Манн Томас - Дорога к кладбищу

Томас Манн.
Дорога к кладбищу

Творить, -- значит держать суд над собой.
(Ибсен)

Артуру Голичеру.

Дорога к кладбищу все время шла возле шоссе, все время по его сторону, пока не достигала места своего назначения -- кладбища. По другую сторону дороги сначала встречались людские жилища, новые постройки пригорода, частью еще достраиваемые, затем поля. Что касается шоссе, окаймлённого деревьями, суковатыми буками почтенного возраста, то наполовину оно было вымощено, наполовину нет. Дорога же на кладбище была слегка усыпана гравием, что придавало ей характер приятной тропинки. Узкий сухой ров, покрытый травой и полевыми цветами отделял ее от шоссе.

Была весна, уже почти лето. Мир смеялся. Голубые божьи небеса были усеяны маленькими круглыми плотными облачками, усыпаны белоснежными клочьями смехотворного вида. Птицы щебетали в буках, нежный ветер веял с полей.

По шоссе повозка ползла из ближайшей деревни по направлению к городу, наполовину по замощенной, наполовину по незамощенной части пути. Извозчик свесил свои ноги по обеим сторонам козел и грубо свистал. Спиной к нему на краю задка сидела желтая собачка, и с невыразимо серьезным, и сосредоточенным выражением на своей острой мордочке, рассматривала дорогу, остающуюся позади. Это была несравненная, золотая собачка, способная глубоко развлечь. Но, к сожалению, она не относится к делу, и потому оставим ее.

Прошел отряд солдат из находящейся вблизи казармы, они маршировали в пыли и пели. Ползла другая повозка из города к ближайшей деревне. Извозчик спал, и собачки в ней не было, почему она и не представляет никакого интереса. Двое мастеровых парней прошли по дороге, один кудрявый, другой гигантского телосложения. Они были босы, их башмаки висели за спиной, и, прокричав что-то добродушное спящему извозчику, они двинулись далее. Все двигалось размеренно, без осложнений и непредвиденных обстоятельств. По дороге к кладбищу шел лишь один человек, медленно, с опущенной головой, опираясь на черную палку. Этого человека звали Пипзам, Лобгот Пипзам -- не иначе. Мы подчеркиваем его имя, так как в дальнейшем он вел себя самым странным образом.

Он был одет в черное, так как шел на могилы своих дорогих. На нем был шершавый выпуклый цилиндр, лоснящийся от времени сюртук, панталоны, бывшие ему узкими и в то же время короткими и черные, совершенно потертые перчатки. Его шея, длинная тощая шея, с большим кадыком, выходила из отложного воротника, обшитого бахромой; он был немного таки потерт по краям этот отложной воротник. Когда же человек поднимал свою голову, что он делал иногда, чтобы взглянуть, как далеко он еще находится от кладбища, то можно было увидеть редкое лицо, бесспорно такое лицо, которое скоро опять не позабудешь.

Он был гладко выбрит и бледен. Между изнеможденными щеками выступал утолщавшийся спереди, шишкообразный нос, пылавший чрезмерной неестественной краснотой. Нос этот был с избытком покрыт целой кучей маленьких прыщей, нездоровых наростов, придававших ему странный и фантастический вид. Его слишком сильный пыл резко выделялся на матовой бледности лица, в нем было что-то невероятное и искусственное, он выглядел как приставленный, как маскарадный нос, как грустная шутка. На деле это не было так... Губы его широкого рта, с опущенными углами, были плотно сжаты, и когда он взглядывал, то поднимал высоко к полям своей шляпы черные, подёрнутые белыми нитями брови, так что можно было видеть, как воспалены и жалобно оттенены его глаза. Коротко говоря, это было лицо, которому по рассмотрении нельзя было отказать в живейшей симпатии. Вид Лобгота Пипзама не был радостен. Он плохо шел к этому очаровательному утру, И даже для того, кто намерен посетить могилы своих дорогих, он был чересчур горестным. Но если заглянуть к нему внутрь, то придется признать, что для этого были достаточные основания. Он был немного стеснен, как?.. Тяжело это сделать понятным таким веселым людям, как вы... Слегка несчастлив, не правда ли? Ему приходилось немного плохо. Ах, говоря по правде, не немного, но в высшей степени. Без преувеличений, его участь была жалка.

Во-первых, он пил. Но речь об этом впереди. Далее, он был вдов, осиротел и покинут всем светом; у него не было любящей души на земле. Его жена, урожденная Лебуельт, умерла, подарив ему преждевременно на шестом месяце ребенка. Это был третий, и он родился мертвым. Двое других детей умерли также; один от дифтерита, другой совсем не болея, может быть от общей слабости. Но этого не довольно; вскоре вслед затем он потерял свое место, позорно был лишен заработка, и это стояло в связи с его страстью, бывшей сильнее, чем Пипзам.

Раньше он был в состоянии несколько противодействовать ей, хотя периодами и служил ей чрезмерно. Но когда он потерял жену и детей и без поддержки и опоры, лишенный всякой привязанности, остался на земле один, порок овладел им и все более и более ломал его душевное сопротивление. Он был чиновником страхового общества, нечто вроде старшего писца, с ежемесячным жалованьем в девяносто марок. В невменяемом состоянии он наделал однако грубых промахов и после повторных предостережений был наконец уволен в качестве совершенно негодного.

Ясно, что это вовсе не вызвало нравственного подъема Пипзама, но что, наоборот, отныне он был всецело обречен гибели. Вы должны, именно, знать, что несчастье убивает достоинство человека, ведь всегда полезно иметь некоторое знакомство с такими вещами. Здесь лежит странная и пугающая связь. При этом вовсе не поможет, если человек уверен в своей невинности: в большинстве случаев он будет презирать себя за свое несчастье.

Но презрение самого себя и порок стоят между собой в ужаснейшем взаимоотношении, они питают друг друга, они работают друг для друга, так что становится страшно. Так было и с Пипзамом. Он пил, так как презирал себя и презирал себя все более и более, так как каждое новое посрамление всех добрых правил пожирало его уверенность в себе. Дома, в его платяном шкафу обыкновенно стояла бутылка с ядовито-желтой жидкостью -- из `предосторожности мы не назовем ее имени. Лобгот Пипзам буквально лежал на коленях перед этим шкапом и кусал себе язык, и все-таки был наконец побежден... Мы неохотно рассказываем вам о таких вещах, но все же это поучительно.

Итак, он шел по дороге к кладбищу, поднимая и опуская перед собой свою черную палку. Нежный ветер овевал и его нос; но он этого не чувствовал. С высоко поднятыми бровями, тупо и печально смотрел он на мир, жалкий и потерянный человек.

Внезапно он услышал за собой шорох и прислушался: нежное журчание с большой быстротой приближалось издалека. Он обернулся и остановился... Это был велосипед, шины котораго шуршали по усыпанной гравием почве; он приближался полным ходом, но затем замедлился, так как Пипзам стоял посреди дороги.

Молодой человек сидел в седле, юноша, беззаботный турист. Ах, мой Бог, ни в коем случае не притязал он быть одним из сильных и великих мира сего! Машина его была среднего качества, все равно какой фабрики, ценою в двести марок самое большее. На ней думал он, свежий, из города постранствовать немного в деревне, с блестящими педалями, туда в свободный Божий мир, ура! На нем была пестрая рубашка и серая куртка, спортивные гамаши и задорнейшая шапочка в мире -- насмешка над шапочкой -- с коричневой каймой и пуговицей наверху. Из-под неё спускалась целая груда, толстая копна белокурых волос, ниспадавших ему на лоб. У него были ослепительно голубые глаза. Он появился, подобный жизни и дотронулся до колокольчика.

Но Пипзам ни на одну пядь не подвинулся, чтобы дать дорогу. Он стоял и смотрел на жизнь с неподвижным выражением лица.

Она бросила на него досадный взгляд, стала медленно объезжать его, и Пипзам вслед за этим также двинулся вперед. Когда же она очутилась перед ним, то он проговорил медленно и значительно:

-- Номер девять тысяч семьсот семь.

Затем он стиснул губы и пристально смотрел перед собой, чувствуя, как на нем остановился смущенный взгляд жизни. Она обернулась, держась одной рукой за сиденье сзади себя, и ехала очень медленно.

-- Как? -- спросила она...

-- Номер девять тысяч семьсот семь, -- повторил Пипзам. - О, ничего. Я буду жаловаться на вас.

-- Вы будете жаловаться на меня? -- спросила жизнь, обернулась еще больше и поехала еще медленнее, с усилием балансируя рулем...

-- Конечно, -- ответил Пипзам, бывший в расстоянии пяти или шести шагов...

-- Почему? -- спросила жизнь, сойдя.

Она стояла и вид ее был полон ожидания.

-- Вы сами это знаете очень хорошо.

-- Нет, я этого не знаю.

-- Вы должны это знать.

-- Но я не знаю, -- сказала жизнь, -- да меня это совсем и не интересует.

При этом она без всякого смущения взялась за свой велосипед, чтобы снова вскочить.

-- Я буду жаловаться на вас за то, что вы здесь едете, не там, по шоссе, но здесь по дороге к кладбищу, -- сказал Пипзам.

-- Но, милостивый государь, -- сказала жизнь, досадно и нетерпеливо смеясь, снова обернулась и остановилась... -- Вы видите здесь следы велосипедов по всей дороге... здесь ездит всякий...

-- Мне это совершенно безразлично, -- возразил Пипзам, -- я буду жаловаться на вас.

-- Ну, так делайте, что вам приятно! -- воскликнула жизнь и вскочила на сиденье.

Она действительно вскочила, не опозорив себя неудачей; только раз оттолкнулась она ногой, уверенно сидела в седле и настроилась к тому, чтобы снова пуститься с быстротой, соответствовавшей ее темпераменту.

-- Если вы поедете здесь еще дальше, здесь по дороге к кладбищу, то, конечно, я пожалуюсь на вас, -- проговорил Пипзам повышенным, дрожащим голосом.

Но жизнь до смешного мало заботилась об этом; с усиленной быстротой продолжала она ехать.

Если бы вы увидели в это мгновение лицо Лобгота Пипзама, вы бы глубоко ужаснулись. Он так плотно стиснул свои губы, что его щеки и даже пылающий нос совершенно изменили положение и из-под неестественно высоко приподнятых бровей глаза его с безумным выражением были устремлены вслед удаляющемуся велосипеду. Вдруг он бросился вперед. Стремительно пробежал он короткое расстояние, отделявшее его от машины, и схватился за сумку у седла. Обеими руками крепко уцепился за нее, совершенно повис на ней и с нечеловечески крепко сжатыми губами, безмолвный, с дикими глазами он изо всех сил тянул стремящийся вперед, балансирующий велосипед.

Тот, кто увидал бы его, мог быть в сомнении, хочет ли он со злости помешать молодому человеку ехать далее или же он охвачен желанием -- быть взятым на буксир, взобраться сзади и ехать вместе, также слегка постранствовать, с блестящими педалями, в свободный Божий мир, ура!.. Велосипед недолго мог сопротивляться этой отчаянной тяжести; он остановился, наклонился, опрокинулся.

Но тогда жизнь сделалась грубой. Стоя на одной ноге, подняла она правую руку и наградила господина Пипзама таким толчком в грудь, что он отшатнулся на много шагов. Затем она сказала угрожающе приподнятым голосом:

-- Вы конечно пьяны, невежда! Если вы, странный господин, позволите еще раз удержать меня, то я исколочу вас, понимаете вы это? Я перебью вам кости! Примите это к сведению!

При этом она повернулась спиной к господину Пипзаму, решительным движением надвинула себе на голову шапочку и снова вскочила на велосипед. Нет, она вовсе не испытывала смущения. Она уселась так же удачно, как и ранее. Она опять лишь один раз оттолкнулась ногой, уверенно сидела в седле и тотчас же овладела машиной. Пипзам видел, как все быстрее и быстрее удаляется ее спина.

Он стоял, пыхтел и смотрел вслед жизни. Она не упала, с ней не случилось никакого несчастья, не лопнула шина, не попалось камня ей на пути; быстро уезжала она прочь. Тогда Пипзам начал кричать и браниться. -- Крик его можно было счесть рычанием, но то не был больше человеческий голос.

-- Вы не поедете дальше! -- кричал он. -- Вы не сделаете этого! Вы должны ехать там снаружи, но не по дороге на кладбище, слышите вы меня?!.. Вы сойдете, тотчас же сойдете! О! О! Я буду жаловаться на вас! Жаловаться! Ах, Господи мой Боже, если бы ты упал, если бы упал, ты, ветряная каналья, я растоптал бы тебя, я наступил бы тебе сапогами на лицо, ты проклятый мальчишка...

Никогда не было видано ничего подобного! Ругающийся человек на дороге к кладбищу. Он рычит, и лицо его налилось кровью. Человек, который пляшет от брани, вертится, размахивает руками и ногами, не в силах справиться с собой. Велосипед уже скрылся из виду, а Пипзам все еще вопил на том же самом месте.

"Держите его! Держите его! Он едет по дороге к кладбищу, что?! Ты негодяй! Наглая дубина! Проклятая обезьяна! Я бы содрал с тебя кожу, ослепительно голубые глаза, пошлая собака, дурак, невежда... Они сходят! В это мгновение они сходят! Неужели никто не сбросит наземь этого негодяя?!.. Кататься, что? По дороге к кладбищу! Сбросьте же наконец проклятого молокососа! Ах... ах... будь ты только в моих руках, не правда ли? Что еще? Пусть дьявол выцарапает их тебе, невежественный ты, невежда, невежда, дуралей"!!!

Речь Пипзама приняла непередаваемый характер, он кипел яростью и отрывистым голосом изрыгал позорнейшие ругательства, а безумие его тела увеличивалось все более. Двое детей с корзиной и собакой пинчером подошли со стороны шоссе. Они перелезли через ров, приблизились к кричащему человеку и любопытно уставились в его искаженное лицо.

Несколько человек, работавших за новыми постройками или только что начавших свой обеденный перерыв, также обратили внимание и к группе приблизились по дороге, как мужчины, так и женщины. Но Пипзам продолжал свирепствовать, с ним делалось все хуже. Бессмысленно и яростно сотрясал он кулаками вверх и по всем сторонам, дрыгал ногами, вертелся, падал на колени и снова вскакивал, движимый чрезмерным побуждением кричать погромче. Он ни на минуту не прерывал своей брани, у него едва хватало времени дышать, и было просто изумительно, откуда только у него берутся слова. Лицо его страшно вздулось, цилиндр очутился на затылке и его перевязанная манишка повисла из жилета. Он уже давно дошел до обобщений и вопил о вещах, не имевших и отдаленнейшего отношения к предмету. Это были намеки на его порочную жизнь и религиозные вещания, произнесенные таким несоответственным тоном и щедро пересыпанные ругательствами.

-- Идите сюда, все идите сюда! -- вопил он. -- Не вы, не только вы, но и другие, вы в шапочках и с ослепительно голубыми глазами!

-- Я прокричу вам в уши истины, от которых вы всегда будете содрогаться, вы, ветряные негодяи!.. Вы скалите зубы? Пожимаете плечами?.. Я пью... О, конечно, я пью! Я пьянствую даже, если вам угодно это слышать! Что это значит?! Еще не настал последний вечер! День придет, вы ничтожные отбросы, когда Господь взвесит нас всех... Ах... ах... Сын Человеческий явится на облаках, вы невинные канальи, а Его справедливость не от мира сего! Он повергнет вас в пропасть тьмы, туда, где стенание, вас веселых лицемеров"...

Его окружала теперь изрядная толпа людей. Одни смеялись, а другие смотрели на него, наморщив брови. От построек подошло еще больше работников и работниц. Какой-то извозчик остановил свою повозку на дороге, сошел с нее и с кнутом в руках также перешел через ров. Один из стоявших потряс Пипзама за руку, но это ни к чему не повело. Проходил мимо отряд солдат, смеясь вытягивавших по направлению к нему свои шеи. Собака пинчер не могла больше удержаться, уперлась передними ногами в землю и поджав хвост завыла ему прямо в лицо.

Внезапно Лобгот Пипзам вскричал еще раз изо всех сил:

-- Ты сойдешь, ты сейчас же сойдешь, ты невежественный дуралей!

Описал рукою большой полукруг и рухнул наземь. Он лежал, сразу замолкнув, как темная куча среди любопытных. Его выпуклый цилиндр отлетел прочь, подскочил раз по земле и тоже остался лежать.

Два каменщика нагнулись над неподвижным Пипзамом и вдумчивым, благоразумным тоном рабочего человека обсуждали случившееся. Затем один из них выпрямился и удалился быстрыми шагами. Оставшиеся предприняли еще несколько опытов над впавшим в бесчувствие. Один спрыснул его водой, другой смочил себе ладони водкой из своей бутылки и тер ему виски. Но эти старания совсем не увенчались успехом.

Так прошло немного времени. Затем послышался стук колес, и экипаж приблизился по шоссе. Это была санитарная карета, и остановилась на месте происшествия. В нее были впряжены две красивых лошадки, а по обеим сторонам был нарисован огромный красный крест. Двое людей, одетых в форму, слезли с козел и в то время, как один из них подошел к задку кареты, чтобы отпереть ее и приготовить выдвижную постель, другой поспешил на дорогу к кладбищу, отстранил зевак и с помощью одного из присутствующих потащил господина Пипзама к карете. Его положили на постель и вдвинули как хлеб в печь. Дверь затем снова захлопнулась и оба человека в форме опять взобрались на козлы. Все это произошло весьма точно, парой заученных движений, быстро и автоматически, как в театре обезьян.

И затем они повезли прочь Лобгота Пипзама.

--------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Томас Манн. Собрание сочинений. Том второй. Тристан. Новеллы. Перевод и предисловие Ю. Спасского. -- Москва: Книгоиздательство "Современные проблемы", 1910. -- Стр. 1--16.