Межевич Василий Степанович - Стихотворения М. Лермонтова. Спб., в тип. И. Глазунова. 1840, в 12 д. л., 168 страниц

123. Стихотворенія М. Лермонтова. Спб., въ тип. И. Глазунова. 1840, въ 12 д. л., 168 страницъ.

(Письмо къ Ѳ. В. Булгарину.)

Странное дѣло, почтеннѣйшій Ѳаддей Венедиктовичъ! Когда только что вышелъ Герой нашего времени, сочиненіе Лермонтова, когда одни журналы, превознося его похвалами въ огромныхъ статьяхъ, перепечатали едва ли не полкниги въ листахъ своихъ; другіе, по странному взгляду и страннымъ понятіямъ объ искусствѣ, браня его немилосердо, тоже напечатали огромные изъ него отрывки, книга, несмотря на всѣ эти великолѣпныя, хотя и искреннія похвалы, и ожесточенныя, не смѣемъ сказать, не искреннія, нападки, оставалась почти нетронутою въ книжныхъ лавкахъ.... Надо же было случаю подсунуть вамъ въ руки статью недоброжелательную, надо было, чтобъ вы прочли ее, и потому только, что книгу бранятъ, превознося въ то же время, правда, умный, но скучный, лишенный всякой поэзіи романъ, надо было, говорю, чтобъ вы черезъ это самое заохотились прочесть произведеніе молодаго, почти неизвѣстнаго вамъ автора.... Вы прочли его: чрезъ нѣсколько дней вышла въ Сѣверной Пчелѣ статья ваша, а черезъ сколько недѣль Героя нашего времени, въ книжныхъ лавкахъ почти какъ не бывало!....

Послѣ этого снимаю передъ нами шапку, и низко кланяюсь: люди хлопотали годъ или два, чтобъ ознакомить публику съ замѣчательнымъ дарованіемъ молодаго писателя, и публика все таки мало была съ нимъ знакома, а ваша одна статья сдѣлала болѣе, нежели ихъ двухгодовыя усилія. Честь и хвала вамъ!

Публика едва успѣла ознакомиться съ прекраснымъ дарованіемъ Г. Лермонтова, по первому произведеніи его, какъ вотъ является новая книга съ его именемъ -- собраніе стихотвореній, исполненныхъ живой, роскошной поэзіи, рядъ художественныхъ произведеній, на нихъ, послѣ Пушкина, еще не являлось въ нашей литературѣ. Это такой дорогой подарокъ для нашего времени, почти отвыкшаго отъ истинно художественныхъ поэтическихъ созданій, что, право, нельзя на любоваться этою неожиданною находкой, нельзя до вольно нарадоваться. Боясь, что огромная статья великолѣпными похвалами явится не скоро, а брани можетъ быть, и совсѣмъ не будетъ, и что вы, занявшись теперь Экономомъ, не скоро удосужитесь заглянуть въ область поэзія, я спѣшу подѣлиться съ вами книжными впечатлѣніями, какія возбудило во мнѣ чтеніе Стихотвореній Лермонтова.

Съ именемъ Лермонтова соединяются самыя сладкія воспоминанія моей юношеской жизни. Лѣтъ десять слишкомъ тому назадъ, помню я, хаживалъ бывало въ Московскій Университетъ (я быль въ время студентомъ), молодой человѣкъ, съ смуглымъ выразительнымъ лицемъ, съ маленькими, но необыкновенно быстрыми, живыми глазами: это былъ Лермонтовъ. Нѣкоторые изъ студентовъ видѣли въ немъ добраго, милаго товарища; я съ нимъ не сходился и не былъ знакомъ, хотя зналъ его болѣе нежели другіе. Лермонтовъ воспитывался въ Московскомъ Университетскомъ Пансіонѣ {Гдѣ воспитывались также Жуковскій, Воейковъ, Typгеневы, Шевыревъ, Колачевскій, Строевы (В. М. и С. М.) многіе другіе.}, и посѣщалъ университетскія лекціи, какъ вольно-приходящій слушатель. Между воспитанниками Университетскаго Пансіона было у меня нѣсколько добрыхъ пріятелей: изъ числа ихъ упомяну о покойномъ С. М. Строевѣ. Въ то время (въ 1828, 1829 и 1830 годахъ) въ Москвѣ была замѣтна особенная жизнь и дѣятельность литературная. Покойный М. Г. Павловъ, инспекторъ Благороднаго Университетскаго Пансіона, издавалъ Amеней; С. Е. Раичъ, преподаватель Русской Словесное издавалъ Галатею; примѣръ наставниковъ, искренне любившихъ науку и литературу, дѣйствовалъ на воспитанниковъ -- что очень естественно; но врожденной дѣтямъ и юношамъ склонности подражать взрослымъ, воспитанники Благороднаго Пансіона также издавали журналы, разумѣется, для своего круга и рукописные; я помню, что въ 1830 году въ Университетскомъ Пансіонѣ существовали четыре изданія: Аріонъ, Улей, Пчелка и Маякъ {Нельзя не воздать должной благодарности почтеннымъ воспитателямъ юношества, которые умѣли вселить въ питомцевъ своихъ благородную страсть къ литературѣ, и направивъ ее такъ, что они самые досуги посвящали такимъ невиннымъ и полезнымъ занятіямъ. Я помню, къ то время, и прежде были въ Университетскомъ Благородномъ Пансіонѣ въ Москвѣ, литературныя собранія изъ воспитанниковъ: это чрезвычайно утѣшало молодыхъ людей и возбуждало въ нихъ соревнованіе въ занятіяхъ словесностію. Соч.}!! Изъ нихъ одну книжку Аріона, издававшагося покойнымъ С. М. Строевымъ, и подареннаго мнѣ въ знакъ дружбы, берегу я и по сіе время, какъ драгоцѣнное воспоминаніе юности. Изъ этихъ-то дѣтскихъ журналовъ, благородныхъ забавъ въ часы отдохновенія, узналъ я въ первый разъ имя Лермонтова, которое случалось мнѣ встрѣчать подъ стихотвореніями, запечатленными жилымъ поэтическимъ чувствомъ, и нерѣдко зрѣлостію мысли не по лѣтамъ. И вотъ что заставляло меня смотрѣть съ особеннымъ любопытствомъ и уваженіемъ на Лермонтова, и потому болѣе, что до того времени мнѣ не ручалось видѣть ни одного Русскаго поэта, кромѣ почтеннаго профессора, моего наставника, А. Ѳ. Мерзлякова.

Не могу вспомнить теперь первыхъ опытовъ Лермонтова; но кажется, что ему принадлежатъ читанные мною отрывки изъ поэмы Томаса-Мура Лалла-Рукъ, и переводы нѣкоторыхъ мелодій того же поэта, изъ нихъ я очень помню одну, подъ названіемъ Выстрѣлъ).

Прошло нѣсколько лѣтъ съ того времени имя Лермонтова не исчезло изъ моей памяти, хотя я нигдѣ не встрѣчалъ его печатно; наконецъ, если не ошибаюсь, въ Библіотекѣ для Чтенія увидѣлъ я его въ первый разъ, и, не будучи знакомъ съ поэтомъ, обращался ему, какъ старому другу. Послѣ того въ Литературныхъ Прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду появилось его стихотвореніе (безъ имени): Пѣсня про Царя Іоанна Васильевича, молодаго опричника и удалаго купца Калашникова. Не знаю, какое впечатлѣніе произвело стихотвореніе это въ Петербургѣ, но въ Москвѣ оно возбудило общее участіе, и хотя имени автора подъ этимъ стихотвореніемъ подписано не было, однако жъ оно скоро сдѣлалось извѣстно всѣмъ любителямъ литературы. Вслѣдъ за тѣмъ имя Лермонтова стало появляться въ печати довольно часто, только исключительно почти въ Отечественныхъ Запискахъ и Литературной Газетѣ. Напечатанныя въ этихъ двухъ изданіяхъ стихотворенія, съ прибавленіемъ нѣкоторыхъ новыхъ, нигдѣ не напечатанныхъ, піесъ, вышли нынѣ особенною книжкою.

Повторяю: послѣ Пушкина, мнѣ кажется, ни одинъ изъ Русскихъ поэтовъ не дебютировалъ съ такою полнотою свѣжихъ, дѣвственныхъ силъ, съ такимъ запасомъ поэтическаго огня, съ такою глубиною мысли первобытной, независимой отъ чуждаго вліянія. Лермонтовъ, это чисто Русская душа, въ полномъ смыслѣ слова; и если можно сравнить его поэтическія созданія съ чѣмъ нибудь, такъ я сравню ихъ съ Русскою народною пѣснею, конечно, разумѣя здѣсь сравненіе не формы, но выраженія, но идеи, но элементъ Русскаго духа.

Всѣ блестящія дарованія поэтовъ Пушкинскаго періода, такъ ярко мелькнувшія и такъ скоро исчезавшія на горизонтѣ Русской Словесности, сіяли свѣтомъ, заимствованнымъ отъ того солнца, которое вызвало ихъ за собою, и вокругъ котораго тѣснились они, какъ спутники великаго свѣтила. Подмѣтивъ тайну стиха Пушкинскаго, уловивъ его упоительную гармонію, они пѣли, такъ сказать, съ голоса, и, въ свое время, плѣняя слухъ, еще неизбалованный музыкальною утонченностію, не рѣдко увлекали чувство, увлекали душу. Пушкинъ, какъ художникъ самобытный, въ послѣднее время промѣнялъ стихъ на прозу, которая не переставала однако жъ у него быть поэзіей; лучшія свои поэтическія созданія сталъ онъ передавать, большею частію, въ формѣ свободной рѣчи, не стѣсняясь числомъ и мѣрою; подражатели его, не имѣя силъ, чтобы сбиться изъ проложенной колеи, остались при своемъ прежнемъ направленіи. Умеръ Пушкинъ: Русская публика заслушавшись послѣднихъ звуковъ его гармонической лиры, забыла младенческій лепетъ его подражателей такъ, что имена ихъ чуть чуть не исчезли изъ ея памяти; опомнившись послѣ перваго пораженія, она оглядывалась, и спрашивала: гдѣ же наслѣдникъ Пушкина? Наслѣдника не было.... Публика забыла было, что въ литературѣ существуетъ поэзія...

А вотъ въ такое то безвременье является Лермонтовъ. Надобно много имѣть силы, много самобытности, много оригинальности, чтобы къ стихамъ придавать общее вниманіе въ то время, когда стихи потеряли весь кредитъ, и оставлены мальчишкамъ въ забаву. Лермонтовъ волшебною силою своего таланта привлечетъ, если не привлекъ уже къ себѣ общаго вниманія просвѣщенной публики.

Въ изданномъ нынѣ собраніи стихотвореній Лермонтова помѣщено всѣхъ піесъ двадцать восемь. Изъ нихъ двѣ -- Пѣсня про Царя Іоанна Васильевича, молодого опричника и удалаго купца Калашникова и Мцыри составляютъ цѣлыя небольшія поэмы.

Первая изъ нихъ въ высочайшей степени проникнута Русскимъ духомъ; передъ ней блѣднѣютъ и уничтожаются всѣ прежнія попытки нашихъ поэтовъ, создать искусственную Русскую сказку въ подражаніе сказкамъ народнымъ. Поэтической душою своею, Лермонтовъ умѣлъ такъ хорошо понять, такъ чудно уловить и духъ, и форму, и языкъ народной Русской Поэзіи, что читая Пѣсню его, невольно увлекаешься ею, какъ произведеніемъ живымъ, исполненнымъ неподражаемаго простодушія, неподдѣльной натуры. Не могу утерпѣть, чтобы не познакомить насъ короче съ этою пѣснею.

"Охъ ты гой еси, Царь Іоаннъ Васильевичъ!

Про тебя нашу пѣсню сложили мы,

Про твово любимаго опричника,

Да про смѣлаго купца, про Калашникова.

Мы сложили со на старинный ладъ,

Мы пѣвали ее подъ гуслярный звонъ

И причитывали, да присказывали.

Православный нардъ ею тешился,

А бояринъ Матвѣй Ромодановскій

Намъ чарку подносъ меду питаго,

А боярыня его бѣлолицая

Поднесла намъ на блюдѣ серебряномъ

Полотенцу новое, шелкомъ шитое.

Угощали насъ три дня, три ночи,

И все слушали -- не наслушались."

Такъ поэтъ начинаетъ свою пѣсню -- прелюдіею, которая приготовляетъ слушателей къ предмету его пѣснопѣнія.

За трапезой сидитъ грозный Царь Іоаннъ Васильевичъ, окруженный стольниками, боярами и опричниками. Ликованье веселое) онъ велитъ поднести опричникамъ въ золоченомъ ковшѣ своемъ вина заморскаго:

"И всѣ пили, Царя славили."

Одинъ только изъ опричниковъ не принимаетъ ни какого участія въ общемъ веселіи, и не мочитъ усовъ въ золотомъ ковшѣ: это опричникъ Кирибѣевичъ изъ роду Скуратовыхъ, вскормленный семьею Малютиной. Царь замѣтилъ грусть Кирибѣевича, и спросилъ его, почему онъ царскою радостію гнушается.

"Не кори ты раба недостойнаго:

Сердца жалкаго не залить виномъ,

Думу черную -- не заподчивать."

Такъ отвѣчаетъ ему молодой опричникъ. Какая же дума черная лежитъ на сердцѣ у него, молодца удалаго, статнаго, богатаго, взысканнаго милостію царскою?

Прекрасенъ отвѣтъ Кирибѣевича, въ которомъ онъ исчисляетъ свои достоинства и преимущества, и гдѣ, между прочимъ, говоритъ:

"Какъ я сяду поѣду на лихомъ конѣ

За Москву-рѣку покататися,

Кушачкомъ подтянуся шелковымъ,

Заломлю на бочокъ шапку бархатную,

Чернымъ соболемъ отороченную,--

У воротъ стоятъ у тесовыхъ,

Красны дѣвушки да молодушки,

И любуются, глядя, перешептывать;

Лишь одна не глядитъ, не любуется,

Полосатой фатой закрывается."

Эту непреклонную красавицу зовутъ Аленой Дмитревной. Она жена удалаго Московскаго купца Калашникова. Но Кирибѣевичъ не сказалъ этого Царю, обманулъ его, лукавый рабъ, и Царь даетъ такой совѣтъ своему любимцу:

"Вотъ возьми перстенекъ ты мой яхонтовый,

Да возьми ожерелье жемчужное.

Прежде свахѣ смышленой покланяйся,

И пошли дары драгоцѣнные

Ты своей Аленѣ Дмитревнѣ:

Какъ полюбишься, празднуй свадебку,

Не полюбишься, не прогнѣвайся."

Послѣ этого поэтъ начинаетъ вторую часть пѣсни своей.

Сцена дѣйствія перемѣняется. Мы переходимъ совсѣмъ въ другой міръ.

Молодой удалой купецъ, Степанъ Парамоновичъ Калашниковъ, заперши лавку свою въ гостиномъ дворѣ приходитъ домой. Жена его пошла къ вечернѣ, и не смотря на то, что вечерня давно уже кончилась, она домой не возвращается. Наконецъ является она блѣдная, встревоженная, волосы и одежда въ безпорядкѣ.... Когда она возвращалась изъ церкви, присталъ къ ней опричникъ Кирибѣевичъ, ласкалъ, и цѣловалъ ее, напѣвая ей сладкія рѣчи --

"А смотрѣли въ калитку сосѣдушки,

Смѣючись, на насъ пальцемъ показывали,"

говоритъ Алена Дмитревна.

Воспылалъ гнѣвомъ молодой, удалой купецъ. Онъ посылаетъ за своими меньшими братьями, и говоря имъ, что завтра --

"Будетъ кулачный бой.

На Москвѣ-рѣкѣ, при самомъ Царѣ"

и онъ выйдетъ на опричника, чтобъ биться съ нимъ на смерть.

Ай, ребята, пойте -- только гусли стройте!

Ай, ребята, пойте -- дѣло разумѣйте!

Этимъ припѣвомъ поэтъ отдѣляетъ третью часть своей пѣсни, третій актъ превосходной драмы.

На Москвѣ-рѣкѣ кулачный бой. Самъ грозный Царь Іоаннъ Васильевичъ пріѣхалъ посмотрѣть на удалыхъ бойцевъ. Выходитъ удалой Кирибѣевичъ, ожидая себѣ противника. Кликнули кличъ, никто не является.

"На просторѣ опричникъ похаживаетъ,

Надъ плохими бойцами подсмѣиваетъ:

Присмирѣли, не бойсь, призадумались:

Такъ и быть, обѣщаюсь, для праздника,

Отпущу живаго съ покаяніемъ,

Лишь потѣшу Царя нашего батюшку."

Выходитъ удалой купецъ Калашниковъ, поклонился въ поясъ Царю, поклонился Кремлю бѣлому и церквамъ православнымъ, а потомъ всему народу Русскому. Кирибѣевичъ спрашиваетъ его объ имени и объ отчествѣ, подсмѣиваясь надъ нимъ съ Русскимъ юморомъ.

"А повѣдай мнѣ, добрый молодецъ,

Ты какого рода, племени,

Какимъ именемъ прозываешься?

Чтобы знать, по кому панихиду служить,

Чтобы было чѣмъ и похвастаться.

Прекрасенъ отвѣтъ Калашникова, полный убійственнаго сарказма: это буря души, разражающаяся грозныхъ словахъ.....

"А зовутъ меня Степаномъ Калашниковымъ,

А родился я отъ честною отца,

И жилъ я по закону Господнему

Не позорилъ я чужой жены,

Не разбойничалъ ночью темною,

Не таился отъ свѣта небеснаго.

И промолвилъ ты правду истинную:

По одномъ изъ насъ панихиду будутъ пѣть,

И не позже, какъ завтра въ часъ полуденный;

И одинъ изъ насъ будетъ хвастаться,

Съ удалыми друзьями пируючи....

Не шутку шутить, не людей смѣшить;

Къ тебѣ вышелъ я теперь, бусурманскій сынъ,

Вышелъ я на страшный бой, на послѣдній бой."

Какъ ни былъ храбръ и удалъ Кирибѣевичъ, но: этихъ словахъ --

"Бойки очи его затуманились,

Между сильныхъ плечъ пробѣжалъ морозъ...."

Начался бой. Силенъ былъ ударъ, нанесенный отъ Крибѣевича Калашникову, но и жестоко отмстилъ за него послѣдній: онъ ударилъ его въ лѣвый високъ такъ, что Кирибѣевичъ застоналъ и упалъ замертво...

Повалился онъ на холодный снѣгъ,

На голодный снѣгъ, будто сосенка,

Будто сосенка во сыромъ бору

Подъ смолистый подо корень подрубленная."

Царь Іоаннъ Васильевичъ, увидѣвъ это, прогнѣвался гнѣвомъ, велѣлъ схватить удалаго купца, и привесть его предъ свои ясныя очи.

Калашниковъ признается, что онъ убилъ опричника вольной волею, но не открываетъ причины, за что. "А за что, про что, говоритъ онъ, скажу только Богу единому." Онъ готовъ снести на плачу повинную голову, но проситъ только не оставить малыхъ дѣтушекъ, не оставить молодой вдовы, да меньшихъ братьевъ.

За откровенное признаніе Царь награждаетъ удалаго бойца тѣмъ, что обѣщается исполнить его просьбу -- наградить жену и сиротъ изъ казны царской, ты самъ, говоритъ онъ

"Ступай, дѣтинушка,

На высокое мѣсто лобное,

Сложи свою буйную головушку.

И топоръ велю наточить, навостритъ,

Палача велю одѣть, нарядить.

Въ большой колоколъ прикажу зазвонить,

Чтобы знали всѣ люди Московскіе,

Что и ты не оставленъ моей милостію.

На другой день, при многочисленномъ собраніи народа, удалой боецъ Калашниковъ казненъ.... Тѣло его схоронили --

За Москвой-рѣкой,

На чистомъ полѣ, промежъ трехъ дорогъ:

Промежъ Тульской, Рязанской, Владимірской,

И бугоръ земли тутъ насыпали,

И кленовый крестъ тутъ поставили.

И гуляютъ, шумятъ вѣтры буйные

Надъ его безъимянной могилою.

И проходятъ мимо поди добрые:

Пройдетъ старъ человѣкъ -- перекрестится,

Пройдетъ молодой -- пріосанится,

Пройдетъ дѣвица -- пригорюнится,

А пройдутъ гусляры -- споютъ пѣсеньку...."

Такъ оканчиваетъ поэтъ свои неподражаемый разказъ, придѣланъ къ нему въ заключеніе воззваніе молодымъ гуслярамъ, по примѣру Русскихъ старинныхъ пѣсень въ этомъ родѣ.

Вы не станете сѣтовать на меня, почтеннѣйшій Ѳаддей Венедиктовичъ, что я позволилъ себѣ сдѣлать сколько выписокъ. Нельзя лучше познакомить съ поэтическимъ произведеніемъ, а притомъ и стихи такъ увлекательны, что, выписывая, рука не можетъ остановиться.

Теперь, когда вы ознакомились съ содержаніемъ пѣсни, вглядитесь въ ея художественное созданіе: вѣдь то цѣлая драма, простая по завязкѣ своей, но въ то же время высоко поэтическая, не стройная въ частяхъ, но полная жизни и дѣйствія. Какихъ драматическихъ Фантазій и мистерій не отдали бы мы вами за другое подобное произведеніе!

Но надобно прочесть эту драму вполнѣ, чтобъ увидѣть, какъ поэтъ, въ такомъ маломъ объемѣ, умѣлъ обрисовать характеры дѣйствующихъ лицъ ея. Каждое лице, начиная отъ грознаго Царя Іоанна Васильевича, гоо старой работницы Еремѣевны, имѣетъ свой живой образъ, свой отдѣльный характеръ; каждое изъ нихъ пластически рисуется въ вашемъ воображеніи.

Но кромѣ всего этого, меня поражаетъ самая форма разбираемаго произведенія, его поэтическій колоритъ, роскошь выраженія, свѣжесть и жизнь картинъ и образовъ, яркость краски, поэзія языка. Тутъ нѣтъ натянутыхъ, или лучше сказать, стянутыхъ, изъ народныхъ пѣеснь и сказокъ, словъ, выраженій, причтовъ, присказокъ, сдѣлавшихся общими мѣстами у нашихъ поддѣльныхъ сказочниковъ; здѣсь сама природа представляетъ образы и даетъ краски, и за то, сколько самобытности, сколько силы и крѣпости въ стихахъ этой Пѣсни! Поэтъ нашъ не подслушивалъ слова, не передавалъ рабски выраженія народныя, но проникнутый живымъ духомъ Русскимъ, онъ находилъ ихъ самъ собою, въ глубинѣ своей поэтической души, и потому-то у него все такъ свѣжо, такъ живо, такъ самобытно. Вы въ этомъ убѣдитесь вполнѣ, даже изъ однихъ только приведенныхъ мною выписокъ.

Другая поэма Лермонтова, Мцыри, отличается совершенно инымъ характеромъ.

Мцыри, какъ объясняется въ примѣчаніи, значить, на Грузинскомъ языкѣ, неслужащій монахи, нѣчто въ родѣ послушника. Поэтъ изображаетъ жизнь, или, лучше сказать, моментъ изъ жизни Мцыри, который, будучи еще ребенкомъ взять въ плѣнъ въ Грузіи, оставленъ Русскимъ генераломъ въ одномъ Грузинскомъ монастырѣ, гдѣ онъ былъ призрѣнъ и воспитанъ монахами. Этотъ юноша ушелъ однажды изъ монастыря, пропадалъ нѣсколько дней, и потомъ найденъ въ степи, лежащимъ безъ чувствъ. На увѣщеванія и мольбы монаха, юноша высказываетъ исповѣдь души своей, и въ этомъ заключается вся поэма. Содержаніе, по видимому, очень скудно; но -- Боже мой! сколько здѣсь поэзіи, какая полнота чувства, какая неисчерпаемая глубина мысли! Подъ первою поэмою Лермонтова поставленъ 1837 годъ; подъ этою второю 1840 годъ: три года разницы, но какъ далеко шагнулъ, такъ окрѣпъ и возмужалъ талантъ молодаго поэта! Въ первомъ произведеніи своемъ Лермонтовъ является юношею съ необыкновеннымъ талантомъ, съ неисчерпаемымъ воображеніемъ, съ самобытною фантазіею; во второмъ это мужъ, это уже поэтъ-философъ, не безотчетно творящій идеалы, но заглянувшій въ лице жизни, силящійся разгадать тайну ея, приподнять таинственное покрывало съ земнаго бытія человѣка.

Не смѣю, въ отрывочномъ прозаическомъ разсказѣ, обезображивать созданія полнаго и цѣлаго; краткія выписки не дадутъ объ немъ ни какого понятія, потому что главное здѣсь -- основная идея и ея гигантское развитіе. Нѣсколько, положимъ, очень вѣрно срисованныхъ лицъ изъ эпической поэмы Брюллова -- Послѣдній день Помпеи, не могутъ, даже приблизительно, ознакомить насъ по всей полнотѣ съ этимъ высокимъ произведеніемъ современнаго искусства; такъ точно отрывочныя выписки изъ поэмы, о которой говорю я, не ознакомятъ насъ съ нею; а потому, предоставляя самимъ вамъ насладиться ею вполнѣ, я позволю себѣ выписать только одинъ отрывокъ, чтобы показать, какъ самобытенъ, какъ могучъ талантъ нашего поэта. Этотъ отрывокъ я не назову лучшимъ, потому что въ истинно художественномъ произведеніи, въ которомъ всѣ части гармонируютъ между собою, лучшаго, очень естественно, быть не можетъ, но я привожу его потому, что онъ самъ по себѣ представляетъ нѣчто цѣлое и полное.

Мцыри продолжаетъ разсказывать чернецу впечатлѣнія, волновавшія его во время двухъ, трехъ дней его свободнаго странствованія, безъ цѣли и намѣренія. Между прочимъ онъ описываетъ слѣдующее приключеніе:

"Передо мной

Была поляна. Вдругъ на ней

Мелькнула тѣнь, и двухъ огней

Промчались искры.... и потомъ,

Какой-то звѣрь однимъ прыжкомъ

Изъ чащи выскочилъ и логъ,

Играя, навзничь на песокъ.

То былъ пустыни вѣчный гость --

Могучій барсъ. Сырую кость

Онъ грызъ, и весело визжалъ;

То взоръ кровавый устремлялъ,

Мотая ласково хвостомъ.

На полный мѣсяцъ -- и на немъ

Шерсть отливалась серебромъ.

Я ждалъ, схватилъ рогатый сукъ,

Минуты битвы; сердце вдругъ

Зажглося жаждою борьбы и крови....

"Я ждалъ. И вотъ въ тѣни ночной

Врага почуялъ онъ, и вой

Протяжный, жалобный какъ стонъ,

Раздался вдругъ... и началъ онъ

Сердито лапой рыть песокъ,

Всталъ на дыбы, потомъ прилегъ,

И первый бѣшеный скачекъ

Мнѣ страшной смертію грозилъ....

Но я его предупредилъ

Ударъ мой вѣренъ былъ и скоръ.

Надежный сукъ мой, какъ топоръ,

Широкій лобъ его разсѣкъ....

Онъ застоналъ, какъ человѣкъ,

И опрокинулся. Но вновь,--

Хотя лила изъ раны кровь

Густой широкою волной,--

Бой закипѣлъ, смертельный бой!

Ко мнѣ онъ кинулся на грудъ,

Но въ горло я успѣлъ воткнуть

И тамъ два раза повернуть

Мое оружье.... Онъ завылъ,

Рванулся изъ послѣднихъ силъ,

И мы, сплетясь, какъ пара змѣй,

Обнявшись крѣпче двухъ друзей,

Упали разомъ, и во мглѣ

Бой продолжался на землѣ.

И я былъ страшенъ въ этотъ мигъ;

Какъ барсъ пустынный, золъ и дикъ,

Я пламенѣлъ, визжалъ, какъ онъ;

Какъ будто самъ я быль рожденъ

Въ семействъ барсовъ и волковъ,

Подъ свѣжимъ пологомъ лѣсовъ..

Казалось, что слова людей

Забылъ я -- и въ груди моей

Родился тотъ ужасный крикъ,

Какъ будто съ дѣтства мой языкъ

Къ иному звуку не привыкъ....

Но врагъ мой сталь изнемогать,

Мотаться, медленнѣй дышать,

Сдавилъ меня въ послѣдній разъ...

Зрачки его недвижныхъ глазъ

Блеснули грозно -- и потомъ

Закрылись тихо вѣчнымъ сномъ;

Но съ торжествующимъ врагомъ

Онъ встрѣтилъ смерть лицемъ къ лицу,

Какъ въ битва слѣдуетъ бойцу!"

Согласитесь, что такой свѣжей, энергической поэзіи давно вы не встрѣчали.

Не могу не выписать изъ этой же поэмы еще одного небольшаго отрывка, замѣчательнаго по оригинальности мысли и поэтической граціи. Это -- пѣснь Золотой рыбки. Мцыри разсказываетъ, что ему, въ бреду горячки, представлялось, будто онъ лежитъ на днѣ прозрачной рѣки; надъ нимъ играли стада рыбокъ, и одна изъ нихъ, покрытая золотою чешуей напѣвала ему:

"Дитя мое,

Останься здѣсь со мной;

Въ водѣ привольное житье

И холодъ, и покой.

Я созову моихъ сестеръ:

Мы пляской круговой

Развеселимъ туманный взоръ

И Духъ усталый твой.

Усни,-- постель твоя мягка

Прозраченъ твой покровъ.

Пройдутъ года, пройдутъ вѣка

Подъ говоръ чудныхъ сновъ.

О, милый мой, не утаю.

Что я тебя люблю,

Люблю, какъ вольную струю,

Люблю, какъ жизнь мою

Я вышелъ за предѣлы письма, и не смѣю распространяться объ остальныхъ стихотвореніяхъ Лермонтова, почти каждое изъ нихъ есть дорогой перлъ въ нашей современной литературѣ. Иное, какъ, напримѣръ, Три Пальмы, отличается глубиною мысли и художественною полнотою созданія; другое, какъ Дары Терека, поражаетъ мощною, энергическою фантазіей; нѣкоторые исполнены глубокаго чувства, неподражаемой граціи, но всѣ запечатлѣны свѣжестію, оригинальностію таланта крѣпкаго и самобытнаго.

Въ заключеніе попрошу у васъ позволенія выписать вполнѣ одну небольшую піесу Лермонтова, имѣющую глубокое современное значеніе. Это его

ДУМА

Печально я гляжу на наше поколѣнье!

Его грядущее -- иль пусто, иль темно,

Межъ тамъ, подъ бременемъ познанья и сомнѣнья.

Въ бездѣйствіи состарится оно.

Богаты мы, едва изъ колыбели.

Ошибками отцовъ и позднимъ ихъ умомъ,

И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ ровный путь безъ цѣли

Какъ пиръ на праздникѣ чужомъ.

Къ добру и злу постыдно равнодушны,

Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ тощій плодъ, до времени созрѣлый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глазъ,

Виситъ между цвѣтовъ, пришлецъ осиротѣлый,

И часъ ихъ красоты -- его послѣдній часъ!

Мы изсушили умъ наукою безплодной,

Тая завистливо отъ ближнихъ и друзой

Надежды лучшія и голосъ благородный

Невѣріемъ осмѣянныхъ страстей.

Едва касались мы до чаши наслажденья,

Но юныхъ силъ мы тѣмъ не сберегли;

Изъ каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучшій сокъ навѣки извлекли.

Мечты поэзіи, созданія искусства

Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелятъ;

Мы жадно бережемъ въ груди остатокъ чувства --

Зарытый скупостью и безполезный кладъ.

И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,

Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви,

И царствуетъ въ душѣ какой-то холодъ тайный,

Когда огонь кипитъ въ крови.

И предковъ скучны намъ роскошныя забавы,

Ихъ добросовѣстный, ребяческій развратъ;

И въ гробу мы спѣшимъ безъ счастія и безъ славы,

Глядя насмѣшливо назадъ.

Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда,

Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой,

На геніемъ начатаго труда.

И прахъ нашъ, съ строгостью судьи и гражданина.

Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ.

Насмѣшкой горькою обманутаго сына

Надъ промотавшимся отцомъ.

Согласитесь, почтеннѣйшій Ѳаддей Венедиктовичъ, что это стихотвореніе есть страница изъ современной исторіи, глубоко-философскій выводъ изъ ея фактовъ. Прочтя эту Думу, есть надъ чѣмъ подумать, и о чемъ призадуматься.

Благодаря издателямъ Стихотвореніи Лермонтова, подъ каждою піесою его находимъ мы годъ, въ которомъ она писана. Самыя слабыя произведенія -- слабыя, разумѣется, относительно -- означены 1836 годомъ. Съ 1837 дарованіе поэта нашего мужаетъ и крѣпнетъ постепенно... Нельзя ли въ этомъ фактѣ подмѣтить утѣшительную разгадку глубокой тайны, скрывающей будущую судьбу Русской поэзіи? Въ 1837 году не стало Пушкина... Послѣдніе, умирающіе звуки лиры его сливаются съ первыми, юношескими пѣснями новаго поэта...

Л. Л.

"Сѣверная Пчела", NoNo 284--285, 1840