Милль Пьер - Слепой

Слѣпой.

Разсказъ П. Милля.

Посвящается А. Франсу.

...Онъ шелъ, опершись на руку солдата 75-го линейнаго полка, тяжелымъ, неловкимъ шагомъ, слегка закинувъ голову.

Высокіе холмы по берегамъ Роны и Соны открывались передъ ними, неся восьмиэтажные дома. Церковь, возвышаясь надъ садами и слишкомъ новыми крутыми лѣстницами, напоминала фальшивые замки-крѣпости, которыя англичане строятъ на побережьи, надъ модными пляжами. Въ этотъ день, хотя и зимній, тумана не было, благодаря очень рѣзкому морозу. Солнце сверкало въ прозрачномъ воздухѣ и всѣ предметы имѣли веселый видъ.

-- Славный городъ Ліонъ! сказалъ солдатикъ, чтобы затѣять разговоръ.

-- Не знаю, отвѣтилъ его спутникъ. Я не здѣшній.

-- Такъ вы теперь совсѣмъ ничего не видите? ни чуточки? А вамъ не случалось пріѣзжать сюда раньше? Вы совсѣмъ ослѣпли?

И онъ повторилъ для себя самаго, чтобы лучше представить себѣ видѣнное, какъ дѣлаютъ почти всѣ крестьяне и многіе рабочіе:

-- Вы не видите домовъ, суда, лошадей. Вы не можете совсѣмъ идти безъ помощи?

-- Нѣтъ, оборвалъ другой.

Солдатъ казался опечаленнымъ; его грусть была смѣшана со смущеніемъ, съ той неловкостью, которую ощущаютъ при мысли о чужомъ несчастіи, которому не могутъ помочь, которому нельзя даже посочувствовать вполнѣ, потому что невозможно вполнѣ понять его. Они шли по набережнымъ довольно долго, не говоря ни слова.

-- Вотъ военный госпиталь, произнесъ, наконецъ, солдатъ.

Онъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

Человѣкъ, котораго онъ велъ, остановился тотчасъ, какъ остановился онъ. Солдата стѣсняло молчаніе спутника и онъ заговорилъ съ привратникомъ.

-- Вотъ, объяснилъ онъ. Человѣкъ этотъ прибылъ по желѣзной дорогѣ, съ нимъ бумага, подписанная врачемъ Романскаго госпиталя, и онъ одинъ... Его провожатые остались почему то въ Вэвѣ. Когда онъ услышалъ: "Ліонъ!" онъ вышелъ, но оставался стоять около вагона.

-- У меня бумага въ военный госпиталь, твердилъ онъ.

Дежурный но станціи прочелъ его бумагу и сказалъ:

-- Вы не видите. Такъ васъ проводятъ.

-- Я былъ на станціи и дежурный послалъ меня.

-- Ладно, сказалъ привратникъ. Можете идти.

Человѣкъ продолжалъ стоять неподвижно и молча тамъ, гдѣ оставилъ его проводникъ.

-- Вашъ отпускъ? письмо врача?

Онъ покорно досталъ изъ кармана бумаги.

-- ...Э, ваше имя Берегибогъ? Чудное имя!

Отвѣта не было. Привратникъ продолжалъ:

-- Вы слѣпы, но не нѣмы? Ваши глаза не мѣшаютъ вамъ отвѣчать.

Однако позвалъ служителя и приказалъ отвести пришельца въ первый этажъ. Служитель былъ съ нимъ очень мягокъ, потому что народъ всегда жалѣетъ слѣпыхъ.

* * *

-- ...Берегибогъ, 78-го класса, сказалъ докторъ. Знаю. Товарищъ изъ Романо писалъ мнѣ: анархистъ, симулянтъ. Принесите офтальмоскопъ.

Это былъ военный врачъ съ тремя нашивками, еще молодой, съ живымъ и умнымъ лицомъ, на которомъ читалась твердая воля и послѣдовательная мысль. Онъ любилъ свое дѣло съ тѣмъ же страстнымъ увлеченіемъ, что и въ началѣ службы.

-- Вы принадлежали къ клубу анархистовъ, сказалъ онъ. За нѣсколько дней до призыва вы не явились въ мастерскую на фабрику и заявили, что внезапно ослѣпли. Такъ сразу? Предупреждаю васъ, что это неправдоподобно. Въ Романѣ не было офтальмоскопа. Тамошній врачъ посылаетъ васъ сюда. Сейчасъ мы узнаемъ навѣрно.

Онъ говорилъ со спокойной и безстрастной твердостью. Развѣ этотъ человѣкъ не имѣлъ права лгать? Но надо было доказать ему, что онъ лжетъ. Это была его, доктора Роже, обязанность.

-- Если бы еще вы притворялись, что ваше зрѣніе ослабѣло, только ослабѣло. Это запрещено... Но такъ! Разскажите, какъ это случилось?

-- Я шелъ по дорогѣ въ Сентъ-Этьенъ съ товарищами,-- медленно разсказывалъ Берегибогъ.-- День былъ солнечный. Вдругъ у меня голова закружилась, словно меня громомъ ударило. Я упалъ на камни и сказалъ товарищамъ: "Я ничего не вижу".

Роже слушалъ его, дѣлая видъ, что занятъ установкой офтальмоскопа и не смотритъ на разсказчика. Потомъ внезапно протянулъ руку къ его лицу. Растопыренные указательный и средній палецъ остановились на разстояніи едва ли одного сантиметра отъ раскрытыхъ глазъ. Это старинное, самое употребительное, испытанное средство.

Испытуемый не мигнулъ.

-- Чортъ возьми!-- вырвалось у врача.-- Вы сильны...

И онъ приказалъ служителю:

-- Закройте все.

Служитель заперъ дверь, закрылъ окна и опустилъ тяжелыя темныя занавѣсы. Въ комнатѣ воцарилась искусственная унылая ночь. Офтальмоскопъ былъ готовъ; докторъ бросилъ ослѣпительный свѣтъ въ оба зрачка. Отраженные зеркаломъ лучи нестерпимо ярки; каждый, кто пытался смотрѣть прямо на фонарь локомотива или автомобиля, знаетъ это. Берегибогъ не моргнулъ глазомъ.

-- Ловко! насмѣшливо замѣтилъ докторъ Роже. Вы долго упражнялись, правда? Но всего предусмотрѣть нельзя. Ваши зрачки реагируютъ на свѣтъ.

Если человѣкъ пробудетъ нѣсколько секундъ въ темнотѣ и внезапно свѣтъ упадаетъ на его глаза -- зрачки сокращаются. И онъ не можетъ помѣшать имъ сократиться, какъ нельзя запретить мимозѣ сложить свои листочки, если ихъ коснулись. Такъ хочетъ природа. Врачъ торжествовалъ.

-- Ваши глаза въ порядкѣ. Никакого пораженія. Пригодны къ службѣ, другъ мой.

-- Я не виноватъ, что есть болѣзни, неизвѣстныя врачамъ, отвѣтилъ Берегибогъ съ такимъ безразличіемъ, словно говорилъ о комъ то другомъ.-- Повторяю вамъ; я ничего не вижу.

-- Это все равно, что увѣрять, будто у васъ нѣтъ ногъ. Я вижу что вы видите... Ступайте.

* * *

Солдатъ Берегибогъ, признанный годнымъ къ службѣ, просидѣлъ въ тюрьмѣ мѣсяцъ за то, что симулировалъ болѣзнь, дѣлающую

<пропущены 23--26>

дрожащій, казался болѣе взволнованнымъ чѣмъ его паціентъ. Сидя на стулѣ, сложивъ на колѣняхъ руки, онъ улыбался тихонько. Полковникъ Лекамюсъ потребовалъ, чтобы онъ подкрѣпился... "добрый стаканъ рома, или что нибудь въ этомъ родѣ?". Онъ отказался, вѣжливо, но тономъ равнаго.

-- Послушайте,-- говорилъ докторъ Роже.-- Вы только что подверглись очень суровому испытанію. По самой его суровости вы должны чувствовать, что оно послѣднее. Я позволилъ продѣлать этотъ опытъ, потому что я хотѣлъ знать истину, потому что это мое ремесло, моя обязанность, моя страсть знать. Теперь я потребую вашего освобожденія. Вы знаете, что освидѣтельствованіе въ комиссіи пустая формальность, что безъ возраженій принятъ будетъ мой рапортъ: увольненіе по 2-му пункту, то есть безъ вознагражденія, солдата Берегибогъ, захворавшаго до поступленія на службу. Рапортъ готовъ. Я при васъ подписываю его. Но мнѣ хочется спросить васъ. Васъ подвергли очень суровому надзору, почти преслѣдованію. Васъ заставили выдержать суровое испытаніе, я согласенъ. Такъ вотъ, вѣрите вы моему слову?

Берегибогъ подумалъ и отвѣтилъ просто:

-- Вѣрю.

-- Я зналъ это,-- такъ же просто сказалъ врачъ.-- Клянусь вамъ, что если вы мнѣ отвѣтите я ничего не измѣню въ рапортѣ. Черезъ два дня, въ полдень, вы будете совершенно свободны. Но я хочу знать, ошибалась ли наука. Неужели же меня обманули признаки, благодаря которымъ я счелъ вашу слѣпоту притворной? Вы отвѣтите?

Человѣкъ утвердительно кивнулъ головой.-- Итакъ, я спрашиваю васъ, дѣйствительно ли вы слѣпы?

Берегибогъ поднялся. Онъ улыбался все шире... Сдѣлавъ два шага онъ взялъ отрывистымъ и точнымъ жестомъ книгу со стола главнаго врача, маленькую книгу, которую тотчасъ узналъ докторъ Роже. Раскрылъ на первой страницѣ и безъ запинки прочелъ холоднымъ тономъ:

Главныя правила субординаціи. Такъ какъ дисциплина доставляетъ главную силу армій, то необходимо, чтобы каждый начальникъ добился отъ подчиненныхъ повиновенія полнаго и неизмѣннаго; чтобы приказанія исполнялись буквально, безъ колебанія или ропота; за нихъ отвѣтственность несетъ начальствующій, и Протестъ низшему чиномъ дозволенъ только по выполненіи приказа.

-- Довольно!-- сказалъ докторъ.

--... Каждый солдатъ.,-- продолжалъ Берегибогъ,-- обязанъ при и съ хъ обстоятельствахъ, днемъ и ночью, даже внѣ службы, почтеніемъ и преданностью къ старшему чиномъ по арміи или флоту, къ какому бы роду оружія или части они ни принадлежали.

Слѣпой, мнимый слѣпой, блѣдное лицо котораго свѣтилось теперь дерзостью, хотѣлъ продолжать, но докторъ Роже перебилъ его такимъ надменнымъ тономъ, что онъ остановился.

-- Васъ спрашивалъ не начальникъ, а человѣкъ, который далъ слово никогда не вспоминать о вашемъ признаніи. Не слѣдуетъ дѣлать для него слишкомъ тяжелымъ его долгъ -- сдержать слово, потому что... потому что это подло!

Глаза Берегибога сдѣлались влажными.

-- Прошу прощенія,-- сказалъ онъ измѣнившимся голосомъ, печальнымъ и искреннимъ,-- живымъ голосомъ. Это слабость, которую мнѣ слѣдовало бы побороть, но я не могу выносить мысли, что меня считаютъ подлецомъ... Сейчасъ только что сѣть могла оборваться и вы рисковали этимъ -- или позволили рискнуть -- гораздо менѣе для того, чтобы удовлетворить любознательность ученаго, чѣмъ для того, чтобы побѣдить меня, признайтесь. Но вы были почти увѣрены, что она не оборвется. Такъ же и я. Если бы всѣ поступали какъ я только во Франціи, если бы нигдѣ больше не послѣдовали моему примѣру, Франція могла бы подвергнуться нападенію. Но рискъ кажется мнѣ такимъ незначительнымъ, что я имѣю право пренебречь имъ. Да къ тому же я уклонялся отъ отбыванія повинности и съ опасностью для жизни.

-- А!-- насмѣшливо сказалъ докторъ Роже,-- это большое мужество. Но если событіе, которое вы отказываетесь предвидѣть, случится, вашимъ соотечественникамъ придется охранять жизнь вашу, которую вы такъ предусмотрительно сохраните, и жизнь вамъ подобныхъ. Подумать только, что Франція въ наши дни -- единственная страна, гдѣ законы и обычаи позволяютъ все думать, все говорить, все писать! единственная, гдѣ, не теряя мѣста и не рискуя подохнуть съ голода, можно отрицать Бога, и не только въ толстыхъ книгахъ, которыхъ никто не читаетъ, но и въ мерзкихъ листкахъ! единственная, гдѣ Богъ вѣсть кто можетъ позволить себѣ призывать людское стадо жить безъ власти и закона -- безъ власти и закона это стадо, у котораго ни одной мысли собственной нѣтъ: славная штука!-- Да прекрасная родина, и вамъ все равно, уцѣлѣетъ ли она? Мы должны сохранить ее потому, что мы -- хранители перегоннаго куба, изъ котораго можетъ быть ничего не выйдетъ, а можетъ быть -- философскій камень. И потому еще, кажется мнѣ, что это страна, гдѣ думаютъ наименѣе плоско.

-- А если мой поступокъ былъ также необходимой составной частью въ вашемъ перегонномъ кубѣ?-- спросилъ Берегибогь.

Докторъ Роже не отвѣтилъ.

Одно мгновеніе обоимъ хотѣлось открыться другъ другу, признаться въ глубокомъ сомнѣніи, которое оставляютъ всегда въ правдивой душѣ аргументы противника. Но одна и та же мысль остановила обоихъ: къ чему? Надо оставаться такимъ, какимъ ты чувствуешь себя на самомъ дѣлѣ. Иначе будешь всего только диллетантомъ. И на что ты нуженъ тогда?

Переводъ съ французскаго Т. Хитрово.
"Современникъ", кн.I, 1915