Миксат Кальман - В горной глуши

Въ горной глуши.

Разсказы Коломана Миксата.

(Переводъ съ венгерскаго).

I.
Тяжкая вина.

Засѣданіе сельскаго суда. На дворѣ густой туманъ постепенно окутывалъ угрюмое зданіе и совсѣмъ, казалось, сдавилъ его стѣны, покрылъ оконныя рамы и затемнилъ на нихъ даже цвѣты, разрисованные морозомъ.

Да и къ чему тамъ какіе-нибудь цвѣты?

Въ залѣ суда, удушливая атмосфера пропитана запахомъ овчины и водки, и свѣжій воздухъ проходилъ только черезъ медленно двигавшійся въ верхней рамѣ окна вентиляторъ.

Судьи въ изнеможеніи сидѣли, прислонившись къ спинкамъ стульевъ. Одинъ закрылъ глаза и прислушивался, лѣниво опустивъ руки, къ скрипу пера секретаря, другой, зѣвая, постукивалъ карандашемъ по зеленому столу, а президентъ, сдвинувъ очки на кончикъ носа, отиралъ платкомъ потъ, струившійся съ его лба.

Его проницательные сѣрые глаза устремились на дверь, въ которую вышелъ персоналъ только-что оконченнаго уголовнаго дѣла -- вызванные свидѣтели и подсудимые.

-- Есть еще кто въ сѣняхъ? спрашиваетъ президентъ медленнымъ, беззвучнымъ голосомъ у пандура.

-- Есть дѣвушка, отвѣчаетъ тотъ.

-- Введи ее.

Дверь отворилась, и дѣвушка вошла. Вмѣстѣ съ ней, въ залу проникъ свѣжій, морозный потокъ воздуха, тихо повѣявшій на всѣ лица и освѣжившій вѣки; въ то же время слабый солнечный лучъ также прорѣзалъ туманъ, проникъ сквозь ледяные цвѣты на окнахъ и освѣтилъ стѣны залы.

Это было очаровательное существо. Высокая, стройная фигура, скромно опущенные черные глаза, высокій, нѣсколько грустный лобъ, грація, пластичность въ движеніяхъ и что-то чарующее даже въ шорохѣ платья.

-- По какому дѣлу, дитя мое? спрашиваетъ равнодушно президентъ (суровая невозмутимая чиновничья душа равнодушна ко всему).

Дѣвушка поправляетъ на головѣ черный платокъ и отвѣчаетъ со вздохомъ:

-- Ахъ, у меня большое, очень большое горе!

Голосъ ея мягокъ, грустенъ и проникаетъ въ сердце, какъ музыка, которая, даже замирая, еще дрожитъ въ воздухѣ.

Лица строгихъ судей проясняются. Портреты короля и даже верховнаго судьи {Ovszâgos birô -- президентъ верховнаго суда, портреты котораго, вмѣстѣ съ королевскими, висятъ въ судахъ Венгріи.} какъ будто дружески киваютъ со стѣны: ну пусть она разсказываетъ свое большое горе!

У нея есть бумага, въ которой все прописано, только бумагу эту ей нужно вынуть изъ-за пазухи: она торопится разстегнуть верхнія застежки и всунуть туда ручку.

О, противная застежка! Смотрите, она отрывается... падаетъ на полъ. Соблазнительное зрѣлище, когда дѣвушка осторожно нагибается за ней, и изъ-за пазухи ея выпадаетъ бумага.

Строгая, сѣдая голова президента отворачивается, и онъ протягиваетъ за бумагой свою большую, толстую руку.

-- Приговоръ! бормочетъ онъ, строго пробѣгая бумагу. Вызывается Анна Беде, чтобы подвергнуться полугодовому тюремному заключенію.

Дѣвушка только киваетъ головой и низко опускаетъ ее, причемъ ея траурный платокъ сдвигается назадъ, и пышная коса прекрасныхъ черныхъ волосъ спускается ей на лицо. И хорошо, что волоса упали ей на лицо, потому что оно уже теперь не бѣлое, подобно лиліи, какъ было прежде, и ярко-красное отъ стыда.

-- Уже съ недѣлю какъ мы получили эту бумагу, бормочетъ она, взволнованная. Господинъ сельскій судья самъ принесъ ее намъ и разсказалъ, что въ ней написано. Моя мать, бѣдняжка, сказала мнѣ вотъ что: "иди, дитя мое. Законъ остается закономъ, этимъ шутить нельзя". Ну, я и пришла, чтобы отсидѣть эти полгода.

Президентъ нѣсколько разъ вытираетъ очки; его гнѣвные,.голодные глаза обращаются на лица товарищей, на окно, на залъ, на большую желѣзную печь, черезъ дырявую дверцу которой на взглядъ его отвѣчаютъ сверкающія искры, и неохотно бормочетъ: "законъ! законъ!.."

Затѣмъ онъ снова еще разъ перечитываетъ поданную ему бумагу, черныя каракули съ завитушками по бѣлому полю; но тамъ совершенно ясно сказано, что Анна Беде приговаривается за воровство къ заключенію въ тюрьму на полгода.

Жестяной вентиляторъ вдругъ завертѣлся съ бѣшеной силой, очевидно, на дворѣ поднялась буря, и вѣтеръ уже рветъ ставни и завываетъ, будто изображая собой мечущуюся душу утопленника, онъ пищитъ, проникая сквозь щели: "законъ,-- законъ"!

Строгая голова утвердительно киваетъ при этихъ загробныхъ звукахъ, и большая, сильная рука звонитъ судебнаго служителя.

-- Проводите Анну Беде въ тюрьму, инспекторъ, приказываетъ онъ.

Служитель беретъ изъ его рукъ бумагу; дѣвушка поворачивается, чтобы идти, но ея маленькій, розовый ротикъ судорожно подергивается, словно ищетъ и не находитъ словъ.

-- Тебѣ, можетъ быть, нужно еще что-нибудь сказать?

-- Нѣтъ... ничего!.. только... что я не Анна, а Эржи, Эржи Беде, потому что... видите ли... Анночка... это моя старшая сестра. Ужь съ недѣлю, какъ мы ее схоронили, Анночку...

-- Такъ, значитъ, вовсе не ты осуждена?

-- Ахъ, Боже мой! Да за что же меня осудятъ? Я мухи не обидѣла.

-- Дурочка! что же тебѣ здѣсь нужно, въ такомъ случаѣ?

-- Видите ли, какъ было дѣло: пока Анночкино дѣло находилось въ судѣ, она умерла. Когда она уже лежала на столѣ, пришла эта бумага, чтобы Анна отсидѣла полгода... О, какъ она ждала этой бумаги! Какъ хорошо, что не дождалась: этого она не ожидала...

При этомъ воспоминаніи изъ глазъ дѣвушки полились слезы, и она съ усиліемъ продолжала:

-- Когда она такъ лежала, мертвая, неподвижная, съ закрытыми на вѣкъ глазами и губами, мы съ мамой обѣщали исправить все, что она сдѣлала дурнаго изъ-за своего возлюбленнаго... Потому, что она очень любила этого Картонь Габора, изъ-за котораго сдѣлалась преступницей. Мы и думали...

-- Что же вы думали, дитя мое?

-- Думали мы: нужно, чтобы Анночка нашла на томъ свѣтѣ полный покой, чтобъ никто не могъ сказать, что она тамъ осталась должна что-нибудь. Мать заплатитъ убытки, а я отсижу за нее эти полгода.

Судьи переглянулись.

Даже лицо президента стало замѣтно не такое мрачное. Онъ уже вытираетъ своимъ желтымъ платкомъ не лобъ, а какъ-будто немного пониже.

-- Хорошо, моя дѣвочка, пусть такъ, говоритъ онъ тихо иласково. Но постой-ка... что мнѣ сейчасъ пришло въ голову...

Онъ прикладываетъ руку ко лбу и дѣлаетъ видъ, будто погружается въ раздумье.

-- Да, да, въ этомъ дѣлѣ вышла большая ошибка. Мы послали вамъ невѣрное рѣшеніе...

Дѣвушка съ живостью подымаетъ на старика свои большіе, задумчивые глаза и прерываетъ его:

-- Вотъ видите! Видите!

Въ голосѣ ея слышался такой болѣзненный упрекъ, что старый предсѣдатель еще разъ прибѣгаетъ къ платку.

Строгій судья совсѣмъ смягченъ. Онъ подходитъ къ дѣвушкѣ и тихонько гладитъ ея черные волосы.

-- Тамъ на небѣ, правда, конечно, выяснилась совсѣмъ иначе.. Иди домой, дитя мое, кланяйся матери и скажи, что твоя старшая сестра, Анна, была невиновна.

-- Мы такъ и думали! бормочетъ дѣвушка, прижимая маленькую руку къ сердцу...

II.
Счастливецъ Сючъ-Паль.

Дойдя до большаго луга въ Бици, Сючъ Паль присѣлъ въ дорожный камень отдохнуть.

Странныя мысли роятся у него въ головѣ.

-- Ужь не воротиться ли, полно?..

Нѣтъ, поздно! Всѣ уже знаютъ, что онъ идетъ въ Гозонъ свататься къ Эржи Беде... Всѣ видѣли, какъ онъ прошелъ въ праздничномъ платьѣ по деревнѣ, съ краснымъ шелковымъ платкомъ въ петлицѣ, который будетъ обмѣненъ на другой.

Всѣ уже толкуютъ и обсуживаютъ, посчастливится ли ему. Тяжелое предчувствіе словно свинцомъ нажимаетъ его ноги къ землѣ и давитъ его голову.

Еще три года тому назадъ, посватался онъ было къ Эржи, но тогда богачка Беде напрямикъ объявила: "за бездѣльника дочки не отдамъ".

Правда, съ тѣхъ поръ онъ совсѣмъ исправился: сдѣлался воздерженъ и трудолюбивъ, и когда ему иной разъ приходила охота покутить, его удерживала словно узда, и этой уздой былоего влюбленное сердце.

Но осенью умерла Анна Беде, и Эржи стала еще богаче; пожалуй теперь и вовсе загордится предъ бѣдняками!...

А тутъ еще впереди военная служба!..

-- Нѣтъ, право, лучше воротиться!

Колеблемые вѣтромъ, дрожащіе, темнозеленые стебельки травы, блѣдный осенникъ, печально склонившій свои чашечки, шепчущій тростникъ, окутанный тѣнью пробѣгающаго облака -- все говоритъ ему: "Воротись!"

Но маленькій кустикъ клевера у самыхъ ногъ Сючъ Паля весь просіялъ улыбкой, когда на него упалъ первый лучъ выглянувшаго солнца:-- его разсмѣшилъ глупый совѣтъ.

Солнечные лучи весело заскользили съ листочка на листочекъ; маленькіе, кругленькіе листики, улыбаясь надъ ласкающими теплыми лучами, расправились и засверкали золотистымъ блескомъ.

Вдругъ Сючъ Паль видитъ четверной клеверный листикъ.

Онъ наклоняется... это счастье!.. Онъ срываетъ его.

Въ самомъ дѣлѣ, четыре листика сидятъ на одномъ стебелькѣ. И какъ они хороши, какъ ярки, какъ чисты и свѣжи! Ни одинъ не измятъ, ни одинъ не пожелтѣлъ, ни одинъ не завялъ! Маленькія, бѣленькія пятнышки съ жилками -- это поцѣлуи звѣздъ...

Онъ заботливо прячетъ счастливый листикъ въ кошелекъ, среди серебряныхъ монетъ... Когда онъ подымаетъ голову, солнце сіяетъ во всемъ блескѣ, а вся долина Вади улыбается ему.

Вдали сверкаетъ жестяная крыша Гозонской церкви, словно золотая лента, развевающаяся ему навстрѣчу.

Теперь, когда счастье у него въ карманѣ, онъ ужь, конечно, не вернется.

Насвистывая и напѣвая, онъ доходитъ до Бодока. У трактира попадаются ему навстрѣчу извощики изъ Гозона.

-- Куда, Пали? спрашиваетъ его старый Макъ Яношъ.

-- Въ Гозонъ.

-- Оно и видно по тебѣ. Иди же скорѣй: она дома, сказалъ Яношъ, придерживая лошадей. А знаешь, Пали, что мнѣ пришло въ голову? Да ты, можетъ быть, уже слышалъ? Я съ праздника Всѣхъ Святыхъ иду въ гайдуки; такъ если тебѣ сейчасъ посчастливится, ты можешь арендовать мою земельку..

-- Такъ-то такъ, но вѣдь для этого нужны деньги, возразилъ Паль и сталъ вдругъ серьезенъ.

-- Да ты изъ доходовъ будешь платить. Я тебя знаю; ты слово сдержишь. Ты ужь отвѣдалъ зла и отсталъ отъ него. Я охотнѣе сдамъ землю тебѣ, чѣмъ кому другому. Приходи-ка... въ воскресенье; заключимъ контрактъ.

Сердце Паля сильно забилось надеждой: вотъ что значитъ, обладать листикомъ счастья!... Онъ. началъ строить планы въ будущее и уже не шелъ, а летѣлъ въ Гозонъ.

Колоколъ звонилъ какъ-разъ къ обѣду, когда Паль черезъ калитку вошелъ во дворъ Беде.

Старуха Беде трепала во дворѣ коноплю. Она ласково отвѣтила на поклонъ Сюча и стряхнула съ передника костру, какъ и подобаетъ для пріема почетнаго гостя.

-- Здравствуй! Пойдемъ въ избу!-- Входи! Не стѣсняйся, Пали! Ты пришелъ какъ-разъ кстати.

Эржи собирала на столъ... Дѣла было пропасть, и когда мать вошла съ гостемъ, она хоть и не выронила изъ рукъ ложки, но, по правдѣ сказать, покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ.

Нельзя скрыть и того, что при ихъ входѣ, она схватила на руки кошку, которую только-что передъ тѣмъ наказала, стала ласкать ее и даже поднесла ей тарелку съ ѣдой.

-- Не сердись, кошечка... Я отдамъ тебѣ свою долю. Милая кисанька, еслибъ ты только знала, кто пришелъ!.. Подиже, я тебя приласкаю!

Кошка состроила серьезную рожицу, и только-что Эржи собралась по душѣ поговорить съ ней, какъ вдругъ безъ шума, Богъ знаетъ какъ ему это удалось, предъ ней очутился Паль.

-- Знаешь, Эржи, зачѣмъ я пришелъ? спросилъ онъ, помахивая принесеннымъ платкомъ.

-- Вонъ пошла, мерзкая тварь!-- закричала Эржи, прогоняя ни въ чемъ неповинную кошку и сама убѣгая за ней, какъ будто ужь ей такъ трудно побороть свой гнѣвъ.

Теперь дожидайся ея! Трудно было заманить назадъ бѣглянку. Она спряталась въ саду, за густой сиренью, и каждый разъ, какъ ее звали, закрывала себѣ пылающее лицо платкомъ съ бѣлыми и черными крапинками.

Этотъ-то платокъ Сючъ Паль хотѣлъ взять въ обмѣнъ на свой.

Скоро ему это удалось безъ большаго труда.

Эржи согласилась, мать ея ничего не имѣла противъ этого: вѣдь парень исправился, да и предложеніе старика Мака Яноша пришлось какъ разъ кстати.

Паль отправился домой, съ крапленымъ платочкомъ въ петлицѣ, счастливѣйшимъ въ мірѣ женихомъ.

Лицо его сіяло отъ радости, а можетъ статься, немножко и отъ вина, въ которомъ тоже недостатка не было.

Глаза его метали искры, шаловливые чортики прыгали передъ нимъ... Искры прыгали отъ радости, чортики -- отъ вина.

Едва онъ поровнялся съ трактиромъ въ Бодокѣ, какъ чортики вбѣжали прямо туда.

-- Э, почему бы и мнѣ не войти? подумалъ Паль. Вѣдь сегодня счастливѣйшій день въ моей жизни!

Онъ вошелъ и сталъ пить.

Отъ первой бутылки онъ почувствовалъ себя еще болѣе счастливымъ, отъ второй дикимъ, а послѣдняя сдѣлала его совсѣмъ сумасшедшимъ.

-- Мою пѣсню, старый Гилаго!

Онъ видитъ у окна, словно выросшее изъ земли, плутоватое, нарумяненное лицо цыгана.

-- Иди сюда, Марча, моя старая любовь! Еще только одинъ разочекъ! Вотъ этотъ платокъ...

Тутъ вернулись Гозонскіе извощики; они ѣхали домой съ каменнымъ углемъ.

-- Эй, Пали, Пали,-- крикнулъ старый Макъ Яношъ. Ты былъ уже въ Гозонѣ?

-- Что Гозонъ! Вина сюда!.. Мою пѣсенку, цыганъ!.. А вотъ тебѣ и деньги.

Онъ вынулъ кошелекъ и высыпалъ деньги на полъ.

Серебряные гульдены покатились, какъ колеса чортовой колесницы.

Гилаго подобралъ все.

Съ деньгами выпалъ и листикъ клевера; Марча растоптала его ногами.

Старикъ Макъ покачалъ сѣдою головой, ударилъ по лошадямъ и сказалъ:

-- Ну, Пали, за контрактомъ-то ты ко мнѣ не приходи...

Рѣзкій утренній вѣтеръ окрашивалъ смущенное лицо Паля въ сине-багровый цвѣтъ и дико развѣвалъ его темно-каштановые волосы.

Только у себя во дворѣ очнулся онъ отъ глубокаго оцѣпенѣнія.

Какъ онъ пришелъ домой, онъ не могъ понять. Въ головѣ у него шумитъ и путается, все вертится передъ его глазами, и онъ съ трудомъ пробирается въ свою комнату.

Лучше бы ему вовсе не входить туда! На его постели лежитъ красный обручальный платокъ, тотъ самый, что онъ вчера оставилъ у Эржи...

Онъ начинаетъ припоминать.

Какъ могъ очутиться здѣсь красный платокъ? Развѣ онѣ отослали его назадъ? Не можетъ быть!.. нѣтъ... не можетъ быть!.. Вѣдь и крапленый платокъ долженъ тутъ быть -- тотъ, что онъ получилъ отъ Эржи?..

А четверной клеверный листикъ?

Только бы онъ его не потерялъ, его только!..

Все погибло!.. все потеряно!..

Отуманенная голова Паля, отяжелѣвшая отъ мыслей, опускается на лавку...

А что, если онъ вовсе не былъ въ Гозонѣ, а все это видѣлъ только во снѣ?

III.
Чудо съ ручьемъ Бадь.

Неглубокъ ручеекъ Бадь. Все болѣе и болѣе съуживающаяся серебристая полоска воды лежитъ между широкими песчаными берегами, а этотъ искрящійся песокъ, стоптанный крошечными ножками сказочныхъ фей, окруженъ ивовой рощей, какъ безконечной рамой.

Въ мельницѣ на Бади работа остановилась. Дворъ биткомъ набитъ мѣшками, а на берегу, вокругъ мельницы, нетерпѣливо размѣстились мужчины и женщины изъ Гозона и Чольто, въ въ ожиданіи воды.

А если она и не прибудетъ, такъ этому горю не трудно помочь. Мельникъ Кочипаль Дьёрдь утащилъ уже съ кладбища въ Майорнокѣ Михайлова коня (похоронныя носилки), чтобы сжечь его, потому что это вѣрнѣйшее средство выпросить у неба проливной дождь.

Еслибъ это только подѣйствовало! А то всѣ затворы спущены, а за плотиной за ночь собирается воды только часа на два помолу; но вѣдь это капля въ морѣ для такой кучи народу! Сѣрко успѣетъ съѣсть свой овесъ до послѣдняго зернышка, пока дождется обратной клади.

Всѣмъ скучно, одна только мельничиха, величественная красавица Вэръ Клара, улыбаясь, расхаживаетъ между помольщиками. А между тѣмъ, именно на ея интересахъ всего болѣе отзывается засуха.

Если такъ будетъ продолжаться, такъ мельникъ на Бади совсѣмъ разорится, то-есть если онъ еще останется въ солдатахъ: потому что аренда, къ несчастью, очень велика, а женщина, что ни говори, все же женщина, хоть бы и обшивала свой поясъ золотой тесьмой.

Этого обстоятельства не можетъ оставить безъ замѣчанія жена Пиллёра, Михала изъ Гозона.

-- Ужь очень она причудлива... не правда ли, Марта? Не поручусь я за нее. Рыжая. Не люблю я рыжихъ.

-- Нѣтъ, тетка Жужи! Она хорошая женщина, хоть и красивая.

-- Ты, конечно, вѣчно заступаешься!

-- Я видѣла, какъ она прощалась съ мужемъ... Какъ она плакала! Обнимала его!

-- Дура будетъ женщина, которая надѣнетъ юбку на изнанку. Ужь такъ горько и прощалась?

-- Мельникъ ее спрашивалъ: "Будешь ли ты мнѣ вѣрна?" Клара ему отвѣтила: "Скорѣе Бадь потечетъ назадъ, чѣмъ сердце отвернется отъ тебя".

-- Бадь потечетъ назадъ? презрительно захохотала Пиллёръ. Мотай себѣ на усъ, Гёли Яношъ!

Всѣ расхохотались. Не доставало еще, чтобъ и эта малость воды пошла назадъ. Скромный ручей Бадь и внизъ-то течетъ, словно сонный. Не сегодня завтра, вѣтеръ нанесетъ песку и проглотитъ его однимъ глоткомъ.

Пошли шутки насчетъ ручейка и насчетъ клятвы красавицы Клары; оставался серьезенъ одинъ Гёли Яношъ. Онъ весь покраснѣлъ при словахъ старухи и глубоко надвинулъ на глаза шапку, не такъ однако глубоко, чтобы не видѣть тамъ у забора своей зазнобы, которая развѣшивала холсты для просушки.

Веселые солнечные лучи скользятъ по забору, и гдѣ касаются сыраго полотна, тамъ оно просвѣчиваетъ. Глаза Гели Яноша бросаютъ лучи по тому же направленію, и отъ нихъ щеки Бэръ Клары становятся румянѣе.

Эти переглядыванья -- можетъ ли быть иначе?-- подмѣчаются всѣми женщинами. Онѣ принимаются судачить, что также въ порядкѣ вещей, а что попадаетъ имъ на язычокъ, то тутъ же и чернѣетъ.

Смотрите однако! Точно вправду онѣ вызвали своими пересудами ту черную тучу, что вдругъ облегла весь горизонтъ. Ну, господа помольщики, изъ Гозона и Майорнока, сегодня вечеромъ заиграетъ мельничное колесо!

Около вечеренъ полилъ такой дождь, что даже по бороздамъ пашни потекли ручьи. Не дуракъ былъ Кочипаль Дьёрдь, что сжегъ Михайлова коня!

Три дня и три ночи мельница молола во весь развалъ. Мѣшки и помольщики убывали, и къ вечеру третьяго дня остался одинъ Гёли Яношъ со своими десятью мѣшками пшеницы.

Оставила ли его мельничиха съ умысломъ напослѣдокъ, чтобы дольше удержать около себя? Или она только дурачитъ его? Быть можетъ, ея кокетничанье, какъ цвѣтъ акаціи, всѣхъ безъ разбору обсыпаетъ своими цвѣтами; но висятъ они высоко и такъ хорошо защищены шипами, что никто не рѣшится отломить вѣтку?

Онъ сгоралъ отъ нетерпѣнія, въ ожиданіи, пока она появится.

-- Послушай, Клара... теперь мы одни. Спасибо тебѣ, что ты оставила меня напослѣдокъ...

-- Я вовсе тебя не оставляла. На мельницѣ очередные впередъ мелютъ, отвѣчала Бэръ Клара, какъ бы обидѣвшись, и повернулась къ нему спиною.

Бойкій, сильный парень загородилъ ей дорогу; его большіе красивые глаза горѣли страстью.

-- Постой минутку, я хотѣлъ тебѣ сказать, что жду здѣсь уже четыре дня; кормъ весь вышелъ, и мои лошади голодаютъ. Дай имъ съ чердака охапку сѣна...

-- Хоть двѣ.

-- Затѣмъ я уже два года жду хоть одного поцѣлуя отъ тебя, шепнулъ онъ, страстно впиваясь глазами въ ея тонкую талію, которая такъ и вздрогнула при этой просьбѣ. Можно?

-- Ни даже половины, Гёли Яношъ! Я когда-то любила тебя, и то не поцѣловала ни разу; теперь же я замужемъ...

Гёли Яношъ вздохнулъ.

-- Такъ накажи тебя Богъ и съ твоими косами, по которымъ я съ ума схожу!

Мельничиха вошла домой и заперла за собой дверь. Больше она не показывалась; только разъ, какъ бы украдкой, стерла со стекла осеннія слезы.

Яношъ замѣтилъ это движеніе.

-- Эй, хозяюшка! Когда же изъ моей пшеницы мука будетъ? спросилъ онъ съ едва уловимой ироніей, подходя къ окну.

-- А вотъ когда подморозитъ, отвѣтила мельничиха съ плутоватой улыбкой. Ахъ да, ты про свои мѣшки? Скоро, скоро; половина уже смолота.

Гёли Яношъ закусилъ губы и пробормоталъ:

-- А другая половина?

-- Часа черезъ два, и тогда можешь съ Богомъ оправляться.

-- Такъ впусти меня, по крайней мѣрѣ, пока обогрѣться. Я оставилъ шубу дома, а на дворѣ осень. Пусти пожалуйста. Клара сжалилась надъ его печальнымъ голосомъ. На дворѣ въ самомъ дѣлѣ очень холодно... зябнетъ должно быть и она, даже дрожитъ, отвѣчая Яношу:

-- Ну войди, только безъ глупостей!

Гёли Яношъ вошелъ. Никогда бы не вышелъ изъ этой комнаты! Что-за женщина! Съ ума можно сойти. Какая походка, взглядъ, голосъ, улыбка! Эхъ, хоть бы подольше мололо его пшеницу!

Онъ подумалъ съ минуту и тихонько вышелъ къ работнику. Тотъ насвистывалъ пѣсенку, и Яношъ его сейчасъ же узналъ, несмотря на темноту. Парень стоялъ, опершись на мельничный станокъ.

-- Ты, Кочипиль Дюри! Если у тебя сломается что-нибудь и мельница остановится до утра, получишь мою флейту.

-- Гмъ! А вода-то?

-- Ну, скажи хозяйкѣ, что воды мало и что нужно собрать побольше, да опусти затворы.

Стукъ жернова и мельничнаго колеса заглушалъ тихій голосъ Гёли Яноша, но Дьёрдь все-таки понялъ.

-- Гмъ, гмъ! А какъ вода черезъ пойдетъ?

-- Ну, не ломай головы. Получишь мой кисетъ, шитый шелкомъ. Знаешь?

-- И съ огнивомъ?

-- Ладно, со всѣмъ.

Опустивъ затворы, Дьёрдь остановился въ ожиданіи: а что, если мельничиха, замѣтивъ тишину, выйдетъ и опять велитъ пустить колесо?

Много времени прошло, никто не показывался. Затѣмъ огонь въ комнатѣ погасъ, и среди глубокой тишины послышалось, будто гдѣ-то въ замкѣ щелкнулъ ключъ.

Большой ротъ Дьёрдя расплылся въ ширину, а его маленькіе, бѣлые зубы, напоминавшіе среди смуглаго лица порхающихъ въ темнотѣ бѣлыхъ бабочекъ, оскалились...

Около полуночи вода сильно скопилась у плотины, поднялась, ударила въ каменную стѣну, потомъ въ плотину, потомъ въ берега, затѣмъ, словно одумалась и тихонько пошла назадъ...

Мѣсяцъ выплываетъ и освѣщаетъ серебристымъ свѣтомъ зеркальную поверхность ручья Бадь. Вѣтеръ стонетъ отъ удивленія, дуетъ сверху и хочетъ разгладить поверхность воды, но вмѣсто того только вздымаетъ ее. Ивы, камышъ и орѣшникъ, дрожа, наклоняютъ вершины и насмѣшливо шелестятъ: "Ой, назадъ течетъ ручей Бадь!"...

IV.
Пара сапогъ.

Небосклонъ покрытъ разорванными сѣрыми облаками, плавающими по воздушному морю. Ночью была буря съ дождемъ и страшной грозой.

Слѣды этой бури видны повсюду. Вѣтви на деревьяхъ погнуты или поломаны, на листьяхъ и травѣ висятъ водяныя капли, за церковью вода шумитъ, подмывая плотину.

Во дворѣ Вёнеги Яноша стоятъ лужи, словно озера, у Зако Михала, какъ это только-что сообщилъ Лёни Михокъ, отъ сильнаго вѣтра поскидало даже птичьи гнѣзда съ деревьевъ.

Надъ болотомъ поднимается прозрачный туманъ, словно фата; дымъ изъ трубъ идетъ прямо кверху -- признакъ, что дождя больше не будетъ, хотя небо сѣро и тускло, какъ лицо стараго Бизи, который, согнувшись и пошатываясь, идетъ вмѣстѣ съ каменьщикомъ Сючъ Иштваномъ по длинной улицѣ.

Какъ опустился бѣдный старикъ! Да и нѣтъ ничего удивительнаго: несчастіе преслѣдуетъ его настойчиво. Умерла дочь, выпалъ скотъ отъ чумы, сараи и стога съ сѣномъ погорѣли, лошадей увели конокрады... Надъ нимъ тяготѣетъ, очевидно, десница Господня.

О, какъ бы радъ былъ онъ умилостивить разгнѣванное небо, особенно теперь, когда его старшій сынъ лежитъ при смерти! Онъ даже далъ обѣщаніе пожертвовать все свое имущество на добрыя дѣла.

Но тамъ, на верху, это обѣщаніе было встрѣчено очень холодно, ибо всѣ были очевидцами истиннаго чуда. Бизи пожертвовалъ въ церковь статую Божіей Матери -- и что же. Когда ее везли, на Бади обломился мостъ, лошадь утонула, а статуя разбилась на мелкіе куски!

Изъ дворовъ выглядывали люди и молча провожали взглядомъ его согбенную фигуру съ лысой головой, глубоко ушедшей въ плеча.

-- Куда, на мѣсто! кричитъ, разгоняя собакъ, Анна Бёнгёръ, молчать! Богъ и безъ того его наказалъ. Подложи-ка, милая, еще полѣнце подъ котелъ.

-- Дрова-то сырыя, замѣчаетъ вдова Чупора Матяша. Эхъ, въ мое время, Анна, и дрова-то жарче горѣли! А и грѣшникъ же этотъ Бизи. Ты знаешь, что было сегодня ночью?

-- Это съ крестомъ-то?

-- Вчера только-что поставили. Дорогой крестъ какой. А ночью ударила небесная стрѣла и разбила его на мелкіе куски.

-- О, Господи, вздыхала Бёнгёръ Анна. Такъ это они туда и идутъ, навѣрно. Андрашъ, ну-ка, милый, сбѣгай за ними, посмотри, куда они повернутъ отъ колодца?

"Дитя села" (такъ звали тихаго, красиваго ребенка-подкидыша) сидѣло на корточкахъ у котла, гдѣ варилась пастила изъ сливъ, и находило свое положеніе очень завиднымъ. Во-первыхъ, онъ отогрѣвалъ свои босыя ноги (а время было довольно холодное), во-вторыхъ, добросердечная Анна давала ему отъ времени до времени пѣнки. Съ неудовольствіемъ всталъ онъ и поковылялъ за Бизи. Тѣ дѣйствительно шли по направленію къ церкви.

Женщины говорили правду. Прекрасный высокій крестъ изъ розоваго мрамора лежалъ, разбитый, на поблекшей травѣ. На немъ была сдѣлана надпись золочеными буквами. "Воздвигнулъ во славу Божію Бизи Іожефъ". Эта надпись была выжжена молніей безъ слѣда. Господень огонь выжегъ какъ разъ самыя слова, словно хотѣлъ сказать Господь: "Не хочу, чтобы ты прославлялъ меня, Бизи Іожефъ! И камня твоего не хочу!"

Старикъ отвернулъ голову отъ того мѣста, гдѣ лежали осколки креста, но не осмѣлился взглянуть на небо, гдѣ противъ него скопились такія тучи гнѣва.

Вдругъ его задумчивый взглядъ остановился на кудрявой головкѣ ребенка, которая появилась откуда-то между небомъ и землей.

Андрашъ прислонился спиной къ ясеню и, вытаскивая изъ грязи то одну, то другую вязнувшія ноги, поджималъ ихъ подъ себя, смотря на Бизи испуганно-любопытнымъ взглядомъ.

-- Ну пойдемте отсюда, сказалъ Иштванъ.

-- А какъ же быть съ крестомъ? спросилъ Бизи глухимъ голосомъ. Неужто нельзя починить?

-- Ужь только не я! коротко отвѣчалъ Иштванъ. Что сокрушилъ перстъ Господень, человѣческой рукѣ не починить. Охъ, господинъ Бизи, да и посѣтилъ же васъ Господь!

У старика просто стучали зубы.

-- Не только посѣтилъ, но гнѣвъ Его всегда со мной! воскликнулъ Бизи.

-- Переносить нужно смиренно, господинъ Бизи!

-- А вѣдь я вовсе же не худой человѣкъ, право! повѣрь мнѣ, Иштванъ!

-- Жадны вы были, сударь, скупы, сердца въ васъ не было. Вы думали, что съ васъ однихъ весь свѣтъ начался. И богатство ваше худомъ накоплено -- процентами, да закладами.

-- Ахъ, что богатство! Пусть пропадетъ оно. Я дрожу весь, холодно мнѣ! У меня дурныя предчувствія. Сынъ умираетъ. Точно схватилъ меня кто-то за сердце и жметъ. Вотъ увидишь, опять случится несчастіе. Господи, Боже! Чѣмъ мнѣ Тебя умилостивить?

-- Посмотрите-ка, господинъ Бизи, воскликнулъ Иштванъ, этотъ поганецъ опять за нами. Ноги-то синія стали отъ холода! Пойдешь ты прочь, щенокъ?

-- Не гони его, Иштванъ? Это хорошо, что онъ съ нами. Иди, мальчикъ, поближе!

Старику представлялось уже, что изъ темныхъ нависшихъ надъ ними тучъ ударитъ прямо въ него молнія, какъ только уйдетъ ребенокъ.

-- Ну подойди же!

-- Пускай лучше идетъ домой, сказалъ Иштванъ. Въ такой безбожный холодъ еще ноги себѣ заморозитъ.

-- Отчего ты, мальчикъ, безъ сапогъ? спросилъ ласково Бизи.

-- Нѣту! сердито отвѣчалъ Андрашъ.

-- А почему же отецъ не купитъ?

-- У меня нѣтъ отца.

На этотъ разъ отвѣтъ былъ довольно равнодушный, и это равнодушіе поразило Бизи. Возможно ли, подумалъ онъ, человѣчекъ родился и выросъ, не услыхавъ ласковаго слова!

Онъ молча взялъ Андраша за ручку и повелъ его обратно по направленію къ церкви. По дорогѣ они зашли въ небольшой домикъ, надъ воротами котораго былъ намалеванъ сапогъ со шпорой и золотой кистью; надъ нимъ была надпись: "Фильчикъ Иштванъ сапожныхъ дѣлъ мастеръ".

-- Снимите-ка съ него мѣрку, господинъ Фильчикъ, да сшейте-ка ему сапоги. Заказываю я, сказалъ Бизи.

Фильчикъ покосился на ноги ребенка и отвѣчалъ:

-- Какъ разъ у меня такіе сапожонки есть и готовые. Прозакладываю мою шубу противъ рваной его куртки, если они ему не будутъ въ самый разъ.

Принесли сапожки и, дѣйствительно, они пришлись по ногѣ.

На лицѣ мальчика показалась лучистая юная улыбка, и онъ приплясывая пошелъ вслѣдъ за Бизи.

Между тѣмъ разсѣялись облака, и золотые лучи солнца освѣтили печальную фигуру старика. Кругомъ все улыбалось, даже поблекшая трава и дождевыя лужи.

Бизи почувствовалъ облегченіе, какъ будто дохнулъ другимъ воздухомъ.

-- Давай свою ручку, милый! у тебя такая теплая рученка. Пойдемъ ко мнѣ!

Мальчикъ посмотрѣлъ на свои сапоги не безъ восторга и отвѣчалъ:

-- Я бы лучше туда: тамъ сливы варятъ!

-- Нѣтъ, пойдемъ ко мнѣ. Это недалеко. Вонъ мой домъ, черепичная крыша.

У воротъ Бизи встрѣтилъ работникъ съ извѣстіемъ, что украденныя лошади розысканы. Въ сѣняхъ наткнулись на выходившаго врача, который съ довольной миной сообщалъ, что кризисъ миновалъ, и больной внѣ опасности.

Старый Бизи съ сердечной благодарностью взглянулъ на небо.

Какъ оно далеко и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ близко!

Въ парѣ дѣтскихъ сапожонокъ дошелъ онъ до него въ какіе-нибудь полчаса...

V.
Кони Яноша.

Прежде всего украшаетъ онъ цвѣтными ленточками лоснящуюся шею своего "Буяна", затѣмъ заплетаетъ гриву вороному "Чародѣю" и по очереди переходитъ къ другому.

Четверка умныхъ животныхъ понимаетъ отлично, для чего ихъ украшаетъ хозяинъ и даже надѣваетъ на шею широкіе ремни съ бубенчиками. Такъ точно было годъ назадъ, когда Гели Яношъ привезъ въ свой домъ вдову мельника, красавицу Вэръ Клару. Кони трясутъ гривами съ такимъ удовольствіемъ и гордостью, какъ будто они принадлежатъ не простому крестьянину, а самому поджупану.

А впрочемъ принадлежи эти кони даже самому палатину, получай они въ кормъ одни розовые листья изъ золотыхъ ясель и воду въ серебряныхъ ведрахъ изъ святаго колодца въ Гозонѣ, имъ не было бы лучше, чѣмъ у Гёли Яноша.

Вся четверка у него доморощенная, выросла на его глазахъ; берёгъ онъ своихъ любимцевъ пуще глаза, кормилъ овсомъ, вымытымъ и отшастаннымъ, сѣно давалъ самое лучшее, выбирая и выкидывая каждую дурную травку, зимой покрывалъ ихъ теплыми попонами, лѣтомъ купалъ, чистилъ каждый день собственноручно, а когда кони были еще жеребятами, даже цѣловалъ ихъ.

Теперь онъ ихъ больше не цѣлуетъ, ибо въ домѣ водворилась женщина и въ добавокъ, его старая любовь, которую чуть не потерялъ онъ навсегда, и которая поэтому была особенно дорога... Онъ больше не цѣлуетъ своихъ коней, но любитъ и холитъ ихъ по-прежнему, и ужь навѣрно не промѣняетъ на шестнадцать лошадей изъ знаменитыхъ заводовъ въ Чольто и Бодокѣ, еслибъ ему даже предложили выбрать любыхъ.

А въ Чольто и Бодокѣ такія лошади, лучше которыхъ, кажется, нѣтъ на свѣтѣ! Въ девяти комитатахъ знаютъ, а въ двадцати разсказываютъ о превосходныхъ ладахъ и удивительной рѣзвости этихъ коней.

Большіе господа пріѣзжаютъ изъ дальнихъ мѣстъ, чтобъ подобрать себѣ у крестьянъ четверку лошадей. Этотъ выборъ настолько важенъ, что однажды Чилламъ Паль совершенно серьезно сказалъ молодому графу Белёдеру: "Нѣтъ, ужь до будущаго года свадьбу придется вамъ отложить; моя пара слишкомъ молода, у Пери Яноша вороной тоже молодъ и не вполнѣ выѣзженъ, ну а другой такой четверки не подберется во всемъ свѣтѣ".

И вотъ однако такая четверка подобралась. Должно быть, Гёли Яношъ перехватилъ секреты крестьянъ-заводчиковъ; онъ вывелъ такихъ жеребятъ, такъ воспиталъ ихъ и выѣздилъ, что когда ѣдетъ на своей четверкѣ по Чольто или Бодоку, въ обѣихъ деревняхъ бѣгутъ всѣ на улицу смотрѣть на его коней, мущины даже блѣднѣютъ отъ зависти...

Расчесавъ и заплетя гривы конямъ, Гёли Яношъ надѣлъ на нихъ сбрую. Одну изъ постромокъ пришлось долго распутывать. Нетерпѣливыя, горячія животныя били копытами о полъ конюшни и махали хвостами.

Дверь была отворена. На порогѣ показалась полнолицая красавица-женщина. Она не замѣтила Яноша, стоявшаго въ глубинѣ конюшни и заслоненнаго яслями и конями. Яношъ также ее не замѣтилъ. Но скоро послышался женскій шопотъ, который онъ сразу узналъ... доносились отрывочныя слова, поймать связь между ними было почти невозможно. Съ кѣмъ могла она говорить?

-- Скажи ему, что я тоже поѣду на свадьбу, а тамъ... Я ужь не знаю... Какъ придется!

Это говорила Клара, и ея послѣднія слова слышалъ онъ отчетливо. Ей отвѣчалъ разбитый и хриплый старушечій голосъ; что говорила собесѣдница, разобрать было невозможно ни слова. Затѣмъ вновь раздался совершенно явственный шопотъ Клары.

-- У меня на груди будутъ двѣ мальвы -- бѣлая и красная, пусть дожидается тамъ... у конопляныхъ мочилъ...

Яношъ выронилъ уздечку, которую надѣвалъ на своего "Вихря". Удила и мѣдный наборъ со звономъ упали на полъ... Но Яношъ не слыхалъ ничего -- онъ думалъ совсѣмъ о другомъ.

-- Если я брошу красную мальву -- пусть не ходитъ, а если бѣлую -- значитъ, жду.

Гели Яношъ едва могъ собрать силы, чтобъ надѣть сбрую на четвертаго коня. Сердце его сжалось, какъ будто схваченное клещами, а руки словно застыли и не повиновались. Черное подозрѣніе охватило его душу. Онъ слышалъ уже такія рѣчи и шопотъ при совершенно другихъ обстоятельствахъ...

-- Какія глупости! подумалось ему. Что жъ? Пугаться всякихъ словъ? Или видѣть тѣнь тамъ, гдѣ ничего нѣтъ? Или ужь застилать нашу бѣлую постель черными думами?

Немножко успокоившись, повелъ онъ коней на водопой. На встрѣчу шла Клара, провожавшая какую-то старуху за ворота.

-- Что это за чортова вѣдьма? спросилъ Гели Яношъ полушутливо.

-- Это старуха Воньеги съ церковной улицы.

-- А чего ей нужно у насъ?

-- Анна присылала за дрожжами.

-- А! ихъ милость пекутъ хлѣбы!.. Ну, такъ сбирайся же, Клара, живо! Мы сейчасъ ѣдемъ.

Легкая бричка была уже выкачена изъ сарая и стояла подмазанная и готовая. Черезъ минуту кони были запряжены. Они сѣли.

Яношъ взмахнулъ бичемъ надъ головой, и четыре горячихъ коня, фыркая, раздувая ноздри и подплясывая на ходу, тронулись изъ воротъ.

Онъ бросилъ взглядъ на своихъ любимцевъ, красиво выгибавшихъ шеи и пригибавшихъ головы чуть не къ самой груди. Посмотрѣлъ онъ на ихъ красивыя формы, на шлифованную наборную сбрую, блестѣвшую на солнцѣ, на пестрыя ленты, вплетенныя въ гривы, на искры, выбиваемыя стальными подковами -- и сердце его забилось радостью.

Да! это счастье, что онъ ихъ никому не продалъ. А сколько было охотниковъ! Мѣсяца два назадъ общины Чольто и Водокъ предлагали за нихъ Яношу изъ мірскихъ суммъ четыре тысячи гульденовъ, лишь бы пріобрѣсть коней и зарѣзать ихъ на границѣ обѣихъ деревень, чтобы не затмевали эти кони тамошнюю знаменитую породу.

Но вотъ взглядъ Яноша скользнулъ отъ лошадей на полныя нѣжно-розовыя щеки жены, на ея лебяжью шею, а съ шеи на грудь, гдѣ красовались двѣ пышныя махровыя мальвы -- одна розовая и одна бѣлая.

-- Точь въ точь, какъ сказала! Да какъ сказала!

Гёли Яношъ ударилъ бичемъ коней -- уносный и коренной взвились на дыбы; красавица Клара, приложивъ руку щиткомъ надъ своими лукавыми глазами, смотрѣла задумчиво впередъ.

-- Я и не думала, Яношъ, что ты возьмешь меня съ собой, сказала она. Вѣдь ты меня брать не любишь... тѣмъ болѣе, что злые языки успѣли таки довольно нажужжать тебѣ въ уши...

Клара ждала, что мужъ ей отвѣтитъ или самъ спроситъ о чемъ-нибудь, но онъ точно также смотрѣлъ впередъ на дорогу, на разстилавшіеся луга и на приближавшіяся конопляныя мочила, зеленоватая вода которыхъ смотрѣла на него словно насмѣшливыя очи. А тамъ за мочилами громоздились надъ пропастями огромныя скалы, словно открытые гробы.

-- А потомъ, вѣдь ты хотѣлъ проѣхать на завтрашнюю ярмарку прямо со свадьбы у Чиллама...

И на это не отвѣчалъ Яношъ. Пусть рѣжетъ его дальше своими словами, словно ножомъ!

-- Ого, загордилась ваша милость! Ужь и разговаривать не хочетъ! Такъ какъ же будетъ, желала бы я знать? Тамъ ты меня оставишь, или съ собой возьмешь?

-- Тамъ останешься! Вѣдь свадьба и безъ того будетъ продолжаться три дня, отвѣчалъ онъ мрачно.

Поровнялись съ прудами. По дорогѣ взадъ и впередъ ходилъ Чипке Шандоръ въ расшитой разноцвѣтными шелками шубѣ. На немъ была праздничная шляпа. Онъ едва обернулся, словно и не замѣтилъ раньше приближающейся повозки, которая мчалась однако съ грохотомъ и свистомъ. Что ему кони Гёли Яноша! онъ пытливо вглядывается въ лицо его жены.

А она? Ея глаза блестятъ, она страстно любуется фигурой красавца-парня, она украдкой глазами шлетъ ему ласку и нѣгу... увы! изъ ея руки выпадаетъ что-то! На груди бѣлой мальвы уже нѣтъ!

Рука Гёли Яноша опускаетъ возжи все больше и больше.

Словно вѣтеръ, быстро гонящій облака, несутся кони. Это уже не кони, а четыре чудовищныхъ крыла, разсѣкающія воздухъ. Это мчится сама Смерть.

-- Помогите! Сжальтесь!.. Сдержи коней! умоляющимъ голосомъ кричитъ Клара. Боже мой! Тамъ обрывъ, тамъ пропасть!

-- Накажи тебя Богъ! Да Богъ тебя и накажетъ! Умирай же все!

-- Мой милый, желанный! Мой дорогой хозяинъ... Держи же возжи!

Онъ схватилъ возжи, но лишь для того, чтобы развязать узелъ, которымъ они были скручены. Затѣмъ онъ привсталъ, гикнулъ и закричалъ дикимъ, не своимъ, голосомъ:

-- Чародѣй, Буянъ, впередъ!...

И вдругъ Гёли Яношъ закрутилъ клубомъ концы возжей и со всего размаха перекинулъ ихъ на уносную пару...

Изъ пропасти вверхъ только взвился клубъ пыли и раздался крикъ...

VI.
Тамаръ Марта.

Большая часть молодыхъ женщинъ деревни Бадь бѣлокурыя и всѣ почти какія-то добрыя и милыя. Но лучшая изъ нихъ и съ самыми красивыми золотистыми косами -- это Тимаръ Марта.

Она вышла замужъ и съ тѣхъ поръ все улыбается; но прежде ея улыбка была веселая, теперь полная грусти.

Какъ не докучала она никому своимъ счастьемъ, такъ не надоѣдаетъ никому и своимъ горемъ. Она не выставляетъ его на показъ, она не жалуется. И только ея кроткое лицо, все болѣе и болѣе блѣднѣющее, безъ словъ говоритъ всякому то, что всякій давно уже знаетъ.

Ее безжалостно и легкомысленно бросилъ мужъ. Это былъ добрый и красивый парень, самый работящій и искусный плотникъ въ околодкѣ. Кто бы могъ подумать, что онъ спосо. бенъ обмануть эту женщину, добрую, какъ ангелъ; что черная ночь пары плутовскихъ яркихъ глазъ покроетъ тьмою его сердце?

Возможно ли было ждать, чтобъ онъ ушелъ съ другою въ дальній свѣтъ и тамъ пропалъ? Ни отъ него, ни о немъ никакихъ вѣстей. Никто не знаетъ, куда они ушли.

Дорожная пыль, въ которой утонулъ ихъ слѣдъ, ничего не говоритъ, а листья на деревьяхъ, хотя и шепчутъ что-то объ этомъ, да поймешь ли ихъ?

И вотъ, она осталась соломенною вдовой.

Хоть бы слово сказалъ онъ, уходя, ей было бы легче на сердцѣ. Поцѣлуй онъ ее на прощанье, хоть бы даже холоднымъ, принужденнымъ поцѣлуемъ: скажи ей такъ: "ты меня никогда больше не увидишь. Я полюбилъ другую и ухожу съ ней"...

Но нѣтъ! онъ скрылся украдкой -- такъ, должно быть, было условлено. Онъ ушелъ и не вернулся, и вотъ уже годъ, цѣлый годъ, а его все нѣтъ.

Онъ вернется. Развѣ можно сомнѣваться? Развѣ ея Петеръ дурной человѣкъ? Онъ не испорченъ, у него доброе сердце. Въ это сердце вползла змѣя, но не жить же ей тамъ всегда! Время выгонитъ гадину, и онъ навѣрное вернется.

Тимаръ Марта не покидала своей надежды; когда за шитьемъ ножницы выпадали у нея изъ рукъ, она вздыхала и шептала: "воткнитесь въ полъ!" тогда, значитъ, онъ вернется... Когда пролеталъ аистъ, она обращалась къ нему съ нѣмой мольбой: "свей гнѣздо у меня на крышѣ".

Но ни ножницы, ни аистъ не хотѣли лгать.

По вечерамъ садилась она на скамьѣ у калитки. Передъ нею разстилалась длинной лентой большая дорога, упираясь въ далекій небосклонъ и сливаясь съ облаками Она поднимала надъ глазами маленькую похудѣвшую руку и всматривалась вдаль, словно въ безконечную грамоту, на которой черными буквами мелькали повозки, конные и пѣшіе путники, ярмарочные торговцы и Богъ знаетъ кто еще.

Проходили мимо сосѣди, здоровались съ нею -- она не замѣчала ни кого.

-- Марта ждетъ своего мужа! шептали другъ другу прохожіе и насмѣшливо улыбались.

И все-таки Марта была права. Ея сердце знало больше, или, вѣрнѣе, чувствовало больше, чѣмъ могла знать людская мудрость.

Однажды, когда она заботливо поливала собранный табакъ (ея мужъ возвратится -- ему нужно же приготовить что покурить), на дворѣ показалась старуха съ изрытымъ оспою лицомъ. Она несла важную новость.

-- Меня послалъ твой мужъ, Марта. Онъ проситъ у тебя прощенія; онъ кается, что такъ дурно поступилъ. Онъ работаетъ за двумя деревнями отсюда, въ Гозонѣ, тамъ перекрываютъ жестяную крышу на колокольнѣ. У него не хватило духу придти самому, онъ боялся, что ты не захочешь его увидѣть. Если ты ему прощаешь, пойдемъ къ нему. Вотъ что онъ поручилъ мнѣ тебѣ сказать.

-- Идемъ! отвѣчала кроткая бѣлокурая Марта.

Она сняла черный платокъ и надѣла на дорогу красный, праздничный. Этотъ цвѣтъ больше всего любилъ ея Пётеръ. Да вѣдь и день этотъ для нея истинный праздникъ.

На верхушкѣ колокольни нужно было укрѣпить золоченый крестъ. Ея милость, госпожа управительша, родила двойню и пожертвовала этотъ крестъ.

-- Ну, ребята, кто полѣзетъ? спросилъ Регги Михалъ, старшій плотникъ и подрядчикъ.

-- Я, отвѣчалъ Пётеръ -- я, господинъ мастеръ!

-- Полѣзай лучше ты, Белиндекъ Шами! ты, Пётеръ, сталъ что-то тяжеловатъ.

-- Я никогда не чувствовалъ себя легче.

-- Вѣрю, братецъ. Кандалы свои сняли, наконецъ? Да неужто ты вправду ее отправилъ? Хм! Бабенка была ничего себѣ... ну, валяй, Шами!

Пётеръ опустилъ голову и отвѣчалъ тихо и съ горечью:

-- Заѣла она меня совсѣмъ. И потомъ что ужь тутъ скрывать? Круглое всегда катится.

-- Эге! значитъ и отъ тебя укатилась? Слышишь, Шами, ха-ха-ха! повѣса ты, вотъ что! Ну и будешь крестъ ставить за это.

Пётеръ бросилъ на Шами спокойный, но полный презрѣнія взглядъ.

-- Да почему же Шами, господинъ мастеръ? Ужь позвольте, я поставлю. Я, знаете ли, кстати, поджидаю кое-кого съ той стороны. Влѣзу на верхъ, хоть посмотрю, не идетъ ли кто съ Вади.

-- Ну, будь по-твоему. Такъ ступай ужь живѣй, а крестъ, когда будешь на верху, я тебѣ подамъ самъ черезъ верхнее окно.

Черезъ минуту Пётеръ былъ уже на верху. Онъ карабкался по трепещущимъ досчатыми, лѣсамъ, какъ бѣлка.

-- Давай крестъ, крикнулъ онъ, наклонившись въ окно. Сейчасъ поставлю.

-- Держи!

Пётеръ поднялся еще выше и впился глазами въ длинную ленту дороги, ведущей въ Бадь.

"Идутъ, вотъ онѣ! Вотъ Марта! Она впереди, моя милая, добрая. Уже онѣ входятъ въ село!"

Его сердце сильно забилось -- онъ почувствовалъ головокруженіе.

Рука съ крестомъ задрожала, въ глазахъ потемнѣло.

-- Ну что, Пётеръ, поставилъ?

Едва владѣя голосомъ, Пётеръ отвѣчалъ:

-- Да на какой шпиль насаживать?

Старикъ-мастеръ поблѣднѣлъ какъ полотно. Онъ перекрестился, высунулъ голову изъ окна и печально промолвилъ:

-- На какой-нибудь, все равно.

Шпиль былъ всего одинъ. Увидать два или больше могъ лишь человѣкъ, у котораго отъ слезъ двоилось въ глазахъ. Старикъ зналъ, что будетъ вслѣдъ за этимъ....

Какъ сумасшедшій бросился онъ внизъ по лѣстницамъ. Онъ зналъ, что еще не успѣетъ онъ сойдти, Пётеръ будетъ уже внизу, то-есть не внизу, а еще, еще глубже -- на томъ свѣтѣ!

У подножія колокольни сошлись одновременно мужъ и жена, только мужъ-то былъ мертвый.

Взять бы ей для этой встрѣчи, свой черный платокъ!

Беззвучно бросилась Марта къ трупу, крѣпко обняла его и начала покрывать поцѣлуями.

Когда ее оторвали силой, ея страдальческое лицо было также ясно и кротко, какъ и прежде. У ней не вырвалось ни слова, ни слезы.

Она обернулась, посмотрѣла еще разъ на покойнаго и упала безъ чувствъ. Затѣмъ встала, съ нечеловѣческой силой схватила за плечи старуху и прошептала беззвучнымъ голосомъ:

-- Зачѣмъ ты привела меня сюда? Откуда теперь буду я его ждать?

И только теперь хлынули изъ ея глазъ слезы, какъ ручей, прорвавшій плотину.

"Русскій Вѣстникъ", No 4, 1891