Общественныя и литературныя замѣтки и размышленія.
I.
-- Разскажите что нибудь, пожалуйста. Мнѣ ужасно скучно!..
Такъ говорила мнѣ недавно, подъ вечеръ, одна молодая женщина, усаживаясь съ ножками на диванъ и лѣниво сдувая пепелъ съ папиросы. Скучая постоянно "отъ нечего дѣлать", она стала наконецъ заниматься своею скукой, какъ какимъ-то гражданскимъ серьезнымъ дѣломъ.
Она повторила свою просьбу:-- Ну, начинайте! Я началъ.
-- Была тихая, темная ночь первой осени. У окна едва шелестѣли зарумянившіеся листья бѣлой березы, которая сквозь стекло заглядывала въ комнатку, какъ бѣлое привидѣніе. Въ маленькой комнатѣ было полу-темно; только мягкій свѣтъ затепленной лампадки дрожалъ по стѣнамъ. И свѣтъ и тишина какъ-то сливались вмѣстѣ... Старая няня досказывала какую-то длинную сказку, давно уже извѣстную и надоѣвшую неспавшему ребенку...
-- Про кого же это вы разсказываете? прервала моя скучающая слушательница.
-- Про свою няньку и про самого себя... Если это вамъ не нравится, я перемѣню тему и мы станемъ сплетничать. Это тоже любила моя няня. Согласны?
-- Хорошо, сплетничайте лучше.
Я началъ сплетничать и моя дама скоро развеселилась.
Принимаясь теперь бесѣдовать съ другой дамой, которую называютъ нашей "публикой", я невольно припомнилъ мою лѣнивую, скучающую знакомку. Русская публика мнѣ теперь иначе и не представляется, какъ въ видѣ и образѣ моей барыни, которая, соскучившись отъ своей дневной скуки, хочетъ поскучать вечеромъ какъ нибудь повеселѣе, поджавши на диванѣ ножки и говоря:
-- Разскажите что нибудь, пожалуйста. Мнѣ ужасно скучно!..
На такую ожидаемую просьбу публики, мнѣ точно также хочется начать разсказъ о бѣлой березѣ подъ окномъ, о безконечной сказкѣ моей няни. Повидимому, это вовсе не касается до литературы вообще и до отчета объ общественной жизни Петербурга въ особенности, но это только повидимому не касается. Если такой приступъ сочтутъ капризомъ, то я отвѣчу, что у моего каприза есть нѣкоторое основаніе. Стоитъ только повнимательнѣе вслушаться въ напѣвы и голоса современной литературы, и вы скоро замѣтите, что она не далеко ушла отъ колыбельнаго значенія давно пересказанныхъ сказокъ, пропѣтыхъ не разъ пѣсенъ и дѣтски-простодушнихъ фантазій моей болтливой няньки. Эта самая современная литература, послѣ нѣкоторой возмужалости, снова впадаетъ въ возрастъ дѣтства (вѣдь няньки -- тѣже дѣти) и, видя въ насъ по прежнему младенцевъ, вновь начинаетъ баюкать насъ своими прежними побасенками, былинами на новый ладъ, сказками въ видѣ драмъ и романовъ... Напрасно иногда изъ дѣтской колыбели слышитъ она какой нибудь живой задушевный вопросъ жизни, запросъ молодой, неоперившейся мысли, напрасно вырываются оттуда пытливыя неудовлетворенныя желанія или жалобы.-- нянька вновь принимается за свои колыбельные мотивы, вновь заводитъ рѣчь о Бовѣ-королевичѣ, Ерусланѣ Лазаревичѣ, о Змѣѣ Горынычѣ и т. д. Все это можетъ быть очень поэтично, все это, какъ видно, очень еще нравится большинству совершеннолѣтнихъ и несовершеннолѣтнихъ младенцевъ, но не всѣмъ же приходятся въ пору прежнія дѣтскія пеленки, дѣтскія воззрѣнія и сказки... эти не всѣ, а ихъ въ свою очередь тоже не мало, напрасно ожидаютъ отъ литературы отвѣтовъ на разные "проклятые" вопросы, и слышутъ только мѣрное: "баю-баюшки баю" отъ разныхъ литературныхъ нянекъ въ видѣ пѣвцовъ, романистовъ, драматурговъ и публицистовъ. Отъ спальныхъ камеръ "Русскаго Вѣстника" и "Вѣстника Европы" до подмостокъ петербургскихъ театровъ заунывно тянется теперь безъ конца это колыбельное причитаніе нашей беллетристики: "баю-баюшки-баю!.." Зрѣлище, по истинѣ говоря, выходитъ очень печальное. Не знаешь, чему дивиться больше -- этой-ли баюкающей литературѣ, усыпляющей общество историческими хрониками и романами, или самому обществу, дозволяющему надъ собою такое глумленіе? Право, большинство нашихъ беллетристовъ (за исключеніемъ трущебисто-клубничныхъ: это особь статья) представляется мнѣ въ настоящее время не иначе, какъ облеченнымъ въ старушечьи душегрѣйки и кички, съ чулкомъ и вязальными спицами въ рукахъ, съ сказками моей покойной няньки на едва двигающихся губахъ... Все это можетъ подтвердить цѣлый рядъ литературныхъ произведеній послѣдняго времени, на которыхъ я хочу остановиться теперь... По нимъ мы можемъ, кажется, безошибочно судить о настроеніи современнаго намъ общества.
Прежде всего остановимся на драматической литературѣ, въ которой ярче всего выражается безсодержательность и полнѣйшее отсутствіе всякой цѣли въ ея представителяхъ. Не слыша въ журналистикѣ тѣхъ сильныхъ голосовъ, которые держали ихъ въ страхѣ и смиряли ихъ разнузданность, эти драматурги совершенно на свободѣ стали предаваться теперь бездѣльной прихоти своей фантазіи и въ своихъ хроникахъ и историческихъ драмахъ явились не болѣе, какъ витязями удалого, историческаго гаерства. Они въ запуски пустились баловаться эпохой Іоанна Грознаго, дѣлая изъ послѣдняго безцвѣтнаго театральнаго "тирана", столь нужнаго для "воскресныхъ представленій". Раскрашивая факты лѣтописей крикливыми монологами, сценами злодѣйствъ, не зная бытовой жизни выводимой эпохи, они не замѣчали, что придѣлывали только слова и сцены къ новымъ историческимъ костюмамъ и декораціямъ, не замѣчали, что они только гаерствовали въ исторіи... Выходило общее недоумѣніе. Драматурги въ родѣ гг. Чаева, Аверкіева и др., вообразили, что, дѣлая окрошку изъ лѣтописей, они пишутъ историческія драмы à la Шекспиръ и что писать ихъ вовсе нетрудно... Публика недоумѣвала, что хотятъ объяснить ей длинными пятиактными сценами, написанными съ гимназическимъ усердіемъ по Костомарову или Соловьеву, и не знала, кому аплодировать -- автору или декоратору. Чтобъ выпутаться изъ недоразумѣнія, она вызывала обоихъ. Актеры, отъ которыхъ самолюбивые авторы и прозорливые рецензенты требовали тонкой игры и чуткаго пониманія ролей лѣтописныхъ "тирановъ" и "злодѣевъ," изъ себя выходили, чтобъ вникнуть въ художественный смыслъ этихъ ролей. Невинныя жертвы! Они добросовѣстно терпѣли всѣ хулы и упреки отъ авторовъ пьесъ и отъ журнальныхъ крикуновъ, не догадываясь о томъ, что не въ ихъ волѣ изъ драматическихъ куколъ создать живыхъ людей. Неблагодарные поставщики драматической сцены все-таки оставались недовольны. Авторъ "Смерти Грознаго" графъ А. Толстой даже за-границу отправился искать достойнаго трагика для своей пьесы, и съ восторгомъ писалъ изъ Германіи, что онъ нашелъ тамъ такого, какой ему требуется, именно такого трагика, который проситъ въ сильной драмѣ не давать ему острой сѣкиры, "иначе онъ за себя не ручается." Мнѣніе графа А. Толстаго, какъ современнаго нашего драматурга, въ этомъ случаѣ очень знаменательно. Изъ него мы видимъ, какъ смотритъ онъ на историческую драму и чего требуетъ отъ истиннаго трагика. Его идеалъ -- бѣшеный актеръ, который можетъ въ горячемъ монологѣ зарѣзать своего собрата (тотъ, можетъ быть, и вторыхъ, бѣднякъ, не получаетъ!) и опрокинуть въ оркестръ суфлерскую будку.
Несчастное авторское заблужденіе! Какъ ни слаба наша драматическая трупа, но все же ей совершенно по плечу разные "Князья Серебряные", "Василисы Меленьтьевны", "Іоанны Грозные" и "Василіи Шуйскіе." Играющіе гг. Зубровы, Нильскіе и Леонидовы, право, нисколько не ниже и не хуже пишущихъ литературныхъ Леонидовыхъ, Нильскихъ и Зубровыхъ.
Всякій разъ, когда мнѣ случается выходить изъ театра, прослушавъ какую нибудь пятиактную историческую панихиду, гдѣ отпѣвается старина, а кстати и здравый смыслъ окаменѣвшаго автора, я опять вспоминаю мою старушку няню. Добрая няня!.. Твои сказки все-таки были лучше этихъ драматическихъ причитаній! Твои сказки, положимъ, ничему не научили меня, но обаяніе ихъ поэтическаго, дѣтски-простодушнаго вымысла мнѣ и до сихъ поръ памятно. Дай Богъ, чтобъ новая сказка "Баба-Яга," которую, говорятъ, пишетъ г. Островскій, имѣла поэтическій колоритъ твоихъ волшебныхъ разсказовъ, моя милая старушка!..
Я совершенно вѣрю пронесшемуся слуху, что г. Островскій пишетъ оперу или драму "Баба-Яга..." Хотя послѣ комедій изъ "темнаго царства", которыми г. Островскій заслужилъ себѣ почетное мѣсто въ нашей литературѣ, очень грустно видѣть, что извѣстный драматургъ впадаетъ въ младенческую шаловливость, но такова видно доля всѣхъ лучшихъ русскихъ беллетристовъ. Обществу волей-неволей приходится слушать ихъ сказы:
Прислушайтесь! Они раздаются отвсюду... Межъ тѣмъ, какъ мы готовимся привѣтствовать "Бабу-ягу" автора "Минина", авторъ "Рудина" въ Баденъ-Баденѣ ставитъ.-фантастическія оперетки, а въ "Русскомъ Вѣстникѣ" посѣщаетъ сказочный анекдотъ "Лейтенантъ Ергуновъ", столь же правдоподобный, какъ его "Призраки" и "Собака", и столь же художественный и запутанный по кровавой интригѣ, какъ "Петербургскіе трущобы." Другая сказка идетъ въ томъ же самомъ "Русскомъ Вѣстникѣ," хоть и названа романомъ "Идіотъ," Ѳ. Достоевскаго. Этотъ романъ поражаетъ своей безпредметной старческой болтливостью и сцѣпленіемъ самыхъ невозможныхъ, случайныхъ сценъ и положеній... Эта сказка поставляетъ, кажется, главнымъ своимъ достоинствомъ и задачей полнѣйшее отсутствіе содержанія. "Очень легко читается!" -- вотъ главная и самая обидная похвала: такимъ произведеніямъ,-- похвала, которую можно слышать очень часто теперь по поводу "Идіота" г. Достоевскаго. Еще бы не легко читалось безцѣльное переливанье изъ пустого въ порожнее, гдѣ авторъ словно любуется своею дѣтской изобрѣтательностью и ничѣмъ несдержанной фантазіей!... Такую сказку можно продолжать до-безконечности, какъ "сказку о бѣломъ бычкѣ..." Всѣ эти почтенные наши сказочники на половинѣ каждаго своего новаго созданія, по всей вѣроятности, смѣло могутъ воскликнуть въ слѣдъ за Фетомъ...
Самъ но знаю я, что буду
Пѣть, но только пѣсня зрѣетъ...
При такомъ способѣ непосредственнаго творчества едва-ли только пѣсни ихъ могутъ быть зрѣлыми. Очень сомнительно!...
II.
Всякій самый обыкновенный наблюдатель, вѣроятно, давно замѣтилъ то траги-комическое положеніе, которое переживаетъ теперь наше общество. Если сама пресса представляетъ изъ себя въ текущую минуту какой-то хаосъ разнорѣчивыхъ, противорѣчащихъ другъ другу мнѣній, взглядовъ, невыясненныхъ стремленій, то самое общество представляетъ изъ себя еще болѣе грустную картину. Оно исходитъ на ребенка, попавшаго въ средину чужого и многолюднаго Города, и онъ не знаетъ куда идти. Всѣ улицы одинаково стройны на видъ, дома такъ похожи между собою... Куда идти, чтобъ не заплутаться?... Въ обществѣ на каждомъ шагу встрѣчается точно такое же недоразумѣніе: куда идти, чтобъ не заплутаться? Кому вѣрить? Кого слушать? Людей послѣдовательно и самостоятельно умныхъ вообще мало; большинство только притворяется умными, передразниваетъ мнѣнія умныхъ людей. Не имѣя своихъ мнѣній, "общество не нашло ихъ и въ прессѣ. Оно растерялось,-- да и было отчего: ему приходилось ощупью, съ завязанными глазами ходить тамъ, гдѣ оно прежде очень смѣло расхаживало. Ему пришлось въ такомъ крайнемъ положеніи положиться на одни свои собственные-инстинкты. Но, увы! инстинкты эти, къ нашему прискорбію, оказались совершенно дѣтскими. Общество однако тѣмъ охотнѣе отдалось теченію этихъ инстинктовъ, что спекулятивная часть журналистики изо всѣхъ силъ старалась угождать имъ. Всѣмъ извѣстно, до чего договорился г. Стебницкій, до какой наготы раздѣлся г. Авенаріусъ... Самымъ лучшимъ явленіемъ въ это безотрадное время былъ романъ "Преступленіе и наказаніе", который однако же скорѣе можно отнести къ судебной медицинѣ, чѣмъ къ произведеніямъ литературнымъ. Прочитавъ повѣсти г. Стебницкаго, Тургенева и Достоевскаго, прослушавъ театральныя сказки Островскаго и Ко, налюбовавшись всласть сценами Авенаріуса, какъ тѣми скоромными стереоскопическими карточками, которыя такъ любятъ юные гимназисты, общество наше стало ожидать еще новой пищи, для удовлетворенія своихъ смутныхъ инстинктовъ, и -- дождалось. Въ печати появилось новое сочиненіе графа Льва Толстого "Война и миръ".
Графъ Л. Толстой попалъ въ цѣль и романъ его имѣлъ успѣхъ неожиданный. Это была въ новомъ родѣ "сказка про бѣлаго бычка." Во всѣхъ углахъ Петербурга, во всѣхъ сферахъ общества, даже тамъ, гдѣ ничего не читалось, появились желтыя книжки "Войны и мира", и читались положительно на расхватъ. Радоваться или нѣтъ такому успѣху романа? Пусть другіе радуются, коли есть охота, но въ сущности радоваться тутъ рѣшительно нечему.
До сихъ поръ графъ Л. Толстой былъ извѣстенъ какъ даровитый писатель, сочиненія котораго изданы были г. Стелловскимъ; какъ замѣчательный "поэтъ подробностей", тонкихъ неуловимыхъ для обыкновеннаго анализа ощущеній и впечатлѣній. Эта способность улавливать самые неуловимыя ощущенія во внутренней, въ духовной жизни человѣка сказалась и въ новомъ его произведеніи "Война и миръ", но сказалась въ ущербъ всему его произведенію. Писатель этотъ въ своемъ маленькомъ разсказѣ "Адольфъ" могъ съ полною внимательностью и тщательностью рисовать передъ нами всѣ внутренніе помыслы и мимолетныя мысли своего маленького героя. Но канва "Войны и мира" оказалась пошире плана "Адольфа" или "Мятели"; она захватила въ себя широкую картину cъ Аустерлицкого сраженія до взятія Москвы французами. Авторъ взялъ на себя трудъ передать намъ одинъ изъ самыхъ важныхъ эпизодовъ русской исторіи -- 1812 годъ и всѣ его причины. Исполненіе такихъ широкихъ замысловъ оказалось болѣе чѣмъ печально. Художественный мастеръ на отдѣлку равныхъ деталей, подробностей, мелочей въ своихъ произведеніяхъ, графъ Л. Толстой этимъ самымъ мастерствомъ и поизбилъ свой романъ или. какъ онъ самъ называетъ, свое сочиненіе .Война и миръ..." Онъ, съ самымъ неподражаемымъ искуствомъ и тонкою наблюдательностью, разсказываетъ вамъ въ этомъ романѣ, что думалъ, напр., во время битвы раненый русскій офицеръ, но, увлекаясь описаніемъ его бреда и грезъ, авторъ совершенно забываетъ показать вамъ картину самого сраженія, сраженія, гдѣ съ одной стороны дѣйствуетъ Наполеонъ, а съ другой стороны Кутузовъ или Багратіонъ, лицо котораго немного поинтереснѣе раненаго русскаго поручика. Изъ Бородинской битвы романистъ изображаетъ съ замѣчательнымъ талантомъ двѣ, три виньетки, а всю исторію этого сраженія передаетъ съ сухостью военнаго чиновника и. какъ бы невольно сознавая всю свою несостоятельность въ этомъ случаѣ, прикладываетъ къ роману (?) географическую карту Бородинскаго побоища. къ этому еще только недоставало приложенныхъ картинокъ съ формами наполеоновской и русской арміи. Художникъ съ поразительной вѣрностью передаетъ, напримѣръ, лазаретную сцену, гдѣ офицеру отрѣзываютъ ногу, которую онъ проситъ потомъ показать себѣ и заливается слезами, и отъ Наполеона отдѣлывается только тѣмъ, что надѣваетъ на него --
Его круглую шляпу
И сѣрый походный сюртукъ,
да еще устами другого своего раненаго героя старается показать его въ видѣ ничтожной жалкой фигуры честолюбиваго генерала Буонапарта. Отсутствіе въ романѣ всякой цѣльности и дѣйствія приводитъ къ тому, что въ немъ отлично передается романистомъ то, что думаютъ его герои и ничего нѣтъ, что показывало бы, какъ они дѣйствуютъ. Военныя дѣйствія идутъ какъ-то сами но себѣ, а гражданскіе и любовные подвиги Дѣйствующихъ или, вѣрнѣе, размышляющихъ лицъ сами но себѣ. Событія войны 1807 г. каждый точнѣе уразумѣетъ изъ отрывочныхъ писемъ князя А. Б. Куракина, напечатанныхъ въ "Русскомъ Архивѣ", чѣмъ изъ четырехъ томовъ (5-й еще не вышелъ) "Войны и мира". Вся боевая, военная сторона этого "сочиненія" производитъ тоже самое впечатлѣніе, какое произвела бы новая поэма "Всемірный потопъ", если бы въ ней описывались только послѣднія усилія одного погибающаго пловца, желающаго выбраться на вершину какой-нибудь уцѣлѣвшей колонны. Подобная поэма едва ли бы призналась годной отъ временъ Всемірнаго потопа до временъ "Всемірнаго Труда".
Что же касается до мастерства графа А. Толстаго улавливать разныя внутреннія ощущенія человѣка, то могу сказать, что въ новомъ его произведеніи они подчасъ такъ ужъ тонки, что даже сомнѣваешься въ художественной правдѣ и въ ихъ естественной возможности. Приведу одинъ только примѣръ. Князь Андрей (одинъ изъ главныхъ героевъ) возвратился изъ-за границы, какъ разъ въ то время, когда съ его беременной женой начались послѣдніе припадки и въ спальнѣ родильницы находился акушеръ (пріѣхавшій случайно вмѣстѣ съ княземъ Андреемъ) и повивальная бабка.
"Жалкіе безпомощно-животные стоны слышались изъ двери. Князь Андрей всталъ, подошелъ къ двери и хотѣлъ отворить ее. Дверь держалъ кто-то... Онъ сталъ ходить по комнатѣ. Крики замолкли, еще прошло нѣсколько минутъ. Вдругъ страшный крикъ -- не ея крикъ, она не могла такъ кричать -- раздался въ сосѣдней комнатѣ... Послышался крикъ ребенка.
-- Зачѣмъ принесли туда ребенка? подумалъ въ первую минуту князь Андрей. Ребенокъ? Какой?.. Зачѣмъ тамъ ребенокъ? Или это родился ребенокъ"?.. Тогда онъ вдругъ понялъ все радостное, значеніе, этого крика. (?!!)
Такая недогадливость болѣе чѣмъ странна въ такомъ умномъ и ученомъ героѣ 1812 года, какимъ былъ князь Андрей. Еще на послѣдней станціи онъ узналъ, что ѣдетъ вмѣстѣ съ акушеромъ, который вызванъ къ его женѣ, потомъ пріѣзжаетъ домой, слышитъ дѣтскій крикъ въ другой комнатѣ и удивляется: зачѣмъ принесли туда ребенка? Зачѣмъ тамъ ребенокъ?.. Какъ хотите, а это черезъ чуръ ужь наивно что-то...
Вообще, всѣ четыре тома "Войны и мира" собраны изъ такихъ несшитыхъ клочковъ отдѣльныхъ, мастерски набросанныхъ сценъ, неумѣло разсказанныхъ военныхъ плановъ и дѣйствій, и множества непонятно изложенныхъ мистическихъ соображеній, что безъ труда можно предположить, что романъ этотъ составленъ слѣдующимъ остроумнымъ способомъ. Положимъ, напримѣръ, что какой-нибудь г. Шубинскій или г. Семевскій, по приказанію графа Л. Толстаго, составилъ по разнымъ военнымъ источникамъ и архивамъ двѣ, три статейки о битвѣ близь Праценской горы и о Бородинской битвѣ, а графъ Толстой вставилъ ихъ между своими сценами, добавивъ отъ себя, что Наполеонъ при видѣ труповъ убитыхъ и раненыхъ солдатъ воскликнулъ: "Voila un belle mort"!.. Еслибъ мнѣ сказали про такой способъ составленія "Войны и мира", я бы этому безъ труда повѣрилъ. Во всякомъ случаѣ, всѣ четыре тома рѣшительно не представляютъ одного цѣлаго произведенія. Можно бы было предположить, что томы эти писались къ спѣху, какъ срочная журнальная статья, но самъ авторъ въ своемъ заявленіи "Нѣсколько словъ по поводу книги" "Война и миръ" говоритъ совершенно противное. Оказывается, что книга эта писана имъ въ продолженіи пяти лѣтъ, "при наилучшихъ условіяхъ жизни", какъ прибавляетъ графъ Л. Толстой. Хотя намъ всѣмъ очень пріятно, что есть у насъ писатели, которые пользуются "наилучшими условіями жизни", но "Война и миръ" отъ такого заявленія скорѣе теряетъ, чѣмъ выигрываетъ. Впрочемъ, заявленіе графа Толстаго о своей пятиярусной книгѣ вообще заслуживаетъ вниманіе и избавляетъ насъ отъ труда толкованія разныхъ темныхъ, сбивчивыхъ и мистическихъ мѣстъ ея.
Въ своемъ "объясненіи", помѣщенномъ въ No ТЗ "Русскаго Архива" текущаго года, авторъ книги "Война и миръ", графъ Л. Толстой, высказывая свое полнѣйшее недовѣріе къ историческимъ даннымъ, опирается на странные весьма аргументы. Онъ отвергаетъ всю силу историческихъ событій и историческихъ личностей и заявляетъ, что исторіей управляетъ какой-то "стихійный, зоологическій законъ", дѣйствующій фаталистически. "Исторіей, говоритъ онъ, такъ и событіями войнъ 1805, 1807 и 1812 года управлялъ только одинъ "законъ предопредѣленія". Понятно, что имѣя такой магометанскій взглядъ на исторію, графъ Л. Толстой съ такою недоброжелательностью относился къ ничтожной фигуркѣ Наполеона и вмѣсто Бородинской битвы сочинилъ какіе-то маневры съ діалогами, почти нисколько не стараясь связать военныхъ дѣйствій 1812 года съ дѣйствующими лицами романа.
Кромѣ своихъ магометанскихъ возрѣній на исторію, графъ Левъ Толстой наивнымъ образомъ завѣряетъ, что характеръ и нравственный уровень обществъ выводимой имъ эпохи были гораздо выше теперешняго. Онъ отвергаетъ живые безобразные типы того времени въ родѣ Куролесова, забываетъ неопровержимые факты тогдашняго самодурства и буйнаго произвола. Онъ прямо говоритъ: "Я знаю, въ чемъ состоитъ тотъ характеръ времени, котораго не находятъ въ моемъ романѣ,-- это ужасы крѣпостнаго права, закладыванье женъ въ стѣны, сѣченіе взрослыхъ сыновей, Салтычиха и т. п.; и этотъ характеръ того времени, который живетъ въ нашемъ представленіи -- я не считаю вѣрнымъ и не желалъ выразитъ..." Мирный авторъ военнаго романа дѣйствительно обошелъ все это въ своемъ произведеніи, и ни одной подобной картиной не оскорбилъ наше эстетическое чувство. Его герои очень усердно говорятъ на мѣстномъ, потасканномъ французскомъ языкѣ, влюбляются, играютъ въ карты и въ войну, и даже свои полуночныя оргіи кончаютъ очень благоразумно. Только одинъ фактъ изъ высшаго круга, въ родѣ милой шутки, передаетъ романистъ, говоря о двухъ милыхъ шалунахъ, которые привязали квартальнаго къ спинѣ медвѣдя и пустили медвѣдя въ Мойку. Не мѣшаетъ замѣтить, что авторъ въ лицѣ этихъ невинныхъ шутниковъ выводитъ двухъ лучшихъ и симпатичныхъ героевъ своего романа.
И такъ, если въ романѣ нѣтъ художественной правды нравовъ тогдашняго общества, если въ немъ нѣтъ исторической войны 1812 года, то что же наконецъ въ немъ остается, кромѣ отдѣльныхъ, мастерски набросанныхъ виньетокъ? Какова заслуга такого патріотическаго творенія на магометанской подкладкѣ? А главное чѣмъ объяснить неимовѣрный успѣхъ этого романа въ нашемъ обществѣ?
На послѣдній вопросъ я могу только отвѣтить тоже вопросомъ: почему публика столицы съ такой охотой любитъ ходить смотрѣть майскій парадъ и все Марсово поле покрывается тысячными толпами людей разныхъ сословій?.. Потому, что такое зрѣлище вообще не лишено нѣкоторой картинности, зрѣлище, гдѣ красивыми, стройными рядами двигается передъ массой гвардейская конница и пѣхота. Все это очень любопытно... Точно такое же впечатлѣніе производятъ на толпу подобные романы, какъ "Война и миръ", гдѣ все есть подобное, даже лучше: есть историческія личности Наполеона I, Александра I и ихъ сподвижниковъ, есть блестящіе балы и сраженія, дуэли и ампутаціи, любовь и трупы, лазареты и псовыя охоты; чего же лучше? Большинство публики не ищетъ исторической вѣрности событій и художественной полноты всего романа, Если "Рославлевъ" Загоскина и "Леонидъ" Р. Зотова донынѣ еще находятъ своихъ поклонниковъ, то книга "Война и миръ" и подавно нашла своихъ читателей. Подобнымъ сказкамъ найдется вездѣ мѣсто -- и въ большомъ учено-литературномъ журналѣ, и въ дѣтскомъ, альманахѣ.
Старые, отживающіе писатели досказываютъ намъ свои послѣднія сказки. Пока нѣтъ новыхъ, лучшихъ дѣятелей, послушаемъ и ихъ на безлюдьи...
III.
Кто новый писатель и кто писатель старый?-- это у насъ пока вопросъ относительный и спорный: докторъ Ханъ думаетъ одно, а литераторъ А. А. Краевскій думаетъ другое но этому поводу. Оригинальнѣе всѣхъ въ этомъ случаѣ мнѣніе г. Генкеля, который хотя не докторъ, не литераторъ, но во всякомъ случаѣ старый и опытный издатель. Давно уже, напр., г. Генкель дѣлаетъ публикаціи о своемъ сборникѣ литературныхъ статей русскихъ писателей подъ названіемъ "Современники". Всякій, разумѣется, подумаетъ, что г. Генкель "современниками", безъ сомнѣнія, называетъ только современныхъ дѣятелей;-- также думалъ и я. Каково же было мое удивленіе, когда я въ I томѣ этого сборника, попавшагося мнѣ въ руки, не нашелъ ни одного современнаго писателя, а встрѣтилъ давно уже забытыя имена: Вл. Панаева, Ѳ. Глинки, графини Ростопчиной, фонъ-Лизандора, Н. Греча, Плаксина, Измайлова и барона Брамбеуса. Всѣ эти господа, по мнѣнію г. Генкеля, все еще "современники"! Какъ это вамъ нравится? Пожалуй, по системѣ г. Генкеля, Ломоносовъ, Княжнинъ или Сумароковъ тоже принадлежатъ къ числу современныхъ литераторовъ!
Вотъ г. Тибленъ такъ гораздо осторожнѣе умѣетъ сортировать русскихъ дѣятелей, и въ этомъ случаѣ можетъ дать г. Генкелю самый поучительный урокъ. Для современныхъ писателей онъ открылъ особый ежемѣсячный органъ "Современное обозрѣніе", а для1 начинающихъ авторовъ издалъ первый номеръ литературнаго сборника "Новые писатели". Послѣднее предпріятіе задумано имъ потому, что "ближайшее знакомство съ журнальнымъ дѣломъ (?!) не замедлило убѣдитъ его въ томъ, что развитіе новыхъ молодыхъ силъ мало интересуетъ русскую публику". Въ этомъ короткомъ заявленіи г. Тиблена есть прежде всего два непонятныя обстоятельства. Во 1-хъ то, когда это г. Тибленъ успѣлъ сдѣлать ближайшее знакомство съ журнальнымъ дѣломъ? Если онъ ему обучался на первыхъ книжкахъ своего "Современнаго обозрѣнія",.то не многому же онъ могъ въ немъ научиться. Во 2-хъ, весьма подозрительна мысль, что въ журналахъ публика оставляетъ безъ вниманія новыя молодыя силы. На это нѣтъ никакихъ фактовъ. Пока ни одинъ еще новый, молодой талантъ не оставался незамѣченнымъ при первомъ же своемъ появленіи. Если же публика не оцѣнила по заслугамъ новыхъ, журнальныхъ дарованій, явившихся въ "Современномъ обозрѣніи", какъ, напримѣръ, автора "Падающихъ звѣздъ" г. Хлѣбникова и вновь начинающаго романиста г. Авдѣева, то на эти примѣры упираться едва ли возможно но множеству разныхъ соображеній, которыя сдѣлаются знакомы г. Тиблену, когда опч. еще ближе познакомится съ новымъ для него журнальнымъ дѣломъ. Юные же дѣятели его сборника "Новые писатели" на первый разъ заявили себя далеко не блестящимъ образомъ. Изъ двухъ повѣствователей, первый, г. Дилинъ въ своей повѣсти "Суровая дорога" можетъ какъ разъ стать рядомъ съ г. Ливановымъ, авторомъ нѣкоторыхъ острожныхъ повѣстей; другой же, г. Бредовъ, въ своемъ отрывкѣ изъ романа: "Лѣтопись блажной колоніи" является достойнымъ сподвижникомъ г. Вл. Монументовъ съ его клубничными пѣснями и г. Авенаріуса съ его "Повѣтріемъ". Въ этомъ отрывкѣ изъ романа (воображаю, каковъ долженъ быть весь романъ, если хорошъ такъ избранный отрывокъ!) есть всевозможныя прелести эротическо-медицинскаго свойства. Вы увидите въ немъ безсильнаго старика, женившагося на молодой дѣвушкѣ, потомъ перенесетесь въ супружескую спальню въ первый вечеръ брака, потомъ наткнетесь на цѣлую страницу соблазнительныхъ точекъ и, наконецъ, вникнете въ сладость бесѣды измученнаго стараго мужа съ докторомъ "объ укрѣпляющихъ средствахъ"... Почему именно г. Бредовъ избираетъ такіе щекотливые мотивы для своего романа, онъ дѣлаетъ слѣдующее объясненіе, но примѣру объясненія г. Авенаріуса, своей повѣсти: "Мы пришли къ тому убѣжденію, пишетъ г. Бредовъ, что писателю нужно описывать настоящую дѣйствительность со всѣмъ тѣмъ колоритомъ, который еще лежитъ такимъ густымъ слоемъ на всѣхъ такъ называемыхъ у насъ, чистыхъ побужденіяхъ". Странное дѣло: и г. Авенаріусъ говорилъ почти тоже самое въ свое оправданіе!
Судя по изящному изданію и альбомному переплету "Новыхъ писателей", можно предположить, что этотъ сборникъ съ отрывкомъ изъ грязно-назидательнаго романа г. Бредова предназначается больше для прекраснаго пола и дамскихъ комнатъ... Мужской же половинѣ рода человѣческаго кажется предоставляется читать въ "новыхъ писателяхъ" статью о "Дымѣ" Тургенева. Въ этой статьѣ, кромѣ общихъ мѣстъ о характерѣ и поведеніи Литвинова и Ирины, есть небезъинтересный совѣтъ г. Тургеневу. Авторъ этой статьи г. Руслановъ, заявляя съ неудовольствіемъ, что почтенному романисту не стоило вовсе обрисовывать безобразную ораву Губарева, даетъ г. Тургеневу совѣтъ ѣхать въ Гейдельбергъ, чтобъ поискать среди тамошней учащейся русской молодежи типовъ для своей сатиры. Такой новый пріемъ для литературнаго новичка, по нашему мнѣнію, очень смѣлъ. Мы имѣемъ право соглашаться или не соглашаться съ мнѣніями романиста, но давать ему совѣты видока -- куда ему именно нужно ѣхать за мотивами для каррикатуры -- такая манера была еще чужда до сей поры нашимъ литературнымъ нравамъ. Г. Тибленъ, "какъ человѣкъ опытный въ журнальномъ дѣлѣ", первый подаетъ такой совѣтъ и, чего добраго пожалуй, найдутся охотники для подражанія.
По моему скромному мнѣнію, успѣхъ сборника "Новые писатели" будетъ несомнѣннымъ, если справедливъ распространившійся слухъ о томъ, что сборникъ этотъ основанъ на однихъ началахъ съ прекратившейся газетой покойнаго Льва Камбека, т. е. что за напечатаніе своихъ статей авторы сами будутъ платить редакціи деньги. Такая система очень раціональна и даетъ большой просторъ возникающимъ русскимъ силамъ, подъ охраной г. Тиблена.
Въ самомъ дѣлѣ, нужно же кому нибудь позаботиться о судьбѣ начинающихъ молодыхъ писателей. Журналисты, по мнѣнію г. Тиблена, ихъ тѣснятъ и заслоняютъ, публика не признаетъ, а издатели, въ родѣ г. Генкеля, предпочитаютъ имъ подвальные старые труды какого нибудь фонъ-Лизандера, Тазъ-Баши и Комарова. На кого же еще уповать больше?.. На "Общество для пособія нуждающимся ученымъ и литераторамъ" -- плохая надежда... Для него и извѣстность, и литературныя заслуги часто ничего не значатъ... Изъ послѣднихъ отчетовъ комитета этого филантропическаго учрежденія мы узнаемъ, что нужны еще нѣкоторыя условія для полученія отъ него временнаго хоть пособія. Первое условіе: нужно имѣть "хорошее направленіе" т. е. такое направленіе, которое одобрилъ бы комитетъ общества, а во-вторыхъ нужно имѣть непремѣнно пріятную наружность, чтобъ произвести на котораго нибудь изъ членовъ комитета "пріятное впечатлѣніе"... По крайней мѣрѣ, такъ доноситъ отчетъ комитета общества, отъ котораго одинъ молодой писатель получилъ вспомоществованіе, потому что былъ такъ счастливъ, что произвелъ хорошее впечатлѣніе на одного изъ представителей комитета. Вотъ два роковыя и тягостныя условія, подъ которыя могъ но подойти даже самъ H. В. Гоголь, еслибъ онъ жилъ въ наше время, или же если бы составъ комитета литературнаго фонда существовалъ и дѣйствовалъ во времена автора "Ревизора". Извѣстно, что большинство литературныхъ современниковъ Гоголя упорно признавало его направленіе нехорошимъ и положительно вреднымъ для общества. Съ другой стороны, также очень хорошо извѣстно, что Гоголь своею наружностью и манерой, говорятъ, на всѣхъ производилъ въ первый разъ очень непріятное и тяжелое впечатлѣніе. Слѣдовательно, есть полнѣйшее вѣроятіе, что и наружностью и направленіемъ своимъ Гоголь не удовлетворилъ бы членовъ нашего литературно-канцелярскаго комитета и потерпѣлъ бы афронтъ. Sic!..
Оцѣнивъ строгое отношеніе членовъ комитета къ наружности писателей, я останавливаюсь на томъ мнѣніи, что члены эти должны быть большіе поклонники балета: они смотрятъ на литераторовъ, какъ на танцовщицъ. Которая изъ нихъ покрасивѣе, та и достойнѣе ихъ расположенія и услугъ. Разумѣется, вносить подобный балетный взглядъ въ дѣло такого благотворительнаго учрежденія, какъ "Общество для пособія нуждающимся ученымъ и литераторамъ", повидимому, не совсѣмъ удобно и прилично, и члены комитета этого общества недалеко ушли отъ тѣхъ начальниковъ недалекаго нашего прошлаго, которые, вѣроятно, на основаніи того же балетнаго взгляда выгоняли своихъ чиновниковъ изъ службы.
-- Извольте подавать въ отставку!
-- Чѣмъ я заслужилъ это, ваше -- ство?
-- Мнѣ ваше лицо не нравится...
И коротко и ясно. Не далеко же ушли отъ такихъ самодуровъ литературные наши филантропы!.. Скорбя за всѣхъ тѣхъ писателей, которыхъ наружность не совсѣмъ привлекательна, я также скорблю о томъ, что члены этого комитета не приняли на себя труда разъяснить въ тѣхъ же своихъ отчетахъ вопросъ о томъ: что подразумѣваютъ они подъ словомъ "хорошее направленіе?" Это разъясненіе хоть до нѣкоторой степени ознакомило бы насъ съ принципами закрытаго клуба нашихъ филантроповъ, а писателей вывело бы изъ недоразумѣнія: тогда каждый бы зналъ, можетъ ли онъ разсчитывать на пособіе общества. А пока теперь у всѣхъ у нихъ т. е. у тѣхъ, въ которыхъ сохранилось еще хотя какое нибудь довѣріе къ этому обществу, нѣтъ даже неяснаго понятія о томъ, какое именно "направленіе" одобряютъ члены комитета.
Подобный вопросъ рѣшить, кажется, не очень трудно; стоитъ только комитету сказать гдѣ нибудь кстати въ своемъ отчетѣ сжатое мнѣніе о литературныхъ трудахъ какого нибудь современнаго публициста, разумѣется, сказавъ его имя. Этимъ бы все разъяснилось.
Интересно бы, напр., узнать мнѣніе комитета о текущей дѣятельности "незнакомца", подвизающагося въ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ". Самъ по себѣ "незнакомецъ" есть не болѣе какъ жалкое журнальное ничтожество, но дѣло тутъ не въ немъ, а въ томъ -- не пріятны ли сердцу членовъ комитета такіе дѣятели, не ихъ ли убѣжденія приходятся имъ по вкусу? Вотъ что любопытно, милостивые государи!..
Такъ ли, напр., смотрятъ наши благотворители на стремленіе русскихъ женщинъ учиться, какъ смотритъ фельетонистъ г. Корша, выражая своимъ мнѣніемъ и мнѣніе академической газеты? По мнѣнію того самаго "незнакомца" вопросъ о женскомъ образованіи, по примѣру г-жи Сусловой, "могъ зародиться только въ головѣ достаточно праздной и достаточно свихнувшейся", и онъ совѣтуетъ всѣмъ женщинамъ, желающимъ отправляться "въ республиканскій" городъ Цюрихъ -- лучше остаться дома и рожать дѣтей...
У меня, впрочемъ, есть нѣкоторое вѣроятіе предпологать, что члены комитета подобный взглядъ признаютъ за то самое "хорошее убѣжденіе", котораго они требуютъ отъ писателя. Сколько мнѣ извѣстно, редакторъ С.-Петербургскихъ Вѣдомостей г. Валентинъ Коршъ, если не въ настоящее время, то нѣсколько раньше былъ членомъ этаго благотворительнаго комитета, а итого бы неслучилось, если бы его газета со всѣми Незнакомцами, Зетами и другими сподвижниками г. Корша не признавалась комитетомъ общества за изданіе съ убѣжденіями, имъ не раздѣляемыми. Вѣдь даже закостюмированные отчеты комитета общества печатаются постоянно на страницахъ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей"...
Всѣ эти болѣе или менѣе вѣрныя соображенія о принципахъ филантропическаго ареопага я привожу, разумѣется, не для аргусовъ литературнаго фонда, но для тѣхъ недальновидныхъ литературныхъ дѣятелей, которые до сихъ поръ ожидаютъ чего-то лучшаго и хорошаго отъ теперяшняго состава комитета "Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ".
IV.
Вѣроятно, всѣмъ извѣстна исторія Бирскаго исправника, и я о ней распространяться не буду. Бирскій исправникъ былъ лично оскорбленъ своимъ противникомъ. Бирскій исправникъ пишетъ, что онъ честный человѣкъ и что честные люди за оскорбленіе отплачиваютъ врагу равносильнымъ оскорбленіемъ. Бирскій исправникъ равносильнымъ оскорбленіемъ призналъ "наказаніе тѣлесное," а потому высѣкъ розгами своего оскорбителя, о чемъ съ благородною откровенностью извѣщаетъ россійскую публику.
Nil admiraiі!-- вотъ девизъ нашего времени. Будемъ ли мы особенно удивляться Бирскому исправнику, когда пріемы его рыцарской расправы можемъ встрѣтить въ средѣ высшаго развитія, даже между людьми, стоящими во главѣ прессы и классическаго образованія, и даже предполагаю, даже почти увѣренъ, что Бирскій исправникъ самъ предпочитаетъ классическое образованіе реальному; получивъ на этихъ дняхъ изъ Москвы новую былину о подвигахъ московскихъ классиковъ, я имѣю даже нѣкоторое основаніе предполагать что, былина эта принадлежитъ перу того же самаго Бирскаго исправника. Былина эта не отличается никакими особенными поэтическими достоинствами, но тѣмъ же самымъ не отличаются и стихи разныхъ Пальминыхъ, Бурениныхъ и другихъ стихотворцевъ нашей журналистики, но за то въ московской былинѣ есть не лишенный значенія фактъ изъ подвиговъ передовыхъ тамошнихъ классиковъ, а потому былину эту я не лишнимъ считаю привести въ своихъ замѣткахъ:
Если по смыслу этой былины вѣрно, что московскіе классики придумали такой способъ публичнаго наказанія своихъ воспитанниковъ, то мы можемъ кстати указать на другой странный фактъ -- какъ петербургскіе издатели публично наказываютъ своихъ собственныхъ сотрудниковъ. На этомъ поприщѣ ознаменовалъ себя недавно самымъ блистательнымъ образомъ тотъ же самый г. Генкель, издатель сборника "Современники". Кромѣ "Современниковъ" г. Генкель издаетъ теперь еженедѣльную газету "Недѣля". О газетѣ этой я не сказалъ бы ни слова -- ни худого, ни хорошаго, если бы судьба ея сотрудниковъ не заставила обратить на себя моего вниманія. Я откровенно и сердечно готовъ высказать свое полнѣйшее соболѣзнованіе и искреннее сожалѣніе особенно одному изъ сотрудниковъ "Недѣли", г. Михайловскому, автору "Журнальныхъ обозрѣній" этой газеты. Журналъ "Дѣло", по моему мнѣнію преимущественно предъ другими долженъ сочувственно отнестись къ этому молодому публицисту, потому что именно по поводу "Дѣла" и былъ г. Михайловскій наказанъ публично своимъ издателемъ-редакторомъ.
Печальное для г. Михайловскаго и курьезное для публики событіе это заключается въ томъ, что въ послѣднемъ своемъ "Журнальномъ обозрѣніи" ("Недѣля" No 15) г. Михайловскій пожелалъ, что называется, "оборвать" журналъ "Дѣло". Особенно страннаго въ такомъ желаніи нѣтъ ничего; если публицистъ находитъ въ другомъ органѣ какіе нибудь мотивы для порицанія, отчего не порицать, не похулить его? Опытный журналистъ въ такихъ случаяхъ не стѣсняется и, признавая ненужность или вредъ того или другого органа,-- такъ прямо и относится къ его произведеніямъ... Но г. Михайловскій нѣсколько оробѣлъ передъ своимъ собственнымъ желаніемъ, оробѣлъ и голосъ его нѣсколько задрожалъ. Робость и нѣкоторое недовѣріе къ самому себѣ онъ ни сказалъ прямо такимъ соображеніемъ: "можно ли мнѣ ругать тотъ журналъ, который г. Загуляевъ причисляетъ къ "крайней лѣвой фракціи", къ которой тоже относитъ и "Недѣлю"?.. Какъ это я въ либеральномъ органѣ буду бранить органъ тоже либеральный?.. Однако послѣ нѣкотораго колебанія, г. Михайловскій, желая доказать, что онъ вовсе но боится г. Загуляева и желаетъ быть безпристрастнымъ къ "либеральной партіи", очень рѣшительно, съ порывомъ всѣхъ робкихъ людей, принялся уязвлять журналъ "Дѣло"... По поводу этого уязвленія я говорить ничего не буду, ибо не полемизировать хочу съ г. Михайловскимъ, а высказать свое полнѣйшее участіе къ дальнѣйшему его несчастному и двусмысленному положенію.
Ровно черезъ недѣлю послѣ "журнальнаго обозрѣнія" г. Михайловскаго, въ которомъ онъ заявляетъ, что не станетъ "умалчивать о журнальныхъ нелѣпостяхъ только потому, что они напечатаны въ либеральномъ журналѣ,", ровно черезъ семь дней послѣ этого въ No 16 той же "Недѣли" появляется одно изъ историческихъ писемъ" г. П. Мартова, постояннаго сотрудника той же газеты г. Генкеля... Все это письмо, къ вѣроятному ужасу г. Михайловскаго, г. Миртовъ посвящаетъ именно тому вопросу, который такъ нецеремонно разрѣшилъ г. Михайловскій. Г. Миртовъ очень пространно и убѣдительно доказываетъ въ этомъ письмѣ, что прогрессъ цивилизаціи можетъ погибнуть вслѣдствіе непрочности связи передовой партіи движенія; что ей теперь "нужно сойтись, сплотиться вмѣстѣ, думать сообща, дѣйствовать сообща", что распаденіе и перебранка партіи -- это смерть, отрѣченіе отъ побѣды, общаго дѣла, отъ будущности партіи." Г. Миртовъ очень толково доказываетъ г. Михайловскому (читая его "письмо", невольно подумаешь, что оно писано авторомъ собственно для г. Михайловскаго, чтобъ хоть на будущее время "человѣкъ не баловался"), какъ необходимы для успѣха дѣла организація, единомышленность партіи, отстраненіе всѣхъ несогласій и мелкихъ пикировокъ другъ съ другомъ, что внутренніе раздоры партіи только поселяютъ въ обществѣ недовѣріе къ ней, что при этомъ ренегаты будутъ волочить ихъ знамена по грязи, будутъ смѣяться надъ ними...
Чѣмъ справедливѣе въ этомъ случаѣ мысль г. П. Миртова, тѣмъ обиднѣе дѣлается она для г. Михайловскаго, который въ томъ же самомъ журналѣ за недѣлю назадъ говоритъ совершенно противное и, не побоявшись тогда г. Загуляева, пристыживается теперь г. Миртовымъ {Прошу извиненія у г. Миртова, что это почтенное имя мнѣ приходится случайно сопоставлять съ именемъ г. Загуляева, которому собственно нѣтъ имени...}.
Не безжалостны-ли послѣ того, не жестоки ли къ своимъ сотрудникамъ, да и къ самому себѣ кстати, вы, издатель-редакторъ "Недѣли", г. Генкель? На листахъ собственной газеты вы въ теченіи семи дней отказались, умывши руки отъ своихъ собственныхъ мнѣній, т. е. отъ мнѣнія, одного изъ вашихъ внутреннихъ хроникеровъ, отнерлись отъ своей газеты, которая сегодня говоритъ одно, а завтра другое. За что вы такъ компрометируете мнѣніе г. Михайловскаго, который, нѣтъ сомнѣнія, сильно дорожитъ имъ? За кого наконецъ вы считаете вашихъ читателей, принужденныхъ видѣть ваше бичеваніе въ газетѣ "Недѣля," которая такъ шарлатански относится къ журнальному дѣлу? Въ концѣ концовъ нужно же вамъ, г. Генкель, отречься или отъ мнѣнія г. Михайловскаго или отъ взгляда г. П. Миртова. Два эти взгляда въ одномъ изданіи ужиться не могутъ...
Вздохнувши вмѣстѣ съ Генкелемъ, я вмѣстѣ съ нимъ могу сказать, что гораздо безопаснѣе сшивать сочиненія покойныхъ писателей въ видѣ сборника. Современники," чѣмъ издавать живую, современную газету, которую еще "Всемірный трудъ" причисляетъ къ крайней лѣвой фракціи..." Нѣтъ, это не лѣвая партія, г. Генкель, а просто лѣвша между партіями {Если бы г. Михайловскій ограничился только одними ухарскими выходками противъ "Дѣла", то эти выходки не заслуживали бы ни малѣйшаго вниманія, "Дѣло" не такой органъ, который бы могъ претендовать на похвалы, еще болѣе пошлыя, чѣмъ безцѣльная ругань, гг. Михайловскихъ и За Гуляевыхъ. Но г. Михайловскій позволяетъ себѣ открывать псевдонимы, и открывать неудачно. Статья "Общественные инстинкты пчелъ", помѣщенная въ З-й кн. "Дѣла" и удостоенная особеннаго вниманія публицистомъ "Недѣли", приписана имъ г. Шелгунову. Заявляемъ, что это ложь, тѣмъ болѣе наглая, что не имѣла никакого основанія. Статья эта передѣлана редакціею изъ журнала "Association" и принадлежитъ извѣстному натуралисту Туссенелю. Отъ невѣжества г. Михайловскаго, конечно, нельзя ожидать, чтобы онъ зналъ, что такое журналъ Association и кто такой Туссенель -- мы этого и не требуемъ, но зачѣмъ же говорить о томъ, чего не знаешь и говорить съ такой самоувѣренной отвагой? Мы ничему не удивляемся въ нашей журналистикѣ, но хотѣли бы только растолковать всѣмъ гг. Михайловскимъ, что открывать чужіе псевдонимы тоже, что распечатывать чужое письмо или подсматривать въ замочную скважину чужой двери. Отъ редакціи.}.
-- Въ заключеніе скажу нѣсколько словъ о петербургской жизни. Къ наступающей веснѣ Петербургъ видимо утомился, усталъ отъ всевозможныхъ впечатлѣній зимняго сезона. Петербургъ утомился отъ шумной и веселой своей благотворительности, усталъ отъ танцевъ, Дьяченки, маскарадовъ, "Живой души" г-жи Марко-Вовчекъ, отъ любительскихъ спектаклей, лотерей, концертовъ и клубныхъ удовольствій. Нева взломала ледъ... Каждый подумываетъ какъ бы провести ему лѣто, куда бы уѣхать, убѣжать отъ Петербурга, отъ судебныхъ камеръ, камелій и литературы. Могу сказать одно: никуда не убѣжите, друзья мои!..