Миртов О. - На берегу

На берегу.

РАЗСКАЗЪ.

Когда волна уползаетъ обратно, слышенъ мелкій, разсыпанный рокотъ, странно похожій на скрежетъ... И послѣ мгновеннаго безсилія, снова бѣшенно-страстно вздымаются бѣлыя брызги, какъ бѣлыя руки, и рычитъ море и зальется вдругъ помутнѣвшей пѣной...

А вдали, на горизонтѣ, лежитъ тихая, лучистая полоска...

И цѣлыми часами, въ сладостномъ гипнозѣ, и цѣлыми вѣками смотритъ человѣкъ на тихую полоску, и не въ силахъ душа его примирить тишину горизонтовъ съ вѣчной борьбой у береговъ...

Онъ видитъ ее, прильнувъ къ рѣшеткѣ, потому что стоитъ одинъ только разъ, когда нибудь въ дѣтствѣ, или хотя бы глазами своей матери, еще не родившись, увидѣть ея отдаленныя грани, стоитъ увидѣть однажды, чтобы, войдя, никогда не вышелъ изъ сердца вѣчно манящій, тихій, обманчивый свѣтъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рѣшетка. Пять шаговъ въ длину, между узкими стѣнами... Низкій сводъ давитъ мысль...

Онъ карабкается, чтобы видѣть небо... Потомъ онъ ходитъ, ходитъ. Пять шаговъ туда, пять шаговъ обратно между узкими стѣнами. А въ глубинѣ души -- гдѣ то тамъ -- глыбы царственныхъ горъ и даль неоглядная... И лучезарный миражъ тихо сплетаетъ узоры, и слабая, слабая улыбка заставляетъ дрожать молодыя, мягкія, влажныя губы, на которыя легла неизгладимая тѣнь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, а старый Исаакъ нашелъ гармонію... Море бушуетъ... Тамъ, гдѣ-то, вдали, лучистыя грани мерещатся кому то, а старый Исаакъ рисуетъ, рисуетъ себѣ... Онъ все нашелъ и все примирилъ... Рисуетъ море, рисуетъ лодочки...

Онъ говоритъ:

-- Я помѣшался на лодочкахъ... я окончательно помѣшался на лодочкахъ!

Боже мой! Надо же что нибудь говорить, когда душа переполнена, когда человѣкъ нашелъ себя.

Всю жизнь мытарился Исаакъ. О мытарствѣ кричитъ безмолвно все его тѣло. Ему уже никогда не придется размять свои члены настолько, чтобы утратить сходство съ деревомъ, потерявшимъ всѣ свои вѣтви; но когда онъ оставляетъ кисть и произноситъ, потягиваясь.-- "Я помѣшался на лодочкахъ" -- въ тонѣ слышна увѣренность генія... О, теперь онъ чувствуетъ себя человѣкомъ.

Такъ онъ никогда не зарабатывалъ. Шутка ли! Провелъ кистью разъ-другой по маленькому камню, которыхъ много здѣсь, на берегу -- и вотъ тебѣ 20, 40 копѣекъ...

Денежная сторона, впрочемъ, его не касается. Онъ теперь на правахъ небожителя. Имѣетъ же, наконецъ, онъ право не думать о деньгахъ, въ самомъ дѣлѣ!.. Пусть думаетъ Ханка. Чѣмъ ей другимъ заниматься? Все теперь въ ея распоряженіи... Онъ и самъ въ распоряженіи у Ханки и даже какъ бы въ зависимости... Но это зависимость короля!..

Покупатели покупаютъ... и хорошо покупаютъ... Можетъ быть даже ни одинъ ученый художникъ не продаетъ такъ выгодно свои рисунки... Ну, а сынъ его не подмастерье какой-нибудь -- еврейчикъ, а докторъ...

Исаакъ сидитъ на складномъ маленькомъ стульчикѣ. Полѣнообразныя, тощія колѣна торчатъ подъ самымъ подбородкомъ -- на нихъ удобно положить камень.

Весь берегъ забросанъ камнями, горячими отъ солнца, отшлифованными моремъ... Стоитъ опустить только руку. Сколько еще онъ ихъ разрисуетъ!

Рядомъ, на широкой доскѣ, въ образцовомъ порядкѣ, разложены кисти и краски. Огненныя краски... Настоящій художникъ любитъ свѣжія, яркія краски... такъ, чтобы глазъ не могъ оторваться...

Надъ нимъ раскрытъ огромный парусиновый зонтикъ, привязанный къ палкѣ. Ханка сама смастерила зонтикъ... Какъ? Это ея дѣло... Исаакъ имъ доволенъ.

Покупатель улыбается, глядя на круглую, плотно загнутую спину, на склоненную шею, обвязанную красной, замусленной тряпкой.

Ханка знаетъ эту улыбку и ждетъ, наготовѣ.

Она говоритъ?

-- Это, вотъ, тоже наша работа... Въ магазинѣ вы заплатите рубль... Такихъ преспапье онъ рисуетъ штукъ двадцать за день. Мы продаемъ, продаемъ.. Я покажу вамъ еще...

Сильно прихрамывая, она бѣжитъ подъ навѣсъ и приноситъ оттуда цѣлую груду камней.

-- Его все работа!

Ханка улыбается улыбкой матери геніальнаго ребенка.

Она согласилась бы скорѣй удавиться, нежели отпустить покупателя съ пустыми руками. Она еще и еще двадцать разъ сбѣгаетъ подъ навѣсъ подъ палящимъ зноемъ, такъ низко присѣдая къ землѣ, что кажется, будто подъ ея ситцевой въ крапинкахъ юбкой вмѣсто ноги черпаетъ весло.

-- Вотъ съ кипарисами... или вотъ чайки надъ моремъ...

Чтобы отдѣлаться отъ Ханки, покупатель беретъ одинъ разрисованный камень.

-- Еще сорокъ копѣекъ...

-- Вамъ этотъ понравился?-- снисходительно произноситъ Исаакъ, бросая взглядъ на покупателя.-- Это недурно...

Никогда онъ не позволитъ себѣ сказать что нибудь больше. Пусть хвастается Ханка -- она простая, старая еврейка.

Исаакъ склоняетъ на бокъ голову и кривитъ одинъ глазъ на свою работу.

"Чайки, какъ живыя"...-- думаетъ онъ.

Брызги волны ему даются легко. Ему все дается легко. Онъ даже не смотритъ на море. Развѣ онъ не знаетъ моря! Слава Богу, цѣлый годъ видитъ. Онъ прекрасно всегда помнитъ о законахъ перспективы, и отдаленную чайку рисуетъ только намекомъ. И когда доходитъ до этого "намека", по всему его неразгибному тѣлу разливается блаженство, тихое блаженство творчества, котораго раньше никогда въ жизни не испытывалъ старый Исаакъ. Никогда! И развѣ это сладостное чувство, больше гораздо чѣмъ деньги, не доказываетъ человѣку, что онъ нашелъ свой путь?

И не замѣчаетъ старый Исаакъ, что его бѣлыя, толстыя чайки замерзли надъ деревянной волной...

Ночью, лежа рядомъ съ крѣпко спящей Ханкой, онъ придумываетъ новые мотивы для своихъ камней. Онъ засыпаетъ только для того, чтобы скорѣй проснуться. Онъ весь въ будущемъ.

Почему раньше ему не пришло въ голову заняться искусствомъ?! Передъ самой, можно сказать, смертью, Богъ направилъ его... А сколько за всю свою жизнь онъ могъ бы заработать на курортахъ! Каждому вѣдь хочется увезти воспоминанія о морѣ... Не пришлось бы Сюнькѣ продавать арбузы на базарѣ, когда Сюнька бѣгалъ еще босикомъ. И когда учился въ гимназіи, не пришлось бы ему давать уроковъ, чтобы кормить всѣхъ... И когда учился на доктора, можно было бы высылать ему заграницу не 15 р. въ мѣсяцъ, а гораздо больше... Правда, Швейцарія не Россія, и Сюпька писалъ, что тамъ на 15 р. ого! какъ можно себѣ жить!.. Рубль стоитъ три франка! За эти три франка они тутъ съ Ханкой бились головой о камни...

Но развѣ онъ зналъ, что у него такой талантъ, развѣ онъ зналъ?!..

Самъ Богъ, видно, послалъ тогда Ханку на берегъ... Подумать только!-- этимъ самымъ масломъ онъ разводилъ прежде краски для заборовъ и крышъ! А теперь!..

И все Ханка! Вотъ ужъ настоящая жидовка...

Что значитъ! развѣ плохо быть жидовкой? Это теперь появились "евреи", а прежде были только "жиды" и "жидовки"... И надо спросить еще -- чѣмъ лучше быть -- "художникомъ" или честной жидовкой?

Онъ, видно, всегда былъ только художникомъ, оттого и Сюнька сидѣлъ на базарѣ, а послѣ едва чахотки не нажилъ, пока добился диплома...

А можетъ быть и есть чахотка? Надо спросить еще!.. За четыре года въ письмахъ можно все написать и ничего не написать...

И вотъ Ханка продала этотъ первый камень, на которомъ онъ просто шутя, ну просто такъ себѣ -- нарисовалъ кипарисъ и море -- вотъ и пошло!

Она ничего не выпуститъ изъ рукъ! Если бы не Ханка, развѣ былъ бы этотъ дипломъ?.. Конечно, не видать бы Сюнькѣ диплома!

Взяла и продала за десять копѣекъ.

Ну, можетъ быть, такъ, просто купили... Видятъ -- старая, оборванная еврейка...

Что значитъ! развѣ нѣтъ такихъ, которые могутъ пожалѣть старую еврейку и дать ей десять копѣекъ...

Не много такихъ... И такъ просто не очень то жалѣютъ. Сразу -- на тебѣ десять копѣекъ! почему сразу? За простой камень не дадутъ...

Значитъ, все-таки, на немъ было что нибудь разрисовано!

Можетъ быть, удивились даже, что дешево...

А, можетъ быть, первый рисунокъ былъ лучше всѣхъ... Когда свѣжія идеи -- все хорошо. Правду сказать, онъ, кажется, сталъ повторяться. Одинъ господинъ, недавно, сказалъ своей дамѣ:

"драповое небо"

"небо изъ лиловаго драпа".

Что они тамъ понимаютъ! Что значитъ "драповое небо"! Мало ли что можно сказать! можно сказать:

"ситцевое море"...

Дама была деликатная... много набрала. Ханка-то какъ суетилась! Какъ у нея не подкосятся ноги!..

И все-таки онъ хорошо заплатилъ... Больше другихъ, хотя и смѣялись. Мы развѣ знаемъ, чему люди смѣются?..

Уходя, повторилъ нѣсколько разъ:

"Великолѣпно! Чудесно!"

Дѣла идутъ хорошо. Здѣсь они не боятся погромовъ. Здѣсь, на берегу, люди совсѣмъ какъ-то другіе, вѣжливы даже къ еврею. Или, можетъ быть, потому, что онъ теперь настоящій художникъ?..

Отъ послѣдняго погрома, когда Ханкѣ перебили ногу, Богъ отпустилъ ихъ на покой...

Только бы этотъ русскій экзаменъ. Скорѣй бы три мѣсяца... Что такое три мѣсяца! Пусть Ханка плачетъ изъ-за трехъ мѣсяцевъ! онъ ждалъ четыре года... какое четыре! двадцать пять лѣтъ они ждали!

Только бы Сюнька не запутался въ эту политику! Теперь вѣдь не спросятъ -- есть старый Исаакъ? есть старая Ханка? Спросятъ -- жидъ? а!-- Надо повѣсить... Правда, всякій порядочный человѣкъ долженъ посидѣть въ тюрьмѣ... Но что такое тюрьма? Развѣ Исаакъ и Ханка и Сюнька не просидѣли въ тюрьмѣ всю свою жизнь?.. Теперь, небось, Сюнька поѣхалъ въ Петербургъ не въ четвертомъ классѣ, какъ тогда уѣхалъ въ Швейцарію... А, можетъ, быть и въ четвертомъ... Развѣ нельзя и соврать для того, чтобы успокоить стараго Исаака...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пять шаговъ между стѣнами. Тускло-желтый отблескъипролазитъ сквозь рѣшетку, не освѣщая -- плотный, неумолимый, какъ желѣзные прутья.

Есть гдѣ нибудь прозрачный, голубой свѣтъ? Зеленоголубой?.. Между облаками?..

Онъ карабкается, цѣпляясь пальцами о желѣзо, обрывая кожу. Желѣзный сводъ и каменное дно. Глубокія, неподвижныя тѣни внизу и вверху -- глухія, безмолвныя.

Будущее -- для человѣчества... для него -- только прошлое...

Когда человѣкъ одинъ въ своемъ жилищѣ души, когда онъ ощутилъ міровое одиночество, онъ перестаетъ думать, онъ уже только видитъ... Мгновеньями онъ видитъ сразу всю жизнь въ одномъ штрихѣ.

Видитъ людей, точно навѣки отъ страха пригнутыхъ къ землѣ...

Видитъ согнутую, точно свернутую, прячущую спину... Человѣка, который прячетъ свой страхъ... Подъ сѣдыми бровями мигаютъ осторожные, высматривающіе глазки...

Послѣ погромовъ онъ такъ, не разгибаясь, лѣзъ на крышу и красилъ ее густой, красивой краской. Кажется, тогда онъ былъ совсѣмъ доволенъ, этотъ загнанный еврей... Оттого, что размазывалъ краску?.. Оттого, что былъ въ безопасности?.. На крышѣ онъ даже мурлыкалъ... и былъ такой важный... Такъ мягко, сочно надавливалъ кисть... Казалось даже, что вкусно...

...Какъ хотѣлось покрасить самому!.. Но никогда не давалъ!.. "Это тебѣ не игрушки"... "ничего еще не понимаешь... выростешь, будешь и ты красить, какой захочешь краской"...

"Ничего не будешь! Никакихъ красокъ! Ступай, Сюнька, учиться! Читай!"

"Что ты все кричишь на него, Ханка"...

Мягкая улыбка освѣщаетъ лицо и постепенно потухаетъ.

...Проклятая тюрьма...

...Въ сумеркахъ возвращались домой... Точно крались..

Точно ползъ, не разгибаясь, пряча подъ согнутой спиной всего себя...

Оглядывался. "Тссс!"

Вдругъ прижимался къ забору. Да, на крышѣ онъ былъ въ безопасности...

-- Тссс!.. подожди... не стучи такъ ведромъ. Вытяни руки...

Пустое ведро звякало о колѣни... Отъ ведра пахло краской..

Всегда непрозрачное небо... между заборомъ и тротуаромъ много мѣста... Отъ влажной травы босымъ ногамъ холодно... Въ неясныхъ очертаніяхъ выплываютъ внезапню огромные встрѣчные люди...

...Дѣлали видъ, что не боятся... ха... ха... будто не видятъ: такъ, идутъ себѣ просто. Почему непремѣнно по тротуарамъ? Никому не мѣшаютъ... Старый жидъ и жиденокъ... Издали не видно, что жидъ... Сливаются съ заборомъ...

...Хорошо бы жидамъ принять окраску камней, коры, песковъ!.. Къ прочимъ тварямъ природа куда милосерднѣй!.. И только еврею дала блестящіе, рѣзкіе знаки, чтобы дразнить кровожадныхъ...

...Чей богъ впервые проклялъ еврейскую кровь?.. Эта кровь должна поить жадную землю изъ вѣка въ вѣкъ... Даже въ свѣтлые дни примиренія... Чей проклятый, неистовый богъ?!..

Мертвыя стѣны молчатъ. Ящикъ съ каменнымъ дномъ становится ниже, тѣснѣй... Осѣдаетъ глубоко въ душѣ... Это преддверье гроба... Будущее -- для человѣчества... а для одного маленькаго человѣка, дерзнувшаго мстить богу -- вся жизнь въ клочкахъ торопливыхъ, горячечныхъ воспоминаній...

Безсмысленная тишина отдается въ ушахъ вкрадчиво-глухимъ шипѣніемъ -- звономъ, безпрерывно-монотоннымъ, какъ длительный предсмертный хрипъ. Онъ растетъ, наполняетъ всю камеру, весь міръ, и стоитъ человѣкъ у рѣшетки, уронивъ голову на грудь, и не карабкается выше... Глубокія, вѣчныя тѣни молчанія и отлетѣвшихъ миражей окутываютъ мысль...

И только тамъ, въ глубинѣ, свѣтится еще полоска... Что это -- жизнь? Или смерть?..

...Пусть оборвутся всѣ струны... Пусть вздымется море и дрогнетъ отъ ужаса воздухъ!..

Мечется человѣкъ... а когда упадетъ -- улыбнется безсилію человѣка жалкой послѣдней гримасой.....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неисчислимыя солнца сверкаютъ въ расплавленномъ морѣ -- для каждой капли цѣлое солнце. Море колышется, море сладостно нѣжится въ тихомъ звонѣ лучей. Горячій, радостный воздухъ дрожитъ надъ горами. Солнце ликуетъ въ зенитѣ, могучее, жадное. Вершины обезсилѣли, точно опали, смякли... Солнце бросило на нихъ синюю вуаль -- чуть видны отвѣсные скаты, скрыты бездны, затушеваны пропасти, все подернуто поволокой, и распаленная земля сладостно вбираетъ въ себя солнце... Свершается таинство... Легкія волны у береговъ выдаютъ глубокое волненіе на днѣ. Міровое, великое Я претворилось въ каждой былинкѣ, каждый атомъ творитъ...

А человѣчекъ на берегу выдумываетъ свое собственное море.

Такія радужныя краски могутъ родиться только въ головѣ стараго, запуганнаго маляра. Синее море -- какого нѣтъ на свѣтѣ. Апельсиновое небо, какое можетъ быть будетъ когда-то... Старый, храбрый декадентъ!

Одинъ великій художникъ сказалъ: "Если бы солнце и луна стали сомнѣваться, они немедленно погасли бы". Исаакъ не сомнѣвается.

За спиной его кто-то стоитъ.

Ханка находитъ необходимымъ, чтобы онъ рисовалъ на виду.

...Причуды вѣчныя... Хорошее купятъ, гдѣ ни рисуй... Ну, пусть будетъ, какъ хочетъ...

Жара. Лучше бы въ своей комнатѣ, въ подвалѣ... Ну, пусть уже, пусть... Человѣку должно казаться, что ему прохладно, когда ему жарко...

-- А ловко это у васъ!

Господинъ сплевываетъ виноградную кожицу, поворачивая лице къ морю.

-- Богатыя краски у васъ.

-- Да, ничего...

Вѣтеръ подулъ съ моря. Опять будутъ волны. Придется все переставить подальше.

Ханка издали, разговаривая съ покупателями, изучаетъ молодого человѣка. Палку держитъ подъ мышкой и щиплетъ виноградъ изъ бумажнаго мѣшка. Легкое пальто накинуто сверхъ красной рубахи. Изъ кармана торчатъ газеты. Желтая соломенная шляпа горитъ на солнцѣ, какъ позолоченная.

-- Хорошо вамъ тутъ, подъ зонтикомъ.

Ханка не совсѣмъ понимаетъ его улыбку. Она бѣжитъ съ привѣтливымъ лицомъ, широко раскрывъ ротъ съ торчащими зубами.

-- Вы что же, учились?

-- Самоучка! Совсѣмъ самоучка, -- торопится Ханка.-- Купите что-нибудь на память о морѣ.

-- Навязываешься ты, Ханка... Понравится -- возьмутъ.-- Исаакъ склоняетъ голову на одинъ бокъ, потомъ на другой, и остается доволенъ.-- Намъ, знаете, не до ученья было... Какъ на душѣ лежитъ, такъ и пишу. Чувствую солнце, чувствую море... Не знаю, хорошо или дурно...

-- Много покупаютъ!.. много!.. вотъ, напримѣръ, чайки надъ моремъ... возьмите...

--...Цѣлый день сижу, не разгибаясь...

-- Но вы испытываете и наслажденіе?-- у молодого человѣка добрые, веселые глаза.-- Давно вы этимъ занимаетесь?..

-- Совсѣмъ вотъ только теперь!..-- вздыхаетъ Ханка.

Художникъ отвѣчаетъ не сразу -- онъ занять.

-- Да! поздно нашелъ свое призваніе... Не знаю, дурно ли, хорошо...

-- Если бы не хорошо, не покупали бы...

Исаакъ не любитъ, когда хвалитъ только Ханка.

-- Здорово!-- неопредѣленно произноситъ молодой человѣкъ и съ радостнымъ смѣшкомъ сплевываетъ виноградную кожицу въ море.-- Я нахожу даже, что великолѣпно!

-- Мечтаю, знаете, поѣхать въ Берлинъ поучиться на старости лѣтъ...

-- Почему же не здѣсь, не въ Петербургъ, не въ Москву?

-- Что? въ Россіи? Гдѣ въ Россіи художники? Я ихъ не вижу. Меня, знаете, не тянетъ учиться у нашихъ художниковъ... Можетъ быть, у нихъ техника и лучше, а, знаете, здѣсь у нихъ не лучше...

Исаакъ указываетъ на свою грудь. Онъ выходитъ изъ подъ зонтика, чтобы размять колѣни. Но тѣло его все же остается въ сидячемъ положеніи.

-- Нужно, чтобы было въ груди у художника, а я ничего не вижу въ груди у русскихъ художниковъ...

Онъ машинально подтягиваетъ свои штаны съ оборванными петлями, выемыканные изъ-подъ старенькаго ремня.

"Странный очеркъ полудерева", думаетъ юноша, не скрывая улыбки.

-- Они холодно пишутъ... Надо не бояться красокъ. Вотъ и покажу вамъ свои другіе мотивы... если интересуетесь.

Всѣ трое идутъ къ навѣсу. Ханка забѣгаетъ впередъ, поджидая и радостно улыбаясь, очень похожая на хромую собачку, у которой присохли всѣ ранки.

Исаакъ застегиваетъ на ходу миткалевый пиджачекъ. Одна пуговица оказалась лишней.

Зонтикъ, стульчикъ и краски остаются одни. Ихъ мягкіе контуры, затушеванные лучами, наивно выдѣляются на фонѣ моря.

Юноша выбралъ маленькій камешекъ съ лодочкой.

-- Вамъ не нравятся его большіе рисунки?-- вопрошаетъ Ханка ревниво.

Вредное у нея самолюбіе! Не въ первый разъ ему приходится учить ее такту.

-- Эта лодочка хорошо у васъ вышла,-- произноситъ, наконецъ, молодой человѣкъ.

Ханка торопится, какъ будто ей надо на поѣздъ. Снимаетъ съ полки большой, раскрашенный камень -- еще и еще.

Исаакъ хранитъ спокойную важность.

-- Здѣсь чайки... тоже недурно.

-- Да, и чайки... "Смѣшной старикъ!"

Интересно наблюдать, какъ за полумертвыми щеками загорается жизнь.

-- Вотъ только сынъ займется практикой, поѣду и я поучиться... Что подѣлаешь! Въ жизни все наоборотъ -- прежде учится сынъ, потомъ начинаетъ отецъ...

Онъ нашариваетъ пуговицу и сосредоточенно ее застегиваетъ. Рука у него какая-то ржавая, и движенія прерывистыя, старческія.

Молодой человѣкъ интересуется сыномъ... Ханка сіяетъ, даже забыла о торговлѣ.

Исаакъ торопится къ своему зонтику. Не станетъ же онъ кричать: сынъ -- докторъ! сынъ -- докторъ! Пусть хвастается Ханка... Никому не покажется страннымъ, если мать и дипломъ заграничный покажетъ...

... Не всякому, конечно. Первые дни, когда получили съ почты, спрашивала каждаго: настоящій? Надо, все-таки, прежде немножко узнать человѣка.

-- Такой всѣмъ даютъ?-- слышитъ Исаакъ.

Море, дѣйствительно, стало волноваться... Словно окончилось что-то... вѣтеръ прервалъ вдругъ тишину.

... Вѣчно боится чего-то... глупая Ханка. Пора уже и повѣрить...

Тоненькой, тоненькой кисточкой онъ выводитъ бѣлый парусъ, затаивъ дыханье.

... Интересно, все-таки, что отвѣтилъ господинъ... Не слышно за моремъ... какъ вдругъ оно измѣнилось... Ну, у Ханки зубы торчатъ -- значитъ все хорошо... Качаетъ головой, будто говоритъ: "вотъ видите! вотъ видите!" И руками все передъ лицомъ господина... Надо бы ей отучаться... когда у Сюньки будетъ свой кабинетъ...

Молодой человѣкъ держитъ дипломъ въ обѣихъ рукахъ, близко присматриваясь. У него выпуклые глаза и совершенно серьезны. Они вмѣстѣ подходятъ.

-- Что ты, Ханка! можетъ, господину не такъ все интересно, что тебѣ интересно...

-- Это вѣрно, что нужно три мѣсяца для русскихъ экзаменовъ?

-- Что ты все сомнѣваешься, Ханка! Развѣ Сюнька обманетъ?

-- Нужно три мѣсяца?

-- Конечно... конечно... Это ваша фамилія?-- молодой человѣкъ не поднимаетъ лица отъ бумаги.

-- Можетъ, и больше назначатъ, мы вѣдь не знаемъ... газетъ не читаемъ... Что значитъ три мѣсяца?

-- Газеты!.. Вотъ если бы намъ господинъ разсказалъ, какъ тамъ теперь, въ Петербургѣ...

Кажется, Ханка хромаетъ даже, когда стоитъ на мѣстѣ -- будто присѣдаетъ передъ господиномъ, заглядывая въ глаза снизу вверхъ.

-- Вы отецъ его?.. это... ваша фамилія?

Почему Ханка вдругъ замолчала? Всѣ замолчали... Волна хлестнула далеко. Брызги разсыпались надъ головой. У юноши больное -- землистое лицо. Молодой... не старше Сюньки, навѣрное.

-- Это вашъ...? это вашъ...?

-- Что? за моремъ не слышно...

-- Ну, да! конечно, это его фамилія.

-- Вы изъ Петербурга?-- вдругъ вскрикиваетъ Ханка, точно освобождаясь отъ гипноза.-- Вы не встрѣчали...

-- Нѣтъ... нѣтъ. Нѣтъ.,

-- Можетъ быть, въ Бернѣ?

-- Нѣтъ... нѣтъ... никогда...

-- Онъ уже почему-то давно намъ не пишетъ.

-- И все тебѣ "давно". Мѣсяцъ человѣкъ не писалъ, а мы уже стонемъ. Есть человѣку когда съ нами возиться! Вотъ, когда практику будетъ имѣть...

-- Ой-ёй! для практики много еще нужно!

-- Что значитъ! Опять ты свое... квартира приличная -- вотъ и все.

Молодой человѣкъ молчитъ, опустивъ глаза. Они забыли о немъ. Вдругъ онъ протягиваетъ руку Исааку, потомъ Ханкѣ, и быстро уходить.

И такъ же внезапно останавливается въ нѣсколькихъ шагахъ, будто желая спросить или сказать имъ что-то...

Но приподнялъ шляпу, и это вышло какъ-то странно... Словно кто-нибудь еще стоитъ за ихъ спиной...

Они провожаютъ его глазами.

Высокій, худой, онъ идетъ вдоль берега торопливо, почти бѣгомъ, какъ не ходятъ больные. На ходу разворачиваетъ газету. Вѣтеръ треплетъ ее... Точно бѣлымъ флагомъ...

Останавливается, близко пригибаясь лицомъ... Потомъ идетъ, почти бѣжитъ.

Необычайное -- тихое что-то словно проносится надъ головой... и не проходитъ въ сознаніе...

-- Развѣ непремѣнно нужно быть ученымъ художникомъ, чтобы имѣть сына докторомъ,-- бормочетъ Исаакъ.

Ханка опускается на камни.

-- ...Онъ знаетъ нашего Сюньку... кажется...

Опершись въ колѣни, она задумчиво смотритъ на далекую, свѣтлую полоску за моремъ.

-- Кажется...-- повторяетъ Исаакъ безсознательно, рисуя какой-то намекъ.

Вдругъ отрываетъ кисть и, глядя на Хадку, не выпрямляя шеи, какъ смотрятъ поверхъ очковъ, вскрикиваетъ раздраженно:

-- Все тебѣ "кажется"! Надо, чтобъ человѣку не казалось, что ему кажется! Всякій долженъ знать твоего сына! Только всѣхъ безпокоишь! Сколько я нарисовалъ сегодня? Не очень-то Сюнька будетъ имѣть практику, если я нарисую пять штукъ за день! Ты видѣла этого господина? Можетъ быть, ему тоже хочется быть докторомъ... Ты о чемъ нибудь захотѣла подумать! Одинъ докторъ, одинъ художникъ, а другому надо умирать... Человѣкъ экзаменъ держитъ...

Сощуренное лицо Ханки совсѣмъ коричневое отъ солнца. Глазъ, ослѣпленныхъ блескомъ воды, будто вовсе нѣтъ, и вся Ханкина физіономія выразилась только въ торчащихъ зубахъ и въ большомъ раскрытомъ ртѣ, который она задумчиво оттягиваетъ, упираясь рукой о подбородокъ. Что-то животное, стихійное -- общее съ этими горячими камнями, съ горами и моремъ. Тѣнь зонтика падаетъ мимо, вся она подъ раскаленнымъ солнцемъ, не замѣчая его.

Она поправляетъ сѣдую прядь, которая выбилась изъ подъ краснаго платка и мимоходомъ, грязной ладонью, вытираетъ крошечную слезинку -- или брызгу волны, упавшую на вѣки.

Исаакъ совсѣмъ уже спокоенъ.

"Дура Ханка"...

Волны бѣгутъ, разбиваются... и когда уползаютъ обратно, слышенъ рокотъ, похожій на скрежетъ. Это вмѣстѣ съ волной убѣгаютъ, стуча и толкая другъ дружку, мелкіе камни...

А вдали, на горизонтѣ, тихая, лучистая полоска...

Надо бы стульчикъ отставить подальше -- идетъ огромная волна и зальетъ, пожалуй, все...

Но старый Исаакъ увлекся...

Ханка не думаетъ ни о чемъ... А только смотритъ, смотритъ по ту сторону моря ослѣпленными солнцемъ, крошечными глазами и видитъ сразу все -- и море, и небо, и... Сюньку... Только не на экзаменахъ, а Сюньку маленькаго, черненькаго, въ дырявыхъ штанишкахъ, надѣтыхъ прямо на голое тѣло. Видитъ грязныя, голыя Сюнькины колѣнки, грустные, большіе, черные глаза на матовомъ, востренькомъ личикѣ. И смотритъ Ханка въ тревожномъ, сладостномъ гипнозѣ на тихую, свѣтлую полоску, и тянется ея душа къ отдаленнымъ гранямъ, словно ищетъ тамъ свою душу и словно ударяется о стѣну, которая встаетъ выше, все выше...

...Сюнька!..

Море шумитъ.

Кажется, будто зоветъ кто-то...

Она вскакиваетъ, бѣжитъ -- припадая къ землѣ, черпая своимъ весломъ...

О. Миртовъ.

"Современный Міръ", No 11, 1907