Миллер Орест Федорович - Речь произнесенная на литературном утре, 6 июня, в Соляном Городке в Петербурге

Рѣчь произнесенная на литературномъ утрѣ, 6 іюня, въ Соляномъ Городкѣ въ Петербургѣ.

Наши петербургскіе поминки Пушкина, конечно, только слабая тѣнь того, что происходитъ теперь въ Москвѣ. Туда, въ Бѣлокаменную, собрались наши лучшія силы -- на поклонъ воздвигаемому въ ней памятнику. И мы не станемъ завидовать Москвѣ; мы знаемъ, что Пушкинъ не даромъ сказалъ о родномъ своемъ городѣ:

Москва... какъ много въ этомъ звукѣ

Для сердца русскаго слилось!

Какъ много въ немъ отозвалось!

Но мы знаемъ также, что Пушкинъ воспѣлъ и нашъ Петербуртъ; что онъ любилъ "твореніе Петра", какъ любилъ и глубоко понималъ самого творца -- того "славнаго шкипера", который "всеобъемлющею душою былъ на тронѣ вѣчнымъ работникомъ". Мы не станемъ на поминкахъ Пушкина возобновлять старую тяжбу "порфирфносной вдовы" съ "новой царицей", какъ и старый, но все еще непорѣшенный вопросъ о "древней и новой Россіи". Замѣтимъ только, что хотя дѣтство поэта и протекло въ Москвѣ, его коснулись тогда, главнымъ образомъ, впечатлѣнія той Москвы, которая умѣла и послѣ двѣнадцатаго года не хуже Петербурга внимать вѣщаніямъ каждаго "французика изъ Бордо". Москвѣ принадлежитъ фундаментъ того, какъ выразился самъ Пушкинъ, "проклятаго воспитанія", которое искупалось только вліяніемъ его няни. Но вліяніе это окончательно восторжествовало надъ поэтомъ только тогда, когда онъ очутился съ глазу на глазъ со своею "дряхлой голубкой" въ селѣ Михайловскомъ. Да, не отъ Москвы, а отъ деревни окончательно пахнуло на Пушкина "русскимъ духомъ";-- только напитавшись воздухомъ деревни, онъ разглядѣлъ, наконецъ, и старую историческую Москву подъ густымъ наслоеніемъ Москвы Грибоѣдовской.

Еще на двадцатомъ году жизни Пушкинъ сложилъ свою поэтическую притчу о той картинѣ, по которой такъ безцеремонно прошлась чужая кисть, но съ которой мало по малу спали всѣ наносныя краски. Притца эта заключаетъ въ себѣ не тотъ только смыслъ, какой онъ ей придавалъ тогда, намекая на свое нравственное "возрожденіе". Она какъ бы пророчески указываетъ на то общее перерожденіе поэта, которое окончательно совершилось въ Михайловскомъ. Съ него тогда спали всѣ тѣ чужія краски, въ которыхъ сказывался отпечатокъ различныхъ вліяній, испытанныхъ нами вплоть до байронизма. Какъ бы совершенно переживъ все то, что пережила наша литература (начавъ съ классицизма), Пушкинъ сбросилъ, наконецъ, съ себя даже иго современнаго "властителя думъ", вмѣстѣ съ темъ у него "разверзлись зѣницы", чтобы разглядѣть и въ нашемъ народномъ образѣ, сквозь всякія наносныя черты, его подлинный, еще неизглаженный, складъ. Простота и непритязательность, отсутствіе всякаго щегольства собою, всего того, что называется позою и на что даже не имѣется русскаго слова,-- вотъ тѣ черты нашего народнаго нрава, которыхъ такъ долго недоставало нашей книжной поэзіи, и которыя разомъ, наконецъ, сказались у Пушкина, чтобы послужить основною цѣлой и уже незыблемой школѣ простоты и жизненной правды. Тотъ, кто выдавался за русскаго Байрона, однимъ геніальнымъ стихомъ поражаетъ, наконецъ, въ самое сердце весь байронизмъ, уличая его въ той нравственной фальши, сознаніе которой далось, наконецъ, это правда, но такъ трудно далось, и самому Байрону, именно съ этой-то самообличительной стороны всего менѣе понятому.

"Ты для себя лишь хочешь воли...

Устами стараго цыгана сказалъ Пушкинъ тезкѣ своему Алеко; и стихъ этотъ, такъ мѣлко оцѣненный въ свое время Бѣлинскимъ, сразу порываетъ всякую личную связь между героемъ "Цыганъ" и Пушкинымъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и между Пушкинымъ и великимъ западнымъ пѣвцомъ, всевластной личности. Въ "Онегинѣ" герой поэмы является уже совершенно отрѣшеннымъ отъ самаго поэта, и байронизмъ Евгенія есть только тотъ байронизмъ, который тогда сказывался на свой манеръ въ нашемъ постоянно беспочвенномъ обществѣ. Разъ навсегда нашъ поэтъ отрѣшился отъ чуждой нашему подлинному народному духузамашки себялюбиво носиться съ самимъ собой, а вмѣстѣ съ тѣмъ поэтически закрѣпилъ за нами способность сочувствовать чуткимъ сердцемъ всему живому, понимать и возсоздавать жизнь любой страны и любаго народа, въ силу той нашей широты и общительности, которая не только въ насъ уцѣлѣла на зло всѣмъ наноснымъ чертамъ того, что принято называть китайзмомъ, но и сохранила способность переходить изъ достоинства въ положительный недостатокъ.

Глубоко нравственная по самому отпечатку этой шири, любви и правды, и по своей художественной простотѣ и трезвости, поэзія Пушкина, казалось бы, исключала возможность спора о томъ, должно ли или не должно искусство приносить пользу. Споръ этотъ возникъ въ нашей критикѣ опять таки отъ чужихъ вліяній, хотя имъ, повидимому, уже не было мѣста при той полной самостоятельности, которой достигъ у насъ Пушкинъ въ творчествѣ. Жалкое непониманіе великаго поэта той особаго рода "чернью", которая встрѣчается и въ самомъ благовоспитанномъ обществѣ, доводила Пушкина до раздраженныхъ стиховъ о полной независимости поэта отъ злобы дня,-- и это подало поводъ видѣть у него манифестъ такъ называемаго искусства для искусства, за который одни особенно превозносятъ поэта, другіе же отлучаютъ его отъ сонма живыхъ людей. Но Пушкинъ именно въ эпоху своего возрожденій въ животворящей купѣли народности и выставилъ поэта борцомъ за истину, заповѣдавъ ему устами самого Бога:

Возстань, пророкъ, и виждь, и внемли,

Проникнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголомъ жги сердца людей!

А подъ самый конецъ своей кратковременной жизни онъ призналъ именно такое служеніе человѣчеству въ своей собственной поэзіи, и это-то признаніе внушило ему стихи, вполнѣ чуждые всякаго напускнаго смиренія. При формѣ, связанной еще съ классическими воспоминаніями, Пушкинъ вполнѣ тутъ самостоятеленъ въ содержаніи, такъ искренно и такъ просто цѣня себя по своей связи съ великимъ цѣлымъ, и такъ нераздѣльно сознавая въ себѣ и поэта, и человѣка. Это стихотвореніе могло бы намъ послужить основой для самостоятельной теоріи искусства и положить конецъ тому разладу теоріи съ жизнью, который такъ громко сказывался не только у тѣхъ, кто проповѣдуетъ свободу теорій, но и у тѣхъ, кто стоитъ за ея подчиненіе жизни. На Пушкинской почвѣ это представляется чисто-празднымъ споромъ, потому что почва эта зиждется на той народной цѣлостности духа, которая такъ ясно выразилась въ нашемъ древнемъ языкѣ употребленіемъ одного выраженія -- лѣпота -- въ смыслѣ и красоты, и добра, и истины. Мнѣ остается только привести вполнѣ подразумѣваемое мною стихотвореніе Пушкина. Не даромъ и надпись на томъ памятникѣ, который воздвигнутъ ему теперь въ Москвѣ, взята именно отсюда.

Я памятникъ себѣ возвигъ нерукотворный;

Къ нему не заростетъ народная тропа;

Вознесся выше онѣ главою непокорной

Наполеонова столпа. '

Нѣтъ! Весь я не умру: душа въ завѣтной лирѣ

Мой прахъ переживетъ и тлѣнья убѣжитъ --

И славенъ буду я, доколь въ подлунномъ мірѣ

Живъ будетъ хоть одинъ піитъ.

Слухъ обо мнѣ пройдетъ по всей Руси великой,

И назоветъ меня всякъ сущій въ ней языкъ:

И гордый внукъ Славяйѣ, и Финвъ, и нынѣ дикій

Тунгузъ, и другъ степей Калмыкъ.

И долго буду тѣмъ народу я любезенъ,

Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,

Что прелестью живой стиховъ я былъ полезенъ

И милость къ падшимъ призывалъ.

Велѣнью Божію, о Муза, будь послушна!

Обиды не страшись, не требуй и вѣнца;

Хвалу и клевету пріемли равнодушно

И не оспаривай глупца.

Да пребудетъ съ нами этотъ завѣтъ вашего великаго поэта навсегда и вездѣ -- на поприщѣ творчества и художественнаго, и научнаго, и, наконецъ, прямо жизненнаго. Будемъ отзывчивы, стойки и непоклонливы!

Ор. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн. VI, 1880