Когда выходила въ свѣтъ февральская книга Русской Мысли, въ С.-Петербургѣ хоронили Достоевскаго. Какъ умилительно-торжественно произошло это, уже всѣмъ извѣстно. Редакція Русской Мысли пожелала получить отъ меня статью о покойномъ. Всею душою готовый, я до сихъ поръ не могу ни опомниться отъ неожиданнаго удара, ни собраться съ временемъ (по сцѣпленію многихъ причинъ), чтобы написать теперь что-нибудь хоть немного достойное Достоевскаго. Но вдова Ѳедора Михайловича, Анна Григорьевна, позволила мнѣ воспользоваться ея записною книжкой. Тутъ у нея набросанъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, со словъ покойнаго, біографическій его очеркъ, потребованный отъ него какимъ-то иностраннымъ изданіемъ. Пополняю его чертами, записанными Анною Григорьевною въ разное время -- также на основаніи собственныхъ воспоминаній Ѳедора Михайловича, отчасти же пополняю и своими собственными воспоминаніями, относящимися, къ несчастію, только въ послѣдней порѣ. Я лично сблизился съ Ѳедоромъ Михайловичемъ не особенно давно и никогда еще живѣе не чувствовалъ, какъ невознаградима потеря того времени, когда я не зналъ его.
Достоевскій родился въ Москвѣ 30 октября 1822 г. Отецъ его былъ помѣщикъ и докторъ медицины. Собственная душевная жизнь Ѳедора Михайловича въ отрочествѣ воспроизводилась передъ нимъ, по его словамъ, въ душевномъ строѣ его сына (которому теперь 9 лѣтъ). Ѳедоръ Михайловичъ былъ точно также впечатлителенъ, начиная отъ страха, наводимаго темнотой, и кончая обидчивостью отъ тѣхъ или другихъ насмѣшекъ товарищей. Онъ постоянно стремился къ тому, чтобъ имѣть друзей, но въ сущности не имѣлъ ихъ. Воображеніе его развилось рано. Онъ любилъ выставлять себя въ своихъ собственныхъ глазахъ сильнымъ, ловкимъ. Молодая головка была занята путешествіями, въ воображеніи страстно любилъ Венецію и Востокъ и самою пламенною мечтой его было посѣтить когда-нибудь родину дожей и Константинополь. Вотъ какъ оцѣнивалъ эту сторону дѣтской природы самъ Ѳедоръ Михайловичъ въ одномъ письмѣ: "Фантазія есть природная сила въ человѣкѣ, тѣмъ болѣе во всякомъ ребенкѣ, у котораго она съ самыхъ малыхъ лѣтъ, преимущественно передъ всѣми другими способностями, развита и требуетъ утоленія. Не давая ей утоленія, или умертвишь ее, или, обратно, дашь ей развиться именно чрезмѣрно (что и вредно) своими собственными силами. Такая же натуга лишь истощитъ духовную сторону ребенка преждевременно. Впечатлѣнія прекраснаго именно необходимы въ дѣтствѣ. Десяти лѣтъ отъ роду я видѣлъ представленіе "Разбойниковъ" Шиллера съ Мочаловымъ, и то сильнѣйшее впечатлѣніе, которое я вынесъ тогда, подѣйствовало на мою духовную сторону очень плодотворно. Двѣнадцати лѣтъ я, въ деревнѣ, во время вакацій, прочелъ всего Вальтеръ-Скотта". Въ ту же пору Ѳедоръ Михайловичъ уже былъ знакомъ со всею истеріей Карамзина. Развитію въ немъ литературныхъ наклонностей сильно содѣйствовало образованіе, полученное имъ въ извѣстномъ московскомъ пансіонѣ Чермака. На шестнадцатомъ году Ѳедоръ Михайловичъ выдержалъ въ С.-Петербургѣ пріемный экзаменъ въ военномъ Инженерномъ училищѣ, а въ 1841 году, окончивъ тамъ курсъ, выпущенъ на службу подпоручикомъ. Но другія цѣли и стремленія влекли его къ себѣ неотразимо. Онъ сталъ усиленно заниматься литературой, философіей и исторіей. Громадное вліяніе имѣли на него "Фаустъ" Гёте, Шиллеръ, Гофманъ, затѣмъ Бальзакъ и, наконецъ, Диккенсъ. Прочитавъ "Père Goriot", онъ сказалъ себѣ: "такъ надо писать романъ", то-есть онъ сталъ понимать "реализмъ". Мечтая о томъ, чтобы писать еще въ ранней молодости, онъ однакоже на самомъ дѣлѣ не особенно предавался тогда писанію. Въ 1844 г. Достоевскій уже вышелъ въ отставку и вскорѣ послѣ того написалъ свою первую повѣсть "Бѣдные люди" (напечатанную, какъ извѣстно, въ петербургскомъ Сборникѣ Некрасова 1846 г.). Эта повѣсть сразу создала ему положеніе въ литературѣ; онъ былъ встрѣченъ и критикой, и читающимъ обществомъ чрезвычайно благосклонно. Это былъ рѣдкій успѣхъ. Самъ Ѳедоръ Михайловичъ любилъ эту повѣсть и не соглашался съ критикой въ одномъ, будто она была такъ ужь совсѣмъ навѣяна "Шинелью" Гоголя (не даромъ заставилъ онъ своего Макара Дѣвушкина обидѣться типомъ Акакія Акакіевича). Затѣмъ, нѣсколько лѣтъ сряду, дальнѣйшимъ его литературнымъ занятіямъ мѣшало нездоровье, отчасти же и мнительность, при которой однако онъ лѣчилъ себя большею частію самъ. Бывали минуты, когда онъ считалъ себя способнымъ помѣшаться отъ мнительности. Въ этомъ отношеніи переломомъ послужили для него обстоятельства, при которыхъ заботы о здоровьѣ и вообще о себѣ показались уже пустяками. Весной 1849 г. онъ былъ арестовавъ вмѣстѣ со многими другими за участіе въ политическомъ заговорѣ, имѣвшемъ соціалистическій оттѣнокъ. Замѣчательно, что въ вину ему, между прочимъ, было поставлено мнѣніе, что Россія подчинилась политикѣ Меттерниха. Какъ странны должны были послѣ этого показаться ему вразумленія насчетъ ея пагубности, адресованныя къ нему лѣтомъ прошлаго года со стороны А. Д. Градовскаго. Статья почтеннаго профессора не даромъ вызвала Ѳедора Михайловича на воспоминанія о своей ссылкѣ, которыми онъ никогда не рисовался. Заговорщики (такъ-называемые Петрашевцы) были преданы слѣдствію. Высочайше назначенному военному суду. Послѣ восьмимѣсячнаго заключенія въ Петропавловской крѣпости онъ былъ приговоренъ къ смерти чрезъ разстрѣляніе, но на мѣстѣ казни ему возвѣщено было о смягченіи его участи. Ѳедоръ Мяхайловичъ, повторяю, никогда не любилъ щеголять этою страницей своей біографіи. По возвращеніи своемъ изъ ссылки, часто приглашаемый публично читать отрывка изъ своего "Мертваго Дома" {этой, MOSBO сказать, автобіографіи его за время ссылки), онъ, по свидѣтельству такого близкаго къ нему лица, какъ H. H. Страховъ, не совсѣмъ охотно брался за кто, замѣчая: "точно будто я хвастаю". За то онъ любилъ говорить о воспитательномъ вліяніи на него каторги, любилъ этимъ озадачивать тѣхъ, кто обращался къ нему съ соболѣзновательнымъ общимъ мѣстомъ: "ахъ, какъ это было несправедливо!" Потому-то въ краткомъ очеркѣ его жизни не должна особенно выдаваться эта страница. Укажу лишь по воспоминаніямъ, записаннымъ его женою, на то, что, находясь на мѣстѣ казни, онъ не былъ увѣренъ, что жизнь будетъ подарена имъ, и при проглянувшемъ во время чтенія приговора солнцѣ, сказалъ одному изъ своихъ сотоварищей: "не можетъ быть, чтобы насъ казнили". Имъ однакоже было предложено исповѣдаться, отъ чего почти всѣ отказались, но приложились ко кресту. Появленіе священника должно было утвердить въ нихъ мысль, что они будутъ казнены. Ѳедоръ Михайловичъ вспоминалъ, что имъ овладѣлъ тогда мистическій страхъ передъ скорымъ переходомъ въ иную, неизвѣстную жизнь. "Идея безсмертія уже живо сказывалась въ немъ и тогда", заклюзчаетъ изъ этого Анна Григорьевна.
Вмѣсто казни, Достоевскій, по лишеніи правъ состоянія, чиновъ и дворянства, былъ сосланъ въ Сибирь въ каторжную работу на четыре года, съ зачисленіемъ по окончаніи срока каторги въ рядовые. Приговоръ этотъ, по собственному его замѣчанію, былъ не формѣ своей первымъ еще у васъ случаемъ: всякій, приговоренный къ каторгѣ, обыкновенно теряетъ свои гражданскія права навсегда, Достоевскому же, по отбытіи срока каторги, назначалось поступить въ солдаты, то-есть возвращались права гражданина. Впослѣдствіи это происходило не разъ, но тогда это былъ первый случай, зависѣвшій отъ воли императора Николая Павловича. Теперь, послѣ смерти, Достоевскому опять суждено было явиться, хотя и въ другомъ родѣ, опять-таки первымъ у васъ примѣромъ -- примѣромъ писателя, семейству котораго назначена Высочайшею Волею пенсія помимо какихъ-либо служебныхъ заслугъ.
Достоевскій продолжалъ писать и въ крѣпости. Прерванная постигшею его катастрофой "Неточка Незванова" такъ и осталась у него неоконченною. Въ Алексѣевскомъ равеллинѣ написанъ "Маленькій герой". Отбывъ назначенные годы каторги и произведенный, наконецъ, съ воцареніемъ Государя Александра Николаевича, изъ солдатъ въ офицеры, Ѳедоръ Михайловичъ, вслѣдствіе нажитой имъ въ ссылкѣ падучей болѣзни, былъ уволенъ въ отставку (въ 1859 г.) и возвращенъ въ Россію -- сперва въ Тверь, а потомъ и въ Петербургъ. Тутъ онъ уже совершенно и навсегда отдался литературѣ. Въ 1861 году старшій братъ его, Михаилъ Михайловичъ, сталъ издавать журналъ Время. Ѳедоръ Михайловичъ напечаталъ тутъ свой большой романъ -- "Униженные и оскорбленные", главнымъ лицомъ котораго является нравственно-закаленное въ бѣдахъ дитя -- Нелли, какъ бы дальнѣйшее развитіе Неточки Незвановой. Романъ былъ принятъ публикой очень сочувственно. Въ слѣдующіе два года задуманы и окончены "Записки изъ Мертваго дома", прочитанныя, можно сказать, всею Россіей. О нихъ еще недавно писалъ Н. Н. Страхову графъ Л. Н. Толстой: "Я не знаю лучше книги изъ всей новой литературы, включая Пушкина... Не тонъ, а точка зрѣнія -- удивитильно-искренняя, естественная и христіанская. Я наслаждался вчера цѣлый день (т. е. перечитывая ее вновь), какъ давно не наслаждался. Если увидите Достоевскаго, скажите ему, что я его люблю". Письмо кто, показанное Ѳедору Михайловичу, умилительно подѣйствовало на него. Между тѣмъ лично, два глубочайшихъ представителя нашей современной литературы такъ и остались между собою незнакомыми.
По смерти своего брата (въ 1866 г.) и по прекращеніи втораго его журнала -- Эпоха (которымъ замѣнилось запрещенное Время), Достоевскій написалъ самый совершенный (въ художественномъ отношеніи) изъ своихъ романовъ: "Преступленіе и наказаніе".
Время съ 1867 по 1871 годъ (вслѣдъ за женитьбой Ѳедора Михайловича) было проведено за границей. Прямое знакомство съ Западомъ только содѣйствовало окончательному превращенію бывшаго соціалиста въ славянофила. Это совершенно ясно уже въ его "Зимнихъ замѣткахъ о лѣтнихъ впечатлѣніяхъ", представляющихъ нравственные итоги его пребыванія въ Германіи, Англіи и Франціи. Между тѣмъ въ 1868 г. имъ написанъ былъ "Идіотъ", въ 1870--1872 г.-- "Бѣсы", въ 1874 г. "Подростокъ". По мнѣнію самого Ѳедора Михайловича, онъ можетъ-быть слишкомъ жестко отнесся въ "Идіотѣ" и "Бѣсахъ" къ современному русскому обществу (именно -- къ обществу, культурному обществу). Съ этимъ самопризнаніемъ едва ли можетъ теперь согласиться безпристрастный читатель: даже сцены изъ "Бѣсовъ", представившіяся при появленіи своемъ невозможными многимъ, многимъ же пришлось потомъ, да приходится еще и теперь, видѣть въ лицахъ.... Съ "Бѣсовъ" же начала обращаться въ Ѳедору Михайловичу молодежь, -- обращаться иногда съ укоромъ, но часто и за совѣтомъ и разъясненіемъ "проклятыхъ вопросовъ". Связь между нимъ и молодежью стала вполнѣ сочувственною съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ (въ 1876 г.) издавать ежемѣсячный журналъ подъ оригинальною фирмой своего Дневника, писаннаго имъ однимъ безъ всякихъ сотрудниковъ. Изданіе это продолжалось и въ 1877 году и имѣло въ первый годъ до 2.500, а во второй до 4.000 подписчиковъ, кромѣ розничной продажи, такъ что онъ расходился всего въ 8.000 экземплярахъ. Тутъ Достоевскій, по собственному его увѣренію, является уже открытымъ славянофиломъ -- въ силу окончательно совершившагося перехода въ новый періодъ развитія его прежнихъ, по основѣ своей, однако, все тѣхъ же взглядовъ.
Утомленный двухлѣтнимъ изданіемъ Дневника, а главное -- необходимостью выпускать нумера его къ сроку (что дурно вліяло на его здоровье), Достоевскій рѣшилъ прервать кто изданіе, чтобы отдохнуть. Между тѣмъ все то, что писалъ онъ спѣша, заразъ, выходило, по замѣчанію Анны Григорьевны, нервнѣе, выразительнѣе, сильнѣе. Самъ Ѳедоръ Михайловичъ говорилъ: "Ваши первыя мысли -- самыя лучшія". "Вѣрьте первымъ впечатлѣніямъ", когда-то сказала при немъ какая-то гадальщица, и онъ былъ сильно пораженъ неожиданною глубиной этихъ словъ.
Прервавъ Дневникъ, Достоевскій принялся за свой послѣдній романъ: "Братья Карамазовы". Онъ работалъ надъ нимъ три года. До окончанія этой работы Достоевскій былъ увлеченъ въ Москву еще такъ живо всѣмъ памятнымъ Пушкинскимъ праздникомъ. Это въ состояніи забыть и рѣчь, произнесенную тогда Достоевскимъ во второмъ торжественномъ засѣданіи Общества любителей россійской словесности! (Пишущій эти строки, къ несчастію, не слыхалъ ея, а только читалъ.) Казалось, то было слово способное примирить славянофлловъ и западниковъ. Рѣчь эту назвали событіемъ. Она и была событіемъ въ нравственномъ мірѣ, но примиренія послѣ нея, какъ оказалось на повѣрву, не послѣдовало. Москва хорошо должна помнить, какъ вскорѣ послѣ увѣнчанія заживо началось развѣнчиваніе Достоевскаго, котораго представительницей явилась значительная часть печати. Ѳедоръ Михайловичъ былъ особенно огорченъ статьей А. Д. Градовскаго. "Зачѣмъ на своихъ нападать?" -- сказалъ онъ мнѣ о ней по возвращеніи своемъ изъ Старой-Русы. Этимъ объясняется полемическая рѣзкость лѣтняго Дневника писателя, такъ непріятно поразившая многихъ, въ томъ числѣ и извѣстную часть молодежи. Нѣкоторые же именно въ этомъ Дневникѣ сочувственно находили "все его исповѣданіе вѣры". При жизни Ѳедора Михайловича я бы, разумѣется, никогда не выдалъ его словъ объ А. Д. Градовскомъ. Теперь кто и можно, и должно сдѣлать, и мой уважаемый товарищъ, конечно, внимательно перечтетъ послѣ этого свои лѣтнія статьи въ Голосѣ. Самъ я недавно перечелъ мой отзывъ о "Бѣсахъ" въ моихъ "Публичныхъ лекціяхъ" и нашелъ въ немъ не что иное, какъ "общее мѣсто" съ казенно-либеральнымъ оттѣнкомъ. Тутъ же я понялъ и односторонность моего тогдашняго взгляда на "Преступленіе и наказаніе" (хотя H. H. Страховъ и тогда уже могъ бы вразумить меня своею извѣстною критическою статьей объ этомъ романѣ). Я все еще былъ тогда, такъ сказать, въ переходномъ періодѣ и это выразилось въ моихъ лекціяхъ обиліемъ общихъ мѣстъ" {Это совершенно вѣрно было замѣчено въ Голосѣ покойнымъ Ниломъ Адмирари.}. А Ѳедоръ Михайловичъ именно ихъ-то и не могъ выносить. Дѣло въ томъ, что въ нихъ сказывается не одна недодуманность, но и недостатокъ характера.
Отдохнувъ отъ сильныхъ московскихъ впечатлѣній, Достоевскій сталъ дописывать "Карамазовыхъ". Онъ какъ будто бы чувствовалъ, что не ради только журнальныхъ сроковъ ему надо спѣшить. Осенью прошлаго года писалъ онъ объ этомъ И. С. Аксакову (выписка изъ этого письма приведена въ замѣткахъ Анны Григорьевны): "Вы не повѣрите, до какой степени я занятъ день и ночь, какъ въ каторжной работѣ. Кончаю Карамазовыхъ, слѣдовательно подвожу итогъ произведенію, которымъ я по крайней мѣрѣ дорожу, ибо много въ немъ легло меня и моего. Я же и вообще-то работаю нервно, съ мукой и заботой. Когда я усиленно работаю, то боленъ даже физически.... Я работы изъ-за денегъ на почтовыхъ не понимаю. Но пришло время, что все-таки надо кончить, и кончить не оттягивая. Вѣрите ли, несмотря на то, что уже три года записывалось, иную главу напишу -- да и забракую, вновь напишу и -- вновь напашу. Только вдохновенныя мѣста и выходятъ заразъ, залпомъ, а остальное все -- претяжелая работа".
Дополненіемъ могутъ служить выдержки изъ письма его къ одной писательницѣ: "И однако я не могу писать съ плеча, я долженъ писать художественно. Я обязанъ тѣмъ Богу, поэзіи, успѣху написаннаго и буквально всей читающей Россіи, ждущей окончанія моего труда. А потому сидѣлъ и писалъ буквально дни и ночи. Ни на одно письмо съ августа еще не отвѣчалъ. Писать письма для меня мученіе, а меня заваливаютъ письмами и просьбами. Вѣрите, что я не могу и не имѣю времени прочесть ни одной книги и даже газетъ. Даже съ дѣтьми мнѣ некогда говорить. И не говорю.... А здоровье такъ худо, какъ вы и представить не можете. Изъ катарра дыхательныхъ путей у меня образовалась анфизема (задыханіе, мало воздуху) и болѣзнь моя тоже стала ожесточеннѣе.... Я все запустилъ, все бросилъ, о себѣ не говорю. Теперь ночь, шестой часъ по полуночи, городъ просыпается, а я еще не ложился. А мнѣ говорятъ доктора, чтобъ я не смѣлъ мучить себя работой, спалъ по ночамъ и не сидѣлъ бы по 10--12 часовъ нагнувшись надъ письменнымъ столомъ. Для чего я пишу ночью?-- А вотъ только-что проснусь въ часъ по полудни, какъ пойдутъ звонки за звонками. Тотъ входитъ -- одно проситъ, другой -- другое, третій настоятельно требуетъ, чтобъ я разрѣшилъ ему какой-нибудь неразрѣшимый, "проклятый" вопросъ, "иначе-де я доведенъ до того, что застрѣлюсь" (а я его въ первый разъ вижу). Наконецъ депутаціи отъ студентовъ, отъ студентокъ, отъ гимназистовъ, отъ благотворительныхъ обществъ -- читать имъ на публичномъ вечерѣ. Да когда же думать, когда работать, когда читать, когда жить?..."
Какъ не понять послѣ этого, почему онъ бывалъ иногда, по замѣчанію Анны Григорьевны, "такъ суровъ и непривѣтливъ съ первой минуты и иной разъ отказывалъ въ какой-либо просьбѣ, но потомъ ему становилось жаль, что говорилъ такъ сурово, и онъ старался загладить первое впечатлѣніе и почти всегда исполнялъ обращаемую къ нему просьбу".
При такой обстановкѣ и своей давнишней и сильной болѣзненности, онъ однакожь сохранялъ подъ кажущеюся мрачностью въ сущности свѣтлое настроеніе духа. И подъ конецъ онъ бы могъ повторить слова, относящіяся къ прошлому и записанныя его женою: "Жизнь моя была самая счастливая, несмотря на печальную обстановку, потому что внутренно я былъ всегда восполненъ. Говорятъ, что я пишу печальныя вещи; это не такъ: у меня въ моихъ произведеніяхъ больше радостей, чѣмъ у другихъ, но радостей высшихъ, вѣковѣчныхъ".
Онъ умеръ положительно въ цвѣтѣ своихъ духовныхъ силъ. "Я не весь выразился, мнѣ есть что сказать", могъ бы онъ повторить наканунѣ смерти. Возобновленный имъ съ настоящаго года Дневникъ писателя сильно занималъ его. Въ половинѣ января я засталъ его во время тревожнаго процесса писанія, усиленнаго мыслію, "что если не все пропуститъ цензура" (внести за себя залогъ, освобождающій отъ предварительной цензуры, онъ не имѣлъ средствъ). Особенно дорожилъ онъ тремя строками, -- вѣроятно, объ "оказаніи довѣрія". Онѣ были благополучно пропущены цензурой и этимъ ему значительно облегчалось дальнѣйшее развитіе той же мысли въ будущихъ нумерахъ Дневника. Съ концу года должно было окончательно выясниться, какъ именно "оказать довѣріе". Изъ глубины сердца вылились у него въ январскомъ нумерѣ Дневника, вышедшемъ въ свѣтъ въ самый день его похоронъ, слѣдующія строки: "Я желалъ бы только, чтобы поняли безпристрастно, что я лишь за народъ стою прежде всего. Въ его душу, въ его великія силы, которыхъ никто еще изъ насъ не знаетъ во всемъ объемѣ и величіи ихъ, какъ въ святыню вѣрую, а главное -- въ спасительное ихъ назначеніе, въ великій народный охранительный и зиждительный духъ, и жажду лишь одного: да узрятъ ихъ всѣ. Только-что узрятъ, тотчасъ же начнутъ понимать и все остальное".
Еслибъ ему удалось "все сказать, вполнѣ выразиться", кончилось бы непремѣнно тѣмъ, что всѣ пошли бы за нимъ за живымъ, какъ шли за умершимъ.
Но когда-нибудь всѣ и пойдутъ за его знаменемъ, ибо "свѣтъ его остается".