Максимов Сергей Васильевич - Сотский

КАРТИНЫ НАРОДНАГО БЫТА

ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ И ПУТЕВЫХЪ ЗАМѢТОКЪ.

С. Максимова.

ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.

Сотской.

Въ квартиру становаго пристава между многими просителями и другими мужичками, имѣющими до него дѣло, или, какъ говорятъ они, касательство, пришолъ одинъ, приземистый, коренастый, въ синемъ праздничномъ армякѣ и въ личныхъ сапогахъ, отъ которыхъ сильно отшибало дегтемъ. Опросивши по очереди каждаго, становой и къ нему обратился съ обычнымъ вопросомъ:

-- А тебѣ что надо?

-- Да такъ-какъ теперича значитъ... дѣло мірское, міръ выходитъ...

Проситель при этомъ дергалъ урывисто плечами, переступалъ съ ноги на ногу, разводилъ руками: видимо не приготовился и тяготился отвѣтомъ. Становой понялъ это по своему:

-- Что же, обидѣлъ тебя міръ?

-- Это бы къ примѣру, ничего: міръ въ нравѣ обидѣть человѣка, потому какъ всякой тамъ свое слово имѣетъ, и я...

-- Ты пожалуйста безъ разсужденій: говори прямо!

Становой видимо началъ досадовать и выходить изъ терпѣнія.

-- Вотъ потому-то я и пришолъ къ твоему благородію, что такъ-какъ у насъ сходка вечоръ была и сегодня слитки были по этому по самому по дѣлу...

-- Это я вижу; не серди же меня, приступай! Васъ много -- я одинъ: толковать съ вами мнѣ некогда, -- всѣхъ и всего не переговоришь.

-- А вотъ я сказываю тебѣ, что я, къ примѣру, въ сотскіе приговоренъ. Положили, выходитъ, сходить къ тебѣ: что-де скажешь?

При послѣднихъ словахъ становой поспѣшилъ осмотрѣть новаго сотскаго съ головы до ногъ разъ, другой и третій.

-- Ты такой коренастый:-- драться, стало быть, любишь?

-- Пощто драться, кто это любитъ: драться по мнѣ -- надо бы тебѣ такъ говорить -- дѣло худое...

-- Я тебя, дурака, разсуждать объ этомъ не просилъ, Разсуждать у меня никогда не смѣй, Не на то ты сотскимъ выбранъ, чтобы разсуждать. Твое дѣло исполнять, что я разсужу. Ты и думать объ этомъ не смѣй.

-- Жадно, слышу. Сказывай-ко, сказывай дальше. Я вѣдь темной, не знаю... Поучи!

-- Если не любишь драться, такъ по крайней-мѣрѣ умѣешь?

-- Ну, этого какъ не умѣть, этому ужъ извѣстно съ измалѣтства учишься...

-- Водку пьешь?

-- Да тебѣ какъ велишь сказывать, бранить-то не станешь?

-- Говори прямо, какъ попу на-духу.

-- Водку пью-ли, спрашиваешь?-- Занимаюсь.

-- А запоемъ?

-- Загулами больше, и то когда денегъ много, жена...

-- Объ этомъ ты и думать не смѣй. Выпить ты немного можешь, хоть каждый день, потому-что водка и храбрости, и силы придаетъ. Это я по себѣ знаю. На полштофъ разрѣшаю!

-- Это... Покорнѣйше благодаримъ, наше благородье, такъ и знать будемъ. Сказывай-ко: еще что надо?

-- Палку надо имѣть, держать ее всегда при себѣ, но дѣйствовать ею отнюдь не смѣй.

-- Это знаемъ, что-де именины безъ пирога, то сотскій безъ падога. Пойду вотъ отъ тебя къ дому: вырѣжу. Еще что надо?

-- Значокъ нашей на груди подлѣ лѣваго плеча; на базарахъ будь, въ кабакахъ будутъ драки -- разнимай; вызнай всѣхъ мужиковъ... Ну ступай! принеси дровъ на кухню ко мнѣ! Маршъ!

Становой при послѣднихъ словахъ повернулъ сотскаго и толкнулъ въ двери. Сотскій обернулся и счолъ за благо поклониться.

Такимъ образомъ утвержденіе кончилось. Умершаго (и почти всегда умершаго) сотскаго смѣнилъ новый, которому тоже износу не будетъ, какъ говорятъ обыкновенно въ этихъ случаяхъ люди присяжные, коротко знакомые съ дѣломъ.

-- Ну что, какъ, ты, Артомей, со своимъ со становымъ: привыкаешь-ли?-- спрашивали его вскорѣ потомъ добрые сосѣди и ближніе благопріятели.

-- Ничего, -- жить можно! отвѣчаетъ имъ новый сотскій, почесываясь и весело улыбаясь,

-- Чай, бранится поди, да и часто?

-- Бранится больно часто!... Да это что... Горячъ ужъ очень,

-- А за што больше ругаетъ: за твою вину, али свою на тебѣ вымѣщаетъ?

-- Да всяко. Ину пору сутки трои прибираешь въ умѣ, за что онъ побранилъ, никакъ по придумаешь. Такъ ужъ и сказываешь себѣ: стало-быть такъ, молъ, надо; на то, молъ, начальникъ -- становой.

И слушатели, и разскащикъ весело хохочутъ.

-- Ну, а какъ, охотно-ли привыкаешь-то?

-- Извѣстно была-бы воля -- охота будетъ. По хозяйству-то по его правлю должность.-- Угождаю: довольны всѣ!... Одно братцы, ужъ оченно-больно тяжело!

-- Грамотѣ, что-ли, учитъ?

-- Этого не надо -- говоритъ. Съ неграмотнымъ-де въ нашемъ ремеслѣ легче справляться. А вотъ ужъ оченно тяжело, какъ онъ тебѣ стегать виноватаго котораго велитъ, тутъ... и отказаться -- такъ въ пору.

-- Нѣшто ужъ тебѣ привелось?

-- Кого стягали-то? спрашивали мужики.

-- Не изъ нашихъ. Тутъ ужъ больно тяжело съ непривычки-то было. Мужичоночко этотъ -- слышь -- оброкъ доносилъ къ управителю. Принесъ. Высчитали, дали сдачи, радъ, значитъ: въ кабакъ зашолъ. Выпилъ и крѣпко-на-крѣпко. Въ ночовку попросился. Отказали: "Нѣтъ-де, слышь, знаемъ мы такихъ, что коли-де въ почовку попросился, пить затѣмъ много станешь,-- облопаешься. Ступай-де туда, откуда пришолъ". Ну, и не выдержалъ онъ тутъ: пьяное-то, выходитъ, зелье силу свою возымѣло какъ слѣду отъ; ругаться сталъ, его унимать -- одъ за бороду того, да другаго, да третьяго. Полѣно ухватилъ; рѣзнулъ за стойку -- съ двухъ полокъ посудину какъ языкомъ слизнулъ. Тутъ извѣстно платить-бы надо. Стали въ карманахъ шарить, а у него и всего-то тамъ заблудящій полтинникъ. Исколотили его порядкомъ; къ намъ привели. Повѣренной -- слышь, къ барину ѣздилъ, жаловался. Онъ у насъ сидѣлъ надъ погребомъ три дня. На четвертой и сошолъ барскій приказъ: дать-де ему съ солью -- и вывели. Мнѣ велѣли розогъ принести. Принесъ. Раздѣвать велѣли,-- сталъ. Да какъ глянулъ я ему въ лицо-то, а лицо-то такое болѣзное, словно бы его къ смерти приговорили... слеза проступаетъ -- и Господи!-- Такъ меня всего и продернуло дрожью! Опустилъ я руки и кушачишка не успѣлъ распутать. А онъ стоитъ и не двигается. Мнѣ спустили откуда-то -- я опомнился; распуталъ кушакъ и армякъ снялъ, и въ лицо не глядѣлъ: боялся. Только-бы мнѣ дальше... какъ взвоетъ сердобольной-отъ человѣкъ этотъ, да какъ закричитъ: "батюшки, говоритъ, но троньте! лучше, говоритъ, мнѣ всю бороду, всю голову но волоску вытреплите, не замайте вы тѣла-то моего: отецъ вѣдь я, свои ребятенки- про то узнаютъ, вся вотчина!!" Какъ услышалъ я это самое -- махнулъ что было мочи-то обѣими руками отъ самыхъ отъ плечъ отъ своихъ, да и отошолъ въ сторону. Становой на меня. "Нѣтъ, говорю, не стану, не обижайте меня! Получилъ я за то опять разъ, другой... Съ той поры я и пришолъ въ послушаніе.

-- Смѣкаешь -- молъ, теперь-то?

-- Да что станешь дѣлать, коли на то призванъ? Своя-то спина однимъ вѣдь рублемъ дороже...

И опять всѣ смѣются, хотя далеко и не тѣмъ искреннимъ, честнымъ и простодушнымъ смѣхомъ.

Черезъ нѣсколько времени нашъ сотскій разсказывалъ уже вотъ что:

-- Въ одномъ, братцы, на его благородье хитро потрафлять: сердится часто. А ужъ сердится онъ на котораго на бурмистра, съ тѣмъ ты человѣкомъ и на улицѣ не смѣй разговоровъ разговаривать, и въ избу къ нему не входи. Эдакъ-то вонъ онамедни Соснинской, досадилъ что-ли нашему-то, и поймай меня у себя на селѣ: "зайди, говоритъ, Артюша, ко мнѣ: угощенье-де хорошее будетъ да и поговорить, молъ, надо. Отчего думаю не зайти къ куму, коли зазывъ онъ тебѣ такой ласковый сказывалъ? "Спасибо, молъ, на почестяхъ на твоихъ ". И зашолъ. Выпили. Груздей поставилъ. Гуся, пироговъ поѣли. Полтинникъ давалъ на дорогу,-- отказался. Барскимъ сказывалъ -- ваялъ. Пошолъ это домой, шапочку на ухо, пѣсенки запѣлъ: весело мнѣ таково на ту нору было. Прохожій человѣкъ какъ-то встрѣнулся,-- шайку ему снять велѣлъ: сотскій, молъ, идетъ, почтеніе давай-де и всякое уваженіе!" Шутилъ значитъ. Да съ веселаго-то ума своего пройди въ становую квартиру: со становенками, молъ, поиграю: духъ, молъ, такой веселый нашолъ; за одно ужъ; все же и на предки, молъ, пригодится ласка эта. Зашолъ. Сказали самому, что пришолъ-де Артемей-отъ. Вышелъ онъ ко мнѣ въ сердцахъ, подбоченился, Плохо -- думаю -- дѣло: знаю -- молъ, я ухватку твою. Я молчу; онъ и началъ:

-- Гдѣ, говоритъ, это ты шуры-то разводишь? Подруги, говоритъ, сутки ищутъ тебя, не найдутъ. Что, говоритъ, не жалъ тебѣ образа-то своего, не купленой штоли? Знаешь манеру мою: люблю чистить,

-- Какъ, молъ, не знать порядка твоего, чего другаго?-- думаю себѣ.

-- Сказывай: гдѣ налимонился.

-- А такъ, молъ, и такъ... Все и повѣдалъ. Такъ онъ и досказать мнѣ словъ моихъ не далъ: такъ и заревѣлъ... Я оправился, стряхнулъ волосья и ни слова не говорю противу этого. Потому, какъ ужъ не въ первый разъ, и знаю: отвѣчать станешь, опять зареветъ. Такой ужъ обычай имѣетъ. Сталъ онъ опятъ сказывать:

-- Вотъ, говоритъ, владыка на поповъ выѣзжаетъ: подводы ему сбивать надо. Двѣнадцать лошадей подъ него, шесть подъ пѣвчую братію, тройку протодіакону, шесть архимандрику, шесть-де подъ ризницу, три подъ исправника, три подъ меня и подъ все другое.

-- Гдѣ соберешь? а нора лѣтняя, рабочая, всѣ лошадки въ нолѣ, работаютъ...

-- Загуляевской, молъ, вотчинѣ чередъ, ваше благородіе: знаю молъ! И угодилъ, думаю, сказомъ этимъ. Такъ нѣтъ вишь: опять зарычалъ еще пуще...

-- Ты, говоритъ, разсуждать по смѣй, когда начальство говорить. А ступай-де въ Соснинскую вотчину, да тамъ и сбивай, а загуляевскаго бурмистра ко мнѣ пришли. Да такъ,-- слышь, и сдѣлай по моему. Послалъ я загуляевскаго, да и къ соснинскому-то зашолъ, Старое угощеніе помню и сказываю: "Становой, молъ, противу тебя сердце имѣетъ, пз въ чередъ вотчину выгонять велѣлъ, да я до времени-де не стану: шолъ-бы ты къ нему, да поклонился.

Онъ такъ и сдѣлалъ. Такъ становой-отъ его и на глаза къ себѣ не пустилъ, а велѣлъ позвать меня да и спрашиваетъ:

-- Ты, говоритъ, зачѣмъ опять своимъ умомъ жить сталъ, и разсужденіе имѣешь?

Молчу.

-- Не надо -- говоритъ -- не надо.

И говоритъ-то все это мирно таково! и ничего не дѣлаетъ.

Молчу.

-- Ступай -- говоритъ на кухню; обожди.

Пошолъ я, по его по приказу, куда велѣлъ. Сижу я тамъ долго, ничего это такова худова не думая. Вижу кучеръ его Гаранька приволокъ изъ сарая розогъ, да и положилъ въ воду. Посмотрѣлъ на меня, усмѣхается да и опрашиваетъ:

-- Знаешь -- говоритъ,-- къ чему это все клонитъ?

-- Какъ, молъ, не знать, Гарасимъ Стефѣичъ?

-- Смѣкай -- говоритъ: про тебя вѣдь все это. Такъ-де приказано, и за сотскими послали-де на село. У меня такъ и захватило сердочушко-то мое, защемило его, и въ глазахъ помутилось. Вспомнилъ, какъ это въ мальчикахъ было это дѣло: и еще того горше отъ думы отъ этой стало! Сижу самъ себя невѣдая; на розги на тѣ, что мокли, и не взглядывалъ. И пошли мнѣ тутъ разныя такія мысли: и про мужичоночка-то про того про сердобольнаго вспомнилъ, и барскаго холуя.... Разныхъ я тутъ вспомнилъ: какъ одинъ молитвы вслухъ зачиталъ, какъ другой удралъ-было изъ сарая-то. Вспомнилъ бабушкину молитву, что читать наказывала, коли сердится на тебя кто: "Помяни, молъ, Господи царя Давида и всю кротость его." Что коли-де припомнили, ее, отойдетъ человѣкъ тотъ. Такъ и рѣшилъ.

Пришли на тотъ часъ и наши сотскіе: Василій да Микита. Взглянули на розги, спрашиваютъ:

-- Али-де стегать кого хотятъ? У меня опять ухватило сердечушко-то поперегъ. Смолчалъ.

-- Не тебя ли-де, Артюха?-- они-то. Смолчалъ.

-- За что?-- говоритъ; какая такая провинность вышла. Али-де пьянъ былъ да подрался съ кѣмъ? Красть-де ты не крадешь, кабаковъ не бьешь и господамъ грубостей не говоришь никакихъ.

Проняли.

-- Самъ, молъ, говорю, братцы, не знаю за что.

Ребята головушками покачали, тронули пуще. Сказываю все какъ было. Молчатъ оба и опять головушками покачали. Хотѣлъ-было я имъ тутъ просьбу свою сказать, чтобы полегче накладывали,-- да удержался. Совѣсть не поднялась. Сидимъ опять и молчимъ всѣ. У меня опять сердечушко-то мое нѣтъ-нѣтъ да и обдастъ всего его варомъ. Пытку я тутъ выдержалъ, братцы, такую, что никому не дай Господи! И за тѣмъ было... ужъ порядочно таки было. Сердечшко такъ и опустилось все на ту пору -- на самое -- надо быть -- на домушко. Оправился это я -- сердце въ злобѣ большой, сокрушенія накопилось много. Поднесъ становой рюмочку, другую; ласково потрепалъ, сказывалъ много хорошаго -- простилъ я ему, забылъ злобу. И съ той поры и я къ нему, и онъ ко мнѣ какъ будьто и разладу никакого но было -- друзьями стали. И правлю я ему, братцы, должность, какъ слѣдуетъ: боюсь ужъ.

И дѣйствительно, что было у Артемья на словахъ въ мірскихъ бесѣдахъ, то было и на дѣлѣ,-- въ мірскихъ собраніяхъ. Разведетъ-ли гдѣ православный народъ базаръ, ярманку, и, по обычаю, подопьетъ и зашумитъ къ ночи, пропивая безъ оглядки, безъ сожалѣнія трудовой грошъ, не всегда лишній и всегда честный -- сотскій миритъ пьяныхъ. Велитъ ему становой запороть въ сарай вышедшихъ изъ возможныхъ границъ буйства и пропойства -- Артемій прежде приложитъ руку, потѣшитъ себя и потомъ уже поспѣшитъ буквально исполнить приказаніе. Понадобитси-ли сбить народъ на мірскую сходку для толковъ о подушномъ, о дорогахъ, о починкѣ мостовъ, о размежеваньяхъ и обо всемъ другомъ -- Артемій дѣйствуетъ спѣшно и послушно, не забывая ни значка своего, ни кулаковъ, на которые уполномочилъ его становой приставъ своею властію, своимъ правомъ и приказомъ.

И спросятъ его бывало:

-- Что блажишь, Артюха? Смирной такой прежде былъ, а теперь словно бѣлены объѣлся.

-- А то, скажетъ, братъ, что выбралъ меня міръ на такую на должность на собачью -- стало быть не уважилъ. А не уважилъ міръ Артемья, и Артемій угождать ему не станетъ.

Въ этомъ былъ весь его отвѣтъ и все объясненіе дальнѣйшихъ поступковъ. Черезъ полгода его узнать нельзя было: изъ мужика онъ сдѣлался рѣшительнымъ сотскимъ.

Прошла между тѣмъ ненастная осень со слякотью, заметелями, падью и другими ненавистными проявленіями непогодой.

Наступила зима. По большимъ торговымъ селамъ начались очередные еженедѣльные базары: въ одномъ по воскресеньямъ, въ другомъ во четвергамъ, въ третьемъ по вторникамъ. Кое-кто изъ домовитыхъ толковыхъ мужиковъ -- трудниковъ считалъ ужъ въ мошнѣ залишную копѣйку, полученную за проданный избытокъ изъ предметовъ домашняго хозяйства, и, лежа на полатяхъ въ теплой избѣ, толковалъ съ доброхотнымъ сосѣдомъ дружелюбно и міролюбиво:

-- Все-то пошло у насъ, кумъ, хорошохонько...

-- Зима встала такая кроткая; снѣжку накидалъ Господь вдосталь; и на базары выѣзжать спорно и лошаденки не затягиваются -- добавлялъ отъ себя кумъ и сосѣдъ.

-- И міръ-то промежъ себя зажилъ таково ладно: хоть бы тѣ же базары взять. Наклевался на товаръ твой купецъ -- не боясь, не перебьютъ: тебѣ ему и отдать свое и починъ получить. Хорошо, кумъ, Матерь Божья! хорошо пошло.

-- Со становымъ въ ладахъ. Опять же исправникъ проѣзжалъ -- но обидѣлъ. Къ мірскимъ толкамъ поприслушаешься -- тоже опять всѣмъ довольны. Однимъ міръ скучаетъ: сотской Артюха благуетъ.

-- Съ какихъ прибытковъ-то: чего ему мало?

-- Поди вотъ ты тутъ... озорничаетъ.

-- Обидѣлъ его что-ли кто, али лѣшой на лѣсу обошелъ?

-- Дѣло-то это сказываютъ вотъ какъ было: притомъ онъ въ посадской кабакъ, въ которомъ Андрюха сидитъ. Пришолъ-де, и слышь, и "здоровье" не сказывалъ. Мужичонко тутъ на ту пору такой немудрой сидѣлъ; посмотрѣлъ, слышь, на него впристаль да и крякнулъ. Опять же и ему ни словечка не молвилъ. Снялъ рукавицы, рукава засучилъ.

-- Дай, говоритъ, мнѣ Андрюха, балалайку.

Извѣстно, какой же кабакъ безъ балалайки живетъ: и Андрюха держалъ ее. Далъ онъ ему балалайку: супротивнаго слова не молвилъ. Побаловалъ это онъ на балалайкѣ-то, выбилъ тамъ трепака что-ли какого, назадъ отдалъ. Опять взглянулъ на мужичонка-то на того впристаль и опять не спросилъ его... Ничего. Слушай. Перекинулся этакъ, слышь, черезъ стойку-то, голову-то на стойку положилъ, да и спрашиваетъ Андрюху-то:

-- А что, говоритъ, угощеніе мнѣ отъ тебя будетъ сегодня?

-- Какое, говоритъ, тебѣ угощеніе? Давно-ли, парень, полштофъ-отъ раздавилъ: отъ меня вѣдь онъ тебѣ шолъ.

-- Зато тебѣ и "спасибо" сказывали тогда. Теперь за новымъ кланяемся.

-- Мнѣ, говоритъ Андрюха-то, давать тебѣ не изъ чего да и часто такъ. Мы, говоритъ, на отчотѣ, съ насъ всякую каплю спрашиваютъ. А ты что больно разлакомился-то? Проси, коли хочешь, у повѣреннаго, вонъ на дняхъ поѣдетъ выручку обирать. Дастъ онъ тебѣ, такъ и я слова но скажу.

-- Ладно, говоритъ, коли у повѣреннаго, такъ у повѣреннаго!... А ты не дашь?

-- Не дамъ, говоритъ, и не проси!

-- Ну коли по закону, говоритъ, не поступаешь, ладно, говоритъ. И изобидѣлся Артюха, крѣпко изобидѣлся; въ глаза цѣловальнику въ упоръ посмотрѣлъ; перегнулся назадъ; взялъ руки въ боки; ноги разставилъ; глядитъ на мужичонка-то на того, да и спрашиваетъ его:

-- Ты, говоритъ, какой-такой?

-- А не здѣшной -- молъ.

Артюха-то къ нему, и рукава засучилъ опять.

-- Ты, говоритъ, если съ кѣмъ говорить хочешь, такъ долженъ узнать спорна человѣка того. Я, говоритъ, могу вонъ этотъ кабакъ розорить. Вотъ оно что.

Мужичонко только замигалъ на слова на его, а цѣловальникъ не вытерпѣлъ:

-- Да ты, говоритъ, съ того свѣту пришолъ, али со здѣшняго?

Ничего Артюха ему не молвилъ; опять присталъ, слышь, къ мужичонку-то:

-- Я, говоритъ, таковъ человѣкъ, что вотъ вставлю промежъ себя и тебя палку свою -- и ты со мной говорить не можешь: -- потому я начальникъ!

-- Кто же набольшой-то у васъ, спрашиваетъ Андрюха: ты, или становой. И смѣется. Мужичонко опять замигалъ.

-- А кто, говоритъ, набольшой? Такъ вотъ я, слышь, становаго-то и благородьемъ не зову, по мнѣ онъ Иванъ Семенычъ, такъ Иванъ Семенычъ и есть. А ты по напрасну меня, Андрюха, не попотчивалъ давѣ на первой мой просъ. Теперь ужъ я самъ по стану пить.

И опять, слышь, къ мужичоночку присталъ. Много-де онъ ему тутъ всякой обиды сказывалъ, корилъ его всякими покорами. Мужичоночко на все. молчалъ, да и выговорилъ:

-- Мы-де не здѣшнѣе. У насъ свои сотскіе, а нашихъ-де мы не больно боимся.

-- А гдѣ, говоритъ, у тебя пачпортъ?

-- Дома, говоритъ, оставилъ.

-- Ну такъ пойдемъ-де, слышь, къ становому. А тебѣ, Андрюха, не законъ бѣглыхъ людей принимать, да паспортовъ у всякаго у прохожаго не спрашивать: объ этомъ, братъ, нигдѣ не писано!...

Мужичоночко нейдетъ съ нимъ, -- онъ его въ ухо разъ... и другой... и третій.

Сталась, такимъ манеромъ, драка у нихъ. И что затѣмъ было!!.. Артюха, слышь, въ снѣгу очнулся за околицей, въ крови весь и въ лѣвомъ боку боль учуялъ, крѣпкую такую боль, что словно-до туда пика попала. И пилила она его безперечъ, сказывали, недѣли двѣ, на силу-де баней оправилъ, выпарилъ ее вѣниками, выхлесталъ, и то не всю. На лѣвой бокъ свихнулся маленько, да вотъ съ той норы и ходитъ кривобокимъ. И прозвали его ребятенки селезнемъ.

Такъ съ того-ли самого, али съ покору цѣловальникова, когда тотъ за битаго-то мужичоночка вступился да выговорилъ Артюхѣ:

-- Что коли-де ты драться сталъ, такъ знай -- молъ и моя отмашъ по объ одномъ суставѣ, Вчиню-де и я тебѣ нашинскаго!...

Испортился нашъ Артемей. Къ становому пришолъ. Тотъ заступился за своего за приспѣшника и пошолъ благовать Артелей. Да вотъ и озорничаетъ. Пришолъ, слышь, въ кабакъ (да не въ тотъ ужъ) и сказываетъ:

-- Люблю я Ивана Семеныча зато, что онъ мнѣ во всякомъ моемъ словѣ послушаніе оказываетъ и во читаетъ меня. Придешь къ нему на домъ по его по вызову, станешь отказъ ему дѣлать, что вотъ-де слава Богу кругомъ все хорошо, никакихъ-такихъ произшествій не было, а что-де Матрена одночасно померла, такъ, отъ угару, молъ. Возьметъ онъ это меня за бороду, потреплетъ за нее, подлецомъ приласкаетъ да накажетъ: ты-де въ Митино пойдешь: "такъ отъ меня поклонъ сказывай!... Слушаю молъ!" И стриженая дѣвка косы не успѣетъ заплесть: Лукошка у меня въ становомъ огородкѣ за банями снѣгъ уминаетъ... И что тамъ дальше -- не наше дѣло! Я тѣмъ часомъ завсегда ужъ у становихи дѣтямъ сказки сказываю, пѣтухомъ вою, опять же по телячьи... Соловьемъ свищу. Барыня сама выходитъ,-- слушаетъ, смѣется, чаемъ, виномъ поетъ. Наше дѣло такое -- умѣй всякому угодить,-- а затѣмъ ужъ тебя -- никто не смѣй обладать. Вонъ обидѣлъ меня Андрюха посадской, взялъ я у него мужика небѣглаго. Мужика этого отпустили, а посадской кабакъ три дня запертъ стоялъ. Тридцать, слышь, рублевъ у откупщика и изъ мошны вонъ. А мнѣ съ той поры ихній ревизоръ во всякомъ кабакѣ но полуштофу въ недѣлю велѣлъ отпускать безъ отказу. Такъ и знаю!...

Такъ объясняли себѣ мужики-сосѣди перемѣну въ Артемьѣ, такъ разсказывалъ и онъ самъ о себѣ. Новыя вѣсти приносили немного хорошаго. Артемій на всѣ опросы говорилъ мало или совсѣмъ не отвѣчалъ; къ сосѣдямъ завертывалъ только за дѣломъ, и не бражничалъ ни съ кѣмъ изъ нихъ и почти нигдѣ, ограничиваясь исключительнымъ правомъ получать отъ откупа выговоренное угощеніе. Въ избахъ у сосѣдей являлся онъ только по должности съ словеснымъ извѣщеніемъ, и то не всегда входилъ въ дверь, а удовлетворялся обыкновенно только тѣмъ, что стучалъ своей палкой въ подоконницу. Къ стуку этому, всегда урывистому и громкому, давно уже примѣнились бабы и, при первыхъ ударахъ, умѣли отличить его отъ стука, напр. нищей братіи, которая стучитъ своими падогами обыкновенно слегка и учащонно и немедленно затѣмъ вытягиваетъ свой окликъ, не богатый словами, но глубокій смысломъ. Заколотитъ Артемій громко-громко, изо всей силы, задребезжитъ стекло и взвоетъ въ люлькѣ разбуженный ребенокъ -- бабы перемолвятся:

-- Надо-быть опять горлодеръ-Артемей, -- чего надо?

-- Дома-ли, большакъ-отъ?

-- А на полатяхъ спитъ. Съ мельницы вернулся, -- умаялся, слышь,

-- Буди его поскорѣе, да гони къ окну.

-- Сказывай, чего надо, -- перескажемъ ему когда очнется: вишь недавно захрапѣлъ только... Жаль!

Сотской въ отвѣтъ на это еще немилосерднѣе застучалъ въ подоконницу. Бабы опять разругали его промежъ себя и опять окликнули черезъ волоковое, всегда готовое къ услугѣ, окошко:

-- Да ты бы въ избу вошолъ, отдохнулъ бы, молока бы что-ли похлебалъ.

-- Некогда... у насъ дѣла... мы на полатяхъ не спимъ, намъ некогда. Буди, слышь, а то окно разобью.

-- Ну, вишь вѣдь ты озорной какой, пошто окно-то бить станешь? Стеколъ-то здѣсь чай нѣтути -- все изъ города возятъ, купленыя вѣдь. Вошолъ бы...

Но сотской не умолимъ: онъ обстукиваетъ оконницу со всѣхъ четырехъ сторонъ, и заставляетъ-таки бабъ будить большака. Долго тотъ не слышитъ ничего, не можетъ понять, наконецъ открываетъ глаза, щурится, опять закрываетъ и, повернувшись на другой бокъ, опять готовится заснуть. Но новый стукъ и сильная брань подъ окномъ и новые навязчивые толчки будильщицъ подымаютъ его съ полатей. Чешется, зѣваетъ, еле шевелитъ ногами, чмокаетъ и опять зѣваетъ и потягивается разбуженный не во время и не въ доброй часъ. Подходитъ къ столу, выпиваетъ цѣлый жбанъ кислаго квасу, кряхтитъ, крутитъ головой, и, только теперь приходя въ сознаніе, съ открытымъ воротомъ рубахи, садится къ открытому окну слушать начальническія требованія неугомоннаго сотскаго.

-- Партія солдатиковъ пришла, слышится голосъ сотскаго -- троихъ поставить некуда -- слышь! Въ твою избу велѣли,-- слышь! Приварокъ давай -- слышь. Завтра уйдутъ въ походъ. Принимай-ко слышь!

-- Давно-ли, парень, ставилъ? Шолъ-бы къ Воробьихѣ: ей надо!

-- Начальство на тебя указало,-- слышь!

-- А ты-то чего забываешь очереди-то?

-- Чего указываешь-то: дѣлай что велятъ -- слышь.

Сотскій опять застучалъ въ подоконнику.

-- Бога ты де боишься. Есть-ли крестъ-отъ на тебѣ, что стучишь-то. Слышу вѣдь.

-- Дѣлай что велѣно. Не ругайся!

Къ ругательствамъ сотскаго присоединяются новыя ругательства. Бабы въ избѣ тоже сѣтуютъ и перебраниваются промежъ себя.

-- Шли бы вы-то, крещоные люди, не по сотскому указу, а по своему но разуму.

-- Нашъ разумъ таковъ, куда указываютъ, туда и идемъ, отвѣчаютъ солдаты. А намъ не на улицѣ же спать.

-- И то дѣло, братцы! А то гляди, сотской-отъ нашъ какой озорникъ, богоотмѣтчикъ. Ладно, идите!

Солдаты входятъ, бранятъ сотскаго и вскорѣ успѣваютъ по старому долгому навыку умирволить хозяевъ, всегда сострадающихъ, но свойству русской природы, и всегда готовыхъ умилиться духомъ, полюбить всякаго сострадающаго ихъ горю, хотя я не всегда искренно, большею частію голословно.

Хозяева беззавѣтно и готовно напоятъ -- накормятъ временныхъ постояльцовъ всѣмъ, что найдется у нихъ горячаго и хорошаго, всѣмъ, чего ни вопросятъ солдаты, отпустятъ и съ ними на дорогу и забудутъ вчерашную непріятность, хотя подъ-часъ и выговорятъ при случаѣ и при встрѣчѣ сотскому:

-- Благуешь, братъ Артюха, право слово благуешь! На кого золъ безъ пути, безъ причины, на томъ и ѣздишь, тому и колъ ставишь, прости твою душеньку безгрѣшную Господь многомилостивый.

Молчитъ Артемій на эти покоры, не вздохнетъ, не оправдается и опять также назойливо, часто и громко стучитъ своей палкой въ подоконкицу: надо-ли выгнать вотчину на поправку выбоинъ на почтовой дорогѣ передъ проѣздомъ по губерніи губернатора, архіерея, вельможи-ревизора изъ Петербурга, надо-ли мірскую сходку собрать -- всегда крикливую и не всегда толковую, надо-ли подводы сбивать подъ рекрутовъ, подъ заболѣвшихъ колодниковъ, или чего другаго. Повелительно-сухо высказываетъ онъ начальственныя требованія.

-- И словно сердцомъ-то своимъ окаменѣлъ сердечный?! толкуютъ промежъ себя мужики.-- Ни онъ тебѣ разскажетъ: вотъ такъ-де надо, затѣмъ молъ и отъ того, ни онъ тебя лаской потѣшитъ, умиритъ. Все словно съ дубу, будь ему слово это въ покоръ, а не въ почесть. Избаловался Артюха, совсѣмъ обозлился, словно на немъ и не мужичья шкура, словно міру-то такого разбойника, такова міроѣда и надо было. И виномъ ты его по-христіански не удовлетворишь, и ни на какую ласку не подается. Ну-ко, братцы, дурь какую задумалъ, ну-ко на какой грѣхъ душу свою запропастилъ! Эко не рожоно, эко не крещоно дитятко!

-- А что то еще выдумалъ?

-- Да выдумалъ-то онъ по десяти копѣекъ со двора сбирать.

-- За какія же за такія корысти? мало нѣшто и тѣхъ поборовъ, что есть. Эка, пара, не рожоныя и есть, но крещоныя дитятки!

-- Становому-то, слышь, деньги понадобились: мало, вишь, у него ихъ.

-- Разсказывай-ко, разсказывай, слушаемъ!

-- Значитъ: святки на дворѣ, надо свѣчей много, водки тоже, потому какъ пляски плясать барышеньки да барыньки наши ряжоныя пріѣдутъ -- безъ угощенія нельзя. На другой разъ -- пожалуй -- не пріѣдутъ. Ну вотъ онъ по самому но этому дѣлу и позови Артюху-то (Лукьянъ сотской въ кабакѣ разсказывалъ). Позвалъ Артюху-то: "Ты, говоритъ, мнѣ придумай такое дѣло, чтобы у меня рублей десять на серебро было, потому какъ я тебѣ вѣрю и знаю, что у тебя голова не брюква, а изъ золота кована, жемчугомъ низана. Ну вотъ она, жемчужная-то голова, отъ большой трезвости отъ своей и поразгадала, попридумала;

-- Вишь,-- говоритъ,-- ваше благородіе Иванъ Семенычъ, не на всякой, слышь, избѣ доски съ обозначеніемъ: кому и съ чѣмъ на пожаръ бѣжать: съ ведромъ-ли, съ лѣсницей-ли, съ лопатой, али съ кобылой. Вели оправить, а кто не можетъ, пущай деньги даетъ.

Тотъ ему за эти слова въ темя цѣлованіе, на руки благословеніе и крѣпкій наказъ:

-- Губернаторъ-до велѣлъ это дѣло сдѣлать и отставкой-де пристрожилъ меня, коли ты-де Артюха не сдѣлаешь.

Вотъ и пошолъ нашъ Офонасъ по бѣдныхъ насъ. Собрали-то надо быть много. Иванъ Кузьмичъ Соснинской сказывалъ, слышь, на Артемьевъ-то сказъ такое: нате-де вамъ вмѣсто гривенника три рубли на серебро, а ужъ-до дощечку-то я самъ нарисую; ни-до и не безпокойтесь о томъ. А коли-де кто но бѣдности такого дѣла но сможетъ, ко мнѣ опять приходи -- еще дамъ! "И нашлась-де Агафья-нищенка (и къ той-де Артюха-то съ пьяну зѣнки-то свои безстыжія принесъ), сама-де сказывала -- у меня душа за собой, да и та болѣзная, а мнѣ ужъ -- говорила -- за доской за вашей и отъ смерти отъ моей не ухорониться. Пришолъ, вѣдь, слышь, Артюха къ Ивану Кузьмичу, по его наказу.

-- Ну -- перебили слушатели.

-- Отдалъ Иванъ Кузьмичъ за старуху десять копѣекъ.

-- Что же Артемей-то?

-- Взялъ -- извѣстно.

-- Экой чортъ, экой лѣшой, рука-то не отвалилась на ту пору?

-- Нѣту, сказываютъ.

-- Экой чортъ, экой лѣшой!

-- Да ужъ это самое слово ваше вѣрно; накопилъ-таки на душѣ чертовщинки-то, позапасся.

-- Оказываютъ, напредки грозится. Выговаривалъ-де Артюха-то дѣвкамъ: "вы-де слышь, ссыпчины-то не дѣлайте; зима-де нонѣ крутая стоитъ, поселковъ по книгамъ значится -- на тотъ годъ дѣлать грѣхъ, такъ-де его благородье и наказывалъ мнѣ. Оставьте думать!" Орженухи-то наши, слышь, въ слезы: "такъ, слышь, поправить-де это дѣло въ нашей силѣ." Со словами-де этими и отошелъ отъ нихъ.

-- Ну, знать, отвѣтъ держать ребятамъ придется, да и отвѣтъ-отъ долежный....

-- Ужъ это не безъ того...

-- Возьмутъ, други, возьмутъ и съ нихъ поручнаго. Быть дѣлу этому.

-- За ребятъ боюсь: и побьютъ Артюху...

-- Да это и дѣло: на то и бьютъ, затѣмъ, знать, и пошолъ по непоказаной дорогѣ...

Такъ толковали мужички передъ святками, толковали послѣ святокъ, когда поседки затѣваются уже безъ ряженыхъ, хоть и съ пѣснями до масляницы.

-- А вѣдь ребята-то наши взяли свое...

-- О немъ это ты?

-- Артюхѣ-то за поборъ его за поседки бороду выщипали.

-- Поколотили что-ли?

-- И поколотили, и полбороды выкосили: двѣ недѣли подвязаной ходилъ, а снялъ повязку: борода что мочалка -- одно только званіе! Ходитъ и не стыдится...

-- Ну!

-- Обозлился теперь до зѣла! Какъ подвыпилъ, такъ и лѣзетъ изобидѣть бы кого, да облаять... Ужъ и бьютъ же -- вѣрно слово!

-- Больно?

-- Въ клочья треплютъ. Кажись съ тѣмъ и въ гробъ уложатъ. Да ужъ больно жаль!...

-- Чего такого?

-- Человѣкъ-отъ былъ допрежъ оченно больно хорошій, а сталъ вотъ сотскимъ, съ того и пошло.

-- Да ужъ это точно-что такъ: брось хлѣбъ въ лѣсъ -- пойдешь найдешь. Пошли же ему Господи міръ безмятежный да покой! А жаль коли тѣмъ износится, право жаль. Христова, вѣдь, въ немъ душа-то, Христова. Вонъ, слышь, ономнясь у Прохора рекрута окликалъ: тѣ, выходитъ, вѣстимо позамѣшкали. Жаль было: одинъ вѣдь у нихъ сынъ-отъ и всей радости. Пришолъ къ нимъ Артюха въ другой разъ со строгимъ наказомъ. Пришолъ и излаялъ по своему, сердито: "при мнѣ-де и лошадей впрягайте, мнѣ-де велѣно и за-околицу васъ проводить." Ну, извѣстно, навальный указъ принесъ:-- слушать надо. Стали иконамъ молиться. Артюха стоитъ, ждетъ: свою, значитъ, должность правитъ, приговариваетъ:" торопитесь, молъ, торопитесь, тугой-де поля не изъѣздишь, нудой моря не переплывешь. Его -- извѣстно -- слушаютъ, будьто слушаютъ, а сами ревутъ да прощаются. Артюха стоитъ съ подогомъ со своимъ, словно на свадьбѣ, череда своего въ угощеньи дожидаетъ: не его-де дѣло! Глазомъ, сказывали, но сморгнулъ. Стали тѣмъ часомъ парня образомъ благословлять -- воетъ парень. Артюха падожкомъ своимъ постучалъ, слышь, объ полъ, да и опять-де свое слово сказываетъ: скорѣй-де, братцы, скорѣй, ждать некогда. Перекрестили парня образомъ, старикъ Прохоръ все молчалъ, что и Артюха же. Сталъ свою рѣчь сказывать, сердешной-де ты мой, единое око, послѣдня-де надежда на спасенье!... И все такое.

"Рубашку-то ты, слышь, любимую-то свою, красную-то надѣнь, армячишко синей мой, штаны-то плисовые, сапоги-то-де новые! Погуляй, покрасуйся на послѣдней часъ свой, отведи свою душеньку-то, жемчугъ ты мой самокатной, ангелъ ты нашъ хранитель -- воитель. Вотъ двадцать рублевъ, слышь, уберегъ отъ своихъ отъ трудовъ грѣшныхъ, не одну-де недѣлю копилъ... послѣднія!.." Сказываетъ это Прохоръ-отъ, а самъ дрожитъ и голосомъ переливаетъ плачевно такъ.

"Возьми ты, говоритъ, деньги эти: гармонію себѣ купи, потѣшься сколько сможешь на трудовыя на наши деньги. Вѣдь наши они, и никто-де ихъ отъ насъ отнятъ не можетъ. Пропей-де ты ихъ, слышь, прогуляй. Пущай пойдутъ они прахомъ, лишь-бы-де на твое на послѣднее ликованье во своей вольной волюшкѣ, въ дому отеческомъ. Какъ сказалъ эти слова-то всѣ старикъ Прохоръ, да какъ зареветъ, слышь что молодое дитя, во всю свою силу, да какъ кинется на шею къ парню-то... отзываютъ, у Артюхи слеза на ту пору проступила, и онъ заревѣлъ: затѣмъ-де, слышь, изъ избы вышелъ. Вернулся -- сказываютъ -- на другой день трепаной такой, скучной. Говоритъ -- голосомъ дрожитъ, и смирно таково и ласково: "Я-де, говоритъ, становому сказывалъ, что прихворнулъ парень-отъ твой, въ два-де дня не оправится." Нѣтъ ужъ, -- говорятъ, -- спасибо, Артемьюшко, дальше откладывать -- тяготы больше. Бери, говоритъ, да и вези коли велѣно! "Такъ слышь. Артомей-отъ, ни слова на это: опять прослезился. Везите, говоритъ сами, а я не поѣду; я, говоритъ, и на облучокъ не сяду: не въ моготу, молъ, мнѣ." Такъ и не сѣлъ, такъ и не выпроваживалъ за околицу. И ровно-бы на двѣ недѣли замѣчали -- посмирнѣе сталъ: озорства отъ него большаго не видать. Все либо, слышь, дома, либо у становаго сидитъ, а чтобы эти крючки свои,-- нѣтъ: не закидывалъ, не задѣвалъ ни кого!

-- Ну, а теперь-то, молъ, какъ?

-- Да ужъ извѣстное дѣло: поваженой что наряженой -- отбою не бываетъ; опять дуритъ по старому...

-- Экой не уладистой какой, экой не угребистой -- міроѣдъ.

-- Міроѣдъ и впрямь! Къ колдуну-бы что-ли сводить его: тотъ не поможетъ-ли?

-- Не поможетъ.

-- Такъ къ знахаркѣ, что-ли?

-- Не пойдетъ.

-- Ну и считай -- знать, опять дѣло пропащимъ.

-- Такъ знать и будемъ считать до другаго сотскаго, али до новаго станового.

-- А Артюха какъ есть пропащій человѣкъ, такъ и будетъ.

-- Такъ, братъ, сосѣдъ дорогой, и будетъ, такъ и будетъ: Артюха пропащій человѣкъ. Это какъ передъ Богомъ!