Мюссе Альфред Де - "Исповедь сына века" Альфреда Мюссе и "Две истории" Андре Лео. Спб. 1871 г

Иностранные беллетристы: "Исповѣдь сына вѣка" Альфреда Мюссе и "Двѣ исторіи" Андре Лео. Спб. 1871 г.

"Во времена имперіи, когда мужья и братья сражались въ Германіи, измученныя безпокойствомъ матери произвели на свѣтъ цѣлое поколѣніе людей пылкихъ, болѣзненныхъ, нервныхъ. Зачатыя въ промежуткахъ между битвами, воспитывавшіяся въ коллегіяхъ при звукахъ барабана, тысячи малютокъ мрачно озирали другъ друга, испытывая силу своихъ слабыхъ мышцъ. Время отъ времени появлялись ихъ окровавленные отцы, прижимали ихъ къ раззолоченной груди, затѣмъ опускали на землю и снова садились на копей. Только одинъ человѣкъ жилъ тогда полною жизнью въ Европѣ: остальные стремились набираться того воздуха, которымъ онъ уже дышалъ. Каждый годъ Франція приносила въ даръ этому человѣку триста тысячъ молодыхъ людей; то была дань, платимая цезарю: если-бы за нимъ не шло этого стада, онъ не могъ-бы преслѣдовать своихъ цѣлей." Такъ начинаетъ Альфредъ де-Мюссе свою мрачную исповѣдь. Дѣйствительно, то время, когда онъ родился, было мрачнымъ временемъ; а во Франціи, но мѣткому выраженію этого поэта, всѣ колыбели обратились въ щиты; всѣ гробы стали тоже щитами; стариковъ тогда по истинѣ не было; были только трупы или полубоги."

Великія лихорадочныя событія и идеи первой революціи и кровавыя войны имперіи, старавшейся покорить весь міръ, объявленіе человѣческихъ правъ и побѣды у пирамидъ и подъ Москвою, все, что возбуждало и опьяняло Францію, вдругъ заглушилось роковымъ громомъ Ватерлооской битвы. Великія надежды, усилія и жертвы несчастнаго народа были растоптаны ногами обнищавшей и потому жадной до денегъ, униженной и потому мстительной старой французской аристократіи, снова прошедшей по трупамъ въ свои старые замки, въ старыя пріемныя отрытаго гдѣ-то въ кладовой стараго Бурбона. Великіе герои лечили свои неизлечимыя раны и умирали; аристократія, дворъ и духовенство шептались въ своихъ замкахъ, дворцахъ и монастыряхъ, подозрѣвая вездѣ заговоры, стараясь придумать новыя системы подавленія народныхъ страстей; народъ, обнищавшій, разбитый, утомленный, молча протягивалъ руку за подаяніемъ или тихо умиралъ полуголодною смертью у фабричнаго колеса, подъ вой заводской машины, подъ брань хозяина, стремившагося наполнить свои сундуки, пострадавшіе отъ ежегодныхъ кризисовъ въ промышленности, отъ крупныхъ пожертвованій, отъ военнаго погрома. Всѣ требовали прежде всего покоя, отдыха, сна. Внѣшняя жизнь общества была безцвѣтна и ничтожна; внутренняя мрачна и угрюма. Лицемѣріе въ католицизмѣ, убитомъ первою революціею и реставрированномъ іезуитами, видѣвшими въ немъ одинъ изъ краеугольныхъ камней порядка; лицемѣріе въ отношеніяхъ общества къ Бурбонамъ, которыхъ всѣ давно забыли и никто никогда не любилъ, но которыхъ считали необходимыми для сохраненія внутренняго міра, считали "неизбѣжнымъ зломъ"; лицемѣрія въ отношеніяхъ короля къ народу и конституціи,-- къ народу, казнившему фамилію старыхъ королей,-- къ конституціи, послужившей первымъ сигналомъ для начала революціи. Никто не вѣрилъ другъ другу; всѣ сторонились другъ отъ друга. При такомъ положеніи дѣлъ, реакціонная партія, захватившая въ свои руки власть, стремилась къ одной пѣли -- стремилась обуздать народныя страсти, задушить жизнь. Ретроградная конституція, школы съ фарисейскимъ направленіемъ, филантропическія учрежденія, духовныя братства -- все это было тормазомъ общественнаго развитія.

Но среди всего этого жила молодежь изъ новой аристократіи, та страстная, нервная, лишенная физическихъ силъ молодежь, которая народилась подъ громъ великихъ битвъ. Заглушить въ ней жажду жизни, обречь ее на безмолвіе и бездѣйствіе, оттолкнуть ее отъ общественной дѣятельности, заставить ее поститься и молиться за грѣхи отцовъ -- это значило бросить ее въ омутъ разврата. Юношество требуетъ дѣятельной, кипучей жизни; запретите юношеству принимать участіе въ общественныхъ дѣлахъ,-- оно бросится въ публичные дома, постарается забыться въ оргіяхъ; остановите человѣческую мысль,-- проснется животная страстность. По реакціонеры плохо разсчитывали, если они думали, что поколѣніе, слабое физически, отупѣвшее нравственно, истощенное въ развратѣ, будетъ неопасно для клерикаловъ, для ройялистовъ, для мирнаго грабежа новой администраціи. Нѣтъ, это поколѣніе среди оргій, среди продажной любви, среди пьянства должно было неизбѣжно потерять послѣдніе остатки вѣры во что-бы то ни было; годы разврата должны были убить эту вѣру гораздо скорѣе, чѣмъ годы революціи; истомленные своимъ мрачнымъ разгуломъ, своею безцѣльною жизнью, чувствующіе тягостную пустоту въ сердцѣ, страдающіе душевными и тѣлесными недугами, эти люди перестали дорожить жизнію, не имѣвшею ни цѣли, ни содержанія, и легко отдѣлывались отъ нея самоубійствомъ. Самоубійствамъ не было конца; это было нѣчто въ родѣ повальной болѣзни. Реакціонеры, казалось, могли-бы радоваться, но они не радовались: каждый новый выстрѣлъ долженъ былъ отдаваться болью и страхомъ въ ихъ сердцахъ, потому-что отъ мысли о самоубійствѣ недалеко до мысли о простомъ убійствѣ: кто готовъ застрѣлить себя, тотъ безъ страху застрѣлитъ и своего врага, если только онъ додумается до причины своего несчастія или если ему растолкуютъ, укажутъ эти причины. А бороться съ подобными мрачными личностями нелегко. Реакціонеры не могли не предчувствовать, не сознавать этого, потому-что уже вся Европа была покрыта цѣлою сѣтью тайныхъ обществъ и въ Германіи былъ нанесенъ смертельный ударъ врагу молодыхъ силъ, генію пошлости -- Коцебу. Это убійство было мрачнымъ предвѣстникомъ, первымъ сигналомъ той упорной борьбы съ реакціею, которая должна была начаться. Разсматривая обстоятельства этого убійства, вы увидите, что полупомѣшанный фанатикъ своей идеи Зандъ, поразившій Коцебу, принадлежалъ именно къ тѣмъ людямъ, которымъ жизнь стала невыносима, которые рѣшились на самоубійство, но прежде самоубійства рѣшились убить своего врага. Зандъ не думалъ скрываться; Зандъ не хотѣлъ пережить своего врага; нѣтъ, онъ хотѣлъ умереть съ сознаніемъ, что не будетъ болѣе жить и тотъ, кого онъ считалъ врагомъ новыхъ стремленій. Двадцати-четырехлѣтній Зандъ, этотъ вѣчно задумчивый, несообщительный и мрачный юноша, явился къ Коцебу и поразилъ его кинжаломъ въ сердце съ словами: "Вотъ тебѣ, предатель отечества!" Затѣмъ онъ нанесъ ему еще два удара и поразилъ себя въ грудь небольшимъ ножомъ. Онъ еще могъ выйдти на улицу. Здѣсь, крикнувъ сбѣжавшемуся народу: "да здравствуетъ наша родина-Германія!" онъ сталъ на колѣни и еще разъ вонзилъ себѣ въ грудь свой ножъ съ словами: "Благодарю тебя, Боже, за эту побѣду!" Его вылечили, чтобы казнить; но если-бы его помиловали, онъ, вѣроятно, убилъ-бы себя.

Вотъ тѣ мрачныя времена! вотъ тѣ угрюмыя тѣни людей! вотъ тѣ страшныя событія, среди которыхъ родился и жилъ, подъ вліяніемъ которыхъ погибъ Альфредъ де-Мюссе. Онъ родился 11 ноября 1810 года въ Парижѣ; по выходѣ изъ школы онъ занимался медициной, юриспруденціей, политической экономіей, живописью, однимъ словомъ, бросался на все съ лихорадочною жаждою дѣятельности и бросалъ все съ чувствомъ разочарованія. Наконецъ, онъ отдался литературѣ и въ 1830 году издалъ свои первыя стихотворенія "Les contes d'Espagne et d'Italie." Затѣмъ въ 1832 году имъ была издана книга "Le spectacle dans un fauteuil", полная невообразимыхъ контрастовъ. Обѣ эти книги возбудили вниманіе общества и прославили поэта, хотя слава эта досталась ему только потому, что французская литература была въ это время неособенно богата новыми поэтическими дарованіями. Въ 1840 году онъ издалъ свои "Les nuits ", въ которыхъ его лирическій талантъ дошелъ до крайней степени своего развитія. Его уже знали къ это время всѣ студенты, вся молодежь. Въ его стихахъ появлялись не одни рыцарскіе воспѣванія любви и красоты, не одни разгульныя, иногда очень нецѣломудренныя картины эротическаго содержанія, но въ нихъ звучали и мрачныя ноты всѣхъ страданій молодыхъ, образованныхъ и обезпеченныхъ въ матеріяльномъ положеніи французовъ того времени, сыномъ котораго былъ Альфредъ де-Мюссе. Хотя онъ самъ и говорилъ, что "его стаканъ не великъ, но все-же онъ принадлежитъ ему",-- однако въ его поэзіи замѣтно очень сильное вліяніе Байрона и самыми лучшими его произведеніями нужно считать именно тѣ, въ которыхъ всего замѣтнѣе это вліяніе.

Страшнѣе всего дѣйствуетъ на мыслящаго читателя въ мрачныхъ строфахъ Альфреда де-Мюссе неопредѣленность стремленій и происходящая изъ этого неопредѣленность страданій. Вы видите передъ собою больного до мозга костей человѣка и въ το-же время замѣчаете, что этотъ человѣкъ не можетъ вамъ указать, которое мѣсто болитъ у него болѣе всего, гдѣ коренится его недугъ, чего онъ желаетъ для излеченія этого недуга, какія средства онъ считаетъ необходимыми для своего спасенія. Вы слышите, что этотъ человѣкъ говоритъ вамъ, что онъ извѣрился до конца, что онъ отрекся отъ всякой вѣры, но въ το-же время вы замѣчаете его слезы объ этой утраченной вѣрѣ и вамъ становится ясно, что вѣра въ немъ не совсѣмъ угасла, что онъ еще плачетъ, чувствуя, какъ гибнуть въ немъ одинъ за другимъ ея остатки. Это олицетвореніе какой-то безпомощности мысли и какого-то раздвоенія чувства. Тутъ видно мучительное стремленіе къ чему-то несознаваемому, малодушный плачъ о чемъ-то, что считается навсегда утраченнымъ, и надо всѣмъ этимъ царитъ убійственная сердечная пустота. Эти черты у Альфреда де-Мюссе общи съ плаксивымъ Ламартиномъ, съ афористическимъ Викторомъ Гюго того времени, общи почти со всею французской изнѣженною, вялою и лѣнивою молодежью высшаго круга тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ. Среди этихъ мрачныхъ страданій и неопредѣленныхъ порывовъ, среди этого безвѣрія и влача о безвѣріи, еще болѣе дико, еще болѣе мрачно звучатъ вакхическіе и эротическіе отголоски разгула, шутливыя остроты и безшабашная веселость,-- это что-то въ родѣ пира во время чумы.

Весь ужасъ положенія этихъ изнѣженныхъ и безсильныхъ сыновъ Франціи становится понятнымъ вполнѣ только тогда, когда мослѣ Альфреда де-Мюссе, послѣ Ламартина возмешь въ руки произведенія Томаса Гуда, Барри Корнуэлла, Элліота и тому подобныхъ англійскихъ демократическихъ поэтовъ. Что можетъ быть, повидимому, мрачнѣе "Пѣсни пролетарія" Элліота? Но развѣ вы не чувствуете цри чтеніи этого произведенія, что оно не разочаровываетъ васъ, не отнимаетъ у васъ надежды, а только придаетъ вамъ новыя силы иловую вѣру въ будущее англійскаго народа. Вы здѣсь видите тоже страдающихъ людей, по такихъ, которые могутъ отчетливо и опредѣленно сказать вамъ, что у нихъ болитъ, гдѣ кроется причина недуга, что нужно сдѣлать для помощи. Именно этой-то реальной почвы не было подъ ногами у разныхъ Мюссе, Ламартиновъ, Гюго до февральскаго переворота. Это поколѣніе забыло все то, что говорилось съ 1789 года но 1793 годъ, и мучилось снова туманными Grübeleien, которымъ, повидимому, уже не могло быть мѣста во Франціи. При чтеніи произведеній Альфреда де-Мюссе, невольно приходитъ на память "Дума" Лермонтова. Вѣдь мы тоже пережили подобный періодъ.

Iîto хочетъ узнать вполнѣ всю печальную исторію этого поколѣнія, тому мы посовѣтуемъ прочитать книгу, которой заглавіе выписано нами. Мучительныя сомнѣнія, безцѣльность жизни, душевная пустота, отсутствіе серьезной дѣятельности, пьянство и развратъ -- холодное пьянство и холодный развратъ -- все это отразилось здѣсь. Эта книга въ исторіи имѣетъ такое-же неумирающее значеніе, какъ "Герой нашего времени" Лермонтова. Альфредъ де-Мюссе даже глубже взглянулъ на дѣло, чѣмъ нашъ Лермонтовъ, и произведеніе послѣдняго какъ-бы дополняется произведеніемъ перваго. Прочитавъ эту книгу, вы яснѣе поймете не только жизнь Альфреда де-Мюссе и его сверстниковъ, но и тотъ душевный процессъ, вслѣдствіе котораго геніальный и страстный Лермонтовъ являлся холоднымъ волокитой, циникомъ въ любви, эгоистомъ въ дружбѣ, бреттеромъ и дуэлистомъ, хладнокровно наводящимъ пистолетъ на своего товарища и такъ-же хладнокровно подставляющимъ свой лобъ подъ пулю. Вы поймете, почему этотъ человѣкъ, говорившій о своей любви къ народу, не сдѣлалъ ничего для этого народа, почему онъ, знавшій всю цѣну своему таланту, стыдился своей литературной дѣятельности и охотнѣе рядился въ званіе самозваннаго аристократа, чѣмъ въ званіе геніальнаго поэта. Вы невольно взглянете съ состраданіемъ на это жалкое поколѣніе изнѣженныхъ сибаритовъ, обитателей дамскихъ будуаровъ, и вздохнете свободно, вспомнивъ, что теперь уже, вѣроятно, не повторится это явленіе, что теперь литература переходитъ въ руки другихъ дѣятелей, знакомыхъ съ народными нуждами не по слухамъ и выжившихъ эти нужды не изъ барскихъ переднихъ.

Поколѣнію Альфредовъ де-Мюссе спѣта панихида въ ямбахъ Барбье, когда онъ бросилъ имъ въ лицо свой горькій упрекъ за то, что эти бульварные герои прятались въ будуарахъ въ то время, какъ народъ завоевывалъ свободу:

Tandis que tout. Paris se jonchait de merveilles,

Ces messieurs tremblaient dans leur peau,

Pâles, suant la peur, et la main aux oreilles,

Accroupis derrière un rideau.

Нужно-ли говорить о личной, такъ-сказать, внѣшней жизни Альфреда де-Мюссе? Онъ жилъ, мѣняя любовницъ, мѣняя друзей, онъ пилъ, какъ рѣдко пьютъ французы, онъ скитался по свѣту. Сначала его знала и читала только молодежь, потомъ онъ написалъ свои мелкія, довольно чопорныя и крайне пустыя по содержанію, драматическія произведенія и проникъ вслѣдствіе этого въ аристократическіе салоны и будуары, гдѣ конечно, пожалѣли, что не познакомились съ нимъ раньше, такъ какъ въ его произведеніяхъ сальностей довольно. Покуда онъ былъ во всей силѣ своего таланта, покуда онъ не пропилъ послѣдней капли дарованія,-- французская академія упорно отказывала ему въ креслѣ среди своего кружка; когда же поэтъ утратилъ послѣднюю искру дарованія, когда его произведеніи стали ниже лейкой критики,-- академія приняла его въ число своихъ "безсмертныхъ". Бойкихъ въ ней не любятъ. И признаніе французскою аристократіею Альфреда де-Мюссе геніемъ за пустенькія, чопорныя и безсодержательныя пословицы, и пріемъ его за то, что онъ исписался, въ академики, все это, конечно, мало интересно для читателя, такъ какъ это не ново, такъ какъ это повторялось и будетъ повторяться до тѣхъ поръ, покуда будутъ чопорные салоны и дряхлыя академіи. Два другія произведенія, напечатанныя въ этой книгѣ, -- "Фредерикъ и Бернерета" А. де-Мюссе и "Двѣ исторіи" Андре Лео -- принадлежатъ къ числу тѣхъ произведеній, которыя можно безъ скуки прочесть, если за утреннимъ или вечернимъ чаемъ у васъ нѣтъ свѣжихъ газетъ,-- еслівке у васъ есть свѣжія газеты, то вы безъ всякаго ущерба для себя можете пожертвовать имъ этими двумя произведеніями. Подобные разсказы походятъ на тѣхъ случайныхъ знакомыхъ, которыхъ имена и лица забываются черезъ пять минутъ послѣ того, какъ вы повернулись къ нимъ спиной. Впрочемъ я думаю, что и сами издатели иностранныхъ беллетристовъ пришили эти двѣ повѣсти къ "Исповѣди сына вѣка" только для того, чтобы въ. книгѣ были законные двадцать листовъ. И отлично сдѣлали; иначе классическое произведеніе Альфреда де-Мюссе такъ и не могло-бы появиться въ русской литературѣ.

"Дѣло",. No 1, 1871