. обращается к прозаич. жанрам [очерки, автобиогр. соч. "Шум временя" (Л., 1925) и пов. "Египетская марка" (Л., 1928)], работает в качестве переводчика (переведено ок. 20 книг), выпускает сб. избр. статей "О поэзии" (Л., 1928). В нач. 30-х гг. появлялись одиночные публ. стих, и проза "Путешествие в Армению" ("Звезда", 1933, No 5). В мае 1934 за стих., направленное лично против Сталина, арестован и сослан на три года в Воронеж (сначала в Чердынь); Воронеж, стихи (три "Воронежских тетради") с венчающей их космич. ораторией "Стихи о неизвестном солдате" ознаменованы проникновением внутрь новой "яви" -- безысторич. и обездуховл. материка времени, к миллионам жертв к-рого "... по выбору совести личной,/ По указу великих смертей" поэт присоединяет себя. По возвращении из ссылки вторично арестован 3 мая 1938 (по письму наркому Ежову ген. секр. ССП В. П. Ставского). Погиб в пересыльном лагере. Стихи М. 30-х гг., спасенные от уничтожения его вдовой Над. Як. Мандельштам (1899--1980), с кон. 50-х гт. распространялись в списках, по ним впервые полностью опубликованы в 1964 в США.

Изд.: Разговор о Данте [1933], М., 1967 (послесл. Л. Е. Пинского, подг. текста и прим. А. А. Морозова); Собр. соч., 2-е изд., т. 1--4, [Вашингтон -- Н.-Й. -- Париж], 1967--81 (репринт -- 1991); Стихотворения, Л., 1973 (БПбс; вступ. ст. А. Л. Дымшица, сост., подг. текста и прим. Н. И. Харджиева); Соч., т. 1--2, М., 1990 (подг. текста и комм. А. Д. Михайлова, П. М. Нерлера, вступ. ст. С. С. Аверинцева); Камень. [Полн. свод творч. мат-лов 1906--1915, вкл. письма, биогр. мат-лы, рец. на сб. "Камень"], Л., 1990 (ЛП: подг. изд. -- Л. Я. Гинзбург, А. Г. Мец, С. В. Василенко, Ю. Л. Фрейдин); "Полон музыки, музы и муки...". Стихи и проза. [Произв. на тему музыки], СПб., 1991 (сост., вступ. ст. и комм. Б. А. Каца).

Биогр. мат-лы: Купченко В., М. в Киммерии. -- ВЛ, 1987, No 7; М. и Латвия. Публ. Р. Тименчика. -- "Даугава", Рига, 1988, No 2; Бейер Т., М. и Гейдельберг. ун-т.-- "Минувшее", в. 5, Париж, 1988 (репр., М., 1991); Нерлер П., М. в Наркомпросе в 1918--1919 гг. -- ВЛ, 1989, No 9; его же, "С гурьбой и гуртом...". Хроника последнего года жизни М. -- "Минувшее", в. 8, М., 1992; Н. <Струве Н.>, М. в Париже. -- "Вест. РХД", Париж -- Н.-Й. -- М., 1990. No 160. Восп.: Маковский С. К., Осип Мандельштам. -- В его кн.: Портреты современников, Н.-Й., 1955 (перепеч.: "Октябрь", 1991, No2); Адамович Г. В., Несколько слов о М. -- "Воздушные пути", альм. 2, Н.-Й., 1961 (перепеч. там же); Карпович M. M., Мое знакомство с М. -- "Даугава", Рига, 1988, No 2; Mочульский К. В., О. Э. Мандельштам.-- Там же; Иванов Г. В., Петерб. зимы. -- В его кн.: Стих., Третий Рим..., М., 1989 (там же его очерк "Мандельштам"); Одоевцева И. В., На берегах Невы, М., 1989; Ахматова А. А., Листки из дневника.-- Соч. в 2-х тт., т. 2, М., 1990;Цветаева М. И., История одного посвящения.-- В ее кн.: Проза, М., 1989; Мандельштам Н. Я., Воспоминания, М., 1989; ее же, Вторая книга, М., 1990; "Смена", 1989, No 10 (публ. П. М. Нерлер?); "Огонек", 1991, No 1 (публ. В. Шенталинского) -- док-ты об арестах и гибели М.; Поляновский Э., Смерть М. -- "Известия", 1992, 25--29 мая (рассказ солагерника Ю. И. Моисеенко).

Лит.: Рец. на "Tristia" и "Вторую книгу": К. Мочульский -- ПН, 1922, 14 окт.; В. Ходасевич) -- "Дни", Б., 1922, 12 нояб.; С. Бобров -- "Печать и революция", 1923, No 4; В. Брюсов. -- Там же, 1923, No 6. Пяст В., По поводу последней поэзии.-- "Gaudeamus", 1911, No 4, 5; Гумилев (ук.); Волошин M.A., Голоса поэтов. [1917]. -- В его кн.: Лики творчества, Л., 1988; Тынянов Ю. Н., Промежуток. [1924]. -- В его кн.: Поэтика. История лит-ры. Кино, М., 1977; Тагер Е., Модернистские течения и поэзия межреволюц. десятилетия [раздел о М.]. -- В кн.: Рус. лит-ра (3); Ронен О., Лексич. повтор, подтекст и смысл в поэтике М.-- In.: Slavic Poetics. Essays in honor of Kiril Taranovsky, The Hague -- P., 1973; Тименчик Р., Заметки об акмеизме. -- "Russian Literature", 1974, No 7/8; Гинзбург Л. Я., Поэтика М. -- В ее кн.: О старом и новом, Л., 1982; Ошеров С. A., "Tristia" M. и античная лирика. -- В кн.: Античность в культуре и иск-ве последующих веков, М., 1984; Семенко И. М., Развитие метафор в "Грифельной оде" М. -- В кн.: Блоковский сб., [в.] 6 -- А. Блок и его окружение, Тарту, 1985; ее же, Поэтика позднего М., Рим, 1986; Сегал Д., "Сумерки свободы": о некоторых темах рус. ежедн. печати 1917--1918 гг. -- "Минувшее", в. 3, Париж, 1987 (репр. -- М., 1991); Струве Н. А., Осип Мандельштам, Лондон, 1988; Бухштаб Б., Поэзия M.-- ВЛ, 1989, No 1; Жизнь и творчество М. [Сб.], В., 1990; Слово и судьба. Осип Мандельштам. Иссл. и мат-лы, М., 1991; О Мандельштаме. [Сб.], Даугавпилс, 1991; ЛО, 1991, No 1 (номер, поcв. M.); Brown Cl., Mandelstam,Camb., 1973; Broyde St., Osip Mandelstam and his age: A commentary on the themes of war and revolution in the poetry, 1913--1923. Camb.; 1975; Taranovsky K., Essays on Mandel'stam, Camb.--L., 1976; Ronen O., An approach to Mandel'stam, Jerus, 1983; Dutli R., Ossip Mandelstam. Dialog mit Frankreich. Z., 1985; rreidin G., A coat ot many colors: Osip Mandelstam and his mythologie of self-presentation, Berkeley -- Los Angeles -- L., 1987. * ЛЭ; КЛЭ; Коэьмия; Рус. сов. поэты.

Архивы: ЦГАЛИ, ф. 1810; ИМЛИ. ф. 225; ЦГИАЛ, ф. 14, оп. 3 (студенч. дело М.; метрич. свидетельства); сохранившаяся часть личного архива -- в Принстонском ун-те и в частных собр.

А. А. Морозов.

Русские писатели. 1800--1917. Биографический словарь. Том 3. М., "Большая Российская энциклопедия", 1994