Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Тот самый, который...

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

http://az.lib.ru

ТОТЪ САМЫЙ, КОТОРЫЙ...

Это былъ роковой день, вѣрнѣе -- роковой вечеръ.

Викторъ Васильевичъ отправился съ женой въ театръ. Собственно говоря, ему очень не хотѣлось ѣхать, но настояла Евгенія Павловна. Въ послѣднее время онъ ей во всемъ уступалъ, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда отъ ея капризовъ могло пострадать ея здоровье. Вѣдь это капризъ, въ самомъ дѣлѣ, просидѣть цѣлый вечеръ въ дрянномъ провинціальномъ театрѣ, гдѣ дуетъ со всѣхъ сторонъ, а провинціальные актеры играютъ точно съ нарочной цѣлью показать, какъ не нужно играть. Вотъ они уже сидятъ въ собственной абонированной ложѣ (тоже капризъ Евгеніи Павловны -- имѣть абонированную ложу), и Викторъ Васильевичъ время отъ времени наблюдаетъ жену заботливымъ мужскимъ взглядомъ. Ему кажется, что она сегодня слишкомъ легко одѣлась, что цвѣтъ лица у нея хуже обыкновеннаго, что антрактъ продолжается слишкомъ долго,-- однимъ словомъ, не слѣдовало ѣхать сюда, въ чемъ Викторъ Васильичъ обвиняетъ только себя. Сама Евгенія Павловна въ томъ исключительномъ положеніи, когда она въ правѣ не понимать. Вѣдь это еще въ первый разъ, и Евгенія Павловна сама удивляется своему положенію и даже сердится. Она и хочетъ и не хочетъ быть матерью. Настроеніе быстро мѣняется, что опять-таки понятно. Зато у Виктора Васильича такое хорошее выраженіе лица, и онъ смотритъ на жену такими заботливыми, берегущими глазами. Только хорошіе по натурѣ мужчины переживаютъ эту полноту чувствъ, которыя все сильнѣе и сильнѣе охватывали его. Да, теперь пойдетъ все другое, новое, и нужно къ нему приготовиться впередъ.

-- Женя, твоимъ ногамъ не холодно?

Она даже не удостоиваетъ его отвѣтомъ и дѣлаетъ видъ, что не слышитъ. Впрочемъ, онъ привыкъ къ подобнымъ выходкамъ: вѣдь она вся одинъ капризъ, вспышка, движеніе. Это ему и нравится въ ней, потому что она не походитъ на другихъ женщинъ. Вотъ и теперь онъ любуется на ея тонкій, породистый затылокъ съ двумя дорожками изъ маленькихъ золотистыхъ волосиковъ, на гордый поворотъ головы, на часть тонкаго капризнаго профиля. Красавицей Евгенія Павловна никогда не была, но это не мѣшало ей въ ея двадцать два года быть очень интересной и даже пикантной женщиной -- эти по-дѣвичьему угловатыя движенія, этотъ низкій грудной голосъ съ первными перебоями, эти дерзкіе сѣрые глаза, эта тонкая, изящная фигура съ высокой грудью. А главное, увѣренный тонъ каждаго движенія, каждаго взгляда, каждаго звука... Именно такой Евгенія Павловна понравилась Виктору Васильичу, когда онъ встрѣтилъ ее дѣвушкой, а теперь онъ даже не могъ сказать, хороша она или дурна -- онъ просто любилъ ее, а теперь любилъ въ особенности, какъ будущій счастливый отецъ.

-- Женя, я принесу тебѣ теплый платокъ...

-- Отстаньте, пожалуйста...

-- Я буду жаловаться доктору.

Она только сдѣлала нетерпѣливое движеніе плечомъ. Въ партерѣ, раскланиваясь направо и налѣво, проходилъ ихъ домашній докторъ Эрнестъ Карловичъ, высокій и плотный господинъ съ темными, не мигавшими глазами и выхоленной окладистой бородой. Виктора Васильича, какъ кровнаго барина, коробила манера доктора одѣваться съ какой-то изысканностью перваго тенора и особенно его дурная привычка носить блестящія погремушки. Впрочемъ, дамскій докторъ усвоилъ себѣ и дамскія слабости. Ему все прощалось, какъ прощалъ сейчасъ Викторъ Васильичъ. Онъ теперь каждый день совѣтовался съ нимъ и просто одолѣвалъ самыми невозможными вопросами.

-- Вы, кажется, думаете, мой дорогой другъ, что никогда еще женщины не рожали, и что вы будете первымъ отцомъ, какъ стоитъ міръ?-- успокаивалъ его докторъ, привычнымъ жестомъ разглаживая бороду.-- Скоро привыкнете, батенька... Это только вашъ первый дебютъ въ роли благороднаго отца. Статистика доказала, что на земномъ шарѣ на каждую минуту приходится около шестидесяти рожденій -- у васъ слишкомъ большая конкуренція. Однимъ словомъ, успокойтесь, въ свое время все будетъ, а мы не будемъ предупреждать событій.

Докторъ вообще любилъ поговорить и слылъ за остроумнаго человѣка, особенно въ средѣ своихъ паціентокъ.

Въ партерѣ проходили и другіе знакомые, съ которыми Викторъ Васильичъ раскланивался. Все свой народъ, какъ это бываетъ только въ провинціи, гдѣ всѣ и всѣхъ знаютъ поневолѣ. Вонъ сѣдой старикъ, предсѣдатель казенной палаты, вотъ чиновникъ особыхъ порученій Тонкошеевъ, товарищъ прокурора Лукашевичъ, воинскій начальникъ Бобровъ, инспекторъ мужской гимназіи Модестовъ -- все свои, знакомые по клубу, званымъ обѣдамъ, службѣ, винту, именинамъ. Виктора Васильича охватывало невольное чувство этой домашности, и ему даже казалось, что всѣ сочувствуютъ его положенію и тоже ждутъ появленія его перваго ребенка. Будутъ поздравлять, подшучивать, догадываться, что ребенокъ походитъ на отца или мать, точно онъ можетъ походить на кого-нибудь другого. Однимъ словомъ, милая провинція... Занятый этими мыслями, Викторъ Васильичъ совершенно не видалъ перваго дѣйствія: что-то такое говорили, входили и выходили, какая-то актриса даже расплакалась -- удивительно хорошо умѣютъ эти актрисы именно плакать.

Въ антрактѣ докторъ самъ зашелъ въ ложу Виктора Васильича и съ особенной внимательностью посмотрѣлъ его женѣ въ лицо, долго не выпуская ея руки.

-- Вы мнѣ сегодня нравитесь, Евгенія Павловна,-- авторитетно замѣтилъ онъ, здороваясь съ мужемъ.

-- Намъ не слѣдовало ѣхать сегодня въ театръ...-- пожаловался Викторъ Васильичъ.-- Дуетъ, мы можемъ простудиться... Не правда ли, докторъ?

-- Нѣтъ, я этого не нахожу... Нарушать привычки вообще не слѣдуетъ.

Евгенія Павловна молчала. Мы, вообще, немного стѣсняемся и такъ мило стѣсняемся... Виктору Васильичу вдругъ захотѣлось обнять жену и приласкать, при всѣхъ приласкать, чтобы всѣ видѣли, какъ "мы счастливы". Тамъ плохонькій оркестръ что-то такое пиликаетъ, на сценѣ стучатъ молотки, а мы все-таки счастливы. Сказавъ еще что-то и галантно раскланявшись, докторъ вышелъ. Ему нужно обойти еще цѣлый десятокъ ложъ, набитыхъ его паціентками. Что подѣлаете, такая ужъ обязанность моднаго дамскаго доктора, немножко баловня и шалуна, а въ общемъ милаго малаго.

Вообще Викторъ Васильичъ былъ въ самомъ отличномъ настроеніи. Когда поднимали занавѣсъ для второго дѣйствія, въ сосѣдней ложѣ, къ которой онъ сидѣлъ спиной, раздался сдержанный шопотъ:

-- Это тотъ самый, который... Вотъ она сидитъ у барьера... блондинка съ высокой грудью... модный дамскій врачъ... будетъ очень интересный папаша... Вообще, счастливая парочка...

Викторъ Васильичъ почувствовалъ, какъ онъ вдругъ началъ холодѣть, а сцена и актрисы запрыгали у него передъ глазами. Партеръ слился въ одну мутную полосу, изъ которой выдѣлялась одна только голова Эрнеста Карлыча да его квадратный красный затылокъ съ врѣзавшимся въ него туго накрахмаленнымъ воротникомъ. Большая-большая голова, которая заслоняетъ все. Викторъ Васильичъ сидѣлъ и боялся пошевелиться, какъ человѣкъ, получившій смертельную рану,-- отъ каждаго движенія могла хлынуть кровь. У него завертѣлось въ головѣ, и онъ чувствовалъ только одно, что это говорятъ именно про него, чувствовалъ какъ-то всѣмъ тѣломъ. Ему сдѣлалось до того страшно, что онъ даже не обернулся, чтобы посмотрѣть на сосѣдей по ложѣ. Къ чему?.. Странно, что Евгенія Павловна точно почувствовала его настроеніе и обернулась. Онъ опустилъ глаза. Что дѣлалось дальше?.. Дѣйствіе какъ-то необыкновенно быстро кончилось. Кому-то аплодировали, и каждый аплодисментъ отдавался въ сердцѣ Виктора Васильича рѣзкой болью, точно били его, Виктора Васильича. Потомъ въ слѣдующемъ дѣйствіи всѣ хохотали, положительно всѣ, и Виктору Васильичу казалось, что всѣ хохочутъ надъ нимъ, и онъ боялся взглянуть въ партеръ. Нужно было собрать все мужество, чтобы "досидѣть пьесу" до конца и не выдать себя ни однимъ движеніемъ. Въ послѣдній антрактъ приходили къ нимъ въ ложу, кто-то и что-то говорилъ, а Викторъ Васильичъ кому-то и что-то отвѣчалъ. Ахъ, скорѣе, скорѣе домой... Домой -- какое нелѣпое слово! Развѣ у него есть свой домъ, у того самаго, который?.. Евгенія Павловна что-то капризничала, когда онъ подавалъ ей зимнюю ротонду на тибетскомъ бѣломъ мѣху. Онъ только теперь взглянулъ на ложу, гдѣ говорили про него -- тамъ сидѣли какіе-то неизвѣстные ему мужчины и дамы и надъ чѣмъ-то смѣялись. Да, имъ весело, что онъ тотъ самый, который...

Эту фразу Викторъ Васильичъ привезъ домой, какъ могильную плиту на кладбище,-- она закрывала все его недолгое счастье, закрывала все будущее. Съ страннымъ чувствомъ онъ входилъ въ этотъ свой домъ, родовое гнѣздо, гдѣ жили еще тѣни дѣдушекъ и бабушекъ. Вѣдь онъ такъ любилъ этотъ домъ, а теперь входилъ въ него чужимъ человѣкомъ. Нѣтъ, хуже... Навстрѣчу выскочила горничная Дуняша, шелестя неистово накрахмаленными юбками. Виктору Васильичу показалось, что у Дуняши такое непріятное и нахальное лицо.

-- Чай готовъ-съ въ столовой...-- проговорила она, снимая съ барыни мѣховыя калоши.

-- Мнѣ что-то нездоровится...-- глухо проговорилъ Викторъ Васильичъ, бросая шапку на столикъ съ зеркаломъ.

Евгенія Павловна медленно подняла на него свои сѣрые глаза и устало замѣтила:

-- Вы вѣчно со своими капризами... Это наконецъ скучно!..

Въ его кабинетѣ горѣла лампа подъ зеленымъ абажуромъ. Обстановка кабинета говорила о привычкахъ богатаго человѣка, не любившаго отказывать себѣ ни въ чемъ. Викторъ Васильичъ обвелъ глазами эту обстановку и почувствовалъ, что все это ему не нужно и что онъ здѣсь болѣе чужой, чѣмъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Да, рѣшительно ничего не нужно -- и вотъ эти тисненые подъ кожу дорогіе обои, и массивная мебель изъ чернаго дуба, и письменный столъ съ какими-то дурацкими вычурами, и дурацкія бездѣлушки на столѣ, и этажерка съ книгами, и коверъ на стѣнѣ, и медвѣжья шкура на полу. Ничего не нужно... А между тѣмъ еще такъ недавно онъ любилъ эту комнату, въ которой работалъ, устраивалъ ее, обдумывалъ каждую мелочь и находилъ, что все такъ именно и нужно. Между прочимъ, онъ случайно увидѣлъ свое лицо въ маленькомъ англійскомъ зеркальцѣ, стоявшемъ на отдѣльномъ столикѣ, и почувствовалъ, что и самъ онъ никому не нуженъ. А лица было и красиво и молодо, съ легкой тѣнью усталости въ выраженіи глазъ, что дамы находили въ особенности интереснымъ. Сейчасъ это было чужое лицо... Ротъ какъ-то опустился, вѣки глазъ точно подкрашены, глаза смотрятъ глупо, какъ у теленка, котораго въ первый разъ привязали веревкой къ столбу. Да, онъ ушелъ отсюда хозяиномъ, а вернулся чужимъ человѣкомъ, жалкимъ и смѣшнымъ.

Викторъ Васильичъ упалъ на диванъ, закрывъ лицо руками. Все была потеряно, разбито, уничтожено... Давно ли онъ выходилъ вотъ изъ этого кабинета такой счастливый, а теперь... Ничего, ничего не осталось.

-- Баринъ, а баринъ!.. Барыня ждутъ чай кушать...

Передъ нимъ стояла старая нянька Ѳекла, низенькая, сморщенная старушка со слезившимися глазами. Онъ посмотрѣлъ на нее долго и пытливо, не понимая, въ чемъ дѣло.

-- Въ столовой самовару, баринъ...

-- Самоваръ? Ахъ, няня, няня...

Онъ опять упалъ на диванъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ. Няня напомнила ему его дѣтство, его недолгое счастье, и настоящее показалось ему еще отвратительнѣе. По ея лицу онъ видѣлъ, что она тоже все знаетъ, можетъ-быть, знаетъ гораздо раньше его и теперь жалѣетъ хорошей женской жалостью -- это было написано на старомъ сморщенномъ лицѣ, въ выраженіи глазъ, въ складѣ рта. Вдобавокъ, старушка дѣлала отчаянное усиліе показать, что ничего не понимаетъ,-- мало ли господа промежду себя спорятся. Дѣло молодое, сердце-то тутъ и есть... Въ другое время Викторъ Васильичъ тоже не замѣтилъ бы ничего, а теперь всѣ чувства получили какую-то болѣзненную остроту. Онъ припомнилъ, что няня уже давно смотрѣла на него какими-то скорбными глазами,-- вѣдь она одна въ цѣломъ домѣ не обманывала его. Та же Дуняша, навѣрно, была правой рукой барыни...

-- Ахъ, няня, няня...

У старушки лицо какъ-то передернулось, и она проговорила такимъ тономъ, какимъ говорила, когда онъ былъ ребенкомъ.

-- Ахъ, касатикъ ты мой... Ждетъ вѣдь она!

-- И пусть ждетъ... Я не могу... я... Что же это такое? За что?..

Потомъ Викторъ Васильичъ опомнился. Зачѣмъ онъ выдаетъ себя прямо головой? Все-таки Ѳекла прислуга... Въ немъ проснулась своя барская гордость. Да и никто не можетъ ему помочь, все равно.

-- Няня, идите спать,-- уже сухо проговорилъ онъ.-- Мнѣ что-то нездоровится... такъ скажите и женѣ.

У няни опятъ появилось непонимающее выраженіе лица. Она молча вышла. Виктору Васильичу вдругъ сдѣлалось страшно, страшно за свое одиночество, когда собственныя мысли получили такую яркость, что онъ могъ почти ихъ видѣть. И никуда не уйдешь отъ нихъ, отъ этихъ мыслей... Ими пропитанъ самый воздухъ, онѣ будутъ его давить, впиваться въ мозгъ. Онъ сорвалъ галстукъ -- дышать было нечѣмъ. Что же теперь дѣлать? Да, нужно спать... Онъ всталъ и прошелъ въ столовую. Тамъ горѣла лампа, и никого не было. Чашка Евгеніи Павловны стояла нетронутою, значитъ, она не стала одна пить чай -- разсердилась...

Дверь въ спальню была закрыта изнутри. Викторъ Васильичъ осторожно постучалъ -- отвѣта не послѣдовало. Это былъ первый признакъ объявленной войны. Теперь Евгенія Павловна разсердится дня на три. Это уже по обычаю: у ней такой тяжелый характеръ. Сейчасъ Викторъ Васильичъ былъ даже радъ, что разсердилъ жену. Э, все равно, пусть сердится. Онъ со злобой посмотрѣлъ на дверь спальни и проговорилъ:

-- Гадина, гадина... о, гадина!..

Вернувшись въ кабинетъ, онъ бросился опять на диванъ и пролежалъ, не раздѣваясь, до самаго утра съ закрытыми глазами. Можетъ-быть, даже онъ спалъ, а можетъ-быть, и нѣтъ... Что-то безсмысленно-громадное мѣшало ему думать, мѣшало сосредоточиться, и онъ все принимался что-то такое вспоминать, такое хорошее, близкое, теплое, облегчающее.

II.

Наступили странные дни. Викторъ Васильичъ даже не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ происходило. И въ несчастіи можно плыть по теченію... И онъ плылъ. Прежде всего онъ рѣшилъ вопросъ, что жена не должна была ничего подозрѣвать, потому что ее застраховывало ея положеніе. Здѣсь была своя логика, логика безъ словъ и, можетъ-быть, поэтому не требовавшая доказательствъ. Какимъ-то страннымъ образомъ это послѣднее укладывалось въ душѣ Виктора Васильича съ органической ненавистью къ женѣ. Да, онъ ее ненавидѣлъ, больше -- презиралъ. Ненависть предполагаетъ какой-то отпоръ, сопротивленіе, протестъ, а презрѣніе сосредоточивается только въ самомъ себѣ, минуя все остальное.

Всего больше возмущало Виктора Васильича то, что жена была совершенно спокойна. Да, она была поглощена своимъ грядущимъ материнствомъ и изъ-за него не желала видѣть рѣшительно ничего. Хотя бы тѣнь сомнѣнія или раскаянія. Вѣдь есть же совѣсть даже въ потерянномъ человѣкѣ? Безусловно дурныхъ и порочныхъ людей нѣтъ, какъ нѣтъ безусловно хорошихъ -- у всякаго есть своя маленькая поправка, то, что въ астрономіи извѣстно подъ именемъ личнаго уравненія. Викторъ Васильичъ внимательно наблюдалъ жену, изучалъ каждый ея шагъ и долженъ былъ въ концѣ концовъ сознаться, что не зналъ ея. Да, не зналъ, хотя былъ ея мужемъ въ теченіе цѣлыхъ четырехъ лѣтъ. У нея былъ свой тайничокъ, свой особый міръ, и онъ только теперь понялъ, насколько они чужіе люди. Нѣтъ, не чужіе, а не понимавшіе другъ друга. И онъ этого не замѣчалъ, какъ иногда больной не замѣчаетъ смертельной болѣзни, которую вынашиваетъ въ себѣ нѣсколько лѣтъ. Какъ это могло случиться? Когда? Что думаетъ сама Евгенія Павловна? Можетъ-быть, наконецъ, все это неправда, клевета, сплетни...

-- Конечно, неправда!-- повторялъ Викторъ Васильичъ самому себѣ тысячи разъ, хватаясь за голову.-- Да, неправда, неправда...

А если спросить жену прямо? Нѣтъ, изъ этого ничего не выйдетъ. Если она права, то зачѣмъ напрасно ее тревожить въ такомъ положеніи, если правда -- тѣмъ болѣе... Послѣ откровеннаго объясненія въ послѣднемъ случаѣ Евгеніи Павловнѣ останется только уйти изъ дому, а это связано съ оглаской, пересудами и еще большей сплетней. А главное, куда она пойдетъ, куда понесетъ свой позоръ?.. Наконецъ ребенокъ -- онъ ни въ чемъ не виноватъ. Какъ это ужасно -- человѣкъ не успѣлъ еще появиться на свѣтъ, а надъ его головой уже собирается гроза. Его рожденіе будетъ встрѣчено двусмысленными улыбками, обидными шуточками, всей строгостью общественнаго мнѣнія... Положеніе несчастнаго ребенка будетъ невыносимо, если еще онъ раньше всѣхъ броситъ въ него первый камень. Нѣтъ, такъ нельзя. Это было бы величайшей несправедливостью именно по отношенію къ нему. Викторъ Васильичъ, обсуждая всѣ мелочи, каждый разъ ставилъ себя въ положеніе этого ребенка, припоминалъ собственное дѣтство, и его сердце сжималось отъ такой хорошей жалости. Да, онъ сдѣлаетъ все, что можетъ и что долженъ сдѣлать въ его положеніи порядочный человѣкъ. Чужая подлость еще не заставляетъ насъ отвѣчать такой же подлостью или придумывать еще худшую. Оскорбленный звѣрь кусается и рветъ на части обидчика, а человѣкъ долженъ же чѣмъ-нибудь отличаться отъ такого звѣря.

Основной вопросъ о виновности жены для Виктора Васильича совершенно выяснился въ теченіе какихъ-нибудь двухъ недѣль. Не нужно было даже личныхъ объясненій съ ней. Для Виктора Васильича выступилъ совершенно ясно такой рядъ доказательствъ, предъ которыми замолкла послѣдняя тѣнь сомнѣнія. И каждый новый день приносилъ все новыя доказательства. Прежде всего, Викторъ Васильичъ открылъ, что всѣ его обманываютъ, начиная съ горничной Душили и кончая хорошими знакомыми, жалѣвшими его. Съ одной стороны обманъ шелъ прямой, нахальный, активный, а съ другой -- пассивный. Но и тамъ и здѣсь въ концѣ концовъ получался все-таки обманъ, обидный, нехорошій обманъ. У Виктора Васильича выработалась цѣлая система, какъ добираться до истины. Всѣ чувства получили особенную остроту, а умъ -- изворотливость инквизитора. Первый опытъ онъ произвелъ надъ Дуняшей. Эта особа оказалась сплошной ложью. Викторъ Васильичъ во всѣхъ тонкостяхъ изучилъ ея лицо, выраженіе глазъ, тонъ голоса, походку, манеру держать себя въ разныхъ случаяхъ, и достигъ того, что сейчасъ же зналъ, когда она лгала языкомъ, глазами, лицомъ, всѣмъ тѣломъ. Многое, конечно, дѣлалось безсознательно, по привычкѣ, но Викторъ Васильичъ чувствовалъ всѣ мельчайшіе оттѣнки лжи. Напримѣръ, съ барыней Дуняша держалась въ его присутствіи съ дѣланой вѣжливостью, а безъ него часто грубила, и Евгенія Павловна должна была переносить многое, потому что, вѣроятно, боялась этой горничной, посвященной въ нѣкоторыя подробности. У старой няни Ѳеклы являлось какое-то испуганное выраженіе, когда она замѣчала, что онъ слѣдитъ за Дуняшей такими недобрыми глазами. Да, всѣ лгали, каждый по-своему, и онъ нпчего не замѣчалъ раньше, увѣренный въ своемъ счастьѣ. Конечно, домашнее зло было велико и страшно, но до извѣстной степени оно вынуждалось обстоятельствами: горничная Дуняша зависѣла отъ барыни, старая нянька жалѣла барина и т. д. Гораздо возмутительнѣе держали себя "хорошіе знакомые", особенно дамы. О, какъ хорошо Викторъ Васильичъ теперь изучилъ ихъ всѣхъ! Вѣдь это были совсѣмъ не тѣ люди, которыхъ онъ зналъ раньше. Какъ онъ ошибался, и какъ они ошибаются сейчасъ. Для него эти знакомые составляли то живое зеркало, въ которомъ онъ видѣлъ весь свой позоръ, свое несчастіе, самого себя. Больше всего Виктора Васильича поразила безсознательная жестокость. Онъ чувствовалъ ее, когда встрѣчался съ кѣмъ-нибудь. На немъ останавливались такіе испытующіе взгляды, въ его лицѣ искали скрытаго страданія, томились отъ невозможности сообщить ему всю правду -- не потому, что жалѣли его, а потому, чтобы первому насладиться чужими страданіями. Да, все это было. Обманутую женщину жалѣютъ, а обманутый мужчина смѣшонъ въ глазахъ вотъ этой публики. Откуда это послѣднее отношеніе къ чужому несчастью? Напримѣръ, онъ лично, кому онъ сдѣлалъ какое-нибудь зло, и за что такая кара?..

На этомъ фонѣ рельефно и ярко выступало для Виктора Васильевича его домашнее горе, то горе, отъ котораго даже нельзя уйти.

Настроеніе жены Викторъ Васильичъ долго не могъ разгадать. Сначала онъ думалъ, что она слишкомъ поглощена своимъ грядущимъ материнствомъ, какъ это бываетъ съ молодыми женщинами. Но это было не совсѣмъ такъ. Она только примирилась со своимъ положеніемъ -- не больше. Ея мысли были не тутъ. Когда она задумывалась, Викторъ Васильичъ чувствовалъ, гдѣ ея мысли и гдѣ бьется ея сердце. Раньше онъ не зналъ жены и только теперь изучилъ ее во всѣхъ подробностяхъ. Докторъ показывался рѣдко, большею частью въ то время, когда Виктора Васильича не было дома. Онъ постепенно отступалъ на задній планъ, и Евгенія Павловна видѣла это. Ея женская гордость получила страшный ударъ. Она только теперь поняла, что докторъ никогда ея не любилъ, и что она въ его репертуарѣ являлась только пикантной подробностью. Когда онъ входилъ въ комнату, она уже чувствовала, что онъ больше не принадлежитъ ей, и что, можетъ-быть, ея мѣсто уже занято болѣе счастливой соперницей. Ревность покинутой любовницы -- нѣтъ, до этого Евгенія Павловна еще не дошла. Она собрала послѣднія силы, чтобы не выдать себя именно доктору, и относилась къ нему, какъ къ хорошему знакомому. Однимъ словомъ, шла двойная игра -- одна роль съ мужемъ, другая съ любовникомъ. Въ результатѣ получился обманутый обманъ... Злѣйшій врагъ не могъ бы придумать болѣе тяжелаго наказанія. Викторъ Васильичъ, начинавшій смотрѣть на самого себя со стороны, иногда смотрѣлъ на жену съ сожалѣніемъ. Она вся точно съеживалась, а потомъ сама смотрѣла на него въ упоръ такимъ вызывающимъ взглядомъ, полнымъ какой-то затаенной ненависти. Такъ смотрятъ только люди, которымъ нечего терять. Это было нѣмое отчаяніе.

"Ахъ скорѣе бы родился ребенокъ,-- съ гнетущей тоской думалъ Викторъ Васильичъ, изнемогая подъ бременемъ своихъ мыслей.-- Да, скорѣе... Тогда все разрѣшилось бы само собой. Можно будетъ все объяснить..."

А если бы ребенокъ родился мертвымъ? Вѣдь все можетъ быть... Тогда было бы еще лучше. Викторъ Васильичъ сейчасъ же ловилъ себя на этой малодушной мысли, и ему дѣлалось стыдно. Въ концѣ концовъ онъ все-таки думалъ только о самомъ себѣ, тогда какъ на сценѣ должно было появиться новое дѣйствующее лицо.

Рѣшительный моментъ наступилъ раньше назначеннаго срока. Маленькій гость явился прежде, чѣмъ его ждали. Старый барскій домъ былъ весь въ этомъ новомъ существѣ. Совершалось что-то такое великое и торжественное, предъ чѣмъ должны были отступить на задній планъ всѣ остальные интересы и даже вся злоба пережитыхъ тяжелыхъ дней. Виктору Васильичу казалось, что въ его родовое гнѣздо является кто-то, чтобы произвести судъ. Да, именно судъ, когда выплывутъ на свѣтъ Божій вся правда и неправда. Самая обстановка говорила объ этомъ: акушерка въ какомъ-то бѣломъ балахонѣ, большая тишина во всемъ домѣ, серьезно-выжидающія лица, осторожные шаги. Принималъ ребенка старичокъ-докторъ, а Эрнестъ Карлычъ только стоялъ ассистентомъ -- это было желаніе больной. Викторъ Васильичъ заперся у себя въ кабинетѣ, чтобы не встрѣчаться съ нимъ. Да, онъ сидѣлъ тамъ, въ гостиной, и тоже ждалъ. Что онъ думалъ?

Какая была ужасная ночь... Викторъ Васильичъ не сомкнулъ глазъ, чутко прислушиваясь къ каждому шороху. Онъ вздрагивалъ, когда доносились стоны больной. Разъ она пожелала его видѣть. Онъ вошелъ въ спальню и остановился. Его поразило это страшно исхудавшее въ теченіе нѣсколькихъ часовъ лицо, эти запекшіяся губы, этотъ умоляющій взглядъ. Да, она хотѣла что-то сказать, но закрыла глаза и сдѣлала знакъ рукой, чтобы онъ вышелъ: она не хотѣла его участія.

-- Ничего, ничего... Все идетъ хорошо,-- шептала акушерка, выпроваживая Виктора Васильича изъ спальни.-- Вы отдохнули бы пока, а то только напрасно волнуетесь.

-- Отдохнули бы?-- переспросилъ Викторъ Васильичъ и улыбнулся искривленной неестественной улыбкой...-- Ахъ, да... это вы обо мнѣ...

Положеніе мужа въ такихъ случаяхъ вообще неестественно-глупо, а положеніе Виктора Васильича было невыносимо. Онъ долженъ былъ разыгрывать роль встревоженнаго супруга, готовившагося сдѣлаться счастливымъ отцомъ. Нѣтъ, какъ хотите, а это наконецъ невозможно... Всему есть границы. Величайшій актъ, переживаемый человѣкомъ, являлся въ этомъ домѣ злой ироиніей.

-- Ахъ, скорѣе бы...

Подъ утро Викторъ Васильичъ задремалъ въ своемъ кабинетѣ. Его разбудили осторожные шаги старой няни, которая осторожно несла что-то такое въ небольшой плетеной корзиночкѣ. Викторъ Васильичъ вскочилъ.

-- Господь радость послалъ, баринъ...-- просто и серьезно проговорила старушка, открывая бѣлое пикейное одѣяльце.

Въ корзинкѣ что-то корчилось, такое маленькое, беззащитное, жалкое. Виктора Васильича неудержимо потянуло взглянуть на это "что-то", что стоило ему такихъ ужасныхъ мукъ и что унесло его счастье навсегда. Прежде всего онъ увидѣлъ крошечную, совершенно красную ручку, а потомъ уже сморщенное красное личико.

-- Мальчикъ...-- уже шопотомъ объяснила няня.-- И здоровенькій такой...

-- Неужели мальчикъ?-- удивился Викторъ Васильичъ, не зная, что ему дѣлать.

-- Что же вы, баринъ, не поцѣлуете его...-- обидѣлась няня.

Викторъ Васильичъ сконфузился и даже покраснѣлъ. Быстро нагнувшись, онъ поцѣловалъ крошечную дѣтскую ручку. Няня какъ-то особенно смотрѣла на ребенка, съ тѣмъ тихимъ восторгомъ, какъ умѣютъ смотрѣть на дѣтей хорошія любящія старушки. Этотъ зародышъ будущаго человѣка точно снялъ съ ея души всю тяжесть, всѣ сомнѣнія, всѣ заботы,-- родился человѣкъ, и теперь нужно заботиться о немъ, и только о немъ.

Первое свиданіе съ матерью вышло совсѣмъ не такимъ, какимъ старался его представить себѣ Викторъ Васильичъ. Она посмотрѣла на него совершенно безучастно, а потомъ точно удивилась, что онъ существуетъ на бѣломъ свѣтѣ.

-- Женя, ты очень страдала?-- тихо спросилъ онъ, наклоняясь къ кровати.

-- Я?.. Да...

Акушерка сдѣлала Виктору Васильичу глазами знакъ, что нельзя безпокоить больную. Только выходя изъ спальни, онъ сообразилъ, что ничего не сказалъ о ребенкѣ, и больная тоже,-- онъ для нихъ явился какимъ-то знакомъ вопроса.

"Какъ я глупо себя держу!" -- подумалъ Викторъ Васильичъ.

Да, все было кончено. Старый домъ попрежнему былъ тихъ, но это было спокойствіе отдыхавшаго человѣка. Викторъ Васильичъ раздѣлся и легъ спать. Въ кабинетѣ было темно. Онъ уже началъ засыпать, какъ припомнилъ, что не разсмотрѣлъ лица ребенка... Да... А вѣдь у него есть лицо, есть извѣстное выраженіе этого лица, есть опредѣленныя черты. Что-то мучительно заныло въ душѣ Виктора Васильича,-- явилось ощущеніе какого-то холода, которое онъ испытывалъ въ дѣтствѣ, когда доска качелей взметывала наверхъ. Что онъ дѣлаетъ теперь, этотъ маленькій человѣкъ? Викторъ Васильичъ поднялся, накинулъ халатъ и осторожно прокрался въ дѣтскую, устроенную еще до катастрофы,-- съ момента своего открытія онъ не заглянулъ сюда ни разу. Онъ крался теперь черезъ залу и маленькую гостиную, какъ хорошій воръ. Дѣтская выходила окнами въ садъ. На столикѣ горѣла маленькая ночная лампа. Ребенокъ лежалъ уже въ своей нарядной колыбелькѣ, стоявшей посрединѣ комнаты. Няня дремала, сидя въ креслѣ. Онъ подкрался совсѣмъ тихо и заглянулъ въ колыбельку. Ребенокъ спалъ. Красное личико съ закрытыми глазками было покойно. Викторъ Васильичъ долго разсматривалъ его, задерживая дыханіе. Да вѣдь это личико могло походить на того другого, если не сейчасъ, то потомъ, когда время сдѣлаетъ свое дѣло. И онъ, Викторъ Васильичъ, можетъ его возненавидѣть... Ребенокъ точно почувствовалъ кружившіяся надъ его головкой сомнѣнія и сдѣлалъ тревожное движеніе. Личико исказилось, изъ пеленокъ опять выпросталась эта крошка-ручонка, точно она что-то искала. Няня встрепенулась отъ своей дремоты и только теперь увидѣла барина. Это ее точно испугало, и она загородила ребенка собой, какъ дѣлаетъ птица, когда почуетъ опасность.

-- Я такъ... ничего...-- оправдывался Викторъ Васильичъ.-- Мнѣ показалось, что онъ крикнулъ, а вы, няня, спите.

-- Идите-ка спать, баринъ...-- шопотомъ отвѣтила старуха.

Она проводила его тревожнымъ взглядомъ до дверей и только покачала головой.

III.

Ребенокъ въ домѣ, первый ребенокъ... Весь складъ жизни стараго барскаго гнѣзда пріурочился теперь къ этой маленькой жизни. Она постепенно наполнила все. Офиціально ребенку принадлежала одна дѣтская, но онъ пробрался и въ столовую, и въ гостиную, и даже въ кабинетъ. Однимъ словомъ, властно занялъ цѣлый домъ. Викторъ Васильичъ не узнавалъ старой няни, услужливой и доброй женщины, которая сдѣлалась требовательной, ворчливой, обидчивой и вообще надоѣдливой. Явилось новое лицо въ домѣ -- кормилица. За ней ухаживали, ее кормили на убой, ее старались не раздражать. Каждый день няня являлась къ Виктору Васильичу по нѣскольку разъ съ разными новыми требованіями: это нужно для ребенка, это для кормилицы и т. д. У маленькаго человѣка оказались очень большія потребности.

-- Вѣдь нужно...-- какимъ-то вызывающимъ тономъ повторяла няня, обращаясь къ барину,-- Вѣдь онъ маленькій, сказать не умѣетъ.

-- Пожалуйста, няня, дѣлайте, что нужно.

Одного согласія вообще старухѣ было мало, и она требовала разрѣшенія по каждому отдѣльному случаю, хотя Викторъ Васильичъ могъ только соглашаться, потому что ничего не понималъ въ сложномъ дѣлѣ ухода за ребенкомъ въ первый годъ его существованія. Евгенія Павловна не выходила изъ своей спальни цѣлыхъ двѣ недѣли, потому что чувствовала себя очень слабой. Викторъ Васильичъ надѣялся, что, когда она поправится, всѣ заботы перейдутъ къ ней. Но вышло иначе. Она не любила ребенка и относилась къ нему какъ-то офиціально: приносили его къ ней утромъ, потомъ въ полдень и вечеромъ. Въ дѣтскую она почти не заглядывала. Для Виктора Васильича сначала это было совершенно непонятно, и только потомъ онъ нашелъ объясненіе: въ ребенкѣ Евгенія Павловна видѣла обманувшаго ее отца.

Что было дѣлать? У Виктора Васильича сжималось сердце при видѣ этого забытаго ребенка, и онъ еще больше возненавидѣлъ жену. Раньше въ немъ проснулась жалость къ ней, а теперь этому чувству уже не было мѣста. О, это была женщина безъ всякаго сердца, черствая и безжалостная. Съ ней всякія церемоніи были излишни. Старая няня думала то же и сердито игнорировала ее.

-- Мнѣ кажутся странными твои отношенія къ ребенку,-- заявилъ разъ выведенный изъ себя Викторъ Васильичъ.-- Ты къ нему относишься, какъ чиновникъ. Я этого не ожидалъ.

-- Мало ли чего вы не ожидали -- сухо отвѣтила Евгенія Павловна.-- Я дѣлаю то, что умѣю... Всѣ эти материнскія нѣжности въ большинствѣ случаевъ одно притворство, а я этого не желаю.

-- Ты его не любишь..

-- Не знаю...

По выраженію лица жены Викторъ Васильичъ видѣлъ, что она уже догадывается, что онъ все знаетъ, и приготовилась дать ему рѣзкій отпоръ. Она ждала только перваго слова. Но что же она могла сказать въ свое оправданіе? Ей ничего не оставалось, какъ только уйти изъ этого дома. Видимо, она уже приготовилась ко всему и поэтому не обращала никакого вниманія на все, что дѣлалось кругомъ нея. Какое ей дѣло до этого дома и до того, что въ немъ происходитъ? И на себя она тоже не обращала вниманія. Знакомыхъ никого не принимала, сама не выходила изъ дому и вообще, отказалась отъ всего. Викторъ Васильичъ нѣсколько разъ думалъ приступить къ роковому объясненію и каждый разъ откладывалъ. Времени впереди еще достаточно... Онъ смутно все чего-то ждалъ, хотя ждать было рѣшительно нечего. Послѣ объясненія уже ничего не оставалось...

Въ самомъ Викторѣ Васильичѣ происходило что-то совсѣмъ неожиданное, чего онъ не могъ понять и объяснить. Онъ раньше никакъ не могъ даже представить себѣ, что можно любить такого маленькаго ребенка, который еще ничего не понимаетъ и живетъ исключительно растительной жизнью. Вѣдь это не человѣкъ, а какая-то котлетка... Я между тѣмъ какъ это было глупо! Именно эти первые дни и недѣли и представляютъ глубокій интересъ: на глазахъ совершалась великая тайна, и эта тайна росла, развивалась и крѣпла. Вотъ въ этихъ дѣтскихъ синихъ глазкахъ точно проснулся первый блуждающій огонекъ сознанія, эта маленькая ручка уже приспособляла свои движенія, въ маленькомъ дѣтскомъ организмѣ происходила громадная работа, которая закончится только съ пробужденіемъ нравственнаго міра. Недаромъ поэтъ сказалъ, что съ каждымъ человѣкомъ родится и умираетъ вселенная. Наблюдая за ребенкомъ, Викторъ Васильичъ чувствовалъ, какъ онъ привязывается къ нему все больше, точно прирастаетъ, и это новое чувство даже пугало его. Только иногда онъ незамѣтно для самого себя начиналъ въ немъ искать чего-то чужого, даже враждебнаго. Случалось какъ-то такъ, что старая няня ловила этотъ взглядъ и старалась защитить ребенка.

-- Что вы на него такъ смотрите, баринъ!-- ворчала старуха.

-- Какъ смотрю?

-- Я такъ... нехорошо. Дитя все понимаетъ, только вотъ сказать не умѣетъ. Нечего на него смотрѣть-то, Божье дѣло... Мать-то вонъ и не замѣчаетъ младенчика. Тоже нехорошо... Вы бы хоть пристыдили ее, баринъ.

-- Послушайте, няня, вы себѣ начинаете позволять слишкомъ много... Мнѣ это не нравится.

-- Ну, ужъ это какъ вамъ будетъ угодно. Стара я стала, баринъ...

Разъ у Виктора Васильича произошла со старухой довольно бурная сцена. Онъ вышелъ изъ себя и наговорилъ ей дерзостей. Потомъ ему сдѣлалось совѣстно. Въ старой нянѣ проснулась женщина, и ея старая кровь согрѣвалась у колыбели этого покинутаго ребенка. Старуха отдалась ему всей душой и возненавидѣла безчувственную барыню. Что же это за порядки такіе?.. Ежели и ошибка какая женская вышла, такъ грѣхъ износится: промежду мужемъ и женой Богъ судья. А младенчика жаль. Ангельская душенька. У старой няни много было такихъ простыхъ и душевныхъ словъ, которыя все ей объясняли. Она теперь даже желала, чтобы баринъ построжилъ барыню. Нельзя же такъ. Одна слава чего стоитъ. Относительно ребенка она не сомнѣвалась ни на минуту: чьему же ему быть, какъ не отцовскому? Тоже, придумаютъ... Вонъ какъ отецъ-то воззрится на младенчика, а развѣ это хорошо?

Между старой нянькой и Викторомъ Васильичемъ завязалась скрытая борьба, исходной точкой которой являлся ребенокъ. Открыто старуха ничего не высказывала, но это только усложняло положеніе. Викторъ Васильичъ теперь могъ понимать между строкъ и чувствовалъ то, что не хотѣли досказывать. Впрочемъ, его вниманіе исключительно поглощалось ребенкомъ, которому онъ отдавалъ всз свое свободное время. Онъ запустилъ свою службу и всѣ остальныя дѣла и только былъ занятъ ребенкомъ. Чей ребенокъ -- для него оставалось все-таки вопросомъ. Иногда ему казалось, что это его, а иногда одъ съ ужасомъ находилъ въ немъ чужія черты. Неужели нельзя любить чужого ребенка? Да развѣ онъ чужой? Ничего неизвѣстно, и даже не могло бы этого сказать утвердительно самое время. Мало ли бываетъ случайныхъ сходствъ наконецъ, того, что называется "игрой природы". Въ чемъ выражается это эгоистическое желаніе мужчины видѣть непремѣнно себя въ ребенкѣ? Мой -- это еще ничего не говоритъ, кромѣ органическаго тщеславія. Можно и даже нужно стать выше подобныхъ зоологическихъ соображеній и полюбить просто человѣка въ ребенкѣ, то будущее, которое онъ несетъ въ себѣ. Да, любовь творитъ чудеса, хотя и не всегда справедливо.

Эрнестъ Карлычъ показывался очень рѣдко и очень ненадолго. Евгенія Павловна встрѣчала его съ скучающимъ видомъ и не подавала ни малѣйшаго невода заподозрѣть ее или его въ чемъ-нибудь. Просто хорошіе знакомые, и только. Викторъ Васильичъ какъ-то чувствовалъ, когда докторъ бывалъ у нихъ, и старался съ нимъ не встрѣчаться. Онъ удивлялся, что этотъ человѣкъ имѣлъ нахальство являться къ нему въ домъ. Какое у него самодовольно-нахальное лицо, какія манеры, самый голосъ -- нѣтъ, удивительно, какъ это онъ раньше ничего не замѣчалъ. Разъ Викторъ Васильичъ встрѣтился съ докторомъ въ передней.

-- Что это васъ не видно?-- спрашивалъ докторъ съ напускной развязностью.

Викторъ Васильичъ что-то хотѣлъ сказать, но такъ и остался съ полуоткрытымъ ртомъ. Ему сдѣлалось гакъ противно и гадко. Единственной свидѣтельницей этой нѣмой сцены была горничная Дуняша, подававшая доктору его дорогое мѣховое пальто. Съ глазу на глазъ докторъ никогда не пропускалъ ее безъ того, чтобы не ущипнуть за щеку, и Дуняша дѣлала притворно-сердитое лицо.

-- И въ клубѣ не бываете...-- продолжалъ докторъ, надѣвая перчатки.-- Что это случилось съ вами?..

-- Что случилось со мной?

У Виктора Васильича задрожали колѣни, и точно кто схватилъ его за горло. Онъ сдѣлалъ шагъ къ доктору, еще одно мгновенье, и могла бы разыграться дикая сцена, но въ этотъ критическій моментъ на выручку доктору явилась Евгенія Павловна. Она слышала изъ гостиной голосъ мужа и поторопилась предупредить непріятность.

-- Докторъ настолько любезенъ, что не совсѣмъ забылъ насъ,-- проговорила она съ напускной вѣжливостью.-- Это тѣмъ болѣе дорого, что доктору рѣшительно нѣтъ времени даже пообѣдать...

-- Обязанность прежде всего...-- бормоталъ докторъ.-- Au revoir, madame.

Этотъ маневръ Евгеніи Павловны спасъ доктора, но зато Викторъ Васильичъ почувствовалъ, что именно теперь наступаетъ роковой моментъ объясненія. То, чего онъ боялся, больше не существовало. Сейчасъ или никогда. Она чувствовала то же самое и намѣренно замедляла шаги, возвращаясь изъ передней.

-- Мнѣ кажется немного страннымъ ваше поведеніе, Евгенія Павловна,-- заговорилъ Викторъ Васильичъ, сдерживая хриплыя нотки въ голосѣ.

-- Что вы хотите сказать?-- сухо спросила она, приподнимая плечи

-- Что я хочу сказать?..

Онъ замялся, подбирая слова. Она шла впередъ, но быстро остановилась, обернулась къ нему и проговорила въ упоръ:

-- Мнѣ не нравится вашъ тонъ, Викторъ Васильичъ... Понимаете?

-- А мнѣ не нравится, Евгенія Павловна, что вы считаете меня дуракомъ. Да. Представьте себѣ только одно, что я знаю столько же, какъ вы. Можетъ-быть, даже немножко больше...

-- Вы? Знаете?

Она засмѣялась, окинула его своимъ дерзкимъ взглядомъ съ ногъ до головы и быстро пошла черезъ залу въ свою комнату.

-- Евгенія Павловна...

Въ отвѣтъ прошуршала только ея шелковая юбка,-- Евгенія Павловна быстро скрылась въ дверяхъ. Да, это была она, та женщина, которую онъ любилъ. Эта дерзость ослѣпила его, ослѣпила на одно мгновенье, а потомъ онъ захохоталъ. Что-то было такое неестественное въ этомъ хохотѣ, такъ что Викторъ Васильичъ самъ удивился, что это именно онъ могъ такъ расхохотаться. Одно мгновенье -- какъ это много значитъ, потому что вѣдь вся наша жизнь только одно мгновенье!..

Виктору Васильичу казалось, что онъ сходитъ съ ума, что у него все перепуталось въ головѣ. Напримѣръ, теперь ему ужасно хотѣлось броситься вслѣдъ за женой, остановить ее и сказать ей, кто она такая. Да, это былъ настоящій моментъ, который такъ глупо пропущенъ имъ. Вѣдь все равно, рано или поздно объясненіе должно произойти, и только безхарактерные люди оттягиваютъ подобныя вещи изо дня въ день. Это даже не доброта, а просто дрянная безхарактерность. Евгенія Павловна смѣется надъ нимъ въ лицо, и она въ правѣ такъ дѣлать, потому что съ другимъ мужемъ она не посмѣла бы позволить себѣ выходку въ родѣ сегодняшней.

-- Дрянь я... тряпка...-- повторялъ Викторъ Васильичъ самому себѣ.-- Ахъ, если бы не этотъ несчастный ребенокъ! Если бы онъ умеръ... Вѣдь умираютъ же другія дѣти?.. О, тогда было бы совсѣмъ другое дѣло.

Что было дальше -- трудно сказать. Время шло, какъ температура у больного -- то быстро, то тихо. И впереди попрежнему не оставалось никакого просвѣта. Такъ, сумбуръ какой-то. Мысль о смерти ребенка приходила Виктору Васильичу уже нѣсколько разъ, и онъ впередъ представлялъ себѣ картину того, что произойдетъ. Евгенія Павловна, конечно, уѣдетъ къ роднымъ... Да и не все ли равно, куда она уѣдетъ? Онъ останется одинъ... Первое время ему будетъ очень трудно, а потомъ явится привычка: вѣдь ко всему можно привыкнуть. Провѣряя свои чувства, Викторъ Васильичъ могъ сказать, что онъ любилъ жену. Да, очень любилъ и никогда не думалъ, конечно, что такъ печально закончится ихъ совмѣстная жизнь. И нѣтъ возврата!.. Въ минуты такого раздумья поворотнымъ пунктомъ всегда являлась роковая фраза: тотъ самый, который... Это былъ его смертный приговоръ. О, онъ не хочетъ быть общимъ посмѣшищемъ, притчей во языцѣхъ. Пусть его горе остается въ этихъ стѣнахъ, какъ застарѣлая болѣзнь.

Утромъ у Виктора Васильича являлось что-то въ родѣ проясненія. Онъ могъ болѣе безпристрастно обсудить свое положеніе и приходилъ неизбѣжно къ одному заключенію: нужно пощадить ни въ чемъ неповиннаго ребенка. Кстати, у него уже было свое имя: Вадимъ. Онъ носилъ уже его фамилію. Когда Викторъ Васильичъ подходилъ къ его кроваткѣ, кормилица говорила:

-- Вадя, это папа... Ну, скажи: па-па!

Ребенокъ таращилъ смѣшно глазенки, взмахивалъ ручками и оставался вопросительнымъ знакомъ. Виктора Васильича всегда разстраивала подобная сцена. Онъ особенно ярко чувствовалъ свое положеніе именно въ такіе моменты. Кормилица, конечно, ничего не подозрѣвала и хотѣла доставить ему удовольствіе. Разъ она прибѣжала къ нему въ кабинета, взволнованная, радостная, съ раскраснѣвшимся лицомъ.

-- Баринъ, идите скорѣе...

-- Что случилось?

-- Ахъ, идите скорѣе...

Она потащила его въ дѣтскую. Ребенокъ лежалъ въ своей кроваткѣ и улыбался,-- это была его первая улыбка... Викторъ Васильичъ схватилъ себя за голову и выбѣжалъ изъ дѣтской, какъ сумасшедшій.

-- Баринъ, что вы?

IV.

-- Викторъ Васильичъ, что же докторъ не ѣдетъ?

Онъ обернулся и внимательно посмотрѣлъ на жену. Она стояла въ дверяхъ его кабинета такая утомленная, жалкая, измученная и... некрасивая. Именно послѣднее ему почему-то бросилось въ глаза,-- какая она худая въ этомъ утреннемъ капотѣ, лицо осунулось, ротъ сдѣлался больше, бѣлокурые волосы сбились какими-то бабыши космами. Всего какихъ-нибудь двѣ-три безсонныхъ ночи, и отъ Евгеніи Павловны осталась кожа да кости.

-- Онъ долженъ быть сейчасъ,-- равнодушно отвѣтилъ Викторъ Васильичъ, глядя на часы.

Евгенія Павловна сдѣлала быстрый поворотъ и исчезла, какъ привидѣніе. Онъ долго смотрѣлъ на пріотворенную дверь, точно стараясь что-то припомнить -- такое далекое и хорошее, что никакъ не давалось. Что же, въ самомъ дѣлѣ, докторъ не ѣдетъ? Онъ пошелъ къ столовую, гдѣ часы пробили четыре -- самое трудное время для всего дома.

-- Что Дима?-- спросилъ Викторъ Васильичъ пролетѣвшую мимо него съ какимъ-то кувшиномъ въ рукахъ горничную Дуняшу.

Она какъ-то фамильярно посмотрѣла на него своими свѣтло-карими глазами и только махнула рукой. Этотъ жестъ точно придавилъ Виктора Васильича,-- вѣдь сегодня роковой восьмой день, какъ Дима боленъ. Боже мой, нужно же что-нибудь дѣлать!

Въ дѣтской шторы были опущепы, и комната освѣщалась только зеленымъ кругомъ лампочки подъ шелковымъ абажуромъ. У кроватки больного сидѣла Евгенія Павловна. Димѣ только-что минуло пять мѣсяцевъ, и онъ лежалъ такой красивый, несмотря на болѣзнь. Напряженно-раскраснѣвшееся дѣтское личико, полуоткрытый ротикъ съ запекшимися губами, закрытые глаза,-- полная картина страдающаго маленькаго человѣчества. Въ обезсилѣвшемъ дѣтскомъ тѣльцѣ отчаянно боролся послѣдній огонекъ жизни. Маленькая грудь такъ тяжело поднималась,-- въ ней былъ настоящій пожаръ.

-- Доктора, доктора, ради Бога!..-- шептала Евгенія Павловна, ломая руки.-- Ради всего святого, доктора... Онъ умираетъ.

Викторъ Васильичъ выбѣжалъ изъ спальни и бросился въ переднюю. Его обогнала Душила, спѣшившая на рѣзкій звонокъ. Вошелъ докторъ.

-- Эрнестъ Карлычъ...-- задыхаясь, говорилъ Викторъ Васильичъ.-- Ахъ, онъ умираетъ... да... тамъ... ахъ, онъ умираетъ...

Докторъ только поднялъ плечи. Вѣдь онъ же говорилъ, что опасности нѣтъ? Эти господа родители всегда изводятъ его своими страхами.

-- Докторъ, ради Бога...

-- Я сейчасъ,-- сухо отвѣтилъ докторъ, направляясь въ гостиную.

Викторъ Васильичъ бросился за нимъ, добѣжалъ до половины комнаты и остановился. Широкая спина доктора уже исчезла въ дверяхъ. О, какъ онъ ненавидѣлъ этого человѣка, и теперь больше, чѣмъ когда-нибудь.

"Нѣтъ, не то...-- вслухъ думалъ онъ.-- Зачѣмъ я пустилъ этого шарлатана? Нуженъ консиліумъ... какъ это раньше мнѣ не пришло въ голову?"

Викторъ Васильичъ уѣхалъ, не сказавъ никому ни одного слова. Объ его отъѣздѣ сообщила барынѣ Душила. Евгенія Павловна искоса взглянула на доктора, шагавшаго по кабинету. Его возмущало, что болѣзнь круто повернула къ худшему. А все оттого, что эти проклятыя нервныя дѣти умираютъ отъ простой царапины... Что же онъ можетъ подѣлать? А тутъ еще эти сѣрые глаза, которые смотрятъ на него съ такимъ умоляющимъ выраженіемъ, точно отъ него зависитъ прекратить дурную привычку умирать. Выдастся же проклятый денекъ...

-- Мужъ отправился устраивать консиліумъ...-- тихо проговорила Евгенія Павловна, опуская глаза, точно она просила извиненія.

-- Я не въ претензіи,-- сухо отвѣтилъ докторъ, поправляя давившій шею крахмальный воротъ.-- Будь это другой ребенокъ, т.-е. обыкновенный нормальный ребенокъ, тогда другое дѣло. Никакая наука не можетъ предвидѣть тѣхъ сюрпризовъ, какіе преподносятъ господа родители своими нервами... Вы только посмотрите на себя и на вашего супруга...

Евгенія Павловна вдругъ вся выпрямилась, точно по ней выстрѣлили. Лицо поблѣднѣло, губы конвульсивно зашевелились. Докторъ сказалъ больше, чѣмъ желалъ, и сдѣлалъ гримасу.

-- Вы, докторъ, говорите о моемъ супругѣ?-- проговорила она отчетливо, глядя ему прямо въ глаза.-- О моемъ мужѣ?

Онъ схватилъ ее за руку и поцѣловалъ.

-- Простите... Знаете, я врагъ этихъ сентиментальностей, т.-е. не понимаю ихъ. Я хотѣлъ сказать...

-- Нѣтъ, позвольте, Эрнестъ Карловичъ, теперь ужъ я вамъ все скажу: я васъ презираю... да. Презираю, какъ только можетъ презирать женщина... женщина-мать... да. И себя презираю...

Они были одни въ комнатѣ, но онъ все-таки оглянулся, дѣлая къ ней шагъ. Она остановила его жестомъ.

-- Не нужно... не смѣйте.

Докторскія плечи поднялись. О, милыя женщины, какъ онѣ повторяютъ другъ друга даже въ глупостяхъ... А между тѣмъ даже уйти было неудобно. Нечего сказать, красивое положеніе. Эта тяжелая сцена прервана была появленіемъ Дуняши, обладавшей необыкновенной способностью входить и уходить во-время. Такъ было и сейчасъ. Докторъ посмотрѣлъ на нее благодарными глазами. Евгенія Павловна тоже была рада. Только безучастнымъ оставался одинъ "инфантъ", въ маленькой груди котораго дѣтское сердце било набатъ. Ахъ, какъ страдала Евгенія Павловна, глядя на своего первенца,-- страдала каждымъ нервомъ, каждой каплей крови. Все остальное отлетѣло, исчезло, спало, какъ чешуя или короста, а осталась одна мать. Она съ удовольствіемъ выслала бы доктора изъ дѣтской, если бы не считала его помощь необходимой. Дѣло шло къ кризису, и каждая минута была дорога. Давеча она разсердилась на мужа, поѣхавшаго устраивать консиліумъ безъ ея согласія, а теперь была благодарна ему. Да и для Эрнеста Карлыча консиліумъ явится нѣкоторымъ укоромъ...

Консиліумъ собрался ровно черезъ часъ. Викторъ Васильичъ былъ извѣстнымъ лицомъ, и для него не могло быть отказа. Пріѣхали шесть докторовъ. Всѣ по очереди осмотрѣли больного, выслушали изъ вѣжливости объясненія "господъ родителей" и отправились для совѣщанія въ гостиную. Эрнестъ Карлычъ все время хранилъ упорное молчаніе, стоя у окна и презрительно щурясь на почтенныхъ коллегъ. И какіе коллеги -- стыдно смотрѣть... Военные врачи въ такихъ засаленныхъ мундирахъ, штатскіе еще лучше -- какіе-то заношенные, обдерганные. Однимъ словомъ, среди этого ученаго стада Эрнестъ Карлычъ выглядѣлъ настоящимъ моднымъ львомъ, начиная со своего щегольского сюртука.

Врачи прикрыли за собой двери. За однимъ столомъ мѣста не хватило для всѣхъ. Эрнестъ Карлычъ заговорилъ первымъ:

-- Коллеги, я здѣсь являюсь до нѣкоторой степени отвѣтственнымъ лицомъ, поэтому считаю своимъ долгомъ объяснить дѣло ab ovo.. Прежде всего, я считаю своимъ долгомъ указать на господъ родителей -- въ нихъ основная причина, базисъ, такъ сказать, и объясненіе всего остального. Почтенный Викторъ Васильичъ и уважаемая Евгенія Павловна -- представители нервнаго вѣка... Fin de siècle...

Ученый ареопагъ наклонилъ головы надъ столомъ, стараясь не смотрѣть другъ на друга, и только самый младшій изъ коллегъ не могъ удержаться отъ улыбки. Дѣйствительно, fin de siècle.... Онъ наклонился къ уху своего сосѣда и шопотомъ спросилъ:

-- Викторъ Васильичъ, вѣдь это тотъ самый, который?..

Усатая, давно небритая физіономія, съ несомнѣнными слѣдами усерднаго служенія совсѣмъ не медицинскому богу, сдѣлала утвердительный знакъ. Конечно, тотъ самый -- кто же этого не знаетъ. Трудненько достаются почтенному Эрнесту Карлычу тоже господа родители fin de siècle'я.

-- Именно въ господахъ родителяхъ коренится разгадка разыгравшагося кризиса,-- продолжалъ Эрнестъ Карлычъ, дѣлая, своей выхоленной рукой плавный жестъ.-- Да... Намъ приходится считаться съ ярко выразившейся наслѣдственностью... Къ сожалѣнію, это -- фактъ.

Священнодѣйствовавшіе авторитеты науки еще ниже наклонили свои головы. Изъ приличія совѣщаніе продолжалось цѣлый часъ, хотя смертный приговоръ былъ произнесенъ гораздо раньше. Къ заключеніе приглашенъ былъ Викторъ Васильичъ, и ему торжественно было сообщено то, что онъ уже зналъ самъ. Для смягченія резолюція была уснащена дешевенькими словами, въ родѣ "конечно", "случается", "все можетъ быть". Онъ выслушалъ все это молча, блѣдный, растерянный, съ безпредметнымъ взглядомъ, поглощенный своими собственными мыслями.

-- Вотъ не ожидалъ я такого впечатлѣнія!-- откровенно удивлялся въ передней младшій изъ коллегъ.-- Бѣдняга мучится на чистую монету, какъ настоящій родитель...

-- Да, случается...-- неохотно отвѣтилъ сѣдой старикъ, обладавшій болѣе широкой опытностью.-- Да... Нѣкоторые понимаютъ свои обязанности въ слишкомъ широкой формѣ...

Когда Викторъ Васильичъ и Эрнестъ Карлычъ вернулись въ дѣтскую, Евгенія Павловна по ихъ лицамъ прочла роковое рѣшеніе. О, больше не нужно словъ...

-- Успокойтесь...-- бормоталъ докторъ.-- Конечно, я не скрываю опасности, онъ мнѣ очень не нравится... да. Но дѣтскій организмъ живучъ...

-- Уходите... Ничему не вѣрю!-- шептали побѣлѣвшія губы.-- Нѣтъ, не уходите... О, Господи, что же это такое?..

Викторъ Васильичъ смотрѣлъ округлившимися отъ страха глазами на ребенка: онъ являлся теперь связующимъ звеномъ... Около его кроватки собрались всѣ дѣйствующія лица. Евгенія Павловна тихо плакала, опустившись на колѣни. Викторъ Васильичъ взялъ дѣтскую ручку и припалъ къ ней своей головой. Да, онъ умиралъ, этотъ несчастный ребенокъ, точно выполняя какую-то жестокую программу... Сколько разъ Викторъ Васильичъ желалъ этой смерти, и вотъ она пришла... И всѣ они трое здѣсь, всѣ тѣ, кто думалъ только о себѣ, тѣ, кто не могъ дать живой теплоты этому дѣтскому сердцу... Въ жизни есть своя неумолимая ариѳметика...

Сколько времени прошло -- день не имѣлъ времени. Докторъ не выходилъ, выжидая еще чего-то.

-- Докторъ, ему лучше...-- прошептала Евгенія Павловна, когда ребенокъ открылъ глаза.-- Докторъ, онъ смотритъ... Дима, родной...

-- Да, совсѣмъ лучше,-- отвѣтилъ докторъ, закусивъ бороду.

Начиналась агонія.

-- Милый... родной...-- повторялъ Викторъ Васильичъ, не выпуская изъ своихъ рукъ маленькой ручки.

Ребенокъ посмотрѣлъ на него, узналъ и тихо отвѣтилъ:

-- Паппа...

-- Родной, родной... милый сынъ...

Дѣтскіе глазки закрылись, унеся съ собой великую тайну, которая родится съ каждымъ человѣкомъ. Маленькое сердце перестало биться... Теплая бѣлизна живого тѣла смѣнилась мертвенной блѣдностью, точно это дѣтское личико вылѣпила изъ воску какая-то невидимая рука.

-- Неужели... все... все кончено?-- шепталъ Викторъ Васильичъ, не выпуская изъ своей руки маленькой дѣтской ручки.-- Дима... родной...

Отвѣта уже не могло быть.

Докторъ, наконецъ, могъ уйти со спокойной совѣстью. Здѣсь ему нечего было дѣлать. Онъ какъ-то неловко простился и бросился изъ дѣтской почти бѣгомъ. Викторъ Васильичъ проводилъ его глазами до дверей. Какой онъ былъ жалкій, этотъ докторъ. Потомъ кто-то запричиталъ. Ахъ, это старая няня Ѳекла... Тутъ же плакала молодая кормилица, закрывъ лицо передникомъ. Кто-то открылъ штору, и въ окно ворвался бѣлесоватый свѣтъ занимавшагося лѣтняго утра. Да, было уже утро... Въ окно съ любопытствомъ заглядывала мягкая зеленая вѣтка рябины. Викторъ Васильичъ видѣлъ только то, что напоминало Диму: вотъ позабытая на окнѣ дѣтская игрушка, тамъ дѣтская колясочка, ночной столикъ съ лѣкарствами, комодъ съ его дѣтскимъ бѣльемъ -- да, каждая мелочь напоминала эту маленькую жизнь, порвавшуюся, какъ тонкая нить. И ничего теперь не нужно, даже той любви, которой недодавало маленькому сердцу. Зачѣмъ наступаетъ этотъ лѣтній день? Зачѣмъ поднимается солнце?.. О, солнце, солнце, если бы ты могло видѣть, какъ человѣкъ и золъ, и несправедливъ, и жестокъ... Зачѣмъ гдѣ-то далеко звонитъ колоколъ,-- ничего не нужно, кромѣ мертваго покоя. Тише, здѣсь, вотъ въ этихъ стѣнахъ, пронеслась смерть, и на всемъ чувствовалось ея холодное дыханіе. Живутъ другіе, а здѣсь смерть, уничтоженіе, мертвый покой. И здѣсь, предъ лицомъ смерти, не можетъ быть ни лжи, ни обмана, ни злобныхъ мыслей. Величіе жизни было до сихъ поръ заслонено тяжелой паутиной ежедневныхъ мелочей, маленькой злобой и круговой несправедливостью. Меня оскорбили, кровно оскорбили, и я томлюсь жаждой мщенія, я воспитываю въ себѣ это злобное чувство и вынашиваю его, какъ мать ребенка, точно оскорбленіе можетъ быть уничтожено только отвѣтной несправедливостью. Да и не для себя я это дѣлаю (вѣдь я такой простой и любящій человѣкъ), а для кого-то другого, котораго даже не знаю, котораго не уважаю въ душѣ и котораго боюсь изъ ложнаго стыда....

И среди этой обстановки сидѣла она, несчастная, убитая, жалкая...

-----

Что было дальше? Ужасные три дня. Дима лежалъ въ залѣ на большомъ столѣ. Изголовье было убрано живыми цвѣтами. Хлопотала главнымъ образомъ старушка-няня. Она была торжественно-спокойна и ни на кого не обращала вниманія. Маленькій покойникъ являлся дорогимъ гостемъ... Горѣли свѣчи, въ комнатахъ водворился запахъ ладана, смѣнившій лѣкарства, царившая тишина нарушалась только монотоннымъ заупокойнымъ чтеніемъ... Въ домѣ появлялись и уходили какіе-то неизвѣстные люди, точно могильные жуки. Одинъ снималъ мѣрку для гроба, другой шептался съ Ѳеклой относительно покрова и катафалка, третій просто приходилъ поглазѣть. Викторъ Васильичъ отсиживался больше у себя въ кабинетѣ и старался выходить въ залу, когда тамъ никого не было. Онъ потерялъ счетъ дней и ночей... Для чего?.. У него оставалось одно смутное чувство, именно, что онъ долженъ что-то сдѣлать...

-- Дима... родной...-- повторялъ онъ, шагая по кабинету.-- Ахъ, Дима, Дима...

Его возмущало главнымъ образомъ то, что въ самомъ искреннемъ горѣ есть какая-то театральная ложь. Человѣкъ дѣлается неестественнымъ, когда на него смотрятъ, когда отъ него чего-то ждутъ. Именно этого и боялся Викторъ Васильичъ, той послѣдней лжи, которая провожаетъ человѣка въ могилу.

А какъ хорошо было, когда все стихало! Викторъ Васильичъ прокрадывался въ залу, становился въ уголокъ и долго-долго стоялъ одинъ, прислушиваясь къ чтенію псалтири. Если бы онъ могъ молиться, какъ няня Ѳекла... Если бы онъ могъ плакать... Стоя въ своемъ углу, онъ видѣлъ, какъ торопливо вошла въ залу горничная Дуняша, подошла къ покойнику и быстро рухнулась какъ-то всѣмъ тѣломъ. Положивъ три земныхъ поклона, она поцѣловала образокъ, лежавшій на груди Димы, и быстро ушла обратно. Она прошла совсѣмъ близко отъ него и не замѣтила, что онъ все время наблюдалъ ее. Виктора Васильича поразило опухшее отъ слезъ лицо Дуняши. Она могла плакать о Димѣ, маленькомъ Димѣ... Что-то защемило на душѣ у Виктора Васильича, и онъ почувствовалъ только одно, что все прощаетъ вотъ этой самой Дуняшѣ за ея слезы.

Что было, день или ночь? Не все ли равно... Викторъ Васильичъ привыкъ къ своему уголку. Онъ стоялъ, смотрѣлъ и слушалъ. Въ первый моментъ онъ не замѣтилъ, что въ другомъ углу, залы стоитъ Евгенія Павловна. Она стояла на колѣняхъ и казалась дѣвочкой. Викторъ Васильичъ замѣтилъ ее только тогда, когда подошла няня Ѳекла и тронула его за руку. Онъ повиновался ей машинально, какъ бывало въ дѣтствѣ. Няня подвела его къ женѣ и шопотомъ проговорила:

-- Нужно проститься...

-- Съ кѣмъ, няня?-- спросилъ Викторъ Васильичъ.

-- А съ нимъ...

Она подвела ихъ къ Димѣ и отступила. Евгенія Павловна закрыла лицо руками и зарыдала. Викторъ Васильичъ перекрестился, сдѣлалъ земной поклонъ и приложился къ образку, какъ дѣлала горничная Дуняша.

-- Я не могу...-- прошептала Евгенія Павловна, хватаясь за его руку...

-- Женя, вѣдь онъ не виноватъ...

Она опять закрыла лицо руками... Она вся дрожала. Викторъ Васильичъ обнялъ ее и увелъ къ себѣ въ кабинетъ. Тамъ онъ бережно усадилъ ее на диванъ, поправилъ сбившіеся на лбу волосы и прошепталъ:

-- Да, я т_о_т_ъ с_а_м_ы_й, к_о_т_о_р_ы_й... Я тебя опять люблю, потому что самъ сдѣлался лучше... потому что я много страдалъ... Да, да, я тотъ самый, котораго ты любила... Дима мой сынъ... Ахъ, Дима, Дима, если бы онъ могъ видѣть!.. Все забыто... Все прощено...

Она тихо припала своей головкой къ его груди.

1893.