В один из сумеречных петроградских дней, когда каждая квартира кажется подземной пещерой, а обитатели их -- троглодитами, блуждающими впотьмах, я сидел в своем кабинете и при свете лампы измерял черепа, привезенные мною из последнего путешествия.
Черепа были интереснейшие, относившееся к эпохе, никак не позднейшей V или VI века до P. X.
Раздавшийся звонок, а затем появление в дверях какого-то невысокого и порядочно растрепанного господина в очках, отвлекли меня от моего занятия.
-- Извините... здравствуйте!.. -- проговорил он, протягивая мне неестественно высоко протянутую ладонь с растопыренными пальцами.
-- Очень рад! -- добавил он, усердно тряся мою руку.
-- Чем могу служить? -- спросил я, пригласив гостя сесть и вглядываясь в его, совершенно незнакомое мне, лицо.
На меня глянули беспокойные, водянисто-голубые глаза; можно было подумать, что мое обиталище наполнено миазмами, так нос гостя, красноватый и острый, нюхал воздух; через минуту я понял, в чем дело: владелец его, видимо, обладал собачьей способностью чувствовать запахи даже неодушевленных предметов; он сперва поводил в сторону их носом, а затем отыскивал заинтересовавшую его вещь глазами.
-- Побеседовать к вам пришел... извините!.. -- ответил он; нос его зачуял в углу бронзовую доисторическую вазу и глаза его метнулись на нее, затем на меня. -- Какие у вас тут все предметы... -- добавил он: -- древности!
-- Что же вам угодно?..
Глаза посетителя несколько минут прыгали по моему лицу.
-- Вы изучаете старину? -- спросил он, решившись, наконец, приступить к делу.
Я наклонил голову.
-- Я тоже... -- многозначительно произнес он. -- Открытьице я сделал!..
Худая, веснушчатая рука гостя скользнула за пазуху и длинные пальцы его вытащили из глубины пиджака какой-то кружок с днищем, похожий на верхнюю часть телефонной трубки. От ободка его во все стороны в виде лучей торчали короткие, тончайшие проволоки.
-- Вот! -- с торжествам проговорил он, -- все тут!
И гость захихикал, заерзал и словно утонул в кресле, из глубины которого заторчали одни его костлявые руки, ожесточенно потиравшие одна другую.
-- В приборах я ровно ничего не понимаю, -- ответил я, рассматривая вещицу, -- и должен сознаться, что вообще изобретения меня не интересуют!
Судороги в кресле прекратились. Из него высунулся нос, а затем и вся бледная, некрасивая физиономия моего собеседника.
-- Только не это! -- произнес он. -- Вы вот издали книжку "Странное"... о влиянии имени на судьбу человека. А окружающая нас обстановка имеет влияние на судьбу?
-- Еще бы! Весьма большое!
-- А почему?
-- Ну, это требует долгих объяснений...
-- Конечно, конечно!.. -- насмешливо прервал меня гость: -- социальный вопрос, Карл Маркс, труд и капитал, сапоги всмятку... Ерунда-с! Дело не в том!
-- В чем же?
-- Вы бывали, конечно, в древних зданиях, в развалинах?
-- Часто.
-- И вы замечали их действие на вас? Идете по какому-нибудь бывшему кабаку, а ступать стараетесь мягко, говорите тише. Благоговейность какую-то чувствуете? Так?
-- Несомненно.
-- Ага!.. в кабаке то! Это почему же?
-- Таково вообще действие всякой старины на человека...
-- Вы это "вообще"-то оставьте! Вы в упор мне определите -- почему?
Я пожал плечами.
-- А я оп-ре-де-ли-л!.. -- выразительно произнес он. -- В гипнотизм, в передачу человеческой воли на расстоянии верите?
-- Верю.
-- В электризацию тел, в скопление энергии, иначе говоря, впечатлений, -- тоже, надеюсь? Я видел чудодейственные иконы и статуи, -- продолжал мой гость, глядя куда-то через плечо мое.
-- Тысячи людей ежедневно, в течении веков, горячо молились перед ними: миллионы устремляли на камень и дерево напряженные внимание и волю, и они впитали часть их и действуют на нас, как лейденская банка. Это бесспорно! В развалины замков и зданий я входил веселый, шумный, -- веселье тотчас же исчезало во мне. В банях Рима я испытывал то же, что в храмах. Я разгадал, в конце концов, что не внешность их действует так на меня, а нечто другое, скрытое в самых стенах. Они восприняли прошедшее перед ними: в мертвых камнях, в меди, в дереве, в железе, везде заключены речи и тени людей, когда-либо проходивших мимо. Вот почему мы стихаем в старинных зданиях: они излучают силы, мы ощущаем прошлое, притаившееся кругом. Помните сказку о царевне, спящей в хрустальном гробу среди окаменелого царства? Эта царевна -- минувшее, спящее околдованным сном в камнях!
-- Да вы поэт, -- вырвалось у меня.
-- Нет, я Иван-Царевич, -- гордо заявил гость и ударил себя кулаком в тощую грудь. -- Я разрушил волшебный сон!
Красный, острый нос моего собеседника как-то не гармонировал с именем Ивана-Царевича; мне показалось, что передо мной свихнувшийся человек.
-- Д-да... -- протянул я, овладевая в видах предосторожности тяжелой пепельницей, стоявшей около него. -- Это, конечно, любопытно...
Думаю, что никакой король Лир не вставал так величественно со своего седалища, как мой незнакомец.
-- Не верите? -- высокомерно спросил он. -- Впрочем, понятно... Чем говорить, желаете, сделаем опыт?
Он схватился за свой прибор.
-- Его надо приложить к стене -- он присосется к ней и она расскажет нам то, что знает.
Сумасшедшим, когда затеи их незловредны, противоречить не следует; так как свободных стен в моем кабинете не оказалось, мы с гостем сняли железную кольчугу; одним нажатием руки он как бы приклеил свой кружок к стене, на ее место.
Бледно-синие, чуть заметные искры стали вспыхивать на концах проволочек.
Гость соединил некоторые из них между собой и среди напряженной тишины я явственно услыхал шаги тяжело нагруженного человека, приближавшегося к нам откуда-то снизу по трещавшим доскам.
-- Тсс... сейчас заговорит... -- прошептал незнакомец, кладя палец себе на губы и наклоняя ухо в сторону прибора.
-- Неси кирпичи скорей, черт крашеный! -- вдруг заорал из стены грубый голос: -- заснул, пес те заешь!!..
-- Не-сс...у... -- хрипло и глухо долетело из-под пола.
Все стихло, кроме грузных шагов.
Я с изумлением глядел то на прибор, то на своего гостя. Он стоял, скрестив руки на груди, и улыбался; глаза его блестели.
-- Поразительно! -- произнеся.
Гость мой снял аппарат.
-- Новый дом! -- проговорил он, как бы извиняясь за выражение стены. -- Рабочие... это понятно! Надо побывать где-нибудь в старом здании.
На этом мы и порешили.
* * *
Ровно через день после описанного мы с изобретателем катили по железной дороге к одному из моих приятелей, в имении которого находился старый дом, еще екатерининских времен, уже предназначенный к сломке.
Настроение у меня было повышенное.
Мой спутник, кроме виденного мною прибора, вез в особом ящике еще другие, дававшие возможность видеть прошлое.
Видеть и слышать мертвых! Было от чего волноваться и с нетерпением ждать приезда.
Под вечер того же дня на крестьянских дровнях, нанятых на станции, мы въехали на занесенный снегом, широкий помещичий двор; среди него темнел выкрашенный когда-то в дикую краску громадный двухэтажный дом с заколоченными окнами; верхний балкон его частью обвалился, частью висел еще в воздухе; крыльца не было; обшивка местами сгнила или была сорвана; вместо нее зияли дыры. Все производило впечатление полного запустения.
Навстречу нам вышел хорошо знавший меня пожилой приказчик и четверть часа спустя мы сидели в теплой низкой комнатке, устланной дорожками, и пили чай.
Хозяина дома не оказалось.
Заменявший его приказчик с недоумением выслушал мое заявление о том, что ночь мы намерены провести в старом доме.
-- Помилуйте, да ведь там сто лет не топлено! -- возразил он, наливая мне чай, -- замерзнете!
-- Ничего, мы в шубах и в валенках. Наконец, затопим камины. Их можно топить, как вы думаете?
-- Да что им сделается?... можно-то можно, только воля ваша: нехорошо-с!..
-- Чем нехорошо?
-- Дом агромаднейший, пустыня-с... Жутко будет! Да и пришибить еще чем, не дай Бог, может: ненадежный дом. На что бы лучше здесь: постельки вам сделаем, тепло, лампадочка при образах... Ночь ведь, подумайте-с!
Мой спутник захихикал и потер руки.
Приказчик неодобрительно покосился на него.
-- Конечно, неверующие нынче господа... -- добавил он. -- Как будет угодно-с...
-- Да уж, будьте добры, устройте нас в доме...
-- Слушаю-с! -- и он удалился.
Отдохнув после дороги и поужинав, мы в сопровождении приказчика и двух рабочих отправились на двор.
Звездная, безмолвная ночь раскидывалась над землей, завернувшейся в беспредельную белую пелену. Черными горбами рисовались впереди дом и угол сада... Морозило. Снег скрипел под ногами; на хруст шагов где-то зазвякала цепью и залаяла собака.
Дверь, ведшая в дом, оказалась распахнутой; порог ее находился над нашими головами и, за отсутствием крыльца, к нему была приставлена короткая переносная лестница.
Приказчик влез первый и, подав руку, помог нам взобраться за ним. В сумерках широких сеней желтым пятном светился фонарь, поставленный на пол. Почти ощупью приказчик отыскал большую дверь, покрытую, как старый дворовой пес, войлочными лохмотьями, и отворил ее.
-- Пожалуйте... -- проговорил он, пропуская нас.
Затхлый запах охватил меня. Холодно было почти так же, как на улице.
Приказчик взял стоявшую на сундуке-ларе керосиновую лампу и, подняв ее над головой, повел нас из обширной "лакейской" дальше.
Громадный, двухсветный зал обступил нас; темные стены поблескивали кое-где остатками позолоченных шпалер и украшений; вдоль стен белесоватой чередой тянулись во мраке мягкие стулья, рваные и перетрескавшиеся. Перила хор с правой стороны, служивших местом для музыкантов, словно корона, выступали вверху; пол их провалился и груда досок лежала у стены, засыпав до половины одну из дверей.
Все мы шли в валенках и тем не менее гул шагов отдавался во всех углах; старый паркет трещал и жаловался.
Мы пересекли зал; заскрипела облупленная дверь и волна более теплого воздуха повеяла из темного пространства впереди.
Портретная... Со всех сторон глядели на нас важные, величавые или улыбающиеся лица давно ушедших из мира людей.
Приятель мой, владелец имения, не интересовался ни предками, ни стариной и паутина, как черная вуаль, густо закрывала многие портреты.
Полинявшие, позолоченные кресла и кое-где круглые столики из красного дерева размещались под ними.
За портретной мы миновали обветшалую голубую гостиную и когда наш путеводитель толкнул следующую дверь -- яркий свет и настоящее комнатное тепло приятно охватили нас.
Мы были в уютном уголке, служившем, вероятно, в свое время дамским будуаром: об этом свидетельствовали мебель -- выцветшая, но местами еще бледно-розовая, стены, когда-то обтянутые такого же цвета тканью и туалет с потускневшим зеркалом.
Камин, с двумя бронзовыми карлами по бокам, был полон дров и пылал так, что делал излишним присутствие горевшей на столе высокой лампы. На двух диванах нас ожидали постели; поверх одеял на них лежали бурки.
Приказчик, осмотрев еще раз, все ли в исправности, сказал, что ночью у них ходят по двору караульщики, пожелал нам спокойного сна и удалился.
Спутник мой принялся расстегивать ремни ящика и затем небольшого чемодана.
Из первого появились два странного вида аппарата, похожие на волшебные фонари; со стороны, противоположной увеличительному стеклу, от них тянулись толстые провода, оканчивавшиеся кружками -- присосами к стене.
Слуховых приборов в чемодане изобретателя оказалось целых четыре.
Мы посоветовались и решили поместить последние в зале, в портретной, в гостиной и в будуаре; зрительные же -- в первой и последней комнатах.
Изобретатель, с озабоченным лицом и еще более раскрасневшимся носом, торопливо принялся прикреплять к стене будуара присосы. Я помогал, как мог.
Волнение, несмотря на все усилия противостоять ему, овладевало мною все более и более; оно и понятно: ведь мы готовились вызвать умерших!
Окончив все установки, я оставил товарища в зале, а сам быстрыми шагами направился в будуар: мне хотелось согреться у огня, до такой степени стал пронизывать меня внутренний холод.
Отворив дверь, я остановился как вкопанный: перед зеркалом, спиной ко мне, стояла женщина в локонах и напудренном парике; пышное розовое платье ее прикрывали волны кружев.
Из-под него виднелись розовые чулки и туфли, осыпанные настоящими жемчугами.
Мне не хватило воздуха. Я сел, почти упал на стул у двери; он затрещал, и незнакомка повернулась.
Я увидал прехорошенькое овальное личико с двумя налепленными на левой щеке мушками. Карие глаза ее скользнули по мне, как по пустому месту. Значит, я был для нее невидим!
Я перевел дыхание и тут только увидал разительную перемену в комнате.
Всю ее затягивал розовый атлас; на стенах, в золоченых бра, горели восковые свечи: зеркало, туалет, мебель -- все было новое, покрытое позолотой, дорогим бархатом и коврами.
Наши постели исчезли.
-- Ариша! Девки!! -- крикнула стоявшая перед зеркалом.
Распахнулась противоположная дверь и в комнату ворвалась черноголовая, пышущая здоровьем девка с только что выглаженным кружевным воротником в руках. За нею бомбой влетела другая, русая, неся перламутровый ларчик.
-- Скорее, скорее... не возитесь! -- капризно торопила барышня горничных, пристегивавших ей воротничок и драгоценности. -- Василий Петрович приехал?
-- Приехали-с!.. давно!.. -- хором отозвались русая и черная.
На крохотном фарфоровом блюдечке чернела кучка сажи; барышня окунула в нее перышко и кончиком его стала слегка подводить глаза: так требовал этикет времени.
В гостиной раздался смех и мужские голоса.
Я выглянул туда -- там не было ни души. Мебель и все в ней было по-прежнему облинялое и дряхлое, но беседа шла громкая: говорили как будто два высокие кресла с торчащей из их сидений мочалой. Жуткое чувство опять нахлынуло на меня.
-- Душевно радуюсь, ваше сиятельство; спасибо за честь! -- звучало над одним из кресел: голос был жирный, апоплексический, заискивающий.
-- Ну, ну... что там еще... Ну, а как розанчик твой, цветет, здравствует? -- старчески зашепелявило над другим креслом, отделенном от первого карточным столом.
Я оглянулся.
Барышня и горничная прислушивались тоже: по лицу первой пробежала гримаска неудовольствия.
Почти в ту же секунду обе горничные метнулись к двери и припали, одна глазом, другая ухом, к замочной скважине и ниже ее, к щели. По пути они задели за меня, но прикосновение их я не почувствовал.
-- Князь с барином нашим вдвоем сидят!.. -- прошептала черноволосая, поворачивая лицо свое.
-- Все о вас, да о вас князь говорит... куклементщик! -- русая помотала головой, захихикала и зажала рукой рот.
Послышался легкий стук в дверь костями пальцев.
-- Иду... -- отозвалась красавица. Лицо ее приняло холодное, почти ледяное выражение.
Девки отскочили в стороны, распахнули дверь и красавица вышла, слегка закинув назад голову.
На пороге она исчезла. В пустой комнате зашаркали ноги, послышалось самодовольное, грузное "хе-хе-хе"... и долгие, сочные поцелуи ручки.
Тяжелые шаги поспешили в портретную: хлопнула неподвижная, закрытая дверь.
-- Цветете... цветете... бутон!!.. -- изнывал в старческом томлении голос.
В зале грянул полонез и я вздрогнул от неожиданности.
-- Обожаемая, идемте!..
Шаги их стали удаляться.
На меня бросились обе горничные; я инстинктивно закрылся левой рукой, но они проскользнули сквозь меня и разом растаяли в темной гостиной: они бежали подсматривать.
Я последовал за всеми.
В портретной было почти темно... пахло плесенью, сыростью. В громадные щели из зала пробивался яркий свет.
-- Хороша Маша, да не наша! -- заявил вдруг, с оттенком зависти, пустой угол.
Я открыл дверь в зал и на миг зажмурился: весь он, блестяще белый от пола до потолка, сиял сотнями огней. Его наполняла толпа людей всех возрастов в разноцветных бархатных и атласных камзолах и платьях, сверкавших бриллиантами. Особенно поразительно было море словно серебряных, завитых в букли голов и сплошь бритых лиц.
На хорах, за золочеными перилами, играл домашний оркестр.
Снежно-белые с золотом, шелковые стулья у стен пустовали: все, что было гостей, многоцветной гирляндой шло в величавом полонезе.
Во главе выступал князь -- сутуловатый, молодящийся старик с подрумяненными щеками; с изысканной любезностью, изогнувшись, он что-то оживленно шептал своей розовой даме, той, в будуаре которой я был. Она слушала молча, чуть сдвинув черные тонкие брови.
Во второй паре шел багровый, как свекла, курносый толстяк с блаженным выражением на лице, опиравшемся на три яруса подбородков. По голосу я узнал в нем хозяина дома, беседовавшего с князем.
Полонез кончился.
Гигантский змей, двигавшийся по залу, зашумел и рассыпался; лакеи раскинули в углах ломберные столы и пожилые гости стали рассаживаться за бостон. В вазах разносили сласти и фрукты. У стен разместились мамаши и бабушки, привезшие дочек. Мамаши насыпали себе конфеты в платки и прятали их в мешки-ридикюли.
Тут только я заметил, что я в шубе и в валенках. Меня охватило смущение. Но почти тотчас же я вспомнил, что я невидимка и что то, что я вижу -- не существует. Нет слов, чтобы описать мои переживания! В висках у меня стучало; то озноб, то жар волнами катились по моему телу.
-- В моей комнате... сейчас!.. -- кинула незнакомка в лицо мне и смешалась с толпой.
За спиной моей звякнули шпоры. Я оглянулся. Там у стены стоял высокий, красивый офицер в белом мундире покроя времен первых дней царствования императрицы Екатерины II.
Выждав немного, он стал пробираться в противоположный конец зала и исчез в дверях, ведших в сени.
Я поспешил в будуар.
Красавица была уже там: она прогуливалась из угла в угол и теребила платок, кусочки которого снежинками белели на розовом, пушистом ковре.
В маленькую заднюю дверь тихо стукнули. Она бросилась к ней, открыла ее и показался белый мундир офицера. Он вошел и протянул обе руки вперед. Красавица замахала на него остатками платка.
-- Нельзя, нельзя... могут войти!.. Стой там, за порогом... Слушай...
Она почти вытолкнула гостя; дверь осталась отворенной. Из нее глядели мрак и запустение. Офицер исчез, растаял и только рука его, словно отрубленная, держалась за дверь.
Это было особенно жутко.
-- Князь сделал мне предложение... Батюшка согласился! -- взволнованно кидала слова красавица.
-- Вот как!.. -- проговорил знакомый баритон. -- Что ж ты думаешь делать?..
-- Я?.. Нет, что ты думаешь, скажи? -- воскликнула она.
Голова без туловища показалась над порогом. Взгляд черных глаз ее был тверд и решителен.
-- Мои думы просты: кучер мой трезв -- единственный, вероятно. Коней моих знаешь -- через два часа у попа будем!
Красавица села и закрыла лицо руками.
-- Бросить все... а отец?... что будет потом?!..
-- Обсуждали мы уж все это! Решайся, время идет!
Она порывисто вскочила и швырнула платок, стиснутый в руке.
-- Радость моя! -- воскликнул баритон. Офицер вбежал в комнату, обнял красавицу и опрометью ринулся обратно во тьму.
Вместо него ворвалась черноголовая девка и грохнулась на пол к ногам красавицы.
-- Матушка барышня! -- плача, завопила она, обнимая ее колени: -- светик наш! А я-то как же буду?! Засекут ведь... меня... насмерть запорют!..
Вздрогнувшая было красавица усмехнулась.
-- Подслушала? -- сказала она. -- И следует тебя выпороть!
-- Милая, возьмите меня с собой!!.. По гроб служить вам верой-правдой буду! -- надрывалась горничная, стукаясь об пол головой.
-- Полно тебе... Собирай все скорей! -- приказала барышня. -- Да смотри, чтоб не заметили; салоп в задние сени вынеси... Так уж и быть: и тебя возьмем!
Горничная визгнула от радости, вскочила, как встрепанная, ринулась вон и разом пропала за порогом.
Мне сделалось дурно: сердце почти перестало работать.
Придерживаясь за косяк, я вышел в гостиную: и в ней, и в портретной слышались шутки, смех, шумные веселые голоса.
В зале танцевали. Напудренные, синие, красные, белые и зеленые фигуры приседали друг перед другом, чопорно кланялись и плыли кругом.
С хор лился менуэт.
Я отыскал глазами своего товарища; в меховой шапке, съехавшей на затылок, в шубе и в валенках, он стоял, привалясь боком к выступу стены, и озирал толпу видений. Рот его был полураскрыт, бледное лицо его напоминало гипсовую маску.
Шатаясь, я пробрался к нему и взял его за руку.
-- Будет... идемте... -- проговорил я.
Он перевел на меня помутившиеся глаза и беззвучно пошевелил обескровленными губами. Я взял его под руку и повел за собой.
Снять аппараты, лечь, уснуть... вот что настоятельно требовали мозг и разбитое тело. Изобретатель как будто не понимал моих слов; я сделал попытку отделить без его помощи присос от стены залы, но слабевшие все больше и больше руки не слушались. Надо было оставить все и лечь, лечь во что бы то ни стало.
Среди шума и говора мы добрались до будуара. Он был пуст. Я повалился на бархатный диван; товарищ мой сел было на стул, но затем сполз на ковер.
Из зала доносились звуки музыки. Я стал забываться сном.
-- Что надо? -- раздался надо мной хриплый, несколько раздраженный голос.
Я открыл глаза и увидел толстяка-хозяина. Около него, согнувшись в дугу, стоял седой дворецкий.
-- Что такое, что ты путаешь, старый дурак?! -- закричал толстяк.
-- Барышню увезли у нас...
-- Что-о?! -- проревел барин; глаза его выпучились, как у рака. -- Лжешь ты!.. Кто, когда?!
-- Сию минуту, батюшка: господин поручик Вельский в сани посадил и увез...
-- Силой? Что ж ты не отбил? Где люди были?!
-- Да не силой... сама ушла... и Аришку взяли!
-- А, а!! -- толстяк поднял оба кулака вверх и потряс ими; лицо его сделалось синим. И вдруг словно кто-то незримый ударил его по темени: голова его мотнулась вниз, губы перекосило и он, храпя, повалился на пол рядом с нами; старик-слуга хотел поддержать грузное тело барина и не мог.
-- Эй, эй! -- плачущим голосом закричал он, бросаясь в гостиную через приподнявшегося с пола моего товарища. -- Барин кончаются!.. Сюда-а!..
Музыка оборвалась... затопали сотни ног... Я потерял сознание.
* * *
Очнулся я только на другой день, раздетый, в постели. А еще через сутки мне сообщили, что мы с изобретателем угорели и его в чувство привести не удалось. В доме в ту ночь от неисправности труб вспыхнул пожар и он весь сгорел дотла, со всем добром и нашими аппаратами. Только нас и несколько портретов едва успели вытащить из огня. Спутника моего вынесли уже мертвым.
Среди спасенных портретов я узнал красавицу в розовом; она лукаво улыбалась мне.
С приятелем, которому принадлежал дом, я чуть не рассорился.
Этот господин самым серьезным образом начал меня благодарить за то, что я, хотя и невольно, избавил его от "старого хлама".
-- Не подымалась только рука у меня, -- сказал он между прочим, -- а то уж я сам не раз подумывал, что хорошо было бы подпалить его со всех четырех углов!