Минаев Дмитрий Дмитриевич - Старая и новая поэзия

СТАРАЯ И НОВАЯ ПОЭЗІЯ.

(Собраніе стихотвореній Василія Курочкина. Два тома. С.-Петербургъ, 1868.)

Почтимъ его! Онъ насъ смѣшилъ,
Смѣясь надъ нами -- съ нами!
В. Курочкинъ.

Неосторожное обращеніе съ печатнымъ cловомъ -- одно изъ самыхъ печальныхъ явленій позднѣйшаго времени. Современная журналистика, за очень малыми исключеніями, обратилась съ одной стороны въ ремесло, съ другой стороны въ личные турниры задѣтыхъ самолюбій, въ пѣтушиный бой крошечныхъ амбицій, въ базарную потасовку, гдѣ люди отстаиваютъ не идеи, не принципы, а только самихъ себя и свои болѣе или менѣе непривлекательные подвиги.

Спору нѣтъ, гдѣ люди -- тамъ и страсти. Въ лучшія времена нашей журналистики мы не разъ встрѣчали самыя жаркія, страстныя полемики, гдѣ слышалось раздраженіе и подчасъ несдержанные и рѣзкіе эпитеты, но дѣло въ томъ, что всѣ эти полемики имѣли характеръ чисто-литературный, и писатели не прибѣгали къ инсинуаціямъ, извѣтамъ и къ печатному "повальному обыску", столь обыкновенному въ наши дни.

Понтеры печатнаго слова смотрятъ на него въ настоящее время, какъ на азартную игру, гдѣ на карту бросаются порядочность, истина и всякая совѣстливость. Журнальные игроки, нападая на личность, съ которой имъ случилось разойтись или не сойтись, не щадятъ даже принципа всей дѣятельности своего врага. Нападая на какой нибудь его "поступокъ", можетъ быть даже очень неблаговидный, они отвергаютъ въ немъ его несомнѣнное дарованіе, его прежнія заслуги. Мало этого: чтобъ поразить своего недруга, они забѣгаютъ къ нему на кухню, чтобъ посмотрѣть, сколько блюдъ приготовляется къ его обѣду; съ усердіемъ участковыхъ публицистовъ они слѣдятъ за сто гостями и знакомыми, разсматриваютъ визитныя карточки на его столахъ (только не доставало, чтобъ письма перечитывали) и потомъ, во всеоружіи подобныхъ фактовъ, являются его карателями.

Наши "строгіе цѣнители и судьи" свои полемическіе пріемы доводятъ до дикой разнузданности и договариваются напр. до такихъ истинъ, что "вліяніе крѣпостного права не могло вредно вліять на населеніе Россіи". Замѣтьте, что подобныя истины высказываетъ не микстурно-литературный органъ доктора Хана, а гг. Антоновичъ и Жуковскій, которыхъ, впрочемъ, докторъ Ханъ очень поощряетъ за ихъ послѣднюю книжку.

Наши "строгіе цѣнители и судьи", забывая общіе интересы литературы для преслѣдованія своихъ частныхъ цѣлей и интересовъ, обратили прессу въ какой-то лоскутный рынокъ съ собственными тряпичными издѣліями, гдѣ каждый думаетъ только о своей лавочкѣ, о своемъ прилавкѣ. Напрасно стали бы мы на этой "толкучкѣ" искать строгихъ критическихъ мнѣній, добросовѣстной оцѣнки художественнаго чутья и проницательности.

Дѣятельность писателя, о произведеніяхъ котораго мы хотимъ говорить въ настоящей статьѣ, по самому своему характеру не могла быть пріятна для огромнаго большинства литературныхъ старьевщиковъ, которымъ дороги одни лохмотья и старое журнальное тряпье. Къ дѣятельности такого писателя, какъ В. Курочкинъ, они могли отнестись только двоякимъ образомъ: говорить о ней непріязненно или же вовсе молчать о ней. Журналистика остановилась на послѣднемъ и съ замѣчательнымъ упорствомъ впродолженіи пятнадцати лѣтъ почти единодушно (за малыми исключеніями) умалчивала о немъ совершенно или же отдѣлывалась мимолетными случайными замѣтками и летучими отзывами.

Въ настоящее время В. Курочкинъ издалъ два тома своихъ стихотвореній, и мы находимъ, что эти два тома -- явленіе далеко не незамѣтное въ исторіи нашей поэзіи. В. Курочкинъ принадлежитъ къ новому циклу русскихъ поэтовъ, къ группѣ поэтовъ, которыхъ онъ явился и выразителемъ, и главнымъ представителемъ. Мы смѣло можемъ, не забывая хронологическаго порядка, назвать В. Курочкина первымъ русскимъ юмористическимъ поэтомъ, не говоря уже о немъ, какъ о хорошемъ переводчикѣ и оригинальномъ лирикѣ.

До Пушкина русская поэзія, какъ извѣстно, находилась въ оковахъ чопорнаго классицизма и строгой напускной важности и надутости. Поэты не смѣли улыбаться: смѣхъ казался имъ тривіальнымъ. За чопорностью слѣдовала карамзиновская слезливость, отъ которой не могъ даже отрѣшиться современникъ и другъ Пушкина -- баронъ Дельвигъ.

Первый смѣлый шагъ сдѣлалъ Пушкинъ, по Пушкинъ началъ только шутитъ, но не смѣяться. Просмотрите нѣкоторыя его поэмы, отрывки изъ Онѣгина, многія эпиграммы -- тамъ вездѣ шутка, сказанная мимоходомъ, насмѣшка, иронія, но не смѣхъ юмористическаго поэта.

Въ наши дни Некрасовъ -- лирикъ по преимуществу -- пробовалъ писать юмористическія пѣсни, по этотъ родъ ему никогда не удавался. Шутки его переходили въ плоскость, остроты точно рождались въ головѣ Розенгейма. Всѣ мы знаемъ, что лучшія стихотворенія Некрасова, которыя навсегда останутся въ литературѣ,-- имѣютъ совершенно не юмористическій характеръ.

Улыбка и смѣхъ поэта вырабатываются исторически. Длинный періодъ до пятидесятыхъ годовъ былъ не таковъ, чтобъ на его почвѣ возродилась и разцвѣла юмористическая поэзія. Шутка только иногда срывалась съ языка.

То было время, когда пѣвцы "крѣпостного періода", могли говорить про себя:

Нѣтъ, музы ласково поющей и прекрасной

Не помню надъ собой я пѣсни сладкогласной,

когда надъ ними "отяготѣли узы"

Другой, не ласковой и не любимой музы,

Той музы плачущей, скорбящей и болящей,

Всечасно жаждущей, униженно -- просящей...

Лучшіе наши поэты до самой крымской воины или глубоко молчали, или выходили иногда на арену съ "музой мести и печали". Остальные предавались самому безсодержательному, колыбельному лиризму, жили въ мірѣ сильфовъ, бабочекъ и видѣли въ жизни только "трели соловья, колыханье и серебро соннаго ручья".

Въ концѣ пятидесятыхъ годовъ многое перемѣнилось въ русской жизни. Для "музы плачущей, скорбящей и болящей" блеснула впереди надежда, она могла улыбаться, могла смѣяться. Въ это время появились первые переводы В. Курочкина изъ Беранже и затѣмъ въ скоромъ времени его сатирическій журналъ "Искра". То и другое было встрѣчено съ единодушнымъ восторгомъ. Нѣкоторые переводы изъ Беранже заучивались наизусть; смѣхъ "Искры" отзывался во всѣхъ уголкахъ Россіи.

Послѣ грустныхъ и плачущихъ аккордовъ некрасовской лиры и сахарныхъ романсовъ русскихъ лириковъ, общество ожидало чего-то новаго, другихъ, свѣжихъ и здоровыхъ мотивовъ. Напряженное настроеніе всюду стало сглаживаться. Въ душѣ общества,

Въ душѣ озлобленной, но любящей и нѣжной,

Не проченъ былъ порывъ жестокости мятежной,

и русская поэзія нуждалась въ обновленіи. Мы ожидали поэта, о которомъ могли бы сказать, говоря словами самого В. Курочкина:

Почтимъ его! Онъ насъ смѣшилъ

Смѣясь надъ нами -- съ нами!

Мы должны разсмотрѣть теперь, насколько такимъ требованіямъ удовлетворяетъ дѣятельность В. Курочкина, по говорить объ этомъ можно только въ связи съ другими явленіями литературы сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Мы должны сдѣлать бѣглый обзоръ того, что происходило до появленія первыхъ стихотвореній В. Курочкина на такъ называемомъ россійскомъ Парнасѣ. Многіе изъ его бывшихъ корифеевъ живутъ и дѣйствуютъ еще донынѣ, и мы сейчасъ увидимъ, до чего довела этихъ выдохшихся лириковъ ихъ мертворожденная поэзія.

II.

Нѣкоторые проницательные паши критики, а за ними и многіе прозорливые читатели, приходили очень часто къ тому убѣжденію, что поэзія отжила свой вѣкъ, что въ наше практическое время поэту нѣтъ никакого дѣла, нѣтъ мѣста за столомъ общаго пиршества. Поборники искуства для искуства", не сознавая, что поэзія живуча, какъ міръ, не умѣя замѣтить поэзіи подъ обновившейся формой, или вовсе ее отрицаютъ, или вздыхаютъ о тѣхъ золотыхъ временахъ, въ которыя поэзія витала постоянно подъ облаками и спускалась на землю въ видѣ вздоховъ, ликующихъ гимновъ солнцу и солнцеподобнымъ богинямъ. Нарушеніе извѣстной формы имъ казалось профанаціей искуства. Наша лирическая поэзія долгое время походила на выставку красивыхъ, но безуханныхъ коленкоровыхъ цвѣтовъ и фальшивыхъ растеній, и именно потому долго и не увядала, что ея цвѣты были не живые, а коленкоровые. Ихъ можно было только смять и разорвать, что потомъ и случилось.

Поэзія вѣчная, какъ сама жизнь, требуетъ, подобно жизни, постояннаго обновленія. Этого не поняли наши эстетики и наши лирики. Поэзію они только признаютъ въ цѣломудренной ерундливости фетовской музы, у которой мелодія стиха составляетъ главную и единственную цѣль пѣснопѣнія. Послѣдніе мытари нашей эстетической критики, пріютившіеся въ "Зарѣ" Кашпирева, недавно блистательно доказали всю силу своего эстетическаго чутья и смысла, помѣстивши въ "Зарѣ" безобразные вирши какого-то псевдо-Фета.

Наши пѣвцы сороковыхъ годовъ создали совершенно особый родъ лирической поэзіи, которая вся ушла въ форму, не заботясь ни о какомъ содержаніи. Подобно оратору въ сказкѣ Лабулэ "Принцъ-собачка", они задались говоритъ, ничего не высказывая. Знаменитый но откровенію стихъ Фета ихъ совершенно обрисовываетъ:

Самъ не знаю я, что буду

Пѣть,-- но только пѣсня зрѣетъ,

Жрецами безпредметнаго, безцѣльнаго лиризма явились у насъ Фетъ, Полонскій и отчасти Тютчевъ. Выразители какихъ-то крошечныхъ, неясныхъ ощущеній, "румяныхъ грезъ" и граціозныхъ до... идіотизма образовъ, они столько же были живыми людьми своего времени, сколько и чиликующіе воробьи и щебетящія ласточки. Они предавались праздничному щебетанію и признавались вмѣстѣ съ Фетомъ:

Ты въ мозгу моемъ убогомъ

Не ищи совѣтовъ умныхъ,

Только лютней онъ веселыхъ,

Только флейтъ онъ полонъ шумныхъ.

Отрѣшаясь отъ практическихъ стремленій вѣка, эти литературные жаворонки не умѣли понять, что каждый поэтъ тоже практическій дѣятель въ собственныхъ своихъ произведеніяхъ, и создали особый родъ поэзіи, цѣлую школу изъ четырехъ строчекъ альбомнаго, случайнаго стихотворенія Пушкина, который писалъ кому-то мимоходомъ, что еслибы "не смутное волненье чего-то жаждущей души", онъ --

Забылъ бы всѣхъ желаній трепетъ,

Мечтою цѣлый міръ назвалъ,

И все бы слушалъ этотъ лепетъ,

Все бъ эти ножки цѣловалъ.

У нашихъ лириковъ по было, какъ у Пушкина, "смутнаго волненья чего-то жаждущей души", и они предались безконечному ликованію, какъ институтки, стали все и всѣхъ "обожать", влюблялись въ цвѣты и женскія ножки, разсуждали о томъ, что "думаютъ сосны, когда онѣ спятъ" (Я. Полонскій), писали любовныя посланія даже "къ дубу" и уносились въ "звѣнящую даль". Все содержаніе ихъ безконечныхъ стихотвореній исчерпывается одной такою пѣсенкой:

Сядемъ здѣсь подъ этимъ кленомъ

Солнца розоваго ждать

И, какъ слѣдуетъ влюбленнымъ,

Поцѣлуемъ опаленнымъ,

Станемъ таять и... молчать.

Посмотри, какъ горы сини!

Посмотри, какъ ночь плыветъ!

Листъ не дрогнетъ на осинѣ...

Слаще музыки Россини --

Даль звѣнящая поетъ.

Нѣтъ во мнѣ иныхъ желаніи,

Нѣтъ желаній горячѣй,

Какъ вдали отъ пыльныхъ зданій,

Слушать музыку лобзаній,

Слушать музыку ночей.

Майской ночи ароматы,

Сномъ объятый небосклонъ,

Соловьиные раскаты...

О, скажи мнѣ: влюблена ты?

Я давно уже влюбленъ.

Мы совершенно увѣрены въ томъ, что редакція "Зари", получивши это стихотвореніе, признала бы его за искренно-лирическое и напечатала бы на первомъ мѣстѣ въ ближайшей своей книжкѣ.

Три выше названные поэта породили въ свое время тьму подражателей. Это было тѣмъ легче, чѣмъ бѣднѣе и уже міросозерцаніе мотыльковыхъ лириковъ. Всѣ, умѣющіе владѣть стихомъ, соблазнялись ихъ успѣхомъ и скоро обратили русскую поэзію въ какой-то палисадникъ дачи на Черной рѣчкѣ, въ безсвязный мелодическій лепетъ, гдѣ всякая мысль оскоплена, уничтожена. А..Чайковъ, принадлежа къ той же плеядѣ поэтовъ, какъ и Щербина, разлился отъ нихъ, однако, особымъ эротическимъ оттѣнкомъ. Большинство стихотвореній ихъ обоихъ есть ничто иное, какъ тѣже "испанскіе мотивы" Всев. Крестовскаго, только съ фиговымъ листочкомъ, и ихъ цинизмъ прикрывается болѣе приличной и художественной формой. А. Майковъ постоянно занимался сладострастными извивами и изгибами женскихъ шей и рукъ, балетными позами и "огненными" поцѣлуями. По его мнѣнію женщина должна "любить" безъ размышленій, безъ тоски, безъ думы роковой. Майковъ посмотритъ на цвѣты и тотчасъ же чувствуетъ приступъ какой-то сладострастной дрожи:

На цвѣты посмотришь, право --

Покраснѣешь со стыда! (?!)

Какъ ласкаются, что шепчутъ

И что дѣлаютъ (?) -- бѣда!..

Поверхностный, старчески-разслабленный лиризмъ русскихъ поэтовъ былъ болѣе чѣмъ несостоятеленъ. Онъ нуждался въ разоблаченіи и скоро дождался этого. Часъ его пробилъ. Рѣшительный ударъ нанесъ ему новый органъ В. Курочкина, появившійся въ концѣ пятидесятыхъ годовъ. Одною изъ главныхъ заслугъ "Искры" мы должны признать ея умѣнье послѣдовательно и неотразимо доказать все мишурное значеніе нашихъ лириковъ съ ихъ скудоуміемъ, мелкотравчатостью и безсодержательностью. Журналъ В. Курочкина доказалъ этимъ лирикамъ, да и всѣмъ читателямъ, что блестящая форма ихъ произведеній -- дѣло очень легкое, что въ ихъ творчествѣ нѣтъ никакого священнодѣйствія -- и доказалъ это рядомъ граціозныхъ, изящныхъ и остроумныхъ пѣсенъ, написанныхъ шутя, на скорую руку, безъ всякихъ олимпійскихъ замашекъ. Не останавливаясь на одной формѣ, журналъ В. Курочкина, при главномъ участіи его самого, доказалъ бѣднымъ лирикамъ, что ихъ талантъ безплоденъ, потому что лишенъ всякой глубины и мысли, что музыкальный ритмъ стиховъ не есть еще поэзія, что поэтъ, говорящій:

Ты въ мозгу моемъ убогомъ

Не ищи совѣтовъ умныхъ,

не имѣетъ права называться поэтомъ. Поэты вдругъ смолкли или совершенно преобразились. Это фактъ, котораго отрицать нельзя; нельзя отрицать, что сатирическій органъ В. Курочкина заставилъ ихъ пропѣть своя лебединыя пѣсни.

III.

Насмѣшка тогда только сильна и имѣетъ значеніе, когда она направлена на больное мѣсто. Вольное мѣсто русской поэзіи было угадано "Искрой", и она его не пощадила.

Если бы лирики 40-хъ и 50-хъ годовъ дѣйствительно были сильны своимъ внутреннимъ содержаніемъ, то никакіе юмористы не могли бы разшатать ихъ авторитетовъ, поколебать ихъ собственной увѣренности въ себя, заставить ихъ замолчать или выступитъ на другія поприща. "Свистокъ" или "Искра", безтактно напавшіе на "силу", не въ состояніи были бы повредить репутаціи мощныхъ талантовъ родного Геликона, и они бы до сихъ поръ вѣроятно услаждали нашъ слухъ своими сладкими пѣснопѣньями. Однако, этого по случилось. Вспугнутые мотыльковые стихотворцы разлетѣлись въ разныя стороны. Фетъ, провозгласивъ, что всякое "направленіе" въ литературѣ есть "мочальный хвостъ", съ высотъ Парнаса опустился на скотный дворъ и занялся сельскимъ хозяйствомъ. Другіе стали линять и переряживаться. Лирическая поэзія прямо преобразилась въ застольную, въ юбилейную поэзію "на заказъ", въ кухмистерское вдохновенье для свадьбъ, похоронъ и торжественныхъ праздниковъ. Возродился буфетный реализмъ заказныхъ, обѣденныхъ куплетовъ, реализмъ оффиціознаго экстаза, патріотической стряпни, клубныхъ дифирамбовъ. Лирики обратились въ парнаскихъ чиновниковъ. Тѣ, которые прежде не одобряли рѣзкія нападки и эпиграммы на современныхъ поэтовъ, поняли, наконецъ, скудость ихъ силъ и убѣжденій, мишурность ихъ дарованія.

Этому отрезвленію больше всѣхъ и упорнѣе всѣхъ способствовалъ В. Курочкинъ и его журналъ.

Литературная дѣятельность В. Курочкина такъ тѣсно связана съ направленіемъ и характеромъ его органа, что мы, говоря о немъ, не можемъ въ тоже время не говоритъ объ "Искрѣ". В. Курочкинъ создалъ у насъ юмористическую литературу, далъ ей цвѣтъ, характеръ и изящество. Еще до появленія "Искры" стали у насъ выходить разные "веселые" листки и брошюры, народился "Весельчакъ", но все это носило на себѣ печать трактирныхъ пошлостей, сальныхъ остротъ и кабацкаго зубоскальства. Эти уличные листки и журналы, это хихиканье ради хихиканья было даже бездарнѣе и безцѣльнѣе произведеній прежнихъ пѣвцовъ "искуства для искуства". У послѣднихъ была, по крайней мѣрѣ, хорошая форма, они были опрятны,-- у первыхъ не Оказалось ни того, ни другого.

"Искра" появилась у насъ при очень благопріятныхъ условіяхъ, но одними этими условіями нельзя было объяснять ея перваго успѣха. Сатирическая или юмористическая поэзія прежде всего все-таки поэзія, и ея выразителями и проводниками могутъ быть только даровитые поэты. Безъ умѣнья, безъ таланта, безъ убѣжденій и художественнаго чутья нельзя браться за общественную сатиру. Она сильна только въ умѣлыхъ рукахъ. Of all weapons in the world, satire is the most dangerous. Отъ серьезной или легкой соціальной сатиры -- одинъ только шагъ до пошлыхъ виршей съ запахомъ Петрушки. Это доказалъ другой сатирическій органъ "Заноза", появившійся гораздо позднѣе "Искры" подъ стягомъ бездарнаго и тяжеловѣснаго стихотворца-обличителя М. Розенгейма. Если, по замѣчанію Гейне, "поэтъ думаетъ образами", то г. Розенгеймъ думалъ всегда обличительными прозаическими рапортами, и потомъ ужъ эти рапорты передѣлывалъ въ стихи. Съ одной стороны онъ не имѣлъ никакого поэтическою призванія, съ другой стороны онъ смотрѣлъ на обличительную литературу съ узкой точки зрѣнія газетныхъ отмѣтчиковъ и въ сласть обличалъ какихъ-то становыхъ и проворовавшихся экономовъ. Стихи его были пропитаны потомъ и усердіемъ; принципы не шли дальше того, что лихоимство есть зло, а откупъ вреденъ. На такомъ конькѣ нельзя было далеко уѣхать, и теперь Розенгеймъ и его журналъ стали принадлежать только къ однимъ историческихъ воспоминаніямъ.

Мы говорили уже, что, въ широкомъ смыслѣ слова, только съ "Искры", гдѣ главнымъ дѣятелемъ былъ самъ ея редакторъ, наша юмористическая поэзія пріобрѣла себѣ права гражданства и сдѣлалась самостоятельной, самобытной силой. Онъ первый доказалъ, что можно съ юморомъ и тактомъ публициста отзываться на всѣ явленія, явленія часто будничныя, общественной жизни, на вопросы текущаго дня, и въ тоже время оставаться поэтомъ, глубоко-сердечнымъ лирикомъ.

Какъ о лирикѣ, какъ объ юмористѣ мы будемъ еще говорить о В. Курочкинѣ по поводу двухъ новыхъ томовъ его стихотвореній. Кромѣ того, оцѣнивая его дѣятельность, мы должны разсматривать его какъ поэта-журналиста, принужденнаго безотлагательно откликаться въ своемъ журналѣ на все, что шевелилось и заявляло себя въ общественной и литературной жизни. Мы знаемъ, какъ опасна роль писателя, принужденнаго писать подъ впечатлѣніемъ минуты и не откладывать своей рукописи въ портфель; мы знаемъ, что нуженъ большой запасъ литературнаго такта и серьезно выработанныхъ убѣжденій, чтобъ избѣжать въ такихъ случаяхъ ошибокъ, увлеченія и несвоевременныхъ выходокъ.

Несмотря на это, В. Курочкинъ, какъ поэтъ-публицистъ, стоитъ внѣ всякихъ упрековъ въ безтактности и въ непониманіи духа своего времени. Самостоятельная его дѣятельность, какъ журналиста и какъ редактора сатирическаго изданія, можетъ назваться совершенно честной и безупречной.

Теперь перейдемъ къ самому собранію стихотвореній В. Курочкина, которыя, кромѣ нѣкоторыхъ переводныхъ, почти всѣ были прежде напечатаны въ той же "Искрѣ".

IV.

В. Курочкинъ выступилъ на литературное поприще, какъ переводчикъ Беранже. Онъ былъ однимъ изъ немногихъ нашихъ переводчиковъ, постигшихъ, что переводъ иностранныхъ поэтовъ только тогда имѣетъ цѣну и значеніе, когда пріобрѣтаетъ достоинство оригинальнаго, самобытнаго произведенія. Переводчикъ-художникъ обязанъ передать только духъ чужого поэта, вовсе не придерживаясь подстрочной точности буквоѣдовъ. Гоняются за буквальною вѣрностью въ переводѣ только люди, неимѣющіе художественнаго чутья и пониманія. Переводчикъ обязанъ передавать только мысль, впечатлѣніе, букетъ подлинника -- иначе онъ будетъ безцвѣтнымъ труженникомъ, педантомъ буквы, и его переводы изъ Байрона, Данте, Леопарди будутъ походитъ на переводи изъ Гюго, Борнса или даже Густава Надо. Внѣшняя близость къ подлиннику только дѣлаетъ всякій переводъ безличнымъ.

Всякаго иностраннаго поэта можно перевести почти подстрочно и даже очень звучными стихами, но если при этомъ не уловленъ типъ оригинала, то переводъ рѣшительно не достигаетъ своей цѣли.

Въ переводахъ В. Курочкина изъ Вераиже отразилось именно то самобытное творчество, которое не гонится за точной передачей мелкихъ деталей подлинника, но передаетъ его внутреннюю силу, его душу и его оригинальность. Въ этомъ, и только въ этомъ пріемѣ скрывается тайна чрезвычайнаго успѣха Беранже въ русскомъ переводѣ В. Курочкина.

Покойный А. Григорьевъ, постоянно отличавшійся самыми удивительными и неожиданными парадоксами, говоря однажды о майковскихъ переводахъ изъ Гейне, замѣтилъ, что "А. Майковъ боролся съ Гейне". Такое смѣлое замѣчаніе видимо очень нелѣпо, потому что между Майковымъ и Гейне также много общаго, какъ между какимъ нибудь г. Пушкаревымъ или г. Савичемъ и Шекспиромъ.

Къ В. Курочкину, безъ всякой парадоксальности, скорѣе примѣнимо сравненіе А. Григорьева: первый дѣйствительно боролся съ Беранже и въ многихъ своихъ переводахъ явился достойнымъ его соперникомъ.

Беранже многіе переводили на Руси. Переводилъ его Ленскій и даже недурно, но только съ точки зрѣнія водевилиста александрійскаго театра. Переводилъ Беранже одинъ изъ талантливыхъ русскихъ поэтовъ, Л. А, Мей, но его переводы отличались двумя крайностями: или были до сухости, до отвращенія близки къ подлиннику (въ смыслѣ подстрочнаго перевода), или уже до такой степени пропитывались русскимъ запахомъ и букетомъ увеселительныхъ вечеровъ воксала Крестовскаго острова, что переходили въ веселость и ухорство куплетовъ, въ родѣ:

Въ селѣ новомъ Ванька жилъ,

Ванька Таньку полюбилъ.

Возлагалъ свою руку на Беранже даже господинъ Розенгеймъ, но объ его упражненіяхъ можно упоминать только развѣ ради шутки и курьеза.

Настоящаго Беранже мы узнали только по переводамъ В. Курочкина. Очень жаль, что въ новое изданіе его стихотвореній вошли не всѣ переводныя пѣсни.

Мы не будемъ разбирать его переводовъ изъ Беранже. Съ этой стороны В. Курочкина давно уже оцѣнили если не въ литературѣ, то въ обществѣ, гдѣ многіе его переводы знаютъ всѣ наизусть. Нѣкоторыя пьесы, какъ, "Барышни", "Знатный пріятель", "Какъ яблочко румянъ", сдѣлались даже народными нашими пѣснями.

Кромѣ Беранже въ новомъ изданіи Курочкина находятся переводы изъ Барбье, Виньи, Мюссе, Бориса, Шиллера, Г. Надо, Вольтера и наконецъ прекрасный переводъ мольеровской комедія "Мизантропъ". Изъ всѣхъ этихъ разнообразныхъ переводовъ видно, что поэтъ глубоко проникается оригинальностью образовъ и духомъ переводимыхъ произведеній, глубоко сознаетъ ту внутреннюю гармонію поэзіи, о которой говоритъ Мюссе въ его русскомъ переводѣ:

Гармонія! Гармонія! Дочь муки,

Даръ генія, языкъ любви чудесъ,

Италіей разбросанные звуки,

Въ Италію слетѣвшіе съ небесъ!

Языкъ, въ которомъ мысль, отъ сердца истекая,

Неоскорбленная, невидимо для глазъ,

Какъ дѣва чистая съ забытой пѣснью рая,

Съ высокаго чела покрова не снимая,

Въ суровой красотѣ проходитъ мимо насъ.

Присутствіе этой "гармоніи -- дочери муки" вы замѣтите во многихъ оригинальныхъ стихотвореніяхъ В. Курочкина, въ которыхъ несмотря на ихъ юмористическій характеръ чувствуется самый неподдѣльный, искренній лиризмъ, глубокая грусть переходящая въ иронію. Этотъ оттѣнокъ грустнаго чувства саркастическимъ его пѣснямъ придаетъ какую-то особую прелесть и грацію.

Обращаясь, напр., къ "барышнѣ", поэтъ въ немногихъ строкахъ разомъ умѣетъ передать два совершенно противоположныя впечатлѣнія, которыя производитъ прекрасная невѣста, жаждущая цѣпей Гименея:

Нравится мнѣ твоя поза унылая,

Робко опущенный взглядъ;

Я бы любилъ тебя, но моя милая:

Барышни замужъ хотятъ...

Глазки твои зажигаютъ желанія,

Взгляда ихъ только я жду:

Всюду пойду -- на край свѣта, въ изгнаніе,

Но -- подъ вѣнецъ не пойду.

Въ этихъ стихахъ нѣтъ гейневской рѣзкости и неожиданныхъ крутыхъ переходовъ; поэтъ по договаривается, подобно Гейне, чтобъ его "милая", вышедши замужъ, "благополучно разрѣшилась отъ бремени", но его оборотъ: "барышни замужъ хотятъ", тѣмъ не менѣе грустно-обиденъ. Поэтъ не сердится, онъ знаетъ, что говоритъ съ русской "барышней", и хоть, порой, желаетъ ей сказать, но помнитъ --

Что возлюбленной сердечко

На отвѣты скупо,

И глядитъ моя овечка

Глупо, глупо, глупо.

Далѣе, въ другомъ стихотвореніи, "Первая любовь", поэтъ въ лучшія минуты любовнаго счастія прозрѣваетъ впереди "на сердцѣ тяжесть оскорбленья и одиночество стыда", и хотя, говоритъ онъ, что "первой любви не сотрется печать", что "общіе сны будутъ сняться обоимъ",-- но время все-таки возьметъ свое:

Будемъ, какъ всѣ люди добрые жать;

Будемъ влюбляться, не будемъ любить --

Ты продашь сердце для партіи громкой,

Съ горя и я заведусь экономкой,

Та старика подъ вѣнецъ поведетъ,

А ужь любовь де придетъ, не придетъ!

Нѣтъ, ужь любовь не придетъ!..

Въ поэзіи полу-намекъ иногда выразительнѣе всякихъ яркихъ опредѣленій и точно обозначеннаго контура. Въ "Весенней сказкѣ", разсказывая про любовь двухъ бѣдняковъ, поэтъ нѣсколькими штрихами обрисовываетъ печальную семейную драму, гдѣ герои "хоть и бѣдны до воровства, но были влюблены" другъ въ друга и стали потомъ подъ вѣнецъ. Шли года --

Мужъ сталъ, какъ истина суровъ,

Какъ добродѣтель -- золъ,

а супруга --

Осталась, милой, какъ обманъ,

И доброй, какъ порокъ,

и ранняя могила окончила эпопею ихъ семейнаго счастія.

Такимъ же грустнымъ и горькимъ чувствомъ проникнуто стихотвореніе "Друзьямъ Мартынова", который, но словамъ поэта, Вызывалъ надъ сильнымъ зломъ Смѣхъ честнаго страданья:

Почтимъ его! сердечный смѣхъ,

Веселость безъ предѣла,

Дарили жизнью даже тѣхъ

Въ комъ сердце оскудѣло.

Тотъ смѣхъ, какъ милостыня былъ

Сбираемъ богачами...

Почтимъ его: онъ насъ смѣшилъ,

Смѣясь надъ нами -- съ нами.

Узкія рамки статьи не позволяютъ намъ останавливаться долго на многихъ чисто лирическихъ стихотвореніяхъ В. Курочкина, и мы должны перейти къ тому разряду его пѣсенъ, въ которыхъ онъ является поэтомъ-гомористомъ, общественнымъ дѣятелемъ.

Разсматривая дѣятельность поэта, который выступаетъ цѣнителемъ и карателемъ различныхъ общественныхъ золъ, печальныхъ или смѣшныхъ явленій, прежде всего рождается вопросъ: надъ чѣмъ именно онъ останавливался и какъ относился къ текущимъ фактамъ и событіямъ? Но кстати слезы также смѣшны подчасъ, какъ неприличенъ смѣхъ, вырвавшійся по во время. Представьте себѣ лирика, который, вообразивъ, что на Сатурнѣ есть жители и увѣривъ себя, что всѣ они страдающіе бѣдняки, начинаетъ проливать горькія слезы о ихъ злосчастной судьбѣ. Подобные "гражданскіе слезы" проливали и нѣкоторые наши стихотворцы. Съ другой стороны, мы очень хорошо знаемъ до чего можетъ довести смѣхъ Камня Виногорова.

Нѣкоторые изъ нашихъ самозванцевъ-обличителей и отрицателей, лишенные серьезнаго пониманія того, что нужно обличать или отрицать, доходили иногда до самыхъ безобразныхъ курьезовъ и выходокъ, и только роняли и обличительную литературу и всякое здоровое отрицаніе. Враги русскаго прогресса не столько ему вредили, и мѣшали, сколько непрошенные и незванные друзья его.

Лучшимъ представителемъ "медвѣжьихъ услугъ" юродствующаго либерализма, мы можемъ признать нѣкоего г. Пушкарева, который кстати недавно выпустилъ книжку своихъ стихотвореній. Г. Пушкаревъ не только въ состояніи --

Потолковать объ Ювеналѣ,

Въ концѣ письма поставить vale,

но даже воображаетъ, что самъ онъ русскій Ювеналъ, призванный карать общественные пороки. Вооружившись бичемъ сатиры, грозный обличитель прежде всего пустился отыскивать и наводить справки объ общественныхъ порокахъ. Долго бродилъ онъ по свѣту, но поиски его оставались безуспѣшны. Трагическое положеніе! Сатирикъ хочетъ карать, у его сатирической музы чешутся руки, а пороки какъ кладъ ему не даются. наконецъ онъ прозрѣлъ. Блуждая въ мірѣ, какъ въ Дантовскомъ дремучемъ лѣсу, чтобъ отыскать въ немъ грѣшниковъ, г. Пушкаревъ отыскалъ наконецъ два, дотолѣ неизвѣстные ему порока: картежную игру и танцы. Сдѣлавъ такое неожиданное открытіе, г. Пушкаревъ съ ювеналовскимъ негодованіемъ мрачными, дышлообразными стихами начинаетъ пошибать всѣхъ игроковъ, всѣхъ танцоровъ. Среди общественной неурядицы онъ выслѣдилъ только двѣ разъѣдающія язвы: карты и танцы, и весь запасъ своего заготовленнаго гнѣва выливаетъ на эти язвы. Это уже не донъ-Кихотство даже, это просто юродствованіе. Когда такіе каратели начинаютъ гнѣваться по такому странному поводу и причтомъ не заявляютъ ни одной искорки поэзіи, они кажутся какими-то жалкими кривляками, которыхъ негодованіе скорѣе смѣшно и печально, чѣмъ страшно.

Смѣхъ поэта дѣйствуетъ сильнѣе всякаго его гнѣва, но дѣло въ томъ, что сила такого смѣха дается по всякому.

Блуждая ощупью, въ потѣмахъ,

Отъ водевилей къ драмамъ,

Смѣшные въ искреннихъ слезахъ,

Мы жалки въ смѣхѣ самомъ,

говоритъ переводчикъ "Мизантропа" о тѣхъ литературныхъ дѣятеляхъ, которые

И грозны не впопадъ

И не впопадъ смѣются.

Во всѣхъ юмористическихъ стихотвореніяхъ В. Курочкина не только нѣтъ напускного гнѣва, но даже самый смѣхъ его никогда не натянутъ, не искуственъ. Онъ сознаетъ, что совершенно напрасно и смѣшно гнѣваться,

Какъ разрумяненный трагическій актеръ,

Махающій мечемъ картоннымъ.

Самая его шутка, его смѣхъ -- знаютъ извѣстную мѣру, извѣстную грань, которую подсказываетъ внутреннее художественное чувство. В. Курочкинъ прежде всѣхъ понялъ, что юмористическая поэзія требуетъ самой изящной формы и не у многихъ поэтовъ внѣшняя форма стиха доходитъ до такого совершенства и блеска, какъ у него. Внутреннее изящество всегда влечетъ за собой изящество формы. Въ гнѣвѣ поэта, напр., кромѣ безплодности, нѣтъ ничего изящнаго, и онъ своимъ оружіемъ избираетъ -- смѣхъ.

Юмористическія стихотворенія В. Курочкина нерѣдко переходятъ въ ту злую наивность, которая язвительнѣе всякаго негодованія. Въ негодованіи сатирика скрывается часто надежда, но когда онъ начинаетъ грустно и тихо смѣяться, то въ его смѣхѣ звучитъ отчаяніе.

Въ одной своей пѣснѣ "на новый годъ" В. Курочкинъ съ тою наивностью, подъ которою скрывается ѣдкая эпиграмма, говоритъ о человѣчествѣ, которое проживъ семь тысячъ лѣтъ не умѣло разрѣшить самыхъ простыхъ, насущныхъ вопросовъ и еще донынѣ споритъ:

"Должны ли мы на общій судъ

Тащить все зло,

Иль чтобъ, но старому, подъ спудъ

Оно легло?

Крестьянамъ грамотность вредна

Или добро?

Въ семействѣ женщина -- жена

Или ребро?

Созрѣлъ-ли къ пищѣ каждый ротъ?

Бить или нѣтъ?"

Такъ вопрошаетъ Новый годъ

Семь тысячъ лѣтъ.

Въ другомъ стихотвореніи, тоже при встрѣчѣ Новаго года", является незванная гостья и гостья эта "пошлость житейская." Въ своемъ остроумномъ спичѣ передъ публикою она, между прочимъ, такъ хвастается своими заслугами:

Вѣрная спутница добрыхъ людей,

Няньчу я васъ на зарѣ вашихъ дней,

Тѣшу волшебными сказками;

Проблески разума въ дѣтяхъ ловлю

И отвѣчаю; "агу! и гулю"!

И усыпляю ихъ ласками.

Въ юношахъ пылкихъ, для битвы со зломъ

Смѣло готовыхъ идти на проломъ,

Кровь охлаждаю я видами

Близкой карьеры и дальнихъ степей

Или волную гораздо сильнѣй

Минами, Бертами, Идами.

Поэтъ очень хорошо знаетъ до какой грани можетъ доходить его юморъ, какіе именно мотивы онъ можетъ затрогивать, а потому его смѣхъ не всегда досказанъ, но всегда понятенъ, потому самый характеръ его юмора запечатлѣвъ особою оригинальностью, особою ироническою веселостью, которая ври всей своей недосказанности очень зло краснорѣчива. Чтобъ это доказать, мы могли бы привести нѣсколько стихотвореній, по къ сожалѣнію, должны ограничиться только однимъ: "Великія истины", гдѣ простодушіе перемѣшивается съ горькой язвительностью.

Повсюду торжествуетъ гласность.

Вступила мысль въ свои права

И намъ отъ ближняго опасность

Не угрожаетъ за слова.

Мракъ съ тишиной намъ ненавистенъ;

Простора требуетъ нашъ духъ

И смѣло рядъ великихъ истинъ

Я первый возвѣщаю въ слухъ.

Порядки старые не новы

И не младенцы -- старики;

Больные люди -- нездоровы

И очень глупы -- дураки.

Мы смертны всѣ безъ исключенья;

Нѣтъ въ мірѣ дѣйствій безъ причинъ;

Не нужно мертвому --.теченья,

Одиножды одинъ -- одинъ!

Для варки щей нужна капуста;

Статьи потребны для газетъ;

Тотъ кошелекъ, въ которомъ пусто,

Въ томъ ни копѣйки денегъ нѣтъ;

День съ ночью составляютъ сутки;

Рубль состоитъ изъ двухъ полтинъ,

Желаютъ пищи всѣ желудки.

Одиножды одинъ-одинъ.

Покуда кость собака гложетъ

Ее не слѣдуетъ ласкать

И необъятнаго не можетъ

Никто рѣшительно обнять.

Не надо мудрствовать лукаво,

Но каждый честный гражданинъ

Всегда сказать имѣетъ право:

Одиножды одинъ -- одинъ.

Въ сей пѣснѣ сорокъ восемь строчекъ.

Согласенъ я -- въ нихъ смыслу нѣтъ;

Но рифмы есть вездѣ и точекъ

Компрометирующихъ нѣтъ.

Эпоха гласности настала,

Во всемъ прогрессъ, -- но между тѣмъ,

Блаженъ, кто разсуждаетъ мало

И кто не думаетъ совсѣмъ (Томъ II, стр. 99).

Пересматривая оба тома стихотвореній В. Курочкина мы имѣемъ полнѣйшее право назвать его однимъ изъ даровитѣйшихъ и полезныхъ поэтовъ позднѣйшаго времени. Критики и лирики прежняго закала, можетъ быть, разинутъ ротъ отъ удивленія при новомъ для нихъ эпитетѣ "полезный поэтъ". Тѣмъ хуже для нихъ, если они этого не понимаютъ, если не понимаютъ, что художественность, грація, поэтическіе образы -- будутъ только красивыми и безполезными побрякушками, если они не проникнуты мыслью, твердымъ убѣжденіемъ, если у нихъ нѣтъ "мочальнаго хвоста", которымъ г. Фетъ называетъ всякое серьезное "направленіе" и "принципъ" въ литературѣ.

В. Курочкинъ, какъ думающій, талантливый и остроумный писатель, во всѣхъ своихъ оригинальныхъ произведеніяхъ является передовымъ гражданиномъ своего времени и въ тоже время вездѣ и постоянно остается художникомъ, если не глубокимъ по анализу, то всегда отзывчивымъ, чуткимъ и симпатичнымъ. Между представителями старой лирической поэзіи сороковыхъ и начала пятидесятыхъ годовъ и имъ -- цѣлая пропасть. Ихъ видимая серьезность и лирически-туманное пареніе dahin, dahin -- безцѣльно и смѣшно; а юмористическая, повидимому "веселая", литература, въ главѣ которой мы ставимъ В. Курочкина -- серьезна и плодотворна.

Изданіе стихотвореній В. Курочкина только такая журналистика, какъ наша, можетъ обходить глубокимъ молчаніемъ или отдѣлываться короткими отзывами, которыми поощряютъ "начинающихъ поэтиковъ."

Впрочемъ, молчаніе журналистики объясняется очень легко. Такіе писатели, какъ переводчикъ Беранже, ей "не ко двору".

Анонимъ.

"Дѣло", No 5, 1869