Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Я... Я... Я...

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Я... Я... Я...
Разсказъ.

Подъ крутымъ берегомъ рѣки Пчевы шла кипучая работа. Партія владимирскихъ плотниковъ строила на сваяхъ пристань для перевоза черезъ рѣку, который зимой долженъ былъ превращаться въ "іордань". Получалась двойная выгода для женской обители, красовавшейся на береговой прикрутости своей бѣлой каменной стѣной и двумя старинными церквами, со скатными кровельками, вмѣсто нынѣшнихъ "кумполовъ". Мѣсто было уютное и красивое -- на мысу, на солнечномъ угревѣ. Весной еще вездѣ снѣгъ, а кругомъ обители уже проталинки и первыя весеннія "зеленя". Обитель была маленькая, всего на тридцать сестеръ. Офиціально она носила названіе третьекласснаго монастыря "Божіей Матери Нечаянныя радости", а простой народъ называлъ ее "Дѣвьей обителью".

Стояли іюльскіе жаркіе дни. Даже отъ воды несло жаркимъ воздухомъ, точно изъ натопленной печи. На крутомъ мысу стояла ветхая часовенка, которую мать-игуменья Маргарита собиралась починить лѣтъ тридцать. Съ ранняго утра въ этой часовенкѣ появлялась блаженненькая Фима, садилась на приступочекъ, по-бабьи подхватывала рукой подбородокъ и такъ просиживала до самаго вечера, когда плотники кончали свою работу. Плотникамъ не было до нея никакого дѣла, но она рѣшительно всѣмъ мѣшала. Кто ни посмотритъ вверхъ -- сидитъ Фимушка, и конецъ. Что ей нужно? Какое ей дѣло? А не даромъ сидитъ, потому какъ юродивая и прозорливая. Разъ плотники позабыли про нее, и закоперщикъ тонкимъ, "пшеничнымъ" теноркомъ завелъ припѣвъ къ "Дубинушкѣ":

Охъ, старушка, наша мать,

Помоги бревно поднять...

Только и всего, кажется. А Фимушка подняла правую руку и начала ей помахивать, точно обожглась. На второй же день закоперщику оторвало чугунной бабой именно у правой руки два "перста". Какъ ножомъ отрѣзало... Всѣмъ было ясно, что устроила каверзу именно Фимушка.

-- Недаромъ она рукой-то трясла...-- ворчалъ рыжій подрядчикъ Пименъ, почесывая въ затылкѣ.-- Конечно Божій человѣкъ, а все-таки оно тово... очень даже вредно.

Артель молчала. И жаль лихого запѣвалу, и какъ будто страшно. Мало ли еще что блаженненькая придумаетъ,-- отъ нея все станется.

-- Въ колья ее взять, вотъ и весь разговоръ!-- ворчалъ кто-то.-- Чтобы впередъ ей было не повадно. Разговоръ короткій.

Посудачили, поворчали -- тѣмъ и дѣло кончилось. А Фимушка такъ и осталась сидѣть у своей часовни. Подрядчикъ, когда получалъ въ субботу двухнедѣльный расчетъ отъ матери-казначеи Анѳисы, не утерпѣлъ и пожаловался на Фимушку. Мать-казначея была небольшого роста, но очень грузная старушка. Она только запахала коротенькими ручками и откровенно созналась:

-- Охъ, и не говори, Пименъ! Я и сама боюсь Фимки. Богъ ее знаетъ, что у нея на умѣ. Постоянно бормочетъ себѣ подъ носъ, а хуже всего, когда засмѣется: вотъ точно ножомъ по сердцу. Пристала къ нашей обители и нейдетъ никуда. Болѣзная у насъ мать-игуменья, жальливая, ну, и не гонитъ. Въ послушницы сколько разовъ Фимку звала, а Фимка ей въ глаза и говоритъ: "Недостойная я раба, мать-игуменья... И молиться я лѣнива, и въ мясоѣдъ люблю курочку покушать".. Такъ и отрѣзала... А вы вотъ пѣсни-то поменьше горланьте, Пименъ! Другой разъ и неподобное выходитъ для обители...

-- Что же, мать-казначея... оно, конечно, наше дѣло темное, плотницкое... За всякимъ словомъ тоже не угоняешься... Извѣстно, артель Однимъ словомъ сказать, молите Бога о насъ, честныя матери!

Ушелъ Пименъ отъ матери Анѳисы ни съ чѣмъ и только почесывалъ въ затылкѣ. Не прошло дня, а тутъ опять новая провинка. Новый закоперщикъ какъ затянетъ:

Петербургски дѣвки модны,

Ходятъ цѣлый день голодны...

Пименъ только ахнулъ. Фимушка сидѣла на своемъ мѣстѣ и дико хохотала, поджавъ животъ. Пименъ обругалъ закоперщика и по пути всю артель.

-- Чему вы обрадовались, горлопаны?! Вотъ она какъ заливается. Охъ, не къ добру это!.. Изведетъ она всѣхъ.

Рыжій Пименъ пустился на хитрость. Купилъ въ деревнѣ кумачный платокъ съ желтыми разводами и приносъ Фимушкѣ.

-- На, вотъ тебѣ, Божій человѣкъ,-- конфузливо говорилъ одъ, подавая подарокъ.-- Это, значитъ, отъ артели...

Фимушка не взяла, а какъ-то вырвала изъ рукъ Пимена платокъ, разостлала его по травѣ и засмѣялась.

-- Ботъ скоро пойду замужъ, такъ пригодится...-- бормотала она.-- Въ самый разъ... Честь всегда лучше безчестья. Спасибо!..

-- Только оно тово, Фимушка...-- заговорилъ Пименъ, почесывая въ затылкѣ, точно выскребая оттуда какое-то мудреное слово.-- Ужъ сдѣлай божецкую милость... значитъ, уйди ты съ берега-то; а то вся артель сумлѣвается вотъ какъ... Мало ли какое слово молвится, а ты все слушаешь...

-- Казначеѣ бѣгалъ на меня жаловаться, миленькій?

-- То-есть такъ... къ слову... вообче...

-- Жалуешься, а не знаешь кому: у казначеи-то только сверху одинъ жиръ живъ, а середка уже давно мертвая... ха-ха! Попомни бѣлую кошку... На казначеѣ-то шкурка черная, а на кошкѣ шкурка бѣлая. Вотъ и догадайся, что къ чему.

-- Неподобное ты говоришь, Фимушка, и даже очень вредное...

Пимена даже оторопь взяла. Вѣдь выговоритъ же блаженная словечко...

Этакій человѣкъ заведется да еще не гдѣ-нибудь, а въ обители. То ли она отъ ума говоритъ, то ли зря на вѣтеръ болтаетъ -- ничего не разберешь.

Ровно черезъ три дня мать-казначея умерла отъ удара. Вышло все по сказанному, какъ по писанному. Была у казначеи Анѳисы бѣленькая кошечка, которую она очень любила. Такая забавная игрунья-кошечка,-- цѣлые дни играетъ. Была у казначеи Анонсы любимая чайная чашечка, изъ которой она пила чай лѣтъ тридцать. Разыгралась бѣленькая кошечка и разбила любимую чашечку. Очень огорчилась старушка, бросилась за озорницей-кошечкой, хотѣла ударить ее лѣстовкой,-- споткнулась, упала и отдала Богу душу. Когда подрядчикъ Пименъ узналъ объ этомъ происшествіи, онъ какъ-то сразу упалъ духомъ. Выходило дѣло совсѣмъ неладно.

-- Ну и Фимушка!..-- бормоталъ Пименъ, припоминая свой послѣдній разговоръ съ ней.-- Эгакъ-то и житья отъ нея не будетъ. Охъ, грѣхи, грѣхи!..

А Фимушка все сидитъ у часовни и съ утра до вечера смотритъ, какъ работаютъ плотники. А. по обители прошла молва объ ея разговорѣ съ рыжимъ Пименомъ, и всѣ сестры "ужахнулись, уязвяся сердцемъ". Пимена вызывали нѣсколько разъ въ обитель и заставляли въ десятый разъ подробно разсказывать, какъ было дѣло.

-- Моей тутъ причины никакой нѣтъ...-- оправдывался Пименъ.-- Дѣйствительно, былъ у меня разговоръ съ покойницей, а откуда о немъ вызнала Фимушка -- ума не приложу. Такъ, промежду себя разговаривали... я пожалѣлъ тогда своего закоперщика -- только и всего. Куда онъ теперь дѣнется безъ пальцевъ-то?

Вся обитель гудѣла отъ пересудовъ, какъ пчелиный улей. Простой разсказъ подрядчика Пимена уснащался всевозможными красными вымыслами встревоженной обительской фантазіи и разрастался съ быстротой снѣжнаго кома, который катился съ вершины крутой горы.

Подрядчикъ Пименъ началъ какъ-то задумываться и выходилъ на работу "совсѣмъ туманный", какъ говорили рабочіе. Онъ угнетенно вздыхалъ, что-то бормоталъ себѣ въ рыжую бороду и отмахивался рукой, точно его одолѣвалъ рой комаровъ.

-- Изведетъ она всѣхъ,-- думалъ онъ вслухъ.

Разъ онъ пошелъ въ обитель и по дорогѣ встрѣтилъ блаженаннькую. Фимушка запрыгала передъ нимъ на одной ногѣ, захохотала и показала языкъ. У Пимена сердце екнуло. Вся артель обсуждала, что это могло значить. Всѣ начали головами и судиди-рядили вдоль и поперекъ.

-- Не спроста дѣло...-- галдѣли мужики.-- Только надо его понять. Это она тебѣ къ тому языкъ показала, что ты разболталъ тогда о матери-казначеѣ. Дескать, языкъ у тебя длинный, Пименъ.

Въ другой разъ Фимушка спустилась къ самому мѣсту постройки, подняла щепочку и подала ее Пимену.

-- Это тебѣ отъ меня подарочекъ,-- объяснила ока, улыбаясь.-- Щепочка -- не колодочка, колодочка -- не лодочка... Вотъ догадайся-ка?..

Тутъ уже вся артель перепугалась, а подрядчикъ Пименъ съ горя запилъ горькую. Съ нимъ это рѣдко случалось, и никто его не обвинялъ. Хоть съ кѣмъ случись такая оказія... всякій запьетъ мертвую.

Подрядчикъ Пименъ звѣрски пьянствовалъ цѣлыхъ двѣ недѣли, а потомъ, переѣзжая черезъ Пчеву, пьяный утонулъ. Тогда всѣмъ сдѣлалось ясно, о чемъ безсвязно бормотала Фимушка. Артель не докончила работы и разбрелась, проклиная блаженную.

II.

Фимушка поселилась въ обители всего лѣтъ пять тому назадъ. Родомъ она была изъ сосѣдняго села Угляны, гдѣ жила съ мужемъ лѣтъ десять. Замужество выдалось самое несчастливое. Мужъ безпощадно истязалъ и билъ Фимушку все время, билъ артистически, пока она не теряла сознанія. Происходила самая обыкновенная деревенская исторія, и ни одна живая душа не заступалась за несчастную бабу, не желая нарушать священнаго права всякаго мужа "учить жену". Всѣ знали, что мужъ бьетъ Фимугку смертнымъ боемъ; всѣ видѣли, какъ онъ ее таскалъ за косы но деревенской улицѣ, топталъ ногами, полосовалъ спеціально сплетеннымъ для нея ременнымъ кнутомъ,-- и всѣ благочестиво отворачивались.

-- Ее наше дѣло... Промежту мужемъ и женой одинъ Богъ судья.

Фимушка, какъ забитое животное, пряталась отъ постороннимъ глазъ, молчала и никому не жаловалась. Но въ концѣ концовъ на нее неожиданно "накатилъ стихъ". Забитая баба вдругъ точно озвѣрѣла, такъ что даже кровопивецъ-мужъ испугался. Фимушка съ сумасшедшимъ хохотомъ бросалась на мужа съ ножомъ, грозила сварить его кипяткомъ, отравить, зарубить топоромъ соннаго. Однимъ словомъ, совсѣмъ тронулась умомъ баба. Мужъ пробовалъ утихомирить ее домашними средствами; привязывалъ во дворѣ голую къ столбу, морозилъ зимой босую въ чуланѣ, морилъ по недѣлѣ голодомъ, но всѣ эти отеческія мѣры не приведи ни къ чему. Фимушка хохотала своимъ сумасшедшимъ хохотомъ и кричала "источнымъ" голосомъ:

-- Отвѣтишь за мою голову, душегубъ! Немного тебѣ, и жить осталось, окаянному!

У несчастнаго мужа наконецъ опустились руки, и онъ запилъ горькую, какъ истинно огорченный русскій человѣкъ.

Кончилось тѣмъ, что мужъ Фимушки скоропостижно умеръ. Все село было убѣждено, что она его "стравила"; но всѣ молчали, чтобы не поднимать напрасныхъ хлопотъ. Наѣдетъ начальство, потянетъ по судамъ, пойдетъ прижимка,-- бѣды не оберешься. Волостные старички коротко и ясно заявили Фимушкѣ:

-- Ну, милая, ты теперь окончательно, значитъ, осдобонилась... Да... Такъ ужъ тово, мы тебя не обязываемъ жить съ нами. Скатертью тебѣ дорога... Дѣтей у тебя нѣтъ, а одна голова промыслится какъ-нибудь.

-- И то уйду!-- дерзко отвѣтила Фимушка.-- Тошно мнѣ и глядѣть-то на васъ, на бабьихъ душегубовъ... Безъ васъ уйду.

-- Сдѣлай милость, Фимушка, ослобони міръ!

Фимушка не заставила просить себя во второй разъ. Она махомъ продала избу, скотину, все обзаведенье и ушла въ Дѣвью обитель. Слухи о скоропостижной смерти ея мужа уже дошли, конечно, до обительскихъ сестеръ, и онѣ встрѣтили ее довольно сурово; но за нее заступилась игуменья Маргарита.

-- Мало ли что болтаютъ,-- не нашего ума дѣло,-- успокаивала она взволнованную монашескую братію.-- Богъ все видитъ... Куда ей дѣваться-то? Натерпѣлась она въ міру, а теперь пусть отдохнетъ.

Игуменья Маргарита была не изъ простыхъ, какъ другія сестры, и поступила въ обитель молоденькой дѣвушкой. Трудница была и постница, а главное, имѣла хотя и добрый, но твердый характеръ. Сказала -- отрѣзала. Вотъ здоровья Богъ ей не далъ: все больше лежала и выходила въ церковь только къ большимъ службамъ. Ее уважала вся округа, и пріѣзжали къ ней изъ дальнихъ мѣстъ и за совѣтомъ и за утѣшеніемъ.

Фимушка явилась въ обитель, какъ къ себѣ домой, и сама выбрала себѣ мѣсто въ скотной избѣ, гдѣ жили коровницы. Она притащила съ собой какой-то сундучишко и поставила въ уголокъ на лавкѣ.

-- Хорошо у васъ тутъ, сестрицы,-- похвалила Фимушка, выбирая себѣ мѣстечко около печки потеплѣе.-- Небитыя живете.

Сестрички отмалчивались, наблюдая за каждымъ шагомъ новой обительской жилички.

-- И безстыжая только...-- шушукались онѣ между собой.-- Хоть бы спросилась у кого...

-- А что ужъ съ нея и взыскивать, коли родного мужа стравила... Какой тутъ стыдъ!

Сестрички судачили за спиной и побаивались Фимушки. Какая-то она особенная,-- ни къ чему не примѣнишь. И все дѣлаетъ со смѣшкомъ да съ прибауточками,-- словечка спроста не вымолвитъ. Другая бы вотъ какъ рада была теплому углу, а она еще выкомуриваетъ. Живали и раньше въ обители разныя "странныя" бабы, такъ тѣ совсѣмъ другое: тихія, очестливыя, покорныя.

Внутри обитель совсѣмъ не походила на монастырь. Отъ стародавней стройки оставались только каменныя стѣны съ башенками по угламъ да двѣ церкви. Обитель выгорала до тла раза три. Вся новая стройка, за исключеніемъ каменной келарни и покоевъ матушки-игуменьи, была деревянная. Каменной стѣной было охвачено довольно большое пространство съ оврагомъ посрединѣ. На днѣ оврага сочился святой ключикъ, надъ которымъ была поставлена деревянная часовенка. По обѣимъ сторонамъ оврага въ тѣни садочковъ разбросаны простые бревенчатые домики, въ которыхъ жили старыя, мантейскія монахини, просто монахини съ малымъ постригомъ и простыя послушницы въ островерхихъ бархатныхъ шапочкахъ -- куколяхъ. И весь строй жизни въ обители не носилъ монашескаго характера, а сложился по типу трудовой артели. Обитель прокармливала себя своей собственной работой, не нуждаясь въ посторонней помощи. Здѣсь все было свое: и свой хлѣбъ, и свой овощъ, и свои холсты, и свое крестьянское сукно, и молоко, и яйца, и медъ, и даже воскъ. Не было особенныхъ мастерскихъ, какъ въ большихъ показныхъ монастыряхъ, а бабья работа шла у себя на дому, по кельямъ. Это сложное монашеское хозяйство давало остатки, которые шли въ продажу.

Большинство сестеръ были крестьянки, которыя нашли здѣсь тихое убѣжище отъ мірской суеты и тяготы. На половину изъ нихъ приходились дѣвушки-вѣковуши, избѣгавшія брака, какъ величайшаго зла. Насмотрѣлись онѣ дома на бабью каторжную жизнь и "ущитились" за каменной монастырской стѣной. Приходившія въ обитель со всѣхъ сторонъ деревенскія бабы съ завистью говорили:

-- И хорошо у васъ, сестрицы... Хоть бы денекъ такъ-то пожить.

Жальливая мать-игуменья постоянно была осаждаема этими измученными бабами и съ ангельскимъ терпѣніемъ выслушизала ихъ разсказы, жалобы и слезы. Велико бабье горе, и нѣтъ ему конца-краю...

-- Потерпи, милая!..-- обыкновенно совѣтовала игуменья.-- Христосъ и не это терпѣлъ.

Совершенно противоположнаго мнѣнія была прижившаяся въ обители Фимушка. Она не побоялась итти "навстрѣчу" самой игуменьѣ и растравляла жаловавшихся бабъ.

-- А больше терпите, глупыя... Ха-ха!.. Вотъ я такая же была дура. Покойничекъ-то муженекъ всю жисть смертнымъ боемъ билъ меня. Всѣ передніе зубы вышибъ, всѣ суставы повывертѣлъ, всѣ жилочеи повытянулъ... Вотъ какъ старался, сердечный!.. ха-ха!.. И морозомъ морозилъ, и огнемъ жегъ пятки,-- только вотъ печки на мнѣ не бывало. Полѣномъ да ремнемъ разговаривалъ. А вы больше терпите, глупыя, пока духъ ее вышибли. Да... Видно, надо васъ бьютъ мужья-то.

Фимушка съ необыкновенной быстротой освоилась въ обители. Она ни къ кому не подлаживалась, ни у кого не заискивала, никому не старалась угодить. Все у нея выходило какъ-то само собой. Не прожила она въ обители трехъ дней, какъ пришла къ игуменьѣ и заявила съ своей грубоватой откровенностью:

-- Была я, мать-игуменья, на твоемъ скотномъ дворѣ... Негоже это, чтобы сестрицы да послушницы-дѣвушки занимались этимъ дѣломъ. Скотинка-то Боговая, а дѣлаетъ въ другой разъ и неподобное для дѣвушекъ-то... Тоже вотъ и пѣтушокъ съ курочками... Такъ ужъ я тамъ буду смотрѣть, что и къ чему. Грѣшная я раба кругомъ, и мнѣ стыда отъ скотинки не будетъ.

Игуменья согласилась. Какъ оказалось, у Фимушки были золотыя руки на скотинку коровы не оставались яловыми, курицы начали нести яйца вдвое, появились жеребята, и т. д.

-- Слово такое знаетъ на скотину Фимка,-- ворчали старушки-монахини, завѣдывавшія раньше скотнымъ дворомъ.-- Порчена она... Вотъ только зачѣмъ старыхъ-то пѣтуховъ колетъ? Заколетъ и сама съѣстъ.

Фимушка слышала эти пересуды и только хохотала. Хоть и обитель, а все-таки, бабьимъ дѣломъ, разговоровъ не оберешься. Особенно усердствовали заслуженныя старушки-монахини, какъ покойная мать-казначея Анѳиса. Точно горохъ молотятъ... Бывали и ссоры, и раздоры, и разная другая бабья свара. Покойница мать-казначея Анѳиеа была не послѣдняя затѣйница по этой части и въ свое оправданіе говорила:,

-- Мірскіе-то люди вотъ какъ любятъ судить наши обительскія дѣла, а вотъ того и не понимаютъ, что сказано въ книгѣ Кормчей: къ мірянину приставленъ одинъ бѣсъ, къ бѣлому попу -- семь бѣсовъ, а къ монаху -- всѣ четырнадцать. Про нашу черную сестру и говорить нечего: всѣ двадцать считай.

Эта бѣсовская геометрическая прогрессія много утѣшала сестеръ, когда наступали моменты раскаянія. Одна Фимушка оказывалась нераскаянной, потому что считала бѣсовъ тысячами, олицетворяя ихъ "въ мужескѣ полѣ". Въ ней затаилась неистребимая озлобленность, сосредоточившаяся на этомъ послѣднемъ пунктѣ, какъ въ фокусѣ. Все баба какъ баба, а какъ увидѣла мужика -- и остервенилась. Эти минуты озлобленія достигали своего апогея въ праздники, когда въ обитель, вмѣстѣ съ бабами, приходили и мужики. Тутъ никому спуску не было, особенно старикамъ, которыхъ Фимушка поголовно крестила снохачами. Она точно сходила съ ума, безсмысленно хохотала, бормотала непонятныя слова и стяжала себѣ очень быстро репутацію прозорливицы. Даже обительскія сестры увѣровали, что, когда на Фимушку накатитъ стихъ, она все можетъ понимать, особенно будущее. Чѣмъ были страннѣе безсвязныя рѣчи Фимушки, тѣмъ сильнѣе производили онѣ впечатлѣніе; а разныя слова "отъ Писанія", которыя Фимушка выучила за обительскими службами, прямо пугали благочестивую публику.

III.

Молва разнесла про юродивую Фимушку на сто верстъ кругомъ великую славу. Въ обитель повалили богомольцы всякаго чина и званія, особенно изъ купечества. Пришлось для нихъ устроить особую страннопріимницу изъ старыхъ сараевъ. Дѣло выходило очень выгодное, особенно лѣтомъ, когда было и принять чѣмъ дорогахъ гостей. Фимушка сдѣлалась настоящимъ магнитомъ для богомольцевъ. Ей была отведена особая келейка и дана на побѣгушки маленькая послушница. Лучшаго житья и не придумать, а Фимушкѣ все было мало. Она вѣчно злилась на кого-нибудь, фыркала и привередничала.

-- Этакое купоросное масло, подумаешь!-- ворчала даже игуменья.-- Какъ гости въ обитель, такъ она на зло и спрячется у себя въ келью. Никакимъ колачомъ ее оттуда не выманишь...

Нѣкоторымъ, желавшимъ непремѣнно видѣть Фимушку, приходилось проживаться въ обители чуть не по недѣлѣ. Но Фимушка знала себѣ цѣну, и чѣмъ богаче и знатнѣе были гости, тѣмъ дольше она заставляла себя ждать и тѣмъ была съ ними грубѣе, особенно съ мужчинами. Купчихи были въ восторгѣ, когда она начинала пробирать ихъ мужей. Откуда что бралось у Фимушки! Вѣдь самая простецкая деревенская баба, ежели разобрать, а словами такъ и сыплетъ.

-- Откуда это у тебя слова берутся, Фимушка?-- удивлялись сестры.

-- А покойничекъ-мужъ, дай ему Богъ царство небесное, полѣномъ въ меня хорошія-то слова заколачивалъ...-- безъ заминки объясняла съ своей вѣчной улыбкой Фимушка:-- какъ ударитъ полѣномъ, такъ и хорошее слово точно двухвершковымъ гвоздемъ приколотитъ... Ученая я, сестрички.

Самымъ большимъ праздникомъ въ обители считалась Ильинская пятница. Ро лѣтнему времени народу набиралось множество, а подъ монастырской стѣной разбивался торжокъ. Этотъ день являлся настоящимъ торжествомъ Фимушки. Ея келья буквально осаждалась богомольцами, но она упорно пряталась и только изрѣдка выглядывала изъ-за оконнаго косяка. Тревожить ее никто не смѣлъ, и всѣ терпѣливо дожидались, когда прозорливица выйдетъ сама. Натомивъ публику въ достаточной мѣрѣ, Фимушка открывала окно и начинала бросать яичную скорлупу, обрѣзки овощей, хлѣбныя корки. Богомольцы съ жадностью ловили все и бережно прятали по карманамъ.

-- Это она не даромъ...-- шелъ осторожный шопотъ,-- только надо понять, что и къ чему.

Потомъ Фимушка начинала блажить: хохотала, дико вскрикивала, бѣгала по кельѣ. Однимъ словомъ, продѣлывала довольно сложную комедію, заканчивавшуюся тѣмъ, что она выскакивала на крылечко, оглядывала толпу дикими глазами и начинала выкликать.

-- Въ городу недавно грѣшный колоколъ отлили,-- кричитъ Фимушка.-- Большой колоколъ-то... Какъ разъ ударятъ, сейчасъ кто-нибудь и согрѣшитъ въ деревнѣ. А проходила мимо баба съ веретеномъ да и погрозила звонарю... Колоколъ-то и раскололся на четыре части и на смерть ушибъ звонаря. Пришли попы да бояре и начали плакать. Жаль имъ грѣшнаго колокола... Какъ разъ всѣ по деревнямъ-то праведными сдѣлаются...

Среди этого изступленнаго бормотанья и безумнаго хохота прорывались отдѣльныя замѣчанія, направленныя на кого-нибудь изъ присутствующихъ. Это было самое главное. Фимушка, видимо, заранѣе намѣчала свою жертву и бросала въ нее словами, точно камнями. Выходило какъ-то такъ, что она всегда угадывала и ея слова сбывались, что производило на суевѣрную толпу ошеломляющее дѣйствіе. Ни подарковъ ни денегъ она не принимала, и это еще сильнѣе утверждало ея авторитетъ.

Такъ дѣло шло нѣсколько лѣтъ. Въ обители всѣ привыкли къ Фимушкѣ и даже смотрѣли на нее, какъ на своего рода доходную статью въ обительскомъ хозяйствѣ. Но въ разгаръ славы Фимушки случилось нѣчто совершенно неожиданное, повергшее всю обитель въ смущеніе.

Была въ обители сестра Феликитата, уже немолодая дѣвушка, тихая и скромная. Она обладала чуднымъ голосомъ и управляла монастырскимъ хоромъ. Ее всѣ любили, какъ самаго незлобиваго человѣка, и пользовались ея всегдашней готовностью всѣмъ услужить. Грамотныхъ сестеръ въ обители было немного, и сестра Феликитата пользовалась славой, какъ начетчица. И весь кругъ церковной службы отлично знала, и постоянно читала житія святыхъ. Въ обители она жила какъ-то незамѣтно, занимая отдѣльную келейку. И вдругъ начали приходить въ обитель богомольцы и спрашивать сестру Феликитату.

-- Да для чего вамъ она понадобилась?-- удивлялись сестры.

-- А такъ... поговорить о душѣ...

Сестра Феликитата являлась полной противоположностью озлобленной Фимушкѣ, всѣхъ одинаково принимала и со всѣми одинаково бесѣдовала. Ровная, тихая бесѣда, умирявшая мятежныя мірскія души уже однимъ своимъ тономъ, влекла къ себѣ всѣхъ.

Кто распространялъ славу про сестру Феликитату? Какими невидимыми путями эта слава ширилась, росла и распространялась? Никто ничего не зналъ. Говорили о какихъ-то сонныхъ видѣніяхъ, о знаменіяхъ и даже чудесахъ. Обительскія сестры даже замерли отъ страха, что Фимушка непремѣнно выкинетъ какую-нибудь отчаянную штуку, какой никто не ожидаетъ. А тутъ еще, какъ на зло, случилось нѣсколько разъ, что неопытные богомольцы, не знавшіе Фимушки въ глаза, ее же и спрашивали, гдѣ живетъ сестра Феликитата.

-- А ступай все прямо, поверни налѣво и еще прямо -- лбомъ и упрешься въ сестру Феликитату,-- дерзко отвѣчала Фимушка.

Это была дорога на скотный дворъ.

-- Отошла, видно, честь нашей-то подколодной змѣѣ...-- ворчала покойная мать-казначея Анѳиса, качая головой.

Вся обитель волновалась, какъ пчелиный улей, въ которомъ появилась вторая матка. Послѣдней, какъ обманутый мужъ, узнала о всемъ происходившемъ мать-игуменья. Старушка очень перетревожилась и сейчасъ же послала за сестрой Феликитатой.

-- Ты это что, матушка, добрыхъ-то людей баломутишь?-- строго начала допросъ игуменья.-- Всю обитель замутила.

Сестра Феликитата молчала, опустивъ глаза.

-- Ну, что стоишь-то? Правды въ ногахъ нѣтъ...

-- Я ничего не знаю, матушка,-- кротко отвѣтила Феликитата и посмотрѣла на игуменью такими ясными глазами.-- Такъ болтаютъ... зря... А что народъ идетъ ко мнѣ, такъ это ужъ не отъ меня.

-- Такъ, такъ. А кто учитъ всѣхъ? А? Все знаю... Къ тебѣ-то идутъ по простотѣ, а ты учишь по гордости. Я, молъ, поумнѣе всѣхъ въ обители.

Старушка много говорила о смиреніи, про сокрушеніе о грѣхахъ, о страхѣ Божіемъ и спеціально-монашескихъ добродѣтеляхъ. Но результатъ этотъ бесѣды получился совершенно неожиданный. Сестра Феликитата поклонилась игуменьѣ въ землю и проговорила:

-- Прости, матушка, и благослови на черную работу... Буду бѣлье стирать, дрова носить, за огородомъ ходить... Одной молитвой не проживешь...

-- А кто же на клиросѣ службу будетъ править?!.. Да ты никакъ съ ума сошла, голубушка? Черную-то работу и безъ тебя справятъ... Вотъ еще выдумала тоже! Я вотъ тебя поставлю на поклоны, такъ и узнаешь, какъ выдумки выдумывать.

Отъ волненія и негодованія на блѣдномъ лицѣ игуменьи выступила даже красныя пятна. Она рѣдко выходила изъ себя.

Увѣщаніе игуменьи такъ и не привело ни къ чему. Раньше сестра Феликитата считалась большой искусницей по части вышивокъ шелками и золотомъ, а теперь забросила все и принялась за самую черную работу, которую обыкновенно исполняли, какъ послушаніе, поступавшія въ обитель простыя, безграмотныя крестьянки, ничего другого не умѣвшія дѣлать. Игуменья сначала посердилась, а потомъ махнула рукой на строптивицу.

-- А пусть ее съ мозолями ходитъ, коли нравится,-- рѣшила она.

Сестры недоумѣвали. Было даже какъ-то совѣстно, когда сестра Феликитата принялась колоть дрова и разносить тяжелыя вязанки по всѣмъ кельямъ. Пробовала сестра Феликитата пробраться и на скотный дворъ, чтобы убирать скотину, но была съ позоромъ изгнана Фимушкой.

-- Куды прешь, святая душа на костыляхъ?-- накинулась Фимушка, выпроваживая соперницу.-- Нѣтъ здѣсь твоего дѣла. Да и Богову-то скотинку не обманешь своей святостью. Она хоть и не говоритъ, а вотъ какъ все понимаетъ. Ступай-ка, вяжи лучше свои пояски да кошельки: твоя работа.

Сестры слушали все, качали головами и говорили:

-- Охъ, и хитрыя же обѣ!.. Только которая которую еще переклюкаетъ?..

IV.

Вся обитель тревожилась въ ожиданіи Ильинской пятницы, когда по общему убѣжденію должно было произойти неизбѣжное столкновеніе между Фимушкой и сестрой Феликитатой. Вѣрнѣе сказать, всѣ ждали, какую штуку выкинетъ Фимушка, чтобы уничтожить вконецъ свою соперницу.

Теперь всѣмъ сдѣлалось ясно, какъ день, почему Фимушка въ послѣднее время проявляла особенную злость.

-- Изъ-за нея померла мать-то казначея,-- сѣтовали монахини.-- Прямо изъ-за нея... Натко, что придумала: сверху только живая, а въ середкѣ совсѣмъ мертвая. И черную шкурку монашескую приплела... А насчетъ кошки даже на-двое вышло: и померла мать-казначея черезъ свою бѣленькую кошечку, и на саванъ бѣленькая-то шкурка показываетъ. Охъ, согрѣшили мы, грѣшныя...

-- А зачѣмъ она утопила подрядчика-то Пимена?

-- А тожн не спроста дѣло вышло. Положимъ, она завсегда мужчинъ терпѣть ненавидѣла... Только тутъ вышло на особицу, чтобы прославиться своей прозорливостью. Вотъ, молъ, какая я мудреная: потрясла ручкой -- закоперщику пальцы и отрѣзало, какъ ножомъ. Подарила Пимену щепочку, наговорила про лодочку, ну, человѣкъ и утонулъ. Теперь-то по всѣмъ мѣстамъ объ этомъ говорятъ; а ей это и на руку, чтобы отвадить богомольцевъ отъ сестры Феликитаты. И хитрая же наша Фимка, ежели разобрать...

Монахини судачили про Фимкину злость шопотомъ, чтобы на грѣхъ не услышала, а то и всѣхъ уморитъ. Отъ нея станется, отъ злюки. Въ послѣдній разъ Фимушка отличилась, когда игуменья назначила новой казначеей сестру Таисью, худенькую и горбатенькую старушку, которая вѣчно что-то жевала.

-- А, здравствуй сладкоѣжка!..-- поздравила ее Фимушка.-- Ты у насъ, какъ бѣлка, за щекой весь обѣдъ носишь...

Вѣдь нужно же было придумать ядовитое слово. Сестра Таисья только махнула рукой и ничего не отвѣтила.

Наступила Ильинская пятница. Еще съ вечера около воротъ у обительской стѣны началъ устраиваться торжокъ. Устанавливались лари, палатки, деревянные навѣсы, просто телѣги съ разпымъ товаромъ, члобы завтра утромъ, когда кончится монастырская служба, все было готово, Погода стояла отличная, какъ всегда. Пришло много богомольцевъ издалека. Мѣста въ страннопріимницѣ всѣ были заняты, а приходилось размѣщаться подъ открытымъ небомъ, гдѣ Богъ послалъ. Простые богомольцы и не жаловались, какъ люди привычные. Котомка въ головы, сверху зинунишко -- и весь разговоръ. Обительскій дворъ обратился въ настоящій лагерь. Многіе заснули съ мечтой о знаменитыхъ квасахъ, которыми издревле славилась Дѣвья обитель. И обительскія щи тоже хороши, ежели игуменья не пожалѣетъ рыбки да грибковъ.

Ночью, когда всѣхъ охватилъ первый, самый крѣпкій сонъ, кто-то громко крикнулъ. Всѣ повскакали съ мѣстъ. Крикнула баба, испуганная какой-то женщиной, бѣгавшей между спавшими богомольцами съ полѣномъ въ рукахъ. Это была Фимушка. Она хихикала и, раскачивая полѣно на рукахъ, какъ ребенка, бормотала:

-- Я... я... я!.. Ухъ, какъ тяжела обительская работа. Всѣ спятъ, а вотъ я должна дрова таскать. Я... я... я!.. Натаскаю дровъ, склату полѣнницу, да по ней прямо на небо и залѣзу. Вотъ какъ я. А вы всѣ, битые и небитые, проспите царствіе-то небесное. Я... я... я!..

Не успѣли богомольцы уснуть во второй разъ, какъ опять явилась Фимушка и принялась всѣхъ будить.

-- Миленькіе, не видалъ ли кто мое веретено? Я... я... я!.. До самаго неба добралась ужъ я по полѣнницѣ, а тамъ и не пущаютъ. "Куды, говорятъ, баба, лѣзешь безъ веретена? Ступай назадъ да поищи..." Я... я... я!..

Когда утромъ обительскія матери узнали, что Фимушка продѣлывала ночью,-- только покачали головами. Охъ, и хитрая же эта Фимка!.. Тоже и придумала полѣнницу.

-- Это она мать Феликитату подводитъ полѣнницей-то, отчаянная. Не въ бровь, а прямо въ глазъ угадала...

Выходило и грѣшно и смѣшно. Улыбались даже самыя древнія, богобоязливыя старушки. Хоть кого Фимка на грѣхъ наведетъ.

Полѣнницу всѣ обительскіе сразу поняли, а вотъ къ чему веретено приплела Фимушка? Еще непонятнѣе было ея новое присловье: "Я... я... я!.." Съ ней случалось, когда накатывалъ стихъ, что она по цѣлымъ днямъ повторяла какое-нибудь одно слово. И всегда выходило, что она бормотала не спроста, а теперь и подавно не даромъ толчетъ свое "я... я... я!.." Богомольцы-то, конечно, ничего не понимали, что и къ чему; а своимъ обительскимъ все было ясно, какъ на ладонкѣ.

-- Не кончитъ Фимка добромъ нашу пятницу,-- шептались сестры, угнетенно вздыхая.

Монастырская служба въ обители шла по уставу, безъ пропусковъ. Люди болѣзненные и малосильные не могли ее выстаивать до конца. Фимушка забилась въ уголокъ и молилась съ горькими слезами. По окончаніи службы она скрылась неизвѣстно куда. Для богомольцевъ на дворѣ были устроены длинные столы, и всѣ съ особеннымъ аппетитомъ приступили къ монашеской "ѣжѣ". Ѣли молча, облизывая деревянныя ложки.

-- И скусны шти у матери-игуменьи!-- похваливали богомольцы.

За стѣной открылся торжокъ, на которомъ собралась молодежь, пестрѣвшая яркими праздничными нарядами. Торговцы выбивались изъ силъ, расхваливая свой товаръ. Богомольцы посолиднѣе, старики и старушки, оставались на монастырскомъ дворѣ, чтобы поговорить съ монашенками. Потихоньку говорили о ночныхъ подвигахъ Фимушки, качали головами и угнетенно вздыхали.

-- Прозорливица... Намъ-то непонятно, что она говоритъ; а она ужъ знаетъ. Охъ, все знаетъ! Вонъ какъ сказала подрядчяку-то Пимену.

Вспомнили и безпалаго закоперщика и покойную мать-казначею Анѳису. Старики и старушки собрались передъ кельей сестры Феликитаты, которая сидѣла на деревянномъ крылечкѣ и вела обычную утѣшительную бесѣду.

-- Такъ, такъ, матушка!..-- соглашались съ сокрушеніемъ слушатели.-- Кабы по твоимъ-то словамъ мы жили...

Въ самый разгаръ этой бесѣды точно изъ земли выросла Фимушка. Она безцеремонно протолкалась впередъ и положила свое полѣно на землю. Потомъ побѣжала въ свою келью и притащила лубяное лукошко съ яйцами, поставила рядомъ съ полѣномъ и сѣла на него, какъ насѣдка-курица на гнѣздо. Всѣ молчали, ожидая, что будетъ дальше. Подошли сторонкой старыя монахини, простыя сестры и шустрыя послушницы. Фимушка сидѣла на своемъ лукошкѣ и все повторяла:

-- Я... Я... Я!..

Потомъ она кудахтала по-куричьи, хохотала и кончила тѣмъ, что повалилась въ ноги сестрѣ Феликитатѣ.

-- Сестра Феликитата, прости ты меня, окаянную!.. Лаяла на тебя безъ пути, какъ псица... Я... я... я!.. А теперь ужъ ты меня выучила спасенью... Раньше-то я, дура, все другихъ жалѣла... А теперь я умная, совсѣмъ умная... О себѣ буду заботиться, объ одной своей душенькѣ, чтобы сдѣлаться получше всѣхъ другихъ... Я... я... я!.. Пусть другіе-то сами о себѣ позаботятся, а мнѣ до себя... Можетъ, и въ царствіе небесное попаду, недостойная. Другіе-то грѣшные вотъ какъ будутъ мнѣ завидовать, да еще меня жъ и осудятъ и остальные всѣ мои грѣхи возьмутъ на себя... Такъ-то вотъ. Я... я... я!.. Никого и обличать не буду, а всѣ будутъ мнѣ завидовать... Вотъ, скажутъ, какая праведница объявилась. И всѣмъ будетъ стыдно. А всего-то дѣла: я... я... я!..

Потупились старушки-монахини, а сестра Феликитата поднялась и ушла въ свою келью со слезами на глазахъ. И бысть во святой обители веліе смущеніе...

На другой день Фимушка преставилась. Какъ она умирала, никто не видѣлъ, она точно заснула. Ее похоронили, какъ монахиню. Разнеслась молва объ ея святости, и къ Фимушкиной могилкѣ потянулись богомолки со всѣхъ сторонъ, брали землю, приносили подаянія, такъ что Фимушкина могилка сдѣлалась доходной статьей для обители. Темный народъ глухо говорилъ, что скоро появятся и мощи Фимушки.

1904.