Матвеевский Павел Алексеевич - Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году

Свящ. П. МАТВЕЕВСКИЙ

"Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году"
о. Феодора. СПб., 1860 г. (рецензия)

Серия "Русский путь"

Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев): Pro et contra

Личность и творчество архимандрита Феодора (Бухарева) в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология

Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1997

С некоторого времени в нашей (духовной) литературе стало появляться довольно "писем"; одни из них могут быть названы в собственном смысле письмами, потому что составляют действительно переписку некоторых духовных лиц с их друзьями и знакомыми, -- таковы "Письма о христианской жизни"1, "Письма покойного миссионера, архимандрита Макария"2; другие же носят только название писем, в существе дела составляя исследование о том или другом предмете. К числу последних относятся, например, и "Три письма к Н. В. Гоголю".

Уже самая наружность книги, именно значительный объем ее при убористой печати, показывает, что эти "три письма" не относятся к роду обыкновенных писем, никогда не принимающих, как известно, таких широких размеров. И в самом деле, автор, о. архимандрит Феодор, столько известный в нашей литературе, так определяет мысль своего произведения: "Издаваемые здесь три письма к Н. В. Гоголю составляют, собственно, исследовательное сочинение о Гоголе, о его литературном деле и значении, только писанное собеседовательно с самим Гоголем, как вообще для оживления речи, так, в особенности, по приспособлению к известному его желанию, чтобы писали к нему о его деле" (с. 3). Ближайшим поводом к написанию их послужили, по объяснению о. Феодора, следующие обстоятельства. Когда покойный Гоголь издал "Выбранные места из своей переписки", образовалось мнение, будто он отказывается от прежних творений своих, как уже противных новому направлению его. Одни считали его как бы изменником пред искусством и самою истиною и приписывали эту перемену болезненному его расстройству. Другие большею частию с недоверием смотрели на книгу Гоголя и отыскивали в покойном признаки духовной гордости; иные же колебались между тем и другим взглядом, жалели, судили, недоумевали. Были и такие, которые с живейшею любовию поддерживали и развивали новое настроение писателя; но они не заботились помирить его с прежнею его деятельностию так, чтобы он бодро продолжал путь свой. Тяжело и опасно было для Гоголя раздвоение духа между прежнею, не озаренною прямо благодатным сознанием, деятельностию, и вновь открывающеюся -- под осенением Христа и Его истины. О. Феодор принимает на себя труд "выяснить пред ним и пред публикой, что в существе дела не было и нет противоречия между прежнею его деятельностию и новым духовным сознанием" (с. 4).

Отчего бы, в самом деле, и не так? Отчего и не постараться было подать руку помощи обуреваемому? Отчего и не подумать было вместе с писателем о его прошедшей деятельности? Но вот беда: письма не дошли по адресу. Гоголю, говорит автор, "были читаны из этих писем только некоторые коротенькие отрывки, по черновым листам" (с. 7).

Так Гоголь и умер, не прочитав сполна "трех писем". Между тем сочинителю их хотелось, чтобы, по крайней мере, публика прочитала их, -- он пишет: "Как для способствования к лучшему понятию о самом Гоголе, так и по желанию послужить общему делу уяснения истины, в современных затруднениях мысли, представляется и ныне непоздним и неизлишним издание трех, так названных мною, писем к Гоголю" (с. 5).

На основательное замечание, которое могли бы сделать о. Феодору: "Зачем духовному человеку вмешиваться в дела и запутанности мысли и литературы светской? " -- у почтенного сочинителя готов ответ. Он оправдывается примером самого изучаемого им Гоголя, который, будучи светским человеком, не хотел отделять своего дела от благодатного владычества Христова; служителю же благодати Христовой и подавно должно служить распространению благодатного осенения на все, сколько возможно. Притом же опыт человека, близкого о. Феодору, показал, что можно доходить до светлой, живой и отчетливой веры путем отрицательным -- чрез чтение и изучение писателей не просто светских, а даже отличающихся известным направлением (с. 6, 7).

Такие мысли развивает о. Феодор в предварительной статье своей: "К читателю". Насколько они справедливы, видно с первого разу. Правда, что переписка Н. В. Гоголя удивила известных партизанов светской литературы, которые было уже совсем завербовали писателя в свои ряды; но отсюда не следует, чтобы сам Гоголь был несостоятельным мыслителем; не лучше ли предположить, что и прежде, так же как и после издания "Выбранных мест", он был добрым христианином и не хотел идти ни явно, ни тайно против ясной, как день, твердой, как адамант, евангельской истины? А в подобном предположении не лишнее ли дело и связывать ту нить, которая не была разорвана? Не напрасный ли труд доказывать, что Гоголь и до издания "Выбранных мест" был таким же мыслителем в духе Христовом, каким желает видеть его почтенный автор? Н. В. Гоголь, как и всякий сколько-нибудь известный литератор, имел свое частное значение в литературе и удовлетворял ему с полною честию: зачем же навязывать ему мысли и убеждения, в которых он или, с одной стороны, не сомневался, или, с другой, не мог найти непосредственного приложения к своему делу? Желать, чтобы и Н. В. Гоголь был таким же богословом, каков по воспитанию, призванию и усердию сам о. Феодор, и выражал бы это всегда и во всем, чуть не на каждой странице своих сочинений, -- можно ли желать этого всякому, кто хотя сколько-нибудь знает сродную всем людям, большую или меньшую односторонность и ограниченность? Не можем вполне согласиться и с тем рассуждением автора, что духовному позволено и прилично толковать о произведениях светской литературы, так же как и светскому -- о творениях духовных. В благоустроенном и благовоспитанном обществе для всякого дела есть свои руки. Чтобы говорить о чем-либо, и говорить, не теряя времени и слов, надобно хорошо знать свой предмет. А не погрешает ли сочинитель против этого правила, когда, по-видимому, при обсуждении дела не требует отчетливого его знания, которое возможно только в том случае, если человек исключительно занимается известным предметом и на подобное занятие посвящает даже свою жизнь? Если бы все писатели стали следовать примеру о. Феодора, тогда литература не представила ли бы странной смеси и олицетворения столько известной басни незабвенного дедушки Крылова?

Как бы то ни было, о. Феодор занялся разбором творений Гоголя и результат своих трудов представил на суд общества. Исходною точкою он ставит "Выбранные места из переписки с друзьями" и прежде всего излагает систему мыслей писателя, высказанных в упомянутом сочинении, -- о бытии и нравственности, о судьбах рода человеческого, Церкви, России, современном состоянии мира и пр. и пр., об искусстве и, в особенности, поэзии, -- прибавляя ко всему этому и взгляд Гоголя на самого себя, на отношение свое к обществу и т. д. Что до бытия и нравственности, -- основою их служит бесконечная любовь Бога к человеку во Христе. "Эта самая отеческая бесконечная Божия любовь во Христе, общники которой -- все свободные дети Отца Небесного, из-под державы которой все направляется к своим целям, не выступает даже никакое уклонение свободы, никакая произвольная слепота людей и которая простерта ко всем людям гибнущим и всех и всячески влечет к себе, -- влечет чрез самое зло -- к добру своему, чрез смерть к жизни, наконец, под осенением которой умеют же некоторые решительною и ожесточенною враждою против нее собрать вечный страшный гнев на свои главы, -- вот что составляет тайну жизни всего человечества и каждого человека! И если бы эти основные для мира идеи и были когда-нибудь наконец готовы угаснуть в человечестве, то и миру нельзя было бы стоять" (с. 20). О судьбах рода человеческого в древнее доблагодатное время Гоголь, по признанию своего критика, говорит "недоконченно, более намеками; сущность дела чуется у него, но далеко еще не тронута в своей полноте и глубине" (с. 25). Судьбы Церкви Христовой изложены у Гоголя "полнее и определеннее".

Западная половина Вселенской Церкви, перестав внимать духом Христу, от божественного и духовного склонилась к мирскому и греховно-человеческому. Хотя она быстрою деятельностию и успела было охватить весь мир, но, не держась собственно и единственно Господа, не могла и быть в целях и видах своих далеко от мира сего. Мир с бессмертными, бесконечными потребностями духа человеческого не мог находить удовлетворения в своей Западной Церкви; западный человек мало-помалу стал сам в себе, в собственном только разуме и произволе искать удовлетворения себе. В этой же внутренней тяжкой борьбе западного человечества развивалось и западноевропейское просвещение, блистательное, широкое, потому что нужно было ему ответить на все духовные неудовлетворенные потребности, -- но человеческое, не проникнутое в своей общности истинным светом Христовым, не достигающее потому истинно живых, глубоких и удовлетворительных результатов, напыщенное, впрочем, самонадеянностию и самоуверенностию (с. 26, 27). Гражданский быт, полагающий в основание свое человеческую, а не Божественную правду, сам находится во внутренних противоречиях; власти и подчиненные им только думают каждые о своих правах и интересах и недоверчиво, враждебно смотрят друг на друга; сословия находятся во взаимной ненависти; всюду озлобленные партии (с. 28).

На восточной половине христианства -- другое дело. Здесь Церковь не принимала в себя никаких новостей, кроме тех, которые были внесены святыми людьми лучших времен христианства и первоначальными отцами. Она, при неблагоприятных ли обстоятельствах со стороны мира или не развлекаемая его шумом, не принимала участия в его ходе, направленном к расточению ее же сокровищ, и как бы умерла для мира. Эта свобода Восточной Церкви от увлечений мирских выразилась уже и в том, что представители ее, хранители и раздаватели ее сокровищ, -- духовенство, -- и доселе находятся в некотором отдалении от мира и света, хотя притом стоят во внутренней связи и соприкосновении с ним, особенно в проповеди и исповеди. На задорные крики со стороны Западной Церкви Восточная отвечает величавым спокойствием; будучи вся жизнь, она не иначе желает возвестить свою истину, как благоуханием душ и жизни своих детей (с. 28, 29).

Далее, по принятому плану, сочинитель распространяется о судьбах нашего возлюбленного отечества и, между прочим, высказывает ту мысль, что "Церковь с неба снесена как бы прямо для русского народа и что, с другой стороны, все нужное для жизни истинно русской во всех ее отношениях заключено в этой Церкви" (с. 30). Мы приняли христианство мирно, но скоро задремали (сочинитель разумеет, как видно, допетровское время). Возбудителем народной жизни явился царь-преобразователь Петр. "Нужно было пробудить русского человека, чтобы он, с помощию европейского света, рассмотрел поглубже самого себя и свои внутренние сокровища" (с. 31). Проторглось евпропейское просвещение в Россию; но вдруг ли Россия могла совершенно освоиться с ним и тем самым глубже войти в себя? Постепенное совершение этого и представляет новая история наша. Нельзя умолчать и о вредной стороне нового порядка вещей: "Все, кого касалось и пробуждало европейское просвещение, столь развившееся, столько вопросов задающее и столько предлагающее ответов на каждый из них, подумало, что в нем-то, в этом одностороннем просвещении, и сущность дела, начало и конец всего, доселе недостававшего нам. И в таком случае то сокровище, которому цены нет, обществом более и более пренебрегалось и оставлялось без внимания. Общество наше, что не случалось еще ни с одним народом, воспитывалось в неведении земли своей посреди самой земли своей. Даже и язык был позабыт так, что русскому голосу были отрезаны дороги и пути к тому, чтобы коснуться уха в нашем обществе" (с. 33, 34). Но чем пристальнее мы изучали Запад, тем прилежнее присматривались к его жизни и мысли, думая, что там-то и находится совершенство, к которому надо стремиться всеми силами. И что же? всем наконец начинает становиться подозрительным то совершенство, на которое возвела нас наша новейшая гражданственность и просвещение; раздались громкие споры и крики против западного и европейского, и, с другой стороны, явились и жаркие поборники европейского просвещения (с. 36). Впрочем, эти противоположности примирятся тогда, когда, как "размягченная и растопленная, как металл, находящаяся в сильном брожении, наша природа примет законную свою форму, вполне оборганизуется".

По автору, у Гоголя беда современного человека, и особенно русского, указывается с двух сторон: с одной, у нас развивается донельзя человеческая мысль, правда, честь, по-западноевропейски, без возведения к живому духу и истине Богочеловека; с другой, истина Самого Христа, содержащаяся во всей чистоте в восточном православии, соблюдается нами как-то бездейственно, без всестороннего приложения ко всем областям человеческой жизни. Где же найти средство против такой беды? Какие Промысл Божий мог бы употребить орудия к тому, чтобы забытая многими в истинном своем духе и достоинстве Церковь все в нас просветила и благоустроила? Орудиями могут быть прежде всего богоизбранный вождь нашей народной жизни -- Царь, который и может благоустроить весь порядок народной жизни; во-вторых, женщина, и преимущественно мать семейства, -- проникшись желанием добра, она много может содействовать и частному благу своего мужа, удерживая его на пути чести и долга, и благу общества, оживляя и освежая его. Наконец, и в самом народе нашем сохранилось так много прекрасного, удержался в значительной силе такой старинный, православный, русский дух, что и с этой стороны дело, кажется, еще не потеряно (с. 36-43).

Мы с намерением старались изложить мысли о нравственности, мире, России и современности собственными словами усердного объяснителя Гоголя -- о. Феодора: к этому нас побуждала как важность самого предмета, так и предполагаемая занимательность для читателя. Далее у сочинителя следует разбор мыслей Гоголя об искусстве, именно -- основании его, существе, характере и истории; желающие могут прочитать об этом в самой книге. Равным образом любопытные сами могут просмотреть в письмах все, что сказано автором о личности поэта и его "Переписке с друзьями".

Второе письмо занимается решением вопроса: в каком отношении стоит только лишь названное сочинение Гоголя к прежним? Поставив себе такую задачу, сочинитель рассматривает сначала неоконченное творение -- "Мертвые души" и заключает свое обозрение таким обращением к поэту:

"Как дивно, как прекрасно ваше это создание, хотя только еще в первом томе осуществленное, а в двух существующее еще в возможности! Как, с одной стороны, все просто! Дело идет как будто само собою, такая произвольность во всех действиях ваших героев, такая обыкновенная случайность в их обстоятельствах! А, с другой стороны, над всем этим парит и всем незримо правит и движет творческая мысль! Но меня особенно занимает и возвышает еще нечто другое в вашем творении, столь прекрасно и светло в нем видное. Вам могла встретиться опасность или случайностию и произвольностию действий ваших героев закрыть вашу мысль, или всепроникающею и всем управляющею мыслию подавить самостоятельность случайных событий и произвольных действий. Вы прекрасно и царски идете золотою срединою между этими крайностями" (с. 139).

После "Мертвых душ" сочинитель делает короткие заметки и о других произведениях Н. В. Гоголя; в каждом из них он находит выражение той или другой нравственной истины, -- того или другого убеждения, выраженного Гоголем в "Переписке": "Театральный разъезд", "Ревизор", "Рим", "Портрет", "Невский проспект", "Шинель", "Нос", "Записки сумасшедшего", "Иван Иванович и Иван Никифорович", "Тарас Бульба", "Старосветские помещики" -- все это, по мысли о. Феодора, суть звенья одной и той же цепи. О других, более мелких сочинениях поэта автор желает умолчать.

Свой обзор творений великого поэта, а вместе с тем и второе письмо о. Феодор оканчивает следующим размышлением, опять обращенным к Н. В. Гоголю:

"Что скажу, озираясь от начала вашего поэтического развития, от кузнеца Вакулы до "Переписки с друзьями"? Разве только повторю вас же, ваши же объяснения о себе в разных местах переписки. Повторять, впрочем, не буду, а прямо скажу результат этого пересмотра ваших творений: художественно-творческая сила, мысль или любовь, уже лежащая в вашем русском духе, сначала как будто играла детски, пока созрела до юношеского сочувствия русскому человеку; потом сознавала себя и давала себе отчет и наконец после разных и многих прекрасных проб и приготовлений взялась за настоящее свое дело: "Мертвые души"; и в сем деле от энергического сосредоточения в себе она была разомкнута вашими последними обстоятельствами и распространила свое благоухание в "Переписке". Следует только без предубеждения немного вдохнуть в себя этого благоухания, как и дух всех ваших творений будет ощутителен и ясен" (с. 147, 148).

Третье письмо имеет своим предметом показать, по возможности, девятнадцатому веку, что "Божественная система (из которой Гоголем взята система его мыслей) незыблема сама в себе, имеет сама в себе свои вечные и неисследимые основания и что она и теперь отнюдь не есть какая-либо доктрина, могущая отживать свой век, но вечно новая истина для нашего, как и для всех прошедших и будущих веков" (с. 149). И вот автор показывает, как православный понимает в свете веры главные догматы христианства: о Пресвятой Троице и о вочеловечении Сына Божия, и не забывает указать, сколько тверда его система в сравнении с западною, в которой за основание положено то, что еще есть вопрос, и где система, соединяя в себе противоположности, как бы одною рукою созидает и другою разрушает себя (с. 150-172). Со взглядом православно-христианским, с системою вечною и Божественною сочинитель сравнивает систему самого Гоголя, высказывая, в чем знаменитый писатель прав и в чем не прав (с. 173-178), и потом, как бы в научение своему другу, проходит в быстром очерке главнейшие пункты Священного повествования: рай, испытание и падение прародителей, суд Божий над ними, историю Каина, сынов человеческих и Божиих, историю Ноя, рассеяние идолопоклонства, историю Авраама и дальнейшую судьбу народа Божия. К истории Ветхого Завета присоединяется и взгляд на язычников, именно эллинов, римлян, германцев. Возвратившись к еврейской истории, автор показывает у них упадок религии и нравственности и заканчивает свой очерк временами Маккавеев (с. 178-242).

В "позднейшей приписке" о. Феодор опять берется проверить различные взгляды Гоголя, напр<имер>, на так называемых восточников и западников, на историю христианства, отношение Восточной и Западной Церквей, развитие человечества на Западе, особенно на Россию и наше время (с. 243-260).

Окончим свое обозрение "трех писем" характеристикою нашего времени:

"Наше положение -- это не просто борьба нового со старым; это скорее походит точно на пожар, как чудесно понято это Гоголем. В нашей общественной жизни доныне примется человек за высшие духовные интересы и идеи -- и изменяет уже петровскому настроению или направлению проводить эти духовные интересы и идеи и в самое положительное земное. Возьмется за это последнее -- и перестает уже обращать свое дело в служение Самому Христу, как начато Петром. Будет сочувствовать и сближаться с иностранным -- и забывает свое заветное, родное, самую святыню православия, эту надежду для всего мира. Станет ревновать на православие -- и весь мир, все дело петровское у него обращаются запросто в одну изгарь3. Сколько таким образом перегорело духовно или обгорело славных дел и личностей на всяких поприщах в нашей матушке России!" (с. 256).

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Странник. 1861. Т. IV. Октябрь. О. III. С. 70-79.

Своей книге о Гоголе о. Ф. придавал большое значение -- он даже собирался переиздать ее в 1865, предпослав ей новое введение (см.: Богословский вестник. 1915. Т. III. Октябрь-декабрь. С. 513). Поэтому он болезненно воспринял неприязненную рецензию Матвеевского. В письме к диакону А. А. Лебедеву о. Ф. с горечью отмечает, что некоторые "служители православного христианства открыто считают за повторение крыловского квартета духовное усилие и опыт войти, по отношению к мирской мысли и слову, в дух Христова снисхождения со святого своего Неба в наш грешный мир" (Там же. С. 434). Здесь же он, поправляя Матвеевского, формулирует задачу своей книги, причем, по скромности, трезво оценивает дружеские отношения со знаменитым писателем: "Ужели в моих письмах к Гоголю еще не видно того, что писаны они не из усердия к другу, каким Гоголь никогда и не был для меня, а из усердия послужить сколько-нибудь тому, чтобы дело светской мысли и слова, дело в особенности этой великой и прекрасной области искусства, было ведено по Христу (иначе оно пропадет, а это соединено с гибелью самих людей)?" (Там же).

Вообще же книга о. Ф. была обойдена молчанием. Кроме рецензии Матвеевского, появился только краткий благожелательный отзыв рецензента "Сына отечества" (скорее всего -- самого редактора А. В. Старчевского), который отметил необыкновенную человечность взгляда и теплоту чувства автора, видящего добро даже в иссохшей глубине души Плюшкина (см.: Сын отечества. 1861. No 7. 12 февраля. С. 189).

1 Имеется в виду книга: Феофан. Письма о христианской жизни: В 4 т. СПб., 1860. Автор -- будущий Святитель Феофан Затворник (см. "Именной указатель").

2 Имеется в виду книга "Письма покойного миссионера, архимандрита Макария, бывшего начальника Алтайской церковной миссии", вышедшая в Москве двумя изданиями (1851, 1860).

3 Намек на В. И. Аскоченского: в его "Домашней беседе" была рубрика "Блестки и изгарь".