Масальский Константин Петрович - Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя

Похожденія Чичикова, или Мертвыя души. Поэма Н. Гоголя. Москва. Въ Университетской типографіи, 1842. Часть I. Стр. 475, въ-8.

Господинъ Гоголь неоспоримо принадлежитъ къ числу первоклассныхъ русскихъ литераторовъ. Онъ одаренъ въ высокой степени комическимъ талантомъ, наблюдательностію и умѣньемъ подмѣчать и списывать смѣшныя черты оригиналовъ, которыхъ много существуетъ на бѣломъ свѣтѣ. Въ особенности отличается онъ картинами малороссійскаго міра, къ которому и самъ принадлежитъ по своему происхожденію. Нельзя однако жъ не пожалѣть, нельзя не досадовать, что нѣкоторые критики, черезъ-чуръ строгіе и явно несправедливые почти ко всѣмъ прежнимъ и нынѣшнимъ русскимь писателямъ, безусловно восхищаются всѣмъ, что ни напишетъ Гоголь, приходятъ въ восторгъ отъ каждой его строчки, безотчетно кричатъ объ его заслугахъ и ставятъ его на такую высоту, на которой самая здоровая голова закружится. Восторгъ этихъ критиковъ, постепенно воспламеняясь, обратился въ какую-то мономанію, дошелъ наконецъ до вопіющей и смѣшной нелѣпости. Мало того, что эти критики,-- унижая безпрерывно всѣхъ живыхъ русскихъ писателей не своего прихода и отказывая въ заслугахъ писателямъ уже умершимъ, какъ-то Державину, Карамзину, Марлинскому, и многимъ другимъ,-- провозгласили господина Гоголя громаднымъ талантомъ, геніемъ, первымъ русскимъ прозаикомъ, первымъ поэтомъ, со временъ котораго началась новая эпоха словесности; они наконецъ готовы были пожаловать его въ чинъ литературнаго генералиссимуса; но такъ какъ этого чина не существуетъ, то эти критики, но принадлежащей имъ власти, произвели господина Гоголя за Тараса-Бульбу, впредь до усмотрѣнія, въ Гомеры! Скажите, пожалуйста, что это такое? Шутка или насмѣшка? Правда, что между Гомеромъ и Гоголемъ есть сходство: обѣ эти фамиліи начинаются, какъ видите, съ Го; но сходство только тѣмъ и ограничивается. Еще подмѣчена одна непонятная странность, а именно: всѣ послѣдователи покойнаго, туманной памяти, нѣмецкаго философія Гегеля,-- который всю жизнь проповѣдывалъ премудрость и самъ объявилъ, умирая, что его никто изъ смертныхъ не понялъ,-- всѣ Гегелисты непремѣнно и Гоголисты. Отчего это? Задача очень мудреная! Между Гегелемъ и Гогелемъ ровно ничего общаго нѣтъ. Кажется, во всей этой путаницѣ виновата буква Г. Въ самомъ дѣлѣ -- Гоголь, Гегель, Гомеръ. Есть что-то сходное. Долго ли сбиться! А если ужъ кто-нибудь имѣлъ несчастіе на чемъ бы то ни было сбиться съ панталыку, какъ говорятъ земляки господина Гоголя, то ужъ такого человѣка не переспоришь. Мономаніи, какъ извѣстно, бываютъ чрезвычайно странны и разнообразны.

Мы и не намѣрены спорить съ Гегелистами, Гоголистами и проч. Пускай ихъ потѣшаютъ себя, упражняясь въ гиперболическихъ, восторженныхъ похвалахъ и панегирикахъ. Упражненіе это было бы довольно невинно, если бы такія похвалы писались по одному искреннему чувству и убѣжденію, а не съ тѣмъ намѣреніемъ, чтобы литераторовъ своего прихода возвысить до небесъ, и потомъ всѣхъ прочихъ низвергнуть въ преисподнюю. Но и безъ этого, всѣ подобныя, доведенныя до нелѣпости, похвалы, могутъ быть сами по себѣ вредны, убаюкивая дарованія писателей, поселяя въ нихъ излишнюю самонадѣянность и гордость, и тѣмъ самымъ сбивая съ пути истинные таланты. И кто же сами эти критики,

Которые всемощны, какъ Зевесъ,

Свергаютъ смертныхъ въ адъ, возносятъ до небесъ!

Кто, скажите, эти критики? Вѣроятно, они поди съ умомъ и знаніями громадными, со вкусомъ твердымъ и чистымъ, какъ алмазъ? Вѣроятно, они пожалованы к ѣмъ-нибудь въ критическіе генералиссимусы? Нѣтъ, никто еще ихъ не жаловалъ этимъ чиномъ. Они, покуда, еще ничѣмъ не доказали сами ни своего громаднаго ума, ни своего алмазнаго вкуса, а упражнялись только въ звонкихъ похвалахъ и громоподобныхъ порицаніяхъ, написанныхъ большею частію надутымъ, неправильнымъ, ученическимъ слогомъ.

Но вотъ еще что всего забавнѣе. Эти критики, для приданія себѣ вѣса и кредита, вздумали увѣрять всѣхъ то прямо, то намеками, что они проникнуты отъ головы до пятокъ аристократическимъ духомъ; что они проводятъ дни и чуть-чуть не ночуютъ въ лучшихъ гостиныхъ; что они люди самаго лучшаго тона; что они -- сливки человѣчества, самые образованные и просвѣщенные Европейцы,

Съ которыми теперь и графы и князья,

Друзья;

Которые теперь съ вельможей,

У коего они не смѣли сѣсть въ прихожей,

Играютъ запросто въ бостонъ.

Всѣ просвѣщенные и образованные читатели давно уже очень хорошо поняли и оцѣнили эту неумѣстную и ни на чемъ не основанную претензію на аристократизмъ, потому-что они хорошо знаютъ истинное значеніе слова: аристократъ. Такихъ читателей не проведешь никакими уловками. Но встрѣчаются и такіе, которые въ простотѣ сердца вѣрятъ, что нѣкоторые критики въ самомъ дѣлѣ люди высшаго полета, и потому считаютъ обязанностію держаться мнѣній этихъ критиковъ, воображая, что думать несогласно съ ними значитъ впасть въ противорѣчіе съ аристократическою сферою, съ высшимъ кругомъ общества. Не безпокойтесь! Можемъ васъ увѣрить, что аристократизмъ всѣхъ этихъ господъ заключается лишь въ томъ, что они, нерѣдко чувствуя сквозной вѣтеръ въ карманѣ, ведутъ себя важно и гордо, какъ лорды, считающіе свои доходы милліонами; что они носятъ весьма граціозно бѣлыя или желтыя перчатки, говорятъ и судятъ обо всемъ наотрѣзъ, какъ слѣдуетъ лордамъ, и, наконецъ, что они знаютъ великое и важное правило, что за обѣдомъ бѣлое вино должно быть холодно, а красное не холодно.

Всѣ эти черты, которыя выше набросаны только слегка, заключаютъ въ себѣ пребогатый запасъ для сатиры и комедіи. Если бы вздумалъ Гоголь употребить этотъ запасъ въ дѣло, то вышла бы презабавная комедія или превосходный сатирическій романъ. Его талантъ служитъ въ томъ порукою. Но вотъ онъ пишетъ поэму подъ заглавіемъ: Похожденія Чичикова или Мертвыя души. Этой поэмы издана теперь первая часть. Мы се внимательно прочитали, чуждые всякаго предубѣжденія, и выскажемъ наши впечатлѣнія и замѣчанія. Повторимъ здѣсь, что мы поставили себѣ за неизмѣнное правило не дѣлить писателей на приходы, не руководиться никакими личными отношеніями и разсчетами, и отдавать каждому литератору свое. Любя русскую словесность, мы любимъ и всѣхъ русскихъ писателей. Разбирая ихъ произведенія, будемъ всегда высказывать прямо наше мнѣніе объ нихъ. Можемъ иногда ошибиться, потому-что всѣ люди подвержены ошибкамъ, но по-крайней-мѣрѣ похвалы или указанія какихъ-нибудь недостатковъ всегда будутъ согласны съ искреннимъ нашимъ чувствомъ и убѣжденіемъ.

Мы не понимаемъ: почему Мертвыя души названы поэмой. Насмѣшники, пожалуй, скажутъ, что авторъ повѣрилъ критикамъ, которые произвели его за Тараса Бульбу въ Гомеры, и назвалъ Похожденія Чичикова поэмою потому, что Гомерова Иліада называется поэмою. Вѣроятно это шутка; но намъ кажется, что шутить въ заглавіи сочиненія неумѣстно. Всякую вещь должно называть ея именемъ, говоритъ французская пословица. Если Похожденія Чичикова поэма, то мы не видимъ препятствія назвать Ревизора трагедіей въ пяти дѣйствіяхъ.

Разскажемъ содержаніе Мертвыхъ душъ, и вы сейчасъ убѣдитесь, что это сочиненіе такъ же похоже на поэму, какъ мы съ вами на китайскаго богдохана. Разскажемъ притомъ сущность новой поэмы не по европейской методѣ извѣстныхъ критиковъ, которые всегда разсказываютъ содержаніе произведеній всѣхъ писателей, не принадлежащихъ къ ихъ приходу, своимъ слогомъ, съ приличными украшеніями, прибавками и убавками. Изложимъ содержаніе новой поэмы вѣрно, съ сохраненіемъ даже подлинныхъ словъ автора, которыя вездѣ станемъ отмѣчать, для отличія, косыми буквами.

У какого-то бѣднаго дворянина родился сынъ. Жизнь при началѣ, взглянула на него какъ-то кисло-непріютно, сквозь какое-то мутное, занесенное снѣгомъ окошко. Отецъ его былъ больной человѣкъ, въ длинномъ сюртукѣ на мерлушкахъ и въ вязанныхъ хлопанцахъ, надѣтыхъ на босую ногу, безпрестанно вздыхавшій, ходя по комнатѣ {Вздыхавшій, ходя по комнатѣ! Это Гомеровскій грамматическій промахъ.} и плевавшій въ стоявшую въ углу песочницу. Онъ былъ человѣкъ безъ образованія. Когда герой поэмы, на котораго жизнь при началѣ взглянула кисло-непріютно, подросъ; то плевавшій въ песочницу почтенный его родитель повезъ сынка въ городъ, сдалъ его на руки родственницѣ, дряблой старушонкѣ, и распорядился, чтобы онъ ежедневно ходилъ въ классы городскаго училища. Прощаясь съ сыномъ, родитель далъ ему между прочимъ слѣдующее отеческое наставленіе: Не угощай и не подчивай никого, а веди себя лучше такъ, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копѣйку, эта вещь надежнѣе всего на свѣтѣ. Все сдѣлаешь и все прошибешь на свѣтѣ копѣйкой. Сказавъ такое трогательное и умное наставленіе, почтенный родитель, плевавшій въ песочницу, уѣхалъ домой и умеръ, а сынъ, герои поэмы, на котораго жизнь при началѣ взглянула какъ-то кисло -- непріютно, началъ учиться, копить копѣйку, вышелъ наконецъ изъ училища и опредѣлился на службу, въ казенную палату. Послѣднія родительскія слова и наставленія заронились глубоко ему въ душу. Онъ продолжалъ и въ палатѣ копить копѣйку. Надобно сказать, что палатскіе чиновники особенно отличались невзрачностію и неблагообразіемъ. У иныхъ были лица точно дурно выпеченный хлѣбъ: щеку раздуло въ одну сторону, подбородокъ покосило въ другую, верхнюю губу взнесло пузыремъ, которая въ прибавку къ тому еще и треснула. И одного чиновника, со всѣми нечисленными качествами, пріискать трудно, а въ этой палатѣ посчастливилось подобрать многихъ по одной формѣ: щека на сторону, подбородокъ въ другую, верхняя губа пузыремъ, да еще въ прибавку и треснула. Между такими чиновниками не могъ быть не замѣченъ и отличенъ Чичиковъ, представляя во всемъ совершенную противоположность и взрачностью лица, и привѣтливостью голоса, и совершеннымъ неупотребленьемъ никакихъ крѣпкихъ напитковъ. Чичиковъ подбился къ старому рябому повытчику, прикинулся влюбленнымъ въ рябую его дочь, по ходатайству повытчика самъ сдѣлался повытчикомъ и потомъ обманулъ своего покровителя, не женясь на рябой его дочери. Потомъ досталъ онъ хлѣбное мѣстечко и продолжалъ копить копѣйку; потомъ опредѣлился въ какую-то строительную коммиссію. Тутъ только, и теперь только сталъ Чичиковъ понемногу выпутываться изъ-подъ суровыхъ законовъ воздержанья и неумолимаго своего самоотверженья. Онъ завелъ повара, купилъ тонкія рубашки, тонкаго сукна, пріобрѣлъ пару лошадей. Но вдругъ поступилъ новый начальникъ и выгналъ изъ службы Чичикова. Онъ началъ искать другой должности. Читателю, я думаю, пріятно будетъ узнать, (о! чрезвычайно пріятно!) что онъ всякіе два дня перемѣнялъ на себѣ бѣлье, а лѣтомъ во время жаровъ даже и всякой день: всякой сколько нибудь непріятный запахъ уже оскорблялъ его. Наконецъ онъ опредѣлился въ таможню, служилъ усердно, отлично ловилъ контрабандистовъ и обратилъ на себя вниманіе начальства. Онъ получилъ чинъ и повышеніе, и вслѣдъ за тѣ;мъ представилъ проектъ изловить всѣхъ контрабандистовъ, прося только средствъ исполнить его самому. Начальству понравился проектъ изловить всѣхъ контрабандистовъ разомъ, и оно возложило этотъ подвигъ на Чичикова. Ему тотъ же часъ вручена была команда и неограниченное право производить всякіе поиски. Добившись такого неограниченнаго права, онъ заключилъ условіе съ сильнымъ обществомъ контрабандистовъ, которое весьма кстати въ то время образовалось обдуманно-правильнымъ образомъ, и въ слѣдствіе этого союза Чичикова съ обществомъ приступлено было къ дѣйствіямъ. Читатель безъ сомнѣнія слышалъ такъ часто повторяемую давнишнюю исторію объ остроумномъ путешествіи испанскихъ барановъ, которые, совершивъ переходъ черезъ границу въ двойныхъ тулупчикахъ, пронесли подъ тулупчиками на милліонъ брабантскихъ кружевъ. Это происшествіе случилось именно тогда, когда Чичиковъ служилъ при таможнѣ. Послѣ этого остроумнаго путешествія барановъ, Чичиковъ и другой его сотоварищъ, сѣдой статскій совѣтникъ, приглашенный имъ для подвига, нажили по четыреста-тысячъ капитала. У Чичикова говорятъ даже перевалило и за пятъ сотъ, потому-что былъ побойчѣе. Богъ знаетъ до какой бы громадной цифры не возрасли благодатныя суммы, если бы какой-то нелегкій звѣрь не перебѣжалъ поперегъ всему. Хотя совершенно неясно, что значитъ такое: какой-то нелегкій звѣрь не перебѣжалъ поперегъ всему, но непосредственно за тѣмъ чортъ сбилъ съ толку обоихъ чиновниковъ: чиновники, говоря по просту, перебѣсились и поссорились ни за что. Какъ-то въ жаркомъ разговорѣ, а можетъ быть нѣсколько и выпивши, Чичиковъ назвалъ другаго чиновника поповичемъ. Тотъ его также назвалъ поповичемъ и прибавилъ: Да, вотъ-молъ что! Но недовольный симъ, онъ послалъ еще на него тайный доносъ. Впрочемъ говорятъ, что и безъ того была у нихъ ссора за какую-то бабенку, свѣжую и крѣпкую, какъ ядреная рѣпа, по выраженію таможенныхъ чиновниковъ. Какъ было дѣло въ самомъ дѣлѣ, Богъ ихъ вѣдаетъ. Авторъ предоставляетъ это досочинить читателю. Пустъ лучше читатель охотникъ досочинитъ самъ. По-этому и неизвѣстно: какъ было дѣло въ самомъ дѣлѣ. Главное въ томъ, что тайныя сношенія съ контрабандистами сдѣлались явными. Статскій совѣтникъ хоть и самъ пропалъ, но-таки упекъ своею товарища. Чиновниковъ взяли (говорятъ по-русски: отдали) подъ судъ, конфисковали, описали все что у нихъ было, и все это разрѣшилось вдругъ какъ громъ надъ головами ихъ. Какъ послѣ чаду опомнились они и увидѣли съ ужасомъ, что надѣлали. Статскій совѣтникъ,-- поднявшій на себя руки и надѣлавшій, что все это разрѣшилось какъ громъ, хотя громъ никогда не разрѣшается,-- гдѣ-то погибъ въ глуши, а Чичиковъ обработалъ дѣло, по-крайней-мѣрѣ, такъ, что отставленъ былъ не съ такимъ безчестьемъ, какъ товарищъ, и увернулся изъ-подъ уголовнаго суда. Но уже ни капитала, ни разныхъ заграничныхъ вещицъ, ничего не осталось ему. Онъ успѣлъ только сохранить десять-тысячъ, двѣ дюжины голландскихъ рубашекъ, бричку и двухъ крѣпостныхъ человѣкъ, да таможенные чиновники, движимые сердечною добротою, оставили ему пять или шесть кусковъ мыла для сбереженія свѣжести щекъ, вотъ и все. Вотъ какая громада бѣдствій обрушилась ему на голову! Герой поэмы однако жъ не потерялся съ десятью-тысячами рублей и съ пятью кусками мыла. Онъ захотѣлъ непремѣнно опять разбогатѣть и для этого выдумалъ прекрасное средство. Героя нашего осѣнила вдохновеннѣйшая мысль, какая когда-либо приходила въ человѣческую голову. Онъ вздумалъ накупить, на выводъ, крестьянъ, которые уже умерли, но не были еще исключены изъ ревизскихъ сказокъ, пріобрѣсти ихъ до тысячи и заложить за двѣсти-тысячъ рублей въ Опекунскій Совѣтъ, переселивъ ихъ прежде, разумѣется на бумагѣ, въ Херсонскую Губернію. И вотъ такимъ образомъ составился въ головѣ нашего героя сей странный сюжетъ, за который не знаю будутъ ли благодарны ему читатели, а ужъ какъ благодаренъ авторъ, такъ и выразить трудно. Ибо что ни говори, не приди въ голову Чичикова эта мысль, не явилась бы на свѣтъ сія поэма. Потомъ Чичиковъ ѣдетъ въ губернскій городъ, (съ этого начинается поэма) останавливается въ гостинницѣ, знакомится съ губернскими чиновниками и нѣсколькими помѣщиками, и потомъ начинаетъ разъѣзжать по окрестностямъ города, для покупки мертвыхъ душъ. Сначала ѣдетъ къ помѣщику Манилову, потомъ къ помѣщику Собакевичу, но сбивается съ дороги и пріѣзжаетъ къ помѣщицѣ Коробочкѣ. На пути отъ Коробочки завернулъ онъ въ трактиръ, гдѣ встрѣтился съ помѣщикомъ Ноздревымъ. Потомъ ѣдетъ онъ къ Ноздреву, отъ Ноздрева къ помѣщику Собакевичу, отъ Собакевича къ помѣщику Плюшкину. Такимъ образомъ разъѣзжалъ онъ, чтобы торговаться и скупать мертвыя души. Удалось ему уже сторговать до четырехъ-сотъ. Замѣтивъ однако жъ, что далеко еще до тысячи, и что на разъѣзды отъ помѣщика къ другому, для покупки четырехъ-сотъ душъ, употребилъ уже онъ 252 страницы поэмы, рѣшился наконецъ воротиться въ городъ, чтобы на остальныхъ 223 страницахъ совершить купчую крѣпость въ палатѣ, позавтракать у полицеймейстера, съѣздить на балъ къ губернатору, и, но случаю распространившагося слуха о купленныхъ имъ мертвыхъ душахъ, и взведенной на него клеветы, будто бы онъ хочетъ увезти дочь губернатора, уѣхать неизвѣстно куда изъ губернскаго города, чтобы опять явиться въ двухъ остальныхъ частяхъ поэмы, которыя еще не вышли, но обѣщаны.

Если нѣкоторые рецензенты укоряли Загоскина за бѣдность содержанія его превосходнаго Мирошева, то что должно сказать въ этомъ отношеніи о поэмѣ Мертвыя души? Мы разсказали очень вѣрно и довольно подробно все ея содержаніе; разсказали большею частію словами самого автора; но просимъ не выводить еще заключенія о достоинствѣ всего сочиненія по этому сокращенному разсказу. Мы уже прежде сказали, что такіе сокращенные разсказы,-- даже вѣрные, безъ приличныхъ украшеній, прибавокъ и убавокъ,-- ничего не доказываютъ и не составляютъ критики, которая обязана показать красоты сочиненія и его недостатки, какъ въ цѣломъ, такъ и въ частяхъ.

Признаемся откровенно, что особенной красоты въ идеѣ цѣлаго романа или, пожалуй, поэмы Мертвыя души, мы не видимъ. Не знаемъ, что будетъ въ остальныхъ двухъ частяхъ поэмы; но до-сихъ-поръ на первомъ планѣ люди, злоупотребляющіе своею должностію и наживающіеся противозаконными средствами. Всѣ лица автора, начиная съ героя, или плуты, или дураки, или подлецы, или невѣжды и ничтожные люди. Одна губернаторская дочь исключена изъ этого почтеннаго собранія, но и та не обрисована нисколько, ничего почти не говоритъ, ничего не дѣйствуетъ. Можетъ быть, она и прекрасная дѣвушка, но это одно предположеніе. Мы слышали о ней отъ автора что-то мелькомъ, но совершенно ее не знаемъ. Завязки въ поэмѣ нѣтъ никакой. Ни одно лицо не возбуждаетъ участія въ читателѣ. Интересъ поддерживается только желаніемъ узнать: для чего Чичиковъ скупаетъ мертвыя души, потомучто объясненіе его цѣли авторъ помѣстилъ въ концѣ. Это не романъ и не поэма, а сатира въ лицахъ, переходящая иногда въ каррикатуру. Въ жизни мы видимъ безпрерывную борьбу добра со зломъ. Это законъ земной жизни человѣчества. Сатира обличаетъ или осмѣиваетъ зло. Поэма, въ формахъ поэтическихъ, а романъ, въ формѣ дѣйствительности, должны изображать по возможности жизнь вполнѣ, а не одну ея сторону. Изобразите одно добро -- картина наша будетъ холодна и не естественна; изобразите одно зло -- и въ картинѣ вашей но будетъ настоящей жизни. Вы впадете въ ту же неестественность и однообразіе. Для всякой картины необходимы свѣтъ и тѣнь; необходимо разнообразіе цвѣтовъ. Если же художникъ возьметъ одну бѣлую или одну черную краску, что произведетъ онъ? Одинъ живописецъ, для шутки, замазалъ холстъ черною краской и подписалъ: глубокая ночь. Конечно, никто не назвалъ, и не назоветъ художественною картиной такого произведенія.

Въ частяхъ Мертвыя души имѣютъ много красотъ и много недостатковъ. Описанія во многихъ мѣстахъ чрезвычайно живы, комическія черты схвачены мастерски, избранные авторомъ характеры обрисованы чрезвычайно удачно.

Вотъ герой автора, коллежскій совѣтникъ Чичиковъ, на вечеринкѣ у губернатора.

Но успѣлъ Чичиковъ осмотрѣться, какъ уже былъ схваченъ подъ руку губернаторомъ, который представилъ его тутъ же губернаторшѣ. Пріѣзжій гость и тутъ но уронилъ себя: онъ сказалъ какой-то комплиментъ, весьма приличный для человѣка среднихъ лѣтъ, имѣющаго чинъ не слишкомъ большой и не слишкомъ малый. Когда установившіяся пары танцующихъ притиснули всѣхъ къ стѣнѣ, онъ, заложивши руки назадъ, глядѣлъ на нихъ минуты двѣ очень внимательно.-- Многія дамы были хорошо одѣты и по модѣ, другія одѣлись во что Богъ послалъ въ губернскій городъ. Мущины здѣсь, какъ и вездѣ, были двухъ родовъ: одни тоненькіе, которые все увивались около дамъ; нѣкоторые изъ нихъ были такого рода, что съ трудомъ можно было отличить ихъ отъ петербургскихъ, имѣли также весьма обдуманно и со вкусомъ зачесанныя бакенбарды, или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лицъ, также небрежно подсѣдали къ дамамъ, также говорили по-французски, и смѣшили дамъ такъ же, какъ и въ Петербургѣ. Другой родъ мущинъ составляли толстые, или такіе же какъ Чичиковъ, то есть не такъ чтобы слишкомъ толстые, однако жъ и не тонкіе. Эти напротивъ того косились и пятились отъ дамъ и посматривали только по сторонамъ, не разставлялъ ли гдѣ губернаторскій слуга зеленаго стола для виста. Лица у нихъ были полныя и круглыя, на иныхъ даже были бородавки, кое-кто былъ и рябоватъ, волосъ они на головѣ не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манеръ чортъ меня побери, какъ говорятъ французы; волосы у нихъ были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленныя и крѣпкія. Это были почетные чиновники въ городѣ. Увы! толстые умѣютъ лучше на этомъ свѣтѣ обдѣлывать дѣла свои, нежели тоненькіе. Тоненькіе служатъ больше по особеннымъ порученіямъ, или только числятся, и виляютъ туда исхода; ихъ существованіе какъ-то слишкомъ легко, воздушно и совсѣмъ ненадежно. Толстые же никогда не занимаютъ косвенныхъ мѣстъ, а все прямыя, и ужъ если сядутъ гдѣ, то сядутъ надежно и крѣпко, такъ, что скорѣй мѣсто затрещитъ и угнется подъ ними, а ужъ они не слетятъ. Наружнаго блеска они не любятъ; на нихъ фракъ не такъ ловко скроенъ, какъ у тоненькихъ, зато въ шкатулкахъ благодать Божія. У тоненькаго въ три года не остается ни одной души не заложенной въ ломбардъ; у толстаго спокойно, глядь, и явился гдѣ нибудь въ концѣ города домъ, купленный на имя жены, потомъ въ другомъ концѣ другой домъ, потомъ близъ города деревенька, потомъ и село со всѣми угодьями. Наконецъ толстый, послуживши Богу и Государю, заслуживши всеобщее уваженіе, оставляетъ службу, перебирается и дѣлается помѣщикомъ, славнымъ русскимъ бариномъ, хлѣбосоломъ, и живетъ, и хорошо живетъ.-- А послѣ него опять тоненькіе наслѣдники спускаютъ, по русскому обычаю, на курьерскихъ все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышленія занимали Чичикова въ то время, когда онъ разсматривалъ общество, и слѣдствіемъ этого было то, что онъ наконецъ присоединился къ толстымъ, гдѣ встрѣтилъ почти все знакомыя лица: Прокурора съ весьма черными густыми бровями и нѣсколько подмигивавшимъ лѣвымъ глазомъ такъ, какъ будто бы говорилъ: "пойдемъ, братъ, въ другую комнату, тамъ я тебѣ что-то скажу"; человѣка впрочемъ серьезнаго и молчаливаго; почтмейстера, низенькаго человѣка, но остряка и Философа; предсѣдателя палаты, весьма разсудительнаго и любезнаго человѣка, которые всѣ привѣтствовали его какъ стариннаго знакомаго, на что Чичиковъ раскланивался, нѣсколько на бокъ, впрочемъ не безъ пріятности. Тутъ же познакомился онъ съ весьма обходительнымъ и учтивымъ помѣщикомъ Маниловымъ, и нѣсколько неуклюжимъ на взглядъ Собакевичемъ, который съ перваго раза ему наступилъ на ногу, сказавши: "прошу прощенія." Тутъ же ему всунули карту на вистъ, которую онъ принялъ съ такимъ же вѣжливымъ поклономъ. Они сѣли за зеленый столъ, и не вставали уже до ужина. Всѣ разговоры совершенно прекратились, какъ случается всегда, когда наконецъ предаются занятію дѣльному. Хотя почтмейстеръ былъ очень рѣчистъ, но и тотъ, взявши въ руки карты, тотъ же часъ выразилъ на лицѣ своемъ мыслящую физіономію, покрылъ нижнею губою верхнюю и сохранилъ такое положеніе во все время игры. Выходя съ фигуры, онъ ударялъ по столу крѣпко рукою, приговаривая если была дама: "пошла старая попадья!" если же король; "пошелъ тамбовскій мужикъ!" А предсѣдатель приговаривалъ: "А я его по усамъ! А я ее по усамъ!" Иногда при ударѣ картъ по столу вырывались выраженія: а! была не была, не съ чего, такъ съ бубенъ!-- Или же просто восклицанія: черви! червоточина! пикенція, или пикендрасъ! пичурущухъ! пичура! и даже просто: пичукъ! названія, которыми перекрестили они масти въ своемъ обществѣ. По окончаніи игры, спорили какъ водится довольно громко. Пріѣзжій нашъ гость также спорилъ, но какъ-то чрезвычайно искусно, такъ что всѣ видѣли, что онъ спорилъ, а между тѣмъ пріятно спорилъ. Никогда онъ не говорилъ: вы пошли, но вы изволили пойти, я имѣлъ честь покрыть вашу двойку, и тому подобное. Чтобы еще болѣе согласить въ чемъ-нибудь своихъ противниковъ, онъ всякой разъ подносилъ имъ всѣмъ свою серебряную съ финифтью табакерку, на днѣ которой замѣтили двѣ фіялки, положенныя туда для запаха. Вниманіе пріѣзжаго особенно заняли помѣщики Маниловъ и Собакевичъ, о которыхъ было упомянуто выше. Онъ тотъ часъ же освѣдомился о нихъ, отозвавши тутъ же нѣсколько въ сторону предсѣдателя и почтмейстера. Нѣсколько вопросовъ, имъ сдѣланныхъ, показали въ гостѣ не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего распросилъ онъ, сколько у каждаго изъ нихъ душъ крестьянъ, и въ какомъ положеніи находятся ихъ имѣнія, а потомъ уже освѣдомился какъ имя и отчество. Въ немного времени, онъ совершенно успѣлъ очаровать ихъ. Помѣщикъ Маниловъ, еще вовсе человѣкъ не пожилой, имѣвшій глаза сладкіе какъ сахаръ, и щурившій ихъ всякой разъ, когда смѣялся, былъ отъ него безъ памяти. Онъ очень долго жалъ ему руку, и просилъ убѣдительно сдѣлать ему честь своимъ пріѣздомъ въ деревню, къ которой, по его словамъ, было только пятнадцать верстъ отъ городской заставы. На что Чичиковъ съ весьма вѣжливымъ наклоненіемъ головы и искреннимъ пожатіемъ руки отвѣчалъ, что онъ не только съ большою охотою готовъ это исполнить, но даже почтетъ за священнѣйшій долгъ. Собакевичъ тоже сказалъ нѣсколько лаконически "и ко мнѣ прошу" шаркнувши ногою, обутою въ сапогъ такого исполинскаго размѣра, которому врядъ ли гдѣ можно найти отвѣчающую ногу, особливо въ нынѣшнее время, когда и на Руси начинаютъ выводиться богатыри. Вотъ описаніе слуги Чичикова:

Петрушка ходилъ въ нѣсколько широкомъ коричневомъ сюртукѣ съ барскаго плеча, и имѣлъ, по обычаю людей своего званія, крупный носъ и губы. Характера онъ былъ больше молчаливаго, чѣмъ разговорчиваго; имѣлъ даже благородное побужденіе къ просвѣщенію, то есть, чтенію книгъ, содержаніемъ которыхъ не затруднялся; ему было совершенно все равно, похожденіе ли влюбленнаго героя, просто букварь, или молитвенникъ: -- онъ все читалъ съ равнымъ вниманіемъ; если бы ему подвернули химію, онъ и отъ нея бы не отказался. Ему нравилось не то, о чемъ читалъ онъ, но больше самое чтеніе, или лучше сказать, процесъ самаго чтенія, что вотъ-де изъ буквъ вѣчно выходитъ какое-нибудь слово, которое иной разъ чортъ знаетъ что и значитъ. Это чтеніе совершалось болѣе въ лежачемъ положеніи въ передней, на кровати и на тюфякѣ, сдѣлавшемся отъ такого обстоятельства убитымъ и тоненькимъ, какъ лепешка.

Еще удачнѣе описаніе кучера. Это едва ли не лучшее мѣсто во всей поэмѣ.

А Чичиковъ въ довольномъ расположеніи духа сидѣлъ въ своей бричкѣ, катившейся давно по столбовой дорогѣ. Изъ предъидущей главы уже видно, въ чемъ состоялъ главный предметъ его вкуса и склонностей, а потому не диво, что онъ скоро погрузился весь въ него и тѣломъ, и душою. Предположенія, смѣты и соображенія, блуждавшія по лицу его, видно были очень пріятны; ибо ежеминутно оставляли послѣ себя слѣды довольной усмѣшки. Занятый ими, онъ не обращалъ никакого вниманія на то, какъ его кучеръ, довольный пріемомъ дворовыхъ людей Манилова, дѣлалъ весьма дѣльныя замѣчанія чубарому пристяжному коню, запряженному съ правой стороны. Этотъ чубарый конь былъ сильно лукавъ и показывалъ только для вида будто бы везетъ, тогда какъ коренной гнѣдой и пристяжной каурой масти, называвшійся засѣдателемъ, потому-что былъ пріобрѣтенъ отъ какого-то засѣдателя, трудилися отъ всего сердца, такъ что даже въ глазахъ ихъ было замѣтно получаемое ими отъ того удовольствіе. "Хитри, хитри! вотъ я тебя перехитрю!" говорилъ Селифанъ, приподнявшись и хлыснувъ кнутомъ лѣнивца. "Ты знай свое дѣло, панталонникъ ты нѣмецкой! Гнѣдой почтенный конь, онъ сполняетъ свой долгъ, я ему съ охотою дамъ лишнюю мѣру, потому, что онъ почтенный конь, и засѣдатель тожъ хорошій конь....... Ну ну! что потряхивлешь ушами? Ты дуракъ слушай, коли говорятъ! я тебя, невѣжа, не стану дурному учить. Ишь, куда ползетъ!" Здѣсь онъ опять хлыснулъ его кнутомъ, примолвилъ: "у варваръ!..." Потомъ прикрикнулъ на всѣхъ: "эй вы любезные!" и стегнулъ по всѣмъ по тремъ уже не въ видѣ наказанія, но чтобы показать, что былъ ими доволенъ. Доставивъ такое удовольствіе, онъ опять обратилъ рѣчь къ чубарому: "ты думаешь, что скроешь свое поведеніе. Нѣтъ, ты живи по правдѣ, когда хочешь, чтобы тебѣ оказывали почтеніе. Вотъ у помѣщика, что мы были, хорошіе люди. Я съ удовольствіемъ поговорю коли хорошій человѣкъ; съ человѣкомъ хорошимъ мы всегда свои други, тонкіе пріятели: выпить ли чаю, или закусить -- съ охотою коли хорошій человѣкъ. Хорошему человѣку всякой отдастъ почтеніе. Вотъ барина нашего всякой уважаетъ потому что онъ слышь ты сполнялъ службу государскую, онъ сколѣской совѣтникъ.....

Такъ разсуждая, Селифанъ забрался наконецъ въ самыя отдаленныя отвлеченности. Если бы Чичиковъ прислушался, то узналъ бы много подробностей, относившихся лично къ нему; но мысли его такъ были заняты своимъ предметомъ, что одинъ только сильный ударъ грома заставилъ его очнуться и посмотрѣть вокругъ себя. Все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконецъ громовый ударъ раздался въ другой разъ громче и ближе, и дождь хлынулъ вдругъ какъ изъ ведра. Сначала, принявши косое направленіе, хлесталъ онъ въ одну сторону кузова кибитки, потомъ въ другую, потомъ измѣнивши образъ нападенія и сдѣлавшись совершенно прямымъ, барабанилъ прямо въ верхъ его кузова; брызги наконецъ стали долетать ему въ лицо. Это заставило его задернуться кожаными занавѣсками съ двумя круглыми окошечками, опредѣленными на разсматриваніе дорожныхъ видовъ, и приказать Селифану ѣхать скорѣе. Селифанъ, прерванный тоже на самой серединѣ рѣчи, смекнулъ, что точно не нужно мѣшкать, вытащилъ тутъ же изъ-подъ козелъ какую-то дрянь изъ сѣраго сукна, надѣлъ ее въ рукава, схватилъ въ руки возжи и прикрикнулъ на свою тройку, которая чуть-чуть переступала ногами, ибо чувствовала пріятное разслабленіе отъ поучительныхъ рѣчей. Но Селифанъ никакъ не могъ припомнить, два или три поворота проѣхалъ. Сообразивъ и припоминая нѣсколько дорогу, онъ догадался, что много было поворотовъ, которые всѣ пропустилъ онъ мимо. Такъ какъ русскій человѣкъ въ рѣшительныя минуты найдется что сдѣлать, не вдаваясь въ дальнія разсужденія, то поворотивши на право, на первую перекрестную дорогу, прикрикнулъ онъ: "эй вы, други почтенные!" и пустился вскачь, мало помышляя о томъ, куда приведетъ взятая дорога.

Дождь однако же казалось зарядилъ надолго. Лежавшая на дорогѣ пыль быстро замѣсилась въ грязь, и лошадямъ ежеминутно становилось тяжело тащить бричку. Чичиковъ уже начиналъ сильно безпокоиться, не видя такъ долго деревни Собакевича. По разсчету ого, давно бы пора было пріѣхать. Онъ высматривалъ но сторонамъ, но темнота была такая хоть глазъ выколи.

-- Селифанъ! сказалъ онъ наконецъ, высунувшись изъ брички.

-- Что баринъ? отвѣчалъ Селифанъ.

-- Поглядика, не видно-ли деревни?

-- Нѣтъ, баринъ, нигдѣ не видно!-- Послѣ чего Селифанъ, помахивая кнутомъ, затянулъ пѣсню не пѣсню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: всѣ ободрительные и побудительные крики, которыми подчиняютъ лошадей по всей Россіи отъ одного конца до другаго: прилагательныя всѣхъ родовъ безъ дальнѣйшаго разбора, какъ что первое попалось на языкъ. Такимъ образомъ дошло до того, что онъ началъ называть ихъ наконецъ секретарями.

Между тѣмъ Чичиковъ сталъ примѣчать, что бричка качалась на всѣ стороны и надѣляла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили съ дороги и вѣроятно тащились по взбороненному полю. Селифанъ казалось самъ смекнулъ, но не говорилъ ни слова.

-- Что, мошенникъ, по какой дорогѣ ты ѣдешь? сказалъ Чичиковъ.

-- Да что жъ, баринъ, дѣлать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма!-- Сказавши это онъ такъ покосилъ бричку, что Чичиковъ принужденъ былъ держаться обѣими руками. Тутъ только замѣтилъ онъ, что Селифанъ подгулялъ.

-- Держи, держи, опрокинешь!-- кричалъ онъ ему.

-- Нѣтъ, баринъ, какъ можно, чтобъ я опрокинулъ, говорилъ Селифанъ. Это не хорошо опрокинуть, я ужъ самъ знаю; ужъ я никакъ не опрокину.-- За тѣмъ началъ онъ слегка поворачивать бричку, поворачивалъ, поворачивалъ и наконецъ выворотилъ ее совершенно на бокъ. Чичиковъ и руками и ногами шлепнулся въ грязь. Селифанъ лошадей однакожъ остановилъ, впрочемъ онѣ остановились бы и сами, потому что были сильно изнурены. Такой непредвидѣнный случай совершенно изумилъ его. Слѣзши съ козелъ, онъ сталъ передъ бричкою, подперся въ бока обѣими руками въ то время, какъ баринъ барахтался въ грязи, силясь оттуда вылѣзть, сказалъ послѣ нѣкотораго размышленія: Вишь ты и перекинулись!--

-- Ты пьянъ, какъ сапожникъ!-- сказалъ Чичиковъ.

-- Нѣтъ, Ларинъ, какъ можно, чтобъ я былъ пьяны. Я знаю, что это нехорошее дѣло быть пьянымъ. Съ пріятелемъ поговорилъ, потому-что съ хорошимъ человѣкомъ можно поговорить, въ томъ нѣтъ худаго; и закусили вмѣстѣ. Закуска не обидное дѣло; съ хорошимъ человѣкомъ можно закусить.

Много и другихъ прекрасныхъ мѣстъ въ поэмѣ, которыхъ не перечисляемъ. Просвѣщенные читатели ихъ найдутъ, конечно, и оцѣнятъ сами.

Прочитавъ приведенныя выписки каждый, кто даже и не признавалъ бы въ Гоголѣ таланта, убѣдится, что у него талантъ необыкновенный.

И какъ послѣ этого но жалѣть, какъ не досадовать на льстецовъ автора, которые своими гиперболическими, нелѣпыми похвалами произвели въ немъ, (что будетъ ясно доказано ниже), самонадѣянность, ослѣпляющую автора до того, что онъ не видитъ въ произведеніяхъ своихъ явныхъ недостатковъ, бросающихся въ глаза каждому, безпристрастному читателю, недостатковъ, которые были бы непростительны даже самому посредственному писателю, не только Гоголю. Предвидимъ, что авторъ, не зная насъ лично, припишетъ все сказанное нами, какимъ-нибудь разсчетамъ, какому-нибудь вліянію партіи, зависти, враждѣ, и другимъ подобнымъ вещамъ, которыя у насъ привыкли предполагать въ каждомъ критикѣ. Предвидимъ, что льстецы постараются утвердить его въ этой несправедливой мысли и внушить ему, если возможно, вражду къ намъ. Но пускай бранятъ они насъ, какъ хотятъ пускай автора, думаетъ объ насъ, какъ ему угодно. Какъ рады были бы мы, если бы она, хоть не теперь, а когда-нибудь, увѣрился, что мы не руководимся никакими разсчетами, но однимъ искреннимъ убѣжденіемъ и желаніемъ принесть автору пользу, высказавъ ему правду объ его недостаткахъ, которыхъ отсутствіе возвысило бы вдвое неоспоримое достоинство его литературныхъ произведеніи. Сынъ Отечества, по своему независимому положенію, не имѣетъ надобности ни прибѣгать къ лести, ни угождать какой бы то ни было литературной партіи, какому бы то ни было автору. Онъ любитъ искренно русскую словесность, любитъ всѣхъ отечественныхъ писателей, безъ различія партій, которыхъ и знать не хочетъ.

Главный недостатокъ автора, по нашему мнѣнію, состоитъ въ томъ, что онъ, увлекаясь своимъ комическимъ направленіемъ, переходитъ часто границы чистаго вкуса и, для возбужденія смѣха, свою художническую кисть обмакиваетъ въ грязныя, недостойныя художника краски. Мы увѣрены, что всѣхъ образованныхъ читателей поражаютъ самымъ непріятнымъ образомъ мѣста въ новой поэмѣ, подобныя слѣдующимъ.

"Въ это время, стоявшій позади, лакей, утеръ посланнику (восьмилѣтнему сыну помѣщика Манилова) носъ и очень хорошо сдѣлалъ, иначе бы канула съ супъ препорядочная, посторонняя капля."

По приказанію помѣщика Ноздрева, приноситъ слуга, безъ всякой надобности щенка:

-- Ты однако жъ не сдѣлалъ того, что я тебѣ говорилъ, сказалъ Ноздревъ, обратившись къ Порфирію и разсматривая тщательно брюхо щенка, и не подумалъ вычесать его?

-- Нѣтъ, я его вычесывалъ.

-- А отъ чего же блохи?

-- Не могу знать. Статься можетъ, какъ нибудь изъ брички по налѣзли.

-- Врешь, врешь, и не воображалъ чесать, я думаю, дуракъ, еще своихъ напустилъ.

А вотъ философическое разсужденіе, которое могло бы быть легко выражено нѣсколько благопристойнѣе:

Есть люди, имѣющіе страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе безъ всякой причины. Иной напримѣръ даже человѣкъ въ чинахъ, съ благородною наружностію, со звѣздой на груди, будетъ вамъ жать руку, разговорится съ вами о предметахъ глубокихъ, вызывающихъ на размышленія, а потомъ смотришь, тутъ же, предъ вашими глазами и нагадитъ вамъ. И нагадитъ такъ, какъ простой коллежскій регистраторъ, а вовсе не такъ, какъ человѣкъ со звѣздой на груди, разговаривающій о предметахъ, вызывающихъ на размышленіе; такъ что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего болѣе.

Вотъ разговоръ между дворянами:

-- Нѣтъ, не обижай меня, другъ мой, право поѣду, говорилъ зять, ты меня очень обидишь.

-- Пустяки, пустяки! мы соорудимъ сію минуту банчишку.

-- Нѣтъ, сооружай, братъ, самъ, а я немогу, жена будетъ въ большой претензіи, право, я долженъ ей разсказать о ярмаркѣ. Нужно, братъ, право нужно доставить ей удовольствіе. Нѣтъ, ты не держи меня!

-- Ну ее жену къ....! важное въ самомъ дѣлѣ дѣло станете дѣлать вмѣстѣ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Охъ какой любопытный! ему всякую дрянь хотѣлось бы пощупать рукой, да еще и понюхать!

А вотъ опять блохи на сценѣ, безъ большой надобности, и другія подробности, столько же интересныя:

Ночь спалъ онъ (Чичиковъ) очень дурно. Какія-то маленькія пребойкія насѣкомыя кусали его нестерпимо больно, такъ что онъ всей горстью скребъ по уязвленному мѣсту, приговаривая: а, чтобъ васъ чортъ побралъ вмѣстѣ съ Ноздревымъ! Проснулся онъ раннимъ утромъ. Первымъ дѣломъ его было, надѣвши халатъ и сапоги, отправиться чрезъ дворъ въ конюшню, приказать Селифану сей же часъ закладывать бричку. Возвращаясь чрезъ дворъ, онъ встрѣтился съ Ноздревымъ, который былъ также въ халатѣ, съ трубкою въ зубахъ.

Ноздревъ привѣтствовалъ его подружески и спросилъ, каково ему спалось?

-- Такъ себѣ, отвѣчалъ Чичиковъ весьма сухо.

-- А я, братъ, говорилъ Ноздревъ, такая мерзость лѣзла всю ночь, что гнусно разсказывать, и во рту послѣ вчерашняго точно эскадронъ переночевалъ. Представь: снилось, что меня высѣкли, ей, ей! и вообрази кто? Вотъ ни зачто не угадаешь: штабсъ-ротмистръ Поцѣлуевъ вмѣстѣ съ Кувшинниковымъ.

-- Да, подумалъ про себя Чичиковъ: хороню бы, если бъ тебя отодрали наяву.

-- Ей Богу! да пребольно! Проснулся, чортъ возми, въ самомъ дѣлѣ что-то почесывается, вѣрно вѣдьмы блохи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- Это вамъ такъ показалось. Вѣдь я знаю, что они на рынкѣ покупаютъ. Купитъ вонъ тотъ каналья поваръ, что выучился у француза, кота, обдеретъ его, да и подаетъ на столъ вмѣсто зайца.

-- Фу! какую ты непріятность говоришь, сказала супруга Собаковича.

-- А что жъ, душенька, такъ у нихъ дѣлается, я не виноватъ, такъ у нихъ у всѣхъ дѣлается. Все что ни есть ненужнаго, что Акулька у насъ бросаетъ, съ позволенія сказать, въ помойную лахань, они его въ супъ! да въ супъ! туда его.

-- Ты за столомъ всегда эдакое разскажешь! возразила опять супруга Собакевича.

-- Чтожъ, душа моя, сказалъ Собакевичъ, если бъ я самъ это дѣлалъ, но я тебѣ прямо въ глаза скажу, что я гадостей не стану ѣсть. Мнѣ лягушку хоть сахаромъ облѣпи, не возьму ее въ ротъ, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Воспользовавшись ея отсутствіемъ, Чичиковъ обратился къ Собакевичу, который лежа въ креслахъ, только покряхтывалъ послѣ такого сытнаго обѣда и издавалъ ртомъ какіе-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чичиковъ опять хотѣлъ замѣтить, что и Пробки нѣтъ на свѣтѣ, но Собакевича, какъ видно, пронесло: полились такія потоки рѣчей, что только нужно было слушать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зубочистка совершенно пожелтѣвшая, которою хозяинъ, можетъ быть, ковырялъ въ зубахъ своихъ еще до нашествія на Москву французовъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лицо его не представляло ничего особеннаго; оно было почти такое же, какъ у многихъ худощавыхъ стариковъ, одинъ подбородокъ только выступалъ очень далеко впередъ, такъ что онъ долженъ былъ всякой разъ закрывать его платкомъ, чтобы не заплевать.

Шумъ и визгъ отъ желѣзныхъ скобокъ и ржавыхъ винтовъ разбудили на другомъ концѣ города будочника, который поднявъ свою алебарду, закричалъ съ просоньи что стало мочи: кто идетъ? но увидѣвъ, что никто не шелъ, а слышалось только издали дребезжанье, поймалъ у себя на воротникъ какого-то звѣря и подошелъ къ фонарю, казнилъ его тутъ же у себя на ногтѣ.

Работы оставалось еще, по-крайней-мѣрѣ, на двѣ недѣли; во все продолженіе этого времени Порфирій долженъ былъ чистить меделянскому щенку пупъ особенной щеточкой и мыть его три раза на день въ мылѣ.

Какъ вамъ нравится все это? Мы не видимъ тутъ ничего прекраснаго и достойнаго кисти художника. Господину Гоголю, обладающему истиннымъ комическимъ талантомъ, не было вовсе нужды прибѣгать къ такой грязи и возбуждать смѣхъ блохами, щенками, звѣрями, казненными на ногтѣ, грубыми площадными выраженіями, ободранными котами, посторонними каплями попадающими въ супъ, и прочее и прочее. По нашему мнѣнію, все это низкій, балаганный комизмъ, недостойный такого художника, какъ Гоголь. Отчего же онъ допускаетъ въ своихъ произведеніяхъ подобныя недостатки? Оттого, что всѣ восторженные его почитатели донынѣ говорили ему только преувеличенныя похвалы и лесть; оттого, что они готовы и теперь доказывать, что и блохи, и ободранные коты, и всѣ прочія прелести -- геніяльныя, художественныя созданія, которыхъ высоты люди, отставшіе отъ вѣка, понять но въ состояніи. Мудрено, чтобы кто-нибудь изъ образованныхъ читателей не поморщился, встрѣтивъ подобную красоту въ Мертвыхъ душахъ, и не пожалѣлъ, что авторъ не удерживаетъ своего комизма въ границахъ художественной чистоты и благородства. Къ сожалѣнію, должно сказать, что онъ убѣжденъ, какъ кажется, въ достоинствѣ подобныхъ красотъ. Вотъ что онъ самъ пишетъ на страницѣ 300 своей поэмы:

Еще нужно сказать что дамы города *** отличались подобно многимъ дамамъ петербургскимъ необыкновенною осторожностію и приличіемъ въ слонахъ и выраженіяхъ. Никогда не говорили онѣ: я высморкалась, я вспотѣла, я плюнула, а говорили: я облегчила себѣ носъ, я обошлась посредствомъ платка. Ни въ какомъ случаѣ нельзя было сказать: этотъ стаканъ, или эта тарелка воняетъ. И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намекъ на это, а говорили вмѣсто того: этотъ стаканъ не хорошо ведетъ себя, или что нибудь въ родѣ этого.

Но кажется ни дамы петербургскія, ни дамы всѣхъ другихъ русскихъ городовъ не заслуживаютъ насмѣшекъ за то, что онѣ не говорятъ, какъ желаетъ авторъ: "я высморкалась, я вспотѣла, я плюнула, этотъ стаканъ или тарелка воняетъ." О такихъ вещахъ и говорить, кажется, нѣтъ большой необходимости ни въ книгахъ, ни въ гостиныхъ. Не знаемъ также въ какой столовой могутъ вонять стаканы и тарелки. Можетъ-быть, иные критики и тутъ похвалятъ автора и скажутъ, что все это списано съ натуры. Спорить не станемъ. Мы сидимъ болѣе въ кабинетѣ и не бываемъ въ тѣхъ столовыхъ и гостиныхъ, о которыхъ такъ часто говорятъ критики.

Второй недостатокъ автора состоитъ въ томъ, что слогъ его по мѣстамъ чрезвычайно небреженъ и неправиленъ, иногда же надутъ и высокопаренъ. Сравненія его иногда черезъ-чуръ длинны и не только не составляютъ красотъ, но напротивъ того кажутся неумѣстными, лишними вставками. Приведемъ нѣсколько мѣстъ, для доказательства неправильности и небрежности слога.

Но безъ радости былъ вдали узрѣтъ полосатый шлахбаумъ (стр. 35). Манилова проговорила, нѣсколько даже картавя, что онъ очень обрадовалъ ихъ своимъ пріѣздомъ, и что мужъ ея, не проводилъ дня, чтобы не вспоминать о немъ. (стр. 46). Кончилъ онъ наконецъ тѣмъ, что выпустилъ опять дымъ, но только уже не ртомъ, а чрезъ носовыя ноздри. (Стр. 62). Ту же, (муху), которая имѣла неосторожность подсѣсть близко къ носовой ноздрѣ, онъ потянулъ въ просонкахъ въ самый носъ, что заставило его крѣпко чихнуть, (стр. 87). И навретъ совершенно безъ всякой нужды: вдругъ разскажетъ, что у чего была лошадь какой-нибудь голубой, или розовой шерсти, и тому подобную чепуху, такъ что слушающіе наконецъ все отходятъ произнести: ну братъ, ты кажется ужъ началъ пули лить. (Стр. 134). Прежде всего пошли они обсматривать конюшню, гдѣ видѣли двухъ кобылъ, одну сѣрую въ яблокахъ, другую каурую, потомъ гнѣдаго жеребца, на видъ и не казистаго, но за котораго Ноздревъ, божился, что заплатилъ десять тысячъ. (Стр. 137). Нѣтъ, братъ, это кажется ты сочинитель да только неудачно. (Стр. 101). Лучше я съѣмъ двухъ блюдъ. (Стр, 187). Когда бричка была уже на концѣ деревни, онъ подозвалъ къ себѣ перваго мужика, который попавши гдѣ-то на дорогѣ, претолстое бревно, тащилъ его на плечѣ, подобно неутомимому муравью, къ себѣ въ избу. (Стр, 200). Частями, сталъ выказываться господскій домъ, и наконецъ глянулъ весь въ томъ мѣстѣ, гдѣ и проч. (Стр. 213). Стѣны дома ощеливали мѣстами нагую штукатурную рѣшетку. (Стр. 213). Длинный, пожелтѣвшій гравюръ какого-то сраженія, (стр. 221). Счастливъ путникъ, который послѣ длинной, скучной дороги.... видитъ наконецъ знакомую крышу, и предстанутъ предъ нимъ знакомыя комнаты и проч. (стр. 233). Почтмейстеръ тоже отступился (вмѣсто отступилъ) (стр. 324). Теплилась сальная свѣчка. Пересвистывались вдали отдаленные пѣтухи. (Стр. 338). Изъ одного разговора, который произошелъ между однѣми двумя дамами. (Стр. 340). Что обѣ дамы наконецъ рѣшительно убѣдились въ томъ, что прежде предположили только какъ одно предположеніе, въ этомъ ничего нѣтъ необыкновеннаго. (Стр. 362).

Но, покуда, довольно выписокъ, доказывающихъ, что слогъ автора бываетъ часто небреженъ и неправиленъ. Теперь докажемъ выписками же сказанное нами о сравненіяхъ автора.

Вошедши въ залъ, Чичиковъ долженъ былъ на минуту зажмурить глаза, потому что блескъ отъ свѣчей, лампъ и дамскихъ платьевъ былъ страшный, все было залито свѣтомъ. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами тамъ и тамъ, какъ носятся мухи на бѣломъ сіяющемъ рафинадѣ въ пору жаркаго Іюльскаго лѣта, когда старая клюшница рубитъ и дѣлитъ его на сверкающіе обломки передъ открытымъ окномъ; дѣти всѣ глядятъ собравшись вокругъ, слѣдя любопытно за движеніями жесткихъ рукъ ея, подымающихъ молотъ, а воздушные эскадроны мухъ, поднятые легкимъ воздухомъ, влетаютъ смѣло, какъ полные хозяева, и пользуясь подслѣповатостію старухи и солнцемъ, безпокоющимъ глаза ея, обсыпаютъ лакомые куски, гдѣ въ разбитную, гдѣ густыми кучами. Насыщенныя богатымъ лѣтомъ, и безъ того на всякомъ шагу раставляющимь лакомыя блюда, они влетѣли вовсе не съ тѣмъ, чтобы ѣсть, но чтобы только показать себя, пройтись взадъ и впередъ по сахарной кучкѣ, потереть одна о другую заднія или переднія ножки, или почесать ими у себя подъ крылышками, или, протянувши обѣ переднія лапки, потереть ими у себя надъ головою, повернуться и опять улетѣть и опять прилетѣть съ новыми докучными эскадронами.

Сравненіе черныхъ фраковъ, мелькавшихъ посреди блестящихъ дамскихъ платьевъ, съ махами на рафинадѣ, очень удачно въ началѣ; но для чего авторъ не остановился, для чего растянулъ онъ свое сравненіе на цѣлую страницу. Описаніе подслѣповатой ключницы, дѣтей, которые на нее смотрятъ, мухъ, которыя трутъ одна о другую, заднія или переднія ножки, или чешутъ ими у себя подъ крылышками, и наконецъ протягиваютъ лапки, чтобы потереть ими у себя надъ головою,-- все это совершенно нейдетъ тутъ къ дѣлу и не имѣетъ ничего общаго съ черными фраками.

Вотъ другое сравненіе. Помѣщикъ Ноздревъ, разсердись на Чичикова, кликнулъ слугъ, чтобы вмѣстѣ съ ними поколотить своего гостя.

-- Бейте его! кричалъ Ноздревъ, порываясь впередъ съ черешневымъ чубукомъ, весь въ жару, въ ноту, какъ будто подступалъ подъ неприступную крѣпость. Бейте его! кричалъ онъ такимъ же голосомъ, какъ во время великаго приступа кричитъ своему взводу: ребята, впередъ! какой-нибудь отчаянный поручикъ, котораго взбалмошная храбрость уже пріобрѣла такую извѣстность, что дастся нарочный приказъ держать его за руки во время горячихъ дѣлъ. Но поручикъ уже почувствовалъ бранный задоръ, все пошло кругомъ въ головѣ его; передъ нимъ носится Суворовъ, онъ лѣзетъ на великое дѣло. Ребята, впередъ! кричитъ онъ порываясь, не помышляя, что вредитъ уже обдуманному плану общаго приступа, что милліоны ружейныхъ дулъ выставились въ амбразуры неприступныхъ, уходящихъ за облака крѣпостныхъ стѣнъ, что взлетитъ какъ пухъ на воздухъ его безсильный взводъ и что уже свищетъ роковая пуля, готовясь захлопнуть его крикливую глотку. Но если Ноздревъ выразилъ собою подступившаго подъ крѣпость отчаяинаго, потерявшагося поручика, то крѣпость, на которую онъ шелъ, никакъ не была похожа на неприступную. Напротивъ крѣпость чувствовала такой страхъ, что душа ея спряталась въ самыя пятки.

Очевидно, какъ это сравненіе длинно и натянуто. Къ чему тутъ подробное описаніе поручика, къ чему тутъ Суворовъ, обдуманный планъ приступа, крѣпость съ неприступными амбразурами, съ милліонами ружейныхъ дулъ, съ уходящими за облака стѣнами! Сравненіе неудачно и невѣрно, хотя и унеслось за облака. Вотъ еще сравненіе, сначала удачное, а потомъ испорченное отъ лишней прибавки:

Подъѣзжая къ крыльцу, замѣтилъ, онъ выглянувшія изъ окна почти въ одно время два лица: женское въ чепцѣ, узкое, длинное какъ огурецъ, и мужское круглое, широкое какъ молдаванскія тыквы, называемыя горлянками, изъ которыхъ дѣлаютъ на Руси балалайки, двухструнныя, легкія балалайки, красу и потѣху ухватливаго двадцатилѣтняго парня, мигача и щеголя, и подмигивающаго и посвистывающаго на бѣлогрудыхъ и бѣлошейныхъ дѣвицъ, собравшихся послушать его тихоструйнаго треньканья.

Лицо круглое, какъ молдаванская тыква,-- это понятно. Но къ чему тутъ ученое и статистическое свѣдѣніе, что ихъ называютъ горлянками, что изъ нихъ дѣлаютъ двухструнныя балалайки, что эти балалайки составляютъ потѣху ухватливыхъ парней, мигачей, подмигивающихъ и посвистывающихъ на бѣлогрудыхъ и бѣлошейныхъ дѣвицъ. Все это совершенно лишнее и совсѣмъ не клеится съ круглымъ лицомъ. Притомъ: подмигивать на кого нибудь -- не говорятъ по-русски.

Третій недостатокъ въ авторѣ, какъ намъ кажется, тотъ, что онъ слишкомъ много говорить о самомъ себѣ въ своей поэмѣ. Докажемъ и это выписками.

Не признаетъ современный судъ, что равно чудны стекла, озирающія солнцы, и передающія движенья незамѣченныхъ насѣкомыхъ; неспризнаетъ современный судъ, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую изъ презренной жизни, и возвести ее въ перлъ созданья.

И долго еще опредѣлено мнѣ чудной властью идти объ руку съ моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный міру смѣхъ и незримыя, невѣдомыя ему слезы! И далеко еще то время, когда инымъ ключомъ грозная вьюга вдохновенья подымется изъ облеченной въ святый ужасъ и въ блистанье главы, и почуютъ въ смущенномъ трепетѣ величавый громъ другихъ рѣчей.

Русь! чего ты хочешь отъ меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты такъ, и зачѣмъ все что ни есть въ тебѣ, обратило на меня полныя ожиданія очи?.... И еще полный недоумѣнія, неподвижно стою я, а уже главу осѣнило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онѣмѣла мысль предъ твоимъ пространствомъ. Что пророчитъ сей необъятый просторъ? Здѣсь ли, въ тебѣ ли не родиться безпредѣльной мысли, когда ты сама безъ конца? Здѣсь ли не быть богатырю, когда есть мѣсто, гдѣ развернуться и пройтись ему.

Можетъ быть, въ сей же самой повѣсти почуются иныя, еще доселѣ небранныя струны, предстанетъ несмѣтное богатство русскаго духа, пройдетъ мужъ, одаренный божественными доблестями, или чудная русская дѣвица, какой не сыскать нигдѣ въ мірѣ, со всей дивной красотой женской души, вся изъ великодушнаго стремленія и самоотверженія. И мертвыми покажутся предъ ними всѣ добродѣтельные люди другихъ племенъ, какъ мертва книга предъ живымъ словомъ! Подымутся русскія движенія.... и увидятъ, какъ глубоко заронилось въ славянскую природу то, что скользнуло только по природѣ другихъ народовъ.... Но къ чему и зачѣмъ говорить о томъ, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужемъ, воспитанному суровой внутреиней жизнью и свѣжительной трезвостью уединенія, забываться подобно юношѣ.

И такъ читатели не должны негодовать на автора, если лица, донынѣ являвшіяся, не пришлись по его вкусу; это вина Чичикова, здѣсь онъ полный хозяинъ, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться. Съ нашей стороны, если точно падетъ обвиненіе за блѣдность и невзрачность лицъ и характеровъ, скажемъ только то, что никогда въ началѣ не видно всего широкаго теченья и объема дѣла. Въѣздъ въ какой бы ни было городъ, хоть даже въ столицу, всегда какъ-то блѣденъ, сначала все сѣрой однообразно: тянутся безконечные заводы да фабрики, закопченныя дымомъ, а потомъ уже выглянутъ углы шести-этажныхъ домовъ, магазины, вывѣски, громадныя перспективы улицъ, всѣ въ колокольняхъ, колоннахъ, статуяхъ, башняхъ, съ городскимъ блескомъ, шумомъ и громомъ, и всѣмъ, что на диво произвола рука и мысль человѣка. Какъ производись первыя покупки, читатель ужо видѣлъ; какъ пойдетъ дѣло далѣе, какія будутъ удачи и неудачи герою, какъ придется разрѣшить и преодолѣть ему болѣе трудныя препятствія, какъ предстанутъ колоссальные образы, какъ двигнутся сокровенные рычаги широкой повѣсти, раздастся далече ея горизонтъ и вся она приметъ величавое лирическое теченіе, то увидитъ потомъ.

Но есть страсти, которыхъ избранье не отъ человѣка. Уже родились онѣ съ нимъ въ минуту рожденья его въ свѣтъ и не дано ему силъ отклониться отъ нихъ. Высшими начертаніями онѣ ведутся и есть въ нихъ что-то вѣчно зовущее, не умолкающее во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совершить имъ: все равно: въ мрачномъ ли образѣ, или пронестись свѣтлымъ явленьемъ возрадующимъ міръ -- одинаково вызваны онѣ для невѣдомаго человѣкомъ блага. И можетъ быть, въ этомъ же самомъ Чичиковѣ страсть, его влекущая, уже не отъ него, и въ холодномъ его существованіи заключено то, что потомъ повергнетъ въ прахъ и на колѣни человѣка предъ мудростью небесъ. И еще тайна, почему сей образъ предсталъ въ нынѣ являющейся на спѣтъ поэмѣ.

Но не то тяжело, что будутъ недовольны героемъ, тяжело то, что живетъ въ душѣ неотразимая увѣренность, что тѣмъ же самымъ героемъ, тѣмъ же самымъ Чичиковымъ были бы довольны читатели. Не загляни авторъ поглубже ему въ душу, не шевельни на днѣ ея того, что ускользаетъ и прячется отъ свѣта.

И вотъ такимъ образомъ составился въ головѣ нашего героя сей странный сюжетъ, за который, не знаю будутъ ли благодарны ему читатели, а ужъ какъ благодаренъ авторъ, такъ и выразить трудно. Ибо, что ни говори, не приди въ голову Чичикова эта мысль, не явилась бы на свѣтъ сія поэма.

Видѣли ли вы картину нашего великаго художника: Послѣдній день Помпеи? Слышали ли объ его Осадѣ Пскова, которую онъ готовитъ въ тишинѣ и которой всѣ ожидаютъ съ нетерпѣніемъ? Великій ли художникъ Брюловъ? Не найдется, конечно, ни одного голоса, которыя сказалъ бы: нѣтъ! Что, еслибы тогда, какъ всѣ собирались толпами удивляться его картинѣ, только-что привезенной въ Петербургъ, что, если бы онъ вдругъ явился тогда передъ зрителями и сказалъ бы что-нибудь въ этомъ родѣ: "Еще тайна, почему сей образъ предсталъ въ нынѣ являющейся на свѣтъ картинѣ. Русь! Что глядишь ты такъ, и зачѣмъ все что ни есть въ тебѣ, обратило на меня полныя ожиданія очи? Ужо главу осѣнило грозное облако. Инымъ ключомъ грозная вьюга вдохновенья подымется изъ облеченной въ снятый ужасъ и въ блистанье главы, и увидятъ въ смущенномъ трепетѣ величавую кисть въ другихъ твореніяхъ."

Какое впечатлѣніе произвели бы на восхищенныхъ картиною зрителей подобныя слова, еслибы художникъ произнесъ ихъ? Но Брюловъ никогда но говорилъ и никогда не скажетъ ничего подобнаго, хотя онъ неоспоримо великій художникъ. И Гоголь, неоспоримо, отличный художники, и потому нельзя не пожалѣть, что онъ не вычеркнулъ изъ своей поэмы приведенныхъ выше мѣстъ. Сказанныя слона, какъ бы ни было непріятно впечатлѣніе, ими произведенное, забываются, а слова написанныя остаются. Самъ авторъ въ своей поэмѣ написалъ:

"Видитъ теперь все ясно текущее поколѣніе, дивится заблужденіямъ, смѣется надъ неразуміемъ своихъ предковъ. не зря, что небеснымъ огнемъ исчерчена сія лѣтопись, что кричитъ въ ней каждая буква, что отвсюду устремленъ пронзительный перстъ, на него же, на него, на текущее поколѣніе, и самонадѣянно, гордо начинаетъ рядъ новыхъ заблужденіи, надъ которыми также потомъ посмѣются потомки."

Мы смѣемся теперь надъ предками, которые, уважая Сумарокова за оказанныя въ свое время заслуги, до того его захвалили, что онъ писалъ и печаталъ: "Шествую я по стопамъ Горація, Ювенала, де-Про и Моліера. Я еще втораго своего изданія къ чести моего отечества не выпустилъ." Мы смѣемся теперь надъ такою хвастливою самонадѣянностію. А вѣдь и мы будемъ предками. Подумайте и выведите сами изъ этихъ данныхъ заключеніе.

Теперь мы высказали откровенно все, что мѣшало намъ вполнѣ насладиться новою поэмою господина Гоголя. Повторяемъ: въ ней много первокласныхъ, частныхъ красотъ, которыя, можетъ быть, выкупятъ всѣ недостатки, выше указанныя и, кажется, доказанныя. Очень желали бы, чтобы разборъ нашъ принесъ автору пользу; чтобы онъ въ двухъ остальныхъ частяхъ своей поэмы избѣжалъ замѣченныхъ недостатковъ, и доказалъ, что онъ, какъ истинный художникъ, безотчетнымъ, громкимъ похваламъ и пошлой лести предпочитаетъ высказанныя по убѣжденію чувства и мысли. Предвидимъ, какую грозу накликали мы на себя нашею откровенностью, напередъ знаемъ, что автора будутъ увѣрять, что его новая поэма есть верхъ совершенства, вѣнецъ художества; что въ пой нѣтъ никакихъ недостатковъ; что мы -- Вандалы и варвары; что авторъ Мертвыхъ душъ -- Гомеръ, Шекспира, Тассъ, Сервантесъ; что онъ даже выше ихъ. Сердечпо желаемъ, чтобы нашъ отечественный писатель достигъ въ самомъ дѣлѣ такой высоты; но на нее не помогутъ ему взойти критики, безотчетно хвалящіе, какъ бы они громко ни восклицали. Пускай ихъ шумятъ, а мы спокойно будемъ, пока, читать басенку несравненнаго нашего Крылова:

Ужъ сколько разъ твердили міру,

Что лесть..... и прочее.

"Сынъ Отечества", No 6, 1842