Михайлов Михаил Ларионович - Современники Шекспира

Современники Шекспира.

(Shakespeare's Zeitgenossen und ihre Werke. In Charakteristiken und Uebersetzungen, von Friedrich Bodenstedt. Zweiter Band. John Ford. Berlin. 1860.)

Первый томъ названнаго нами обширнаго труда Фридриха Боденштедта, извѣстнаго нѣмецкаго поэта и ученаго, о современникахъ Шекспира вышелъ уже года полтора тому назадъ. Выходъ въ свѣтъ втораго тома запоздалъ лишь потому, что Боденштедтъ долженъ былъ какъ для него, такъ и для слѣдующихъ томовъ, которыхъ будетъ всего пять, собирать многіе матеріалы на мѣстѣ, въ Англіи. Довольно долгое пребываніе въ Лондонѣ, въ кругу тамошнихъ ученыхъ, спеціальныхъ знатоковъ Шекспира и современной ему сцены и литературы, и занятія въ Британскомъ музеѣ не остались безъ плода, и Боденштедтъ пріобрѣлъ не мало интересныхъ данныхъ для исторіи стараго англійскаго театра.

Въ первомъ томѣ своего труда Боденштедтъ представилъ характеристику Джона Вебстера, и критическое извлеченіе изъ замѣчательнѣйшихъ драмъ этого поэта. Чрезвычайная вѣрность перевода выбранныхъ пьесъ, тонкій эстетическій вкусъ въ самомъ выборѣ, серьезное изученіе переводимаго писателя о всѣхъ прямыхъ источниковъ, касающихся его жизни и дѣятельности, кромѣ того глубокое знакомство съ исторіею англійской литературы и англійскаго общества того времени, -- всѣ эти достоинства ученаго предпріятія Боденштедта были оцѣнены почти единогласно какъ Германскою, такъ и Англійскою критикой, и всѣ истинные ученые и любители литературы привѣтствовали первый томъ "Современниковъ Шекспира" большимъ сочувствіемъ и одобреніемъ, и желали успѣшнаго продолженія труду Боденштедта.

Нашелся одинъ только порицатель въ лицѣ поэта Фридриха Геббеля, извѣстнаго нѣсколькими довольно-оригинальными трагедіями и драмами. Онъ напечаталъ рядъ статей въ одной вѣнской газетѣ, въ которыхъ истолковалъ самымъ страннымъ образомъ смыслъ предпріятія Боденштедта, и этимъ вызвалъ автора на объясненіе во второмъ томѣ его изданія.

Геббелю показалось почему-то, что Боденштедтъ ставитъ переведенныя ими цѣликомъ и представленныя въ извлеченіи піесы Джона Вебстера на ряду съ твореніями Софокла, Шекспира или Шиллера, и что цѣлью его было -- водворить въ Германіи драмы Вебстера какъ образцовыя, въ ущербъ изящному вкусу и драматическому искусству. Подъ вліяніемъ такого предположенія Геббель принялся разбирать по ниточкѣ бѣднаго Вебстера, и кончилъ свой разборъ страннымъ приговоромъ, что знакомство съ Шекспиромъ дѣлаетъ совершенно излишнимъ изученіе его предшественниковъ и современниковъ, такъ какъ онъ превосходитъ ихъ во всѣхъ отношеніяхъ. По мнѣнію Геббеля, чтобы имѣть о нихъ понятіе, вполнѣ достаточно того, что было говорено объ этомъ предметѣ прежде, напримѣръ, Тикомъ и Ульрици.

Не пользуйся Геббель нѣкоторымъ авторитетомъ въ драматической литературѣ, Боденштедту не стоило бы и отвѣчать на его мнѣніе; но критикъ и переводчикъ Вебстера и Форда былъ вправѣ предположить, что если такъ взглянулъ на его предпріятіе литераторъ ex professo, то въ числѣ обыкновенныхъ читателей навѣрно найдутся люди еще менѣе способные понять его цѣль и старанія.

"Что сказали бы мы (отвѣчаетъ Боденштедтъ Геббелю), о такомъ знатокѣ скульптуры, который сталъ бы утверждать, что для изученія антиковъ достаточно знать творенія Фидія, такъ-какъ ни одно изъ всѣхъ остальныхъ скульптурныхъ произведеній древности не можетъ идти съ ними въ сравненіе, что изучать ихъ не только совершенно безполезно, но даже и вредно, что такое изученіе способно всѣмъ извратить вкусъ? Кто хочетъ имѣть понятіе о высокой красотѣ, гармоніи и жизненности еллинскаго искусства, тому достаточно прочесть о немъ у Винкельмана; созерцаніе же самыхъ произведеній искусства вредно, и проч.

"Или, что сказали бы мы о знатокѣ живописи, который сталъ бы съ важнымъ видомъ повторять въ похвалу Рафаэля избитыя фразы, съ цѣлью доказать, что искусство достигло въ твореніяхъ Рафаэля высшей степени совершенства и что по этому совершенно безполезно хлопотать о его предшественникахъ и современникахъ отъ Чимабуэ и Джіотто до Михеля Анджело и Леонардо да Винчи?

"Всякой согласится (заключаетъ Боденштедтъ), что вѣрное относительно одного искусства, должно быть вѣрно и относительно другаго. Такимъ образомъ, если для правильной оцѣнки Рафаэля необходимо не только знать его собственныя произведенія, но и произведенія его современниковъ, предшественниковъ и преемниковъ, ибо лишь этимъ способомъ можно узнать, что у него заимствованное и что свое, что у него общее съ другими и что отличаетъ его отъ всѣхъ; то на тѣхъ же самыхъ основаніяхъ не меяѣе необходимо при изученіи Шекспира обращать должное вниманіе на его предшественниковъ и современниковъ."

Въ этихъ словахъ заключается въ тоже время и лучшее оправданіе намѣренію нашему познакомить русскихъ читателей, при помощи превосходнаго труда Боденштедта, съ двумя замѣчательными драматическими поэтами шекспировской Англіи. На первый разъ мы выбираемъ Форда, которому посвященъ второй томъ боденштедтовскаго изданія; біографію и характеристику Вебстера по первому тому мы представимъ впослѣдствіи.

Шекспиръ не имѣетъ еще такого громаднаго значенія для нашего образованія, какое принадлежитъ ему въ образованіи западной Европы; но знакомство наше съ этимъ великимъ "властителемъ думъ" новой цивилизаціи становится съ каждымъ годомъ все прочнѣе и прочнѣе. Большая часть шекспировскихъ типовъ уже всѣмъ у насъ извѣстна, и многіе изъ нихъ намъ ближе, чѣмъ родные наши типы, созданные лучшими русскими поэтами; переводы шекспировскихъ драмъ являются почти непрерывно и въ печати и на сценѣ, и вѣроятно не долго намъ ждать, когда полный, съ любовью исполненный переводъ всѣхъ произведеній Шекспира усвоитъ его намъ, какъ нѣкогда усвоилъ Германіи превосходный трудъ Шлегеля и Тика; изслѣдованія о жизни Шекспира, о его дѣятельности, о его времени, даже болѣе спеціальные споры и толки о его изданіяхъ, возникающіе въ Англіи и Германіи (какъ напримѣръ полемика, возбужденная въ послѣднее время Пенъ-Кольеромъ), обращаютъ на себя постоянное вниманіе нашихъ журналовъ; мы могли бы указать на нѣсколько дѣльныхъ статей въ русскихъ періодическихъ изданіяхъ и о современномъ Шекспиру или предшествовавшемъ ему состояній сцены и драматической литературы въ Англіи.

Интересъ ближайшаго изученія современной Шекспиру литературы особенно увеличивается тѣмъ обстоятельствомъ, что свѣдѣнія о воспитаніи и домашней жизни великаго Британскаго поэта, дошедшія до насъ, и скудны и часто не достовѣрны. Чтобы открыть болѣе опредѣленные слѣды развитія поэтическаго генія Шекспира, остается пристальнѣе всматриваться въ ходъ всей тогдашней литературной дѣятельности.

I.
Джонъ Фордъ.

Родъ Фордовъ принадлежалъ къ числу знатныхъ землевладѣльческихъ фамилій въ сѣверо-западной части Девоншира.

Многочисленныя отрасли этой фамиліи образуютъ двѣ главныя линіи, изъ которыхъ въ младшей мы видимъ Томаса Форда, отца поэта. Джонъ былъ вторымъ его сыномъ; о первомъ же всѣ свѣдѣнія ограничиваются тѣмъ, что онъ и родился и умеръ въ родовомъ своемъ помѣстьѣ.

Годъ рожденія Джона Форда неизвѣстенъ; мы знаемъ лишь по ильсингтонскимъ метрическимъ книгамъ, что мальчика окрестили 17 апрѣля 1586 г. Если предположить, что крещеніе произошло вскорѣ послѣ рожденія, то Форду было шестнадцать лѣтъ, когда его приняли (16 Ноября 1602) въ члены Middle Temple. Гдѣ и какъ получилъ онъ образованіе, необходимое для юридическаго поприща, на которое вступилъ, свѣдѣнія опять нѣтъ.

Другой Джонъ Фордъ, двоюродный братъ нашего поэта, за нѣсколько лѣтъ до него пріѣхалъ въ Лондонъ и поступилъ въ Gray's Inn. Судя по нѣкоторымъ даннымъ, онъ радушно принялъ своего младшаго родственника, и между ними завязались прочныя дружескія, почти братскія отношенія.

Литературную карьеру свою Джонъ Фордъ началъ стихотвореніемъ на кончину графа Девоншира (Чарльза Блоунта, лорда Маунтджой), которое было напечатано въ 1606 году подъ заглавіемъ: Fame's Memorial, or the Earl of Devonshire decceased, и проч. Боденштедтъ сравниваетъ сухіе и шероховатые стихи этого перваго произведенія Форда со стихами "Тилемахиды" нашего Тредіаковскаго, и говоритъ, что ихъ можно читать развѣ въ наказаніе.

А между тѣмъ поэма Форда написана не по заказу, не съ корыстною цѣлью, какъ это обыкновенно дѣлалось присяжныя пѣвцами того времени. Фордъ не могъ ждать за свои похвалы покойному графу ни денегъ, ни протекціи. Напротивъ, похвалы эти могли нажить ему даже враговъ, точно такъ же, какъ и посвященіе стихотворенія леди Пенелопѣ, вдовѣ графа Девоншира.

Сэръ Чарльзъ Блоунтъ былъ и замѣчательнымъ государственнымъ человѣкомъ, и храбрымъ воиномъ. Онъ участвовалъ, какъ одинъ изъ начальниковъ Англійскаго флота, въ уничтоженіи Испанской армады, а потомъ былъ вице-королемъ Ирландіи, гдѣ успѣлъ такъ упрочить свое значеніе, что остался въ этомъ санѣ и по смерти королевы Елизаветы. Яковъ I далъ ему и титулъ графа Девоншира.

Но тутъ блестящее поприще его затемнилось непріятностями и оскорбленіями, которыя свели его въ могилу. Онъ былъ давно влюбленъ въ одну изъ самыхъ блестящихъ придворныхъ красавицъ, дочь Вальтера, перваго графа Эссекса, и родную сестру несчастнаго фаворита королевы Елизаветы. Она тоже страстно любила сэра Блоунта; но ее силой выдали за лорда Рича. Послѣ двухъ лѣтъ несчастнаго замужества леди Пенелопа развелась съ ненавистнымъ мужемъ и жила въ супружескихъ отношеніяхъ съ графомъ Девонширомъ. Никто не находилъ этихъ отношеній предосудительными, пока графъ, желая въ нѣкоторой степени возстановить репутацію своей любовницы, не женился на ней. Тогда дворъ и общественное мнѣніе такъ возстали противъ него, и столько обидъ и презрѣнія пришлось ему испытать взамѣнъ всеобщаго уваженія, какимъ онъ пользовался до тѣхъ-поръ, что графъ Девонширъ не могъ снести такой внезапной перемѣны, слегъ въ постель и умеръ, еще въ цвѣтѣ силъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ брака.

Такимъ образомъ, Джонъ Фордъ, посвятивъ прославленію и памяти покойнаго графа цѣлое длинное стихотвореніе, выказалъ рѣдкую для панегириста въ тогдашнемъ вкусѣ независимость отъ общественныхъ предразсудковъ. Упомянуть о плохихъ стихахъ Форда стоило именно потому, что они обличаютъ хорошую черту въ его характерѣ. При бѣдности біографическихъ свѣдѣній нельзя пренебрегать и такими указаніями.

Послѣ поэмы въ честь графа Девоншира мы встрѣчаемся съ Фордомъ въ печати лишь двадцать три года спустя. Въ 1829 году явилась въ свѣтъ драма его Меланхолія влюбленнаго (The Lover's Melancholy). Двадцати-трехлѣтній промежутокъ этотъ не былъ впрочемъ безплоднымъ въ дѣятельности Форда. Изъ стиховъ, обращенныхъ къ нему при появленіи въ печати названной пьесы нѣкоторыми тогдашними поэтами, видно, что Фордъ давно уже пользовался успѣхомъ на сценѣ, что произведенія его высоко цѣнились и знатоками и публикой {Отъ драмъ Форда, предшествовавшихъ "Меланхоліи влюбленнаго" не сохранилось ничего, кромѣ заглавій.}. Горделивый прологъ выказываетъ уже значительную самостоятельность поэта. Фордъ говоритъ, что въ сущности все въ пьесѣ принадлежитъ ему, что нѣкоторыя заимствованія въ подробностяхъ не превышаютъ принятыхъ между учеными людьми условій. Этимъ онъ вѣроятно отвѣчалъ на упрекъ, что драма его представляетъ сколокъ съ "Филастера" Бьюмонта и Флетчера, и что въ отдѣльныхъ сценахъ онъ заимствовалъ многое у Страды, у Бёртона и другихъ.

Въ характерѣ главнаго дѣйствующаго лица, Паладора, Кипрскаго князя, замѣтны нѣкоторые черты Гамлета. Это человѣкъ, одаренный благороднымъ сердцемъ и свѣтлымъ умомъ, но полный нерѣшительности, слабый, недовѣрчивый и склонный къ меланхоліи. Онъ чувствуетъ потребность слышать правду, но въ немъ недостаетъ силы дѣйствовать согласно ея внушеніямъ, и жизнь его представляетъ постоянную борьбу между волей и дѣйствіемъ.

Интрига драмы не замѣчательна; дѣйствія почти въ ней нѣтъ, лица довольно блѣдны, со включеніемъ сюда даже самаго героя пьесы. Страданія меланхолическаго принца Паладора происходятъ отъ насильственной разлуки съ любимою дѣвушкой. Онъ считаетъ ее если не умершею, то на вѣки для него утраченною. Потомъ обстоятельства, независимо отъ него, улаживаются такъ, что онъ снова встрѣчается со своею возлюбленной Эроклеей, соединяется съ нею, и забываетъ свою меланхолію. Рядомъ съ исторіею Паладора и Эроклеи развиваются въ драмѣ еще двѣ любовныя интриги, которыя кончаются такъ же счастливымъ союзомъ любящихъ сердецъ. Согласно современной рутинѣ, Фордъ ввелъ въ свою пьесу много комическихъ сценъ и выходокъ; но это самая слабая ея сторона, какъ и въ другихъ его драмахъ. Талантъ Форда былъ вообще бѣденъ комизмомъ.

Не смотря на свою незначительность и въ художественномъ и въ сценическомъ отношеніи, драма пользовалась, судя по частымъ ея повтореніямъ и похвальнымъ отзывамъ современниковъ, большою благосклонностью публики. Для насъ она потеряли всякую цѣну. Мы не можемъ согласиться съ похвалами Чарльза Лема и относительно отдѣльнаго эпизода, извлеченнаго имъ изъ "Меланхоліи Влюбленнаго" и перепечатаннаго, какъ перлъ художественнаго созданія, въ его "Specimens of English Dramatic Poets". Разсказъ и стихи дѣйствительно недурны: но такой популярности, какую сообщилъ имъ въ Англіи авторитетъ Лема, не стоятъ. Впрочемъ пусть судятъ сами читатели. Вотъ подстрочный переводъ этого прославленнаго мѣста, въ котомъ Фордъ пересказываетъ повѣсть, взятую изъ "Пролизій" Страды.

Когда я плылъ изъ Италіи въ Грецію (говоритъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ драмы), сказанія поэтовъ прежняго времени, восхвалявшія Темпейскую Долину, родили во мнѣ желаніе побывать въ этомъ раю. Я прибылъ въ Ѳессалію и жилъ тамъ уединенно, не знаясь ни съ кѣмъ, кромѣ старинныхъ товарищей моей любви, думъ моихъ. Каждый день бродилъ я по тихимъ долинамъ и пустыннымъ тропинкамъ. Однажды раннимъ утромъ со мною случилось вотъ что: Я услышалъ прелестнѣйшее и очаровательнѣйшее состязаніе, въ какое когда-либо вступали искусство и природа.

"Звуки музыки коснулись моего слуха, или, лучше сказать, околдовали мнѣ душу. Когда, увлекаемый мелодіей, я подкрался ближе, я увидѣлъ прекраснаго юношу. Его мотивъ чуднымъ разнообразіемъ и гармоніей своихъ тоновъ, казалось, смѣло вызывалъ на поединокъ птицъ, яркихъ пѣвицъ лѣса. Слетѣвшись вокругъ, онѣ всѣ смолкли и дивились тому, что слышатъ. Я тоже дивился.

"Соловей, этотъ лучшій музыкантъ природы, принялъ вызовъ, и на каждый звукъ, пробужденный въ лютнѣ прекраснымъ юношей, отвѣчалъ своимъ звукомъ. Какъ ни разнообразно, какъ ни искусно игралъ юноша на своемъ трепетномъ инструментѣ, соловей не уступалъ ему богатствомъ своихъ отзывныхъ тоновъ.

"Такъ прошло нѣсколько времени, и юношей овладѣла наконецъ плѣнительная досада, что птица, которая никогда не училась ни ключамъ, ни гармоніи, ни нотамъ, можетъ превзойти въ мастерствѣ его, достигшаго до совершенства долгими стараніями. Чтобы покончить споръ, онъ заигралъ на лютнѣ такъ вдохновенно, такъ быстро, такими чудными переливами, что тонкость, хитрость и ловкость, стройность и несогласіе, и самые противорѣчивые аккорды сливались въ одну восхитительную гармони".

"Соловей, осужденный быть первымъ мученикомъ музыки, пытался подражать всѣмъ этимъ звукамъ; но пѣвучее горло его не могло ихъ вывести, и онъ въ тяжкомъ горѣ упалъ на лютню, и сердце его сокрушилось. Плѣнительно и грустно было видѣть, какъ побѣдитель похоронной элегіей слезъ прощался съ трупомъ птички. {Какъ этотъ, такъ и нѣкоторые дальнѣйшіе отрывки изъ драмъ Форда, я перевелъ съ подлинника. Когда же у меня не было подъ рукой оригинала, я пользовался переводомъ Боденштедта. Сличеніе убѣдило меня, что на нѣмецкаго переводчика можно вполнѣ положиться. Вотъ, напримѣръ, отрывокъ изъ приведеннаго разсказа въ подлинникѣ:

"The bird, ordained to be

Music's first martyr, strove to imitate

These several sounds: which, when her wartljng throat

Failed in, for grief, down dropped she on his lute,

And brake her heart! It was the quaintest sadness,

To see the conqueror upon her hearse,

To weep a funeral elegy of tears..."

А вотъ и переводъ Боденштедта:

"Die Nachtigall, bestimmt

Der Tonkunst erster Märtyrer zu werden,

Versuchte all' die Töne nachzuahmen,

Doch als das ihrer Liederkehle nicht

Gelang, fiel sie vor Kummer auf die Laute,

Gebrochneu Herzens! welche holde Trauer,

Zu sehn, wie eine Leichenelegie

Der Sieger weinte auf des Vögleins Bahre!

Русскій языкъ далеко еще не достигъ той степени совершенства, на какой становится возможна столь близкая и точная передача поэтических-ъ произведеній другихъ народовъ. Даже наша проза не всегда поддается при переводѣ такъ легко, какъ нѣмецкій стихъ, особенно въ рукахъ такого я даровитаго и старательнаго поэта, какъ Боденштедтъ.

Въ приведенномъ отрывкѣ выкинуты всѣ реплики, очень неловко и некстати прерывающія разсказъ.}"

Мы не знаемъ латинскаго подлинника Страды, но, по нашему имѣнію, имъ гораздо удачнѣе воспользовался до Форда Робертъ Крашау въ своей пьесѣ "Music's Duel", которую Лемъ ставитъ ниже разсказа Форда. Боденштедтъ ничего не говоритъ о не менѣе знаменитомъ стихотвореніи Крашау, но справедливо замѣчаетъ, что стихи Форда слишкомъ отзываются модной манерностью его времени.

Мы не станемъ останавливаться на ничтожной пьесѣ: Любимецъ Солнца (The Sun's Darling), написанной Фордомъ въ товариществѣ съ Томасомъ Деккеромъ и принадлежащей къ разряду моральныхъ аллегорій (moral masques) съ фебами, купидонами, и проч. классическимъ причтомъ. Обратимся прямо къ одной изъ популярнѣйшихъ драмъ стараго англійскаго театра: Эдмонтонской Вѣдьмѣ (The Witèh of Edmonton), игранной около 1623 года, но напечатанной лишь въ 1658 году. Въ заглавіи ея, кромѣ имени Форда, мы видимъ имена Деккера и Вильяма Роулея; но, по мнѣнію Гиффорда, раздѣляемому Боденштедтомъ, авторами пьесы слѣдуетъ признать лишь двухъ первыхъ, имя же перваго было лишь средствомъ къ привлеченію публики, въ которой онъ пользовался большимъ почетомъ, какъ актеръ. Къ этимъ тремъ именамъ въ печатномъ экземплярѣ прибавлено еще: et coetera.

Елизавета Соуэръ, главное дѣйствующее лицо драмы, или "траги-комедіи", какъ наименована она авторами или издателями, дѣйствительно существовала въ Эдмонтонѣ и была казнена за колдовство года за два, за три до постановки на сцену пьесы Форда, названной въ заглавіи такъ же "извѣстной старой исторіей", что было довольно обыкновенною рекомендаціей новымъ драмамъ со времени Шекспира.

"Эдмонтонская Вѣдьма", переведенная Боденштедтомъ вполнѣ, можетъ служить лучшею характеристикою вкуса тогдашняго времени. Въ основаніе пьесы положена та мысль, что человѣкъ суевѣрный самъ, въ заблужденіи своемъ, создаетъ мнимыя бѣдствія, противъ которыхъ ожесточается.

Бѣдная старуха, не виноватая ни душой ни тѣломъ, прослыла у сосѣдей вѣдьмой. Чтобы ни случилось съ этими глупыми суевѣрами, ударила-ль молнія въ домъ, сломала-ль буря дерево, пала-ли лошадь, захворала ли овца, вся бѣда, по ихъ мнѣнію, произошла отъ вѣдьмы -- отъ Елизаветы Соуэръ. За что такая слава постигла несчастную женщину, никто, конечно, не съумѣлъ бы разрѣшить.

"За что (спрашиваетъ и сама она при первомъ появленіи іа сценѣ), за что всѣ противъ меня? за что коварный свѣтъ выбралъ меня цѣлью своего ожесточенія? Или за то, что я бѣдная, жалкая женщина, что меня обезобразили и согнули мнѣ спину какъ лукъ люди, гораздо худшіе меня? Не ужто за это должна я быть какою-то ямой, куда стекаются скверности со всѣхъ языковъ людскихъ? Меня называютъ вѣдьмой и, не зная меня, учатъ, какъ стать вѣдьмой; утверждаютъ, что мой злой языкъ -- отъ нихъ же злой -- оговариваетъ ихъ скотину, колдуетъ надъ ихъ хлѣбомъ, надъ ними самими, надъ ихъ дѣтьми, мамками и челядью. Во всемъ этомъ обвиняютъ меня, и заставляютъ меня самое подтверждать это".

Раздраженная безчеловѣчными обидами и несправедливыми оскорбленіями сосѣда своего Банкса, старуха Соуэръ говоритъ:

"Меня ненавидятъ, бѣгутъ отъ меня, какъ отъ чумы, и старъ и малъ издѣваются надо мною. Старыя болтуньи толкуютъ о домовыхъ, которые оборачиваются мышами, крысами, хорьками, лисицами и мало ли еще чѣмъ, и сосутъ, говорятъ, кровь у людей. Какъ ужъ онѣ узнали это, не вѣдаю. Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ какая-нибудь сила -- добрая или злая, все равно -- научила меня, какъ отмстить этому старому грибу. Я готова бы вся превратиться въ злобу и отказаться это всего добраго, что есть въ моемъ старомъ дряхломъ тѣлѣ, отречься отъ всякаго состраданія къ людямъ, и проклинать вмѣсто того чтобы молиться, только и знать, что богохульство, да заклятья да всякое зло, лишь бы отмстить этому черному псу, что лаетъ и кусается и сосетъ мнѣ кровь, и позоритъ мое доброе имя. Все равно, что быть, что слыть вѣдьмой; ужъ отмщу же я!"

Чортъ не заставляетъ себя ждать при такомъ удобномъ случаѣ, является въ образѣ черной собаки старой Соуэръ, и предлагаетъ ей свои услуги. Нужно ли было непремѣнно это участіе сверхъ естественныхъ силъ въ драмѣ для полнаго развитія мысли, положенной въ ея основу? Едва ли, какъ замѣчаетъ Боденштедтъ. "Но," прибавляетъ онъ: "авторы знали потребности своей публики, въ глазахъ которой дьяволъ въ образѣ черной собаки пользовался большимъ значеніемъ и уваженіемъ". Вспомнимъ, въ извиненіе Форда и его сотрудниковъ, поэта почти нашего вѣка, Гете, который, создавая своего титана Фауста, оставилъ вкругъ него завѣщанную народной сказкой мелкую и часто смѣшную обстановку колдовства и чертовщины. Англійскіе авторы жили въ вѣкъ, полный суевѣрій. Черная собака, одаренная не только даромъ слова, но и способностью составлять очень гладкіе пятистопные ямбы, дѣйствительно была бы очень смѣшна на сценѣ въ наше время; но вѣроятно она возбуждала чувства, далекія отъ смѣха, являясь на друриленскихъ подмосткахъ при первомъ Стюартѣ. Правда, въ царствованіе Якова I уже не такъ часто повторялись процессы и казни вѣдьмъ, какъ въ царствованіе Елизаветы, еще довольно богатое ими; но и въ его время "черная собака", о которой такъ часто шла рѣчь въ англійскихъ судебныхъ протоколахъ XVII вѣка, являлась-таки у ланкаширскихъ вѣдьмъ. "Впрочемъ -- ничто не ново подъ луною. Эта махинація колдовства", говорить Боденштедть: "была не хуже нашего извѣстна Лукану и черныя собаки англійской сцены вели свою генеалогію отъ infernae canes греческихъ и римскихъ поэтовъ, и племя ихъ продолжало плодиться въ демонологіи темныхъ вѣковъ до самыхъ временъ революціи, когда имъ пришлось преспокойно исчезнуть со сцены и изъ жизни вмѣстѣ съ колдунами и вѣдьмами, которые пользовались ихъ услугами".

Черная собака, въ которой воплотилась много лѣтъ копившаяся злоба Елизаветы Соуэръ на людей и жажда мщенія, возбуждаетъ въ несчастной старухѣ дикую страсть, и она готова каждую минуту звать въ свои объятія своего адскаго слугу, новому-что каждую минуту продолжаютъ падать на нее жестокія оскорбленія.

Когда слухъ о колдовствѣ Елизаветы доходитъ до полиціи; одинъ изъ судей, прежде чѣмъ надъ нею наряжено формальное слѣдствіе, проситъ старуху сказать ему откровенно, вѣдьма ли она, и говоритъ, что сдѣлаетъ все, чтобы оправдать ее.

"Нѣтъ, я не вѣдьма," отвѣчаетъ Елизавета Соуэръ: "лишь эти собаки называютъ меня такъ; я не вѣдьма; но хотѣла бы быть вѣдьмой! Если бѣдную безпомощную старуху такъ истязаютъ, бьютъ и позорятъ каждый день, какъ меня, ей поневолѣ надо стать вѣдьмой, чтобы мстить людямъ".

"Не ради ли этого," замѣчаетъ ей на это сэръ Артуръ Кларингтонъ, богатый развратникъ, не изъ послѣднихъ лицъ въ пьесѣ: "не ради ли этого продала ты чорту свою душу".

Елизавета Соуэръ. Берегите отъ него свою собственную.

Судья. Ты слишкомъ упряма и дерзка.

Елизавета Соуэръ. Упряма? Да по какому праву можетъ онъ посылать къ чорту мою душу скорѣе, чѣмъ свою? Или моя душа въ наймахъ у него, что онъ можетъ, если вздумается, вышвырнуть ее за дверь?

Судья. Вспомни, съ кѣмъ ты говоришь.

Елизавета Соуэръ. Съ человѣкомъ, а можетъ-быть и нѣтъ. Люди въ красивой одеждѣ, осыпанные почестями и титулами, въ душѣ горбатѣе меня, и ужъ если я вѣдьма, то въ нихъ еще больше дьявольскаго.

Сэръ Артуръ. Ты подлая тварь. Я вамъ долженъ сказать, сэръ, что повсюду ходитъ молва, что она въ сношеніи съ духомъ, который сосетъ ее.

Елизавета Соуэръ. Вздоръ!

Сэръ Артуръ. Врешь! Если понадобится, я представлю сто свидѣтелей изъ Эдмонтона, которые всѣ скажутъ, что ты вѣдьма.

Елизавета Соуэръ. Ха, ха!

Судья. Чему ты смѣешься?

Елизавета Соуэръ. Тому, что этотъ господинъ называетъ меня вѣдьмой.

Судья. Или названье вѣдьмы такъ пріятно твоему слуху?

Сэръ Артуръ. Прошу васъ, сэръ, дайте волю ея языку.

Елизавета Соуэръ. Да не всѣ ли женщины вѣдьмы? За чѣмъ же вы позорите общее имя? Что такое у васъ при дворѣ эти нарумяненныя куколки, которыя своими сладкими глазами и изысканнымъ нарядомъ пробуждаютъ самыя пламенныя вожделѣнія въ мужчинахъ, и своими голыми грудями кружатъ голову сластолюбцамъ и ведутъ ихъ къ самымъ дурнымъ дѣламъ?

Судья. Не къ такимъ, впрочемъ, какими занимаешься ты.

Елизавета Соуэръ. Къ гораздо худшимъ! къ гораздо худшимъ! Цѣлыя страны превращаютъ они въ свою жалкую мишуру, плугъ и соху -- въ великолѣпныя кареты, цѣлые рои слугъ -- въ какую нибудь французскую бабочку. Развѣ нѣтъ у васъ въ городѣ вѣдьмъ, которыя умѣютъ превращать товары своихъ мужей, цѣлыя лавки ихъ въ пышные пиры, въ сады потаенныхъ грѣховъ, и расточать, въ одинъ годъ то, что копилось больше двадцати лѣтъ? Развѣ это не вѣдьмы?

Судья. Пожалуй, только не въ глазахъ закона.

Елизавета Соуэръ. Такъ отчего же я вѣдьма? отчего вѣдьма всякая другая тощая и старая женщина? Прежде старость уважали; а нынче, встрѣчая старуху, жалкую и согбенную нищетой, бранятъ за то, что она безобразна, коргой, вѣдьмой -- впрочемъ только если она простая женщина; знатныя, безъ людской обиды, идутъ прямо въ когти дьявола.

Сэръ Артуръ. И ты туда же попадешь.

Елизавета Соуэръ. А эти женщины, у которыхъ сидитъ на языкѣ вихорь и выдуваетъ ихъ бѣдныхъ мужей изъ всякаго терпѣнія, и гонитъ ихъ съ мягкаго изголовья на суровыя скалы, на бурныя волны, развѣ эти женщины не вѣдьмы? А эти мужи закона, что пробуждаютъ обманчивыя надежды, чтобы привлечь довѣрчивыхъ кліентовъ (такъ рои пчелъ летятъ на металлическій звонъ), чтобы заставить ихъ бросить свои собственные ульи и наполнять воскомъ судейскія -- развѣ это не вѣдуны?

"Кто смѣетъ сказать," продолжаетъ она потомъ, намекая на сэра Артура: "что я когда-либо закидывала золотыя удочки на невинность дѣвушекъ, что я, погубивъ ихъ честь, пускала ихъ по міру? А я знаю людей, которые поступали такъ; и эти колдуны ничего не боятся; законъ не убавить у нихъ ни одной капельки крови за то, что они выдаютъ за чистое золото фальшивую монету".

Намекъ не прошелъ мимо, и сэръ Артуръ говоритъ судьѣ: "Ну, теперь я знаю, что она вѣдьма, и больше не хочу говорить съ нею".-- "Такъ пойдемте!" отвѣчаетъ судья и, обращаясь къ Елизаветѣ Соуэръ, замѣчаетъ: "исправь свою жизнь, старуха, ступай домой и молись Богу!"

Но сердце Елизаветы Соуэръ уже слишкомъ ожесточилось, и вмѣсто того, чтобы слѣдовать совѣту судьи, она зоветъ своего адскаго любимца Тома, свою черную собаку. "Меня рвутъ здѣсь собаки," говоритъ она: "а ты и не поможешь мнѣ; Томъ, утѣшь меня; я сейчасъ дамъ тебѣ свою грудь... Я вся высохла отъ проклятій и отъ бѣшенства, и у меня нѣтъ еще достаточно крови, чтобы хоть смочить твои сладкія губы. Встань на заднія лапы, Томъ, поцалуй меня, сотри хоть нѣсколько морщинъ съ моего лба, и пусть радостно дрогнутъ мои старыя ребра отъ твоихъ хитрыхъ ласкъ".

Жалкая старуха уже безвозвратно, всѣмъ истощеннымъ отъ горя существомъ своимъ отдалась демону злобы и мщенія. Она призываетъ его съ сладострастной тоской, если онъ хоть не на долго покидаетъ ее. Послѣдній актъ пьесы начинается такимъ монологомъ Елизаветы Соуэръ: "И все-таки всѣ издѣваются надо мной! И ни одинъ песъ не залаетъ въ мою защиту? Меня называютъ колдуньей, но я сама околдована зломъ. Затѣмъ ли предавала я всю себя твоей черной похоти, чтобы ты насмѣялся надо мной? Вотъ ужъ три дня не былъ у меня мой Томъ! А безъ него я пропала. О, приди же ко мнѣ! приди! Месть для меня слаще жизни. Ты мой воронъ, и на черныхъ крыльяхъ твоихъ прилетаетъ ко мнѣ мщеніе. О милый мой! Окруженная льдомъ, сама я въ огнѣ, кровь во мнѣ кипитъ, пока я не чувствую у дряхлыхъ колѣнъ своихъ твоей кудрявой головы. Приди же, приди, мой возлюбленный! Упади на меня темнымъ облакомъ, если ты носишься въ воздухѣ! явись мнѣ дракономъ или змѣемъ, какихъ я видала въ стихіяхъ! Или не въ морѣ ли ты? Подыми всѣхъ чудовищъ бездны, и будь самымъ ужаснымъ изъ нихъ -- мнѣ все равно. Пусть бы лопнула земля и оторвалась отъ неба, только бы мнѣ увидать темныя щеки моего милаго. Если бъ я могла пройдти въ глубинѣ земли пороховою миной, я все разбила бы въ прахъ, чтобы отыскать тебя, хотя бы самой мнѣ пришлось погибнуть. Что же ты нейдешь?"

На этотъ разъ чортъ является уже не въ обычномъ своемъ видѣ -- не черною, а бѣлой собакой. Оказывается, что этотъ цвѣтъ долженъ напомнить Елизаветѣ Соуэръ о скоро ожидающемъ ее саванѣ. Въ аду уже подписанъ ея приговоръ, и ей остается испытать на себѣ грозу человѣческаго правосудія. Томъ уже не выручитъ ее теперь. Собственно говоря, старуха, и съ помощью дьявола, надѣлала не много зла. Она заставила искупаться ночью въ болотѣ сына своего главнаго врага, а этому врагу внушила странную склонность заглядывать подъ хвостъ каждой встрѣчной коровѣ. Самая большая бѣда, произведенная Елизаветой Соуэръ, это сумасшествіе одной ея сосѣдки.

Само собою разумѣется, драма кончается казнью вѣдьмы. И въ то время, какъ ее ведутъ на эшафотъ, она не можетъ еще отдѣлаться отъ докучливости людской.

"Эти собаки", восклицаетъ она: "не даютъ-таки мнѣ покоя. Я рѣшилась и приготовилась умереть съ покаяніемъ. Правда, я пожила бы еще, но такъ какъ это невозможно, то прошу васъ: не мучьте вы меня больше! совѣсть моя спокойна. Берегитесь вы всѣ, не вѣрьте дьяволу: онъ подъ конецъ обманетъ-таки васъ".

"А все бы лучше, еслибъ ты во всемъ призналась," замѣчаютъ ей.

"Опять?" отвѣчаетъ она: "у меня едва осталось дыханія, чтобы проговорить молитву; а я стану болтать и понапрасну тратить время? Будьте свидѣтелями, честные люди, что я каюсь во всѣхъ своихъ прежнихъ грѣхахъ. Вѣрьте мнѣ, единственный обольститель -- дьяволъ!"

"Ведите ее, ведите!" кричатъ всѣ, и Елизавету Соуэръ уводятъ къ палачу.

Исторія эдмонтонской колдуньи, возвѣщаемая заглавіемъ драмы, составляетъ впрочемъ не главное содержаніе ея, и это самая существенная ошибка пьесы. Дѣйствіе распадается на двое, интересъ дѣлится между двумя интригами, у которыхъ нѣтъ рѣшительно никакой общей связи, и вниманіе наше останавливается болѣе на другихъ лицахъ пьесы, чѣмъ на ея героинѣ, которая подъ-конецъ совсѣмъ отходитъ на второй планъ. Другая интрига драмы, о которой мы до-сихъ-поръ еще ничего не сказали, могла бы сама по себѣ составятъ содержаніе цѣлой трагедіи.

У сэра Артура Кларингтона, разъ уже упомянутаго нами помѣщика по близости Эдмонтона, находятся въ услуженіи дѣвушка Виннифрида и Франкъ Торней. Тотчасъ по поднятіи занавѣса мы узнаемъ, что Франкъ и Виннифрида тайно обвѣнчались. Явно Франкъ не хотѣлъ этого сдѣлать, потому-что отецъ его грозилъ лишить его наслѣдства, если онъ женится на Виннифридѣ.

Не смотря на всѣ предосторожности, до старика Торнея, живущаго въ нѣсколькихъ миляхъ отъ помѣстья сэра Артура, доходитъ-таки слухъ о женитьбѣ сына, и онъ требуетъ Франка къ себѣ. Чтобы оградить себя отъ ожидаемыхъ упрековъ, Франкъ проситъ своего господина написать письмо къ старику и опровергнуть въ немъ непріятную новость.

Сэръ Артуръ очень хорошо знаетъ, что Франкъ уже женатъ, и все-таки пишетъ къ его отцу, что онъ и не думалъ жениться. Такой поступокъ вполнѣ понятенъ въ человѣкѣ, подобномъ сэру Артуру. На бракъ Франка онъ смотрѣлъ, какъ на прикрытіе своихъ грѣховъ. Виннифрида была обольщена имъ, и ребенокъ, которому Франкъ даетъ свое имя, принадлежитъ по всему вѣроятію больше сэру Артуру, чѣмъ ему. Сэръ Артуръ разсчитываетъ продолжать свои прежнія отношенія къ Виннифридѣ; но она съ достоинствомъ отвергаетъ ихъ, и развратникъ уже жалѣетъ, что обѣщалъ Франку (хотя и не далъ еще) двѣсти фунтовъ вмѣсто приданаго.

Зналъ ли Франкъ о прежней связи своей жены съ господиномъ, объ этомъ мы не находимъ въ драмѣ никакого намека. Но судя по характеру, приданному ему авторами въ первыхъ актахъ, двѣсти фунтовъ сэра Кларингтона могли бы загладитъ въ его глазахъ всѣ вины Виннифриды. Любовь его къ ней выражается какъ-то странно: очень нѣжный на словахъ, онъ однакожъ всѣми поступками своими доказываетъ большой недостатокъ нѣжности къ женѣ. Совсѣмъ не то Виннифрида: въ горячей привязанности ея къ Франку нельзя сомнѣваться.

Пріѣхавъ въ Эдмонтонъ, къ отцу, Франкъ узнаетъ отъ своего старика, что дѣла его разстроены, и что для поправленія ихъ надо сдѣлать вотъ что: жениться на дочери одного эдмонтонскаго обывателя, Картера, Сусаннѣ, за которою хорошее приданое. Если Франкъ женится, отецъ передастъ ему все свое имѣнье, на поправку и поддержку котораго пойдетъ приданое Сусанны. Письмо сэра Артура убѣждаетъ старика, что слухъ о женитьбѣ Франка несправедливъ; еще болѣе убѣждаетъ его въ этомъ немедленное согласіе сына идти хоть сейчасъ же подъ вѣнецъ съ Сусанной. Это согласіе ничѣмъ не мотивировано въ драмѣ, и легкость, съ какою Франкъ, едва успѣвши жениться на Виннифридѣ, женится на предложенной ему отцомъ невѣстѣ, необъяснима: хоть бы тѣнь борьбы, хоть бы тѣнь размышленія произошла въ немъ. Повидимому Франку все трынь-трава, и взять, при живой женѣ, другую жену -- такъ же просто, какъ выпить стаканъ воды. Оттого два стиха, вложенные ему въ уста авторами въ концѣ перваго акта, кажутся какою-то пустой сентенціей, повторенной имъ безъ всякаго пониманія ея внутренняго смысла, на манеръ попугая. "Ни одинъ человѣкъ не укроетъ стыда своего отъ Божьяго ока; ни одинъ человѣкъ не уйдетъ отъ мстительной судьбы". Ни этимъ словамъ, ни полнѣйшему раскаянію Франка въ концѣ драмы, послѣ злодѣйствъ, совершаемыхъ имъ съ яснымъ лицомъ и съ бодрымъ духомъ, нѣтъ никакого психологическаго оправданія.

Нельзя поэтому не удивляться, что нѣкоторые критики такъ высоко цѣнятъ искусство авторовъ въ изображеніи этого характера. Франкъ ни человѣкъ увлеченія, ни обдуманный злодѣй; всѣ поступки, всѣ дѣйствія его такъ случайны, что намъ кажется, они были нужны лишь для того, чтобы поставить въ трагическія отношенія другія лица.

За то нѣкоторые изъ остальныхъ характеровъ пьесы полны такой жизненности и правды, до какой рѣдко достигаетъ искусство нашего времени. Таковъ, прежде всего, простой, старосвѣтскій, прямой и честный Картеръ, отецъ Сусанны, потомъ и сама Сусанна, полное любви, чистоты и младенческой довѣрчивости существо. Поэтъ, по видимому, съ особеннымъ сочувствіемъ обращался къ этому прелестному лицу своей драмы.

Кончимъ, однакожъ, пересказъ содержанія. Кромѣ Сусанны, у Картера есть и еще дочь, Катерина, и къ обѣимъ сватается по жениху въ то время, какъ старикъ Торней выражаетъ желаніе свое Франку, чтобы онъ женился на Сусаннѣ. Сусанна давно уже любитъ Франка, и бракъ съ нимъ для нея счастье.

Вскорѣ послѣ вѣнца чуткое сердце ея начинаетъ, однакожъ, тревожиться. Она замѣчаетъ во Франкѣ недостатокъ той откровенности, которая неразлучна съ истинною любовью, и спрашиваетъ его:

"Отчего ты такъ мѣняешься въ лицѣ, мой милый?"

Франкъ. Какъ? вовсе нѣтъ.

Сусанна. Ахъ, не говори этого, другъ мой. Человѣкъ съ такою твердой душой, какъ ты, не можетъ быть такъ измѣнчивъ; а я замѣчаю въ тебѣ странныя перемѣны.

Франкъ. Во мнѣ?

Сусанна. Да, мой милый. Пробудись; ты какъ будто сонный, и въ дремотѣ у тебя вырываются часто странные звуки, какъ у человѣка неспокойнаго душой. Дорогой мой! если ты не совершенно равнодушенъ ко мнѣ, довѣрься мнѣ, скажи, что тебя мучитъ; ты можешь довѣриться мнѣ, какъ самому себѣ.

Франкъ. Да что я тебѣ скажу? Ты меня, право, смущаешь. Говори, что ты хочешь знать?

Сусанна. Ты не можешь, не долженъ отъ меня скрываться; я вѣдь -- вся твоя, и потому хочу знать всѣ, даже самыя ничтожныя твои заботы.

Франкъ. И я -- весь твой.

Сусанна. Нѣтъ, пока ты будешь скрывать отъ меня хоть малѣйшее свое горе. Я чувствую, что сама въ этомъ виновата.

Франкъ. Ты?

Сусанна. Да. Тебѣ должно быть что-нибудь противно во мнѣ; но это не хорошо съ твоей стороны, что ты не скажешь. Я молода, во мнѣ столько еще дѣтской глупости... Будь же снисходителенъ, скажи въ чемъ мои недостатки, и ты увидишь -- я буду послушна.

Франкъ. Полно! никакихъ недостатковъ у тебя нѣтъ.

Сусанна. Все-таки! Еслибъ я только знала, ты не сталъ бы такъ омрачаться. Умоляю тебя, милый мой, если я покажусь тебѣ слишкомъ смѣла или не скромна, нахмурься только; если я буду слишкомъ весела или слишкомъ чувствительна, покажи мнѣ это улыбкой... ахъ, вѣдь мнѣ ничего не нужно -- только бы нравилась я тебѣ!

Франкъ. О чемъ ты плачешь?

Сусанна. У тебя такая сила надо мной, что ты дѣлаешь меня перемѣнчивою, какъ апрѣльская погода: я то улыбаюсь, то плачу -- то поблѣднѣю какъ снѣгъ, то вся вдругъ вспыхну. Лицо твое для меня какъ для моря могучій мѣсяцъ, отъ котораго тамъ то приливъ, то отливъ.

Франкъ открываетъ наконецъ Сусаннѣ причину своей задумчивости: его дѣла требуютъ разлуки съ нею на нѣкоторое время. Въ этомъ признаніи, однакожъ, нѣтъ и половины правды. Онъ обезпечилъ уже себя легкимъ путемъ обмана, и съ запасомъ денегъ въ карманѣ собрался навсегда проститься со своей родиной и со своей второй женой и поселиться съ Виннифридой въ такой странѣ, гдѣ его не знаютъ. Сердце Виннифриды глубоко поражено беззаконными поступками мужа, въ которыхъ онъ ей признался; но любовь ея заглушаетъ голосъ совѣсти, и Виннифрида, переодѣвшись въ мужское платье, рѣшается слѣдовать за Франкомъ.

Сусанна идетъ провожать ихъ. Она проситъ переодѣтую Виннифриду уйдти подальше впередъ, чтобы ей можно было хорошенько проститься со своимъ мужемъ. Дѣло происходитъ въ концѣ ночи. Франкъ высказываетъ свои опасенія, какъ пойдетъ она домой одна; но Сусанна отвѣчаетъ, что уже скоро свѣтъ, что отецъ ея уже всталъ и скоро присоединится къ нимъ. Тутъ мгновенно возникаетъ и мгновенно созрѣваетъ въ головѣ Франка рѣшеніе окончательно раздѣлаться съ Сусанной. Онъ зарѣзываетъ ее и, чтобы отвлечь отъ себя подозрѣніе, наноситъ себѣ легкую рану ножемъ, привязываетъ себя къ дереву, и кричитъ: "разбой!"

На крикъ прибѣгаютъ его отецъ и отецъ Сусанны. Франкъ съ тѣмъ же хладнокровіемъ, съ какимъ исполнилъ свое кровавое злодѣйство и привязывалъ себя къ дереву, говоритъ имъ, что на него напали обиженные отказомъ женихи Сусанны и Катерины, и изъ мести ранили его и зарѣзали его несчастную жену.

Франка тесть уводитъ къ себѣ, чтобы залечить его раны, и кроткая, нѣжная Катерина ходитъ за нимъ какъ за братомъ при помощи Виннифриды, послѣдовавшей въ домъ Картера въ качествѣ пажа раненаго. Бывшіе женихи арестованы; но скоро окровавленный ножъ, найденный Катериною въ карманѣ Франка, обличаетъ настоящаго убійцу.

Онъ идетъ на казнь въ одно время съ жалкою Елизаветой Соуэръ, и передъ смертью вполнѣ раскаивается во всѣхъ своихъ преступленіяхъ. Повторяемъ, раскаяніе это какъ-то слишкомъ рѣзко смѣняетъ черствость и хладнокровную жестокость преступника. Въ послѣднихъ словахъ Франка, обращаемыхъ къ отцу, къ тестю, къ народу, столько гуманнаго чувства, что оно должно бы, кажется, было проявиться и прежде хоть въ чемъ-нибудь, хоть мимолетно. Но въ драмѣ Франкъ являлся постоянно такимъ закоснѣлымъ грѣшникомъ, что послѣднее покаяніе его далеко не въ той мѣрѣ трогаетъ насъ, какъ можетъ быть хотѣлось автору.

Такъ же мало вѣры я сочувствія внушаетъ и мгновенное обращеніе къ добродѣтели распутнаго сэра Артура; въ драмѣ нѣтъ тоже никакого поэтическаго оправданія возможности этого нравственнаго переворота.

Напротивъ, великаго мастера обличаютъ созданія такихъ цѣльныхъ и живыхъ характеровъ, какъ Картеръ и Сусанна, а также (хотя и въ нѣсколько меньшей мѣрѣ) лицъ Виннифриды и Катерины.

Изъ нашего изложенія достаточно ясно, какъ трудно было соединить въ одну трагедію столь чуждыя одна другой интриги, какъ исторія вѣдьмы и Франка, какъ трудно было остановить вниманіе зрителя или читателя въ равной мѣрѣ на обѣихъ интригахъ.

Этотъ недостатокъ пьесы, неловкость ея плана и неправильности исполненія, слѣдуетъ главнымъ образомъ приписать тому, что работа была раздѣлена между двумя авторами, между Фордомъ и Деккеромъ; Роулей, какъ мы уже сказали, едва ли участвовалъ въ сочиненіи драмы. Вспомнимъ также, что драматическая индустрія того времени, а часто и нужда, заставляли даровитѣйшихъ поэтовъ писать съ плеча, съ неутомимой поспѣшностью, которая рѣдко уступала мѣсто досугу и рѣдко позволяла имъ доводить свои произведенія до художественной полноты и зрѣлости.

Чрезвычайно плохи въ "Эдмонтонской Вѣдьмѣ" также всѣ комическія сцены; онѣ притомъ вовсе лишнія и для хода дѣйствія и для развитія характеровъ, и были вѣроятно лишь уступкою требованіямъ тогдашняго вкуса.

Не смотря на эти слабыя стороны, драма Форда и Деккера, по указаннымъ нами высокимъ достоинствамъ, принадлежитъ къ числу замѣчательнѣйшихъ произведеній стараго англійскаго театра послѣ Шекспира. Языкъ драмы живо напоминаетъ послѣднія шекспировскія драмы, и вообще вліяніе творца "Гамлета" ясно на авторахъ "Эдмонтонской Вѣдьмы".

"Русское Слово", No 8, 1860