Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Два хохла

ДВА ХОХЛА.

РАЗСКАЗЪ.

Вѣроятно, всякому случалось бывать въ скромныхъ и уютныхъ домикахъ, какіе выстроиваются разными "отставными" въ маленькихъ провинціальныхъ городкахъ, гдѣ жизнь, сравнительно, дешевле, и слѣдовательно можно безбѣдно существовать на самый микроскопическій пенсіонъ. Въ такихъ домикахъ всегда бѣленькія кисейныя занавѣски на окнахъ, тутъ же нехитрые цвѣты, въ родѣ фуксій, олеандровъ и синелей, много старинной мебели, горки съ посудой и разными бездѣлушками, на полу опрятныя дорожки и потертые коврики, по угламъ кіоты съ теплящейся лампадкой; комнаты обязательно маленькія, потому что въ нихъ теплѣе, на диванахъ непремѣнно вышитыя шерстями дареныя подушки, а въ хозяйскомъ кабинетѣ примощено какое нибудь незамысловатое мастерство -- ящикъ съ акварельными красками, токарный станокъ, гербарій.

Признаюсь, что старики, а особенно старушки -- моя слабость. Для меня доставляетъ уже удовольствіе одно то, что въ присутствіи ихъ чувствуешь и теплоту, и покой, и что-то такое тихое и безмятежное, какъ наблюдая солнечный закатъ. У покосившагося подъѣзда вы должны позвонить нѣсколько разъ, потому что старинная прислуга появляется на звонокъ не сразу. Но вотъ показывается сморщенное недовольное лицо какой нибудь Агаѳьи или Ѳеклы, которая на каждаго новаго человѣка въ домѣ смотритъ, какъ на своего личнаго врага; вы не успѣваете раскрыть рта, чтобы спросить, дома баринъ, или нѣтъ, какъ прямо подъ ноги вамъ съ необыкновенно звонкимъ лаемъ бросается комнатная собаченка, обязательно болонка, пинчеръ или даже мопсъ. Впослѣдствіи эта собаченка оказывается самымъ безвреднымъ и даже очень милымъ созданіемъ, которое принимаетъ изъ вашихъ рукъ кусочекъ сахару или сухарь, обмокнутый въ сливки, съ истинно собачьимъ кокетствомъ и самымъ лукавымъ смущеньемъ. Ѳекла и Агаѳья тоже оказываются безобидными старушками, которыя блюдутъ хозяйское добро и хозяйскій покой пуще глазу.

Въ маленькой передней непремѣнно пахнетъ наливками, камфорой и еще чѣмъ-то такимъ, что говоритъ о перинахъ, завѣтныхъ сундукахъ и близости кухни. Изъ передней вы уже видите уголъ стариннаго фортепіано, гдѣ-то бѣлѣющую гору подушекъ и отцвѣтшія фотографіи на стѣнѣ. Ахъ, эти смѣшныя выцвѣтшія фотографіи, въ смѣтныхъ рамочкахъ, оклеенныхъ раковинами, такъ много говорятъ моему сердцу: вотъ вамъ нѣсколько старыхъ, хорошихъ друзей -- увы! ихъ давно унесла могила, а новое время не производитъ людей, вотъ счастливая мать съ своимъ первенцемъ на рукахъ, вотъ цѣлая семейная группа, вотъ, наконецъ, онъ, баловень всей семьи, подававшій такія блестящія надежды, а теперь проживающій гдѣ-то въ одной изъ заднихъ комнатъ въ качествѣ блуднаго сына, вотъ, наконецъ, дальній родственникъ, сѣдой генералъ съ густыми бровями, жирными эполетами и осанкой кавалериста, посаженнаго верхомъ на помело и т. д. Раздѣваясь въ передней, вы уже слышите торопливые шаги самой хозяйки, почтенной и ласковой старушки, которая еще на ходу улыбается вамъ и начинаетъ ласково жаловаться на него, который сидитъ въ кабинетѣ и не хочетъ ни за что слушаться совѣтовъ домашняго доктора. Не правда ли, вѣдь это, по меньшей мѣрѣ, безразсудно, по меньшей мѣрѣ?.. Еще въ прошломъ году у него сказывалась ломота въ ногѣ, стоило только принимать ванны, а между тѣмъ... За этимъ непосредственно слѣдуетъ извиненіе въ болтовнѣ, собачка уже лижетъ вамъ руки, и вы торжественно входите въ маленькую гостиную съ пузатой мебелью краснаго дерева, съ вышитой подушкой на диванѣ и часами съ кукушкой. Въ кабинетѣ хозяина слышится легкое кряхтѣнье, скрипъ обитаго зеленой клеенкой "вольтеровскаго" кресла, и онъ показывается въ дверяхъ собственной своей персоной -- въ туфляхъ, въ халатѣ и съ очками на лбу.

Вы, конечно, остаетесь обѣдать, потому что изъ такихъ домиковъ голодными не отпускаютъ. Онъ на одномъ концѣ стола завязывается салфеткой и, нарѣзывая хлѣбъ тонкими ломтиками, начинаетъ безконечный разговоръ о политикѣ, она -- на другомъ, около дымящейся суповой миски съ старинными, полустершимися узорами, и такъ любовно смотритъ на васъ, какъ на человѣка, который долженъ непремѣнно развлечъ его, этого неизлѣчимаго политикана, который помѣшался на своихъ газетахъ. Я забылъ сказать, что васъ усаживаютъ по правую руку отъ хозяина, рядомъ съ стариннымъ другомъ дома, который отлично играетъ въ вистъ, а визави является неизмѣнная дальняя родственница, какая нибудь вдовица, жизнь которой преисполнена была такихъ ужасныхъ несчастій, о которыхъ даже говорить страшно. Послѣ всѣхъ является Ниночка (внучатная племянница, просто круглая сирота или воспитанница), двѣнадцатилѣтняя дѣвочка съ серьёзно-шаловливымъ личикомъ и гладко зачесанными волосами; она дѣлаетъ реверансъ, немножко краснѣетъ и все время обѣда разсматриваетъ васъ своими свѣтлыми, пытливыми глазками, чтобы потомъ вдоволь посмѣяться надъ съѣхавшимъ на бокъ галстукомъ, торчащими перомъ на макушкѣ волосами и другими недочетами и провинностями въ вашей особѣ и костюмѣ. Эта шалунья и теперь не прочь бы похохотать, по бабушка такъ выразительно поднимаетъ свои брови, а подъ столомъ за копчикъ фартука уже тянетъ костлявая рука родственницы.

Все сказанное выше относится къ домику отставнаго артиллеріи капитана Ивана Гаврилыча Кравченко, въ которомъ я особенно люблю бывать. Домикъ этотъ стоитъ въ грязной и немощенной улицѣ глухаго уѣзднаго городка Западной Сибири, но вы не смущайтесь словомъ "грязный": грязь бываетъ и въ центрѣ города, какъ было и въ данномъ случаѣ.

Городишко маленькій и очень грязный, по зато. въ немъ можно было прожить очень дешепо, а это не послѣдняя вещь въ нынѣшнія дорогія времена. Впрочемъ, Иванъ Гаврилычъ часто говорилъ:

-- Нѣтъ, нынче и здѣсь все дорожаетъ, паю убираться въ свою хохландію... Тамъ кавуны, и дули, и еще бо знае то! Непремѣнно уѣду... Надоѣла мнѣ эта ваша Сибирь хуже горькой рѣдьки.

Разсердившись, Иванъ Гаврилычъ даже стучалъ лѣвой здоровой ногой, что каждый разъ заставляло непріятно вздрагивать Анну Петровну, очень почтенную и когда-то очень красивую старушку.

-- Завтра же поѣдемъ... прибавляла она и печально улыбалась.-- И тамъ несладко живется: вездѣ винокуренные заводы да свекловица... Земли совсѣмъ не стало. Не даромъ наши хохлы переселяются въ Сибирь...

-- Ахъ, какая ты. Галю... сердился Иванъ Гаврилычъ.-- Много ли намъ нужно: хатка, вишневый садочекъ, баштанъ... Ужъ неужели во всей Малороссіи не найдется для насъ съ тобой свободнаго уголка?..

Иванъ Гаврилычъ въ крѣпостное время служилъ на одномъ изъ уральскихъ горныхъ заводовъ горнымъ исправникомъ, дослужился до пенсіи и теперь самымъ мирнымъ образомъ короталъ свой вѣкъ въ далекомъ захолустьѣ. Для своихъ шестидесяти шести лѣтъ Иванъ Гаврилычъ выглядѣлъ еще очень бодрымъ свѣжимъ старикомъ каріе глаза смотрѣли такъ "упрамо", точно у молодаго. Небольшаго роста, коренастый, съ красной шеей и остриженными подъ гребенку сѣдыми жесткими волосами, онъ выглядѣлъ настоящимъ молодцомъ, особенно когда лѣтомъ работалъ въ своемъ садикѣ или въ огородѣ съ разстегнутымъ воротомъ рубашки, открывавшимъ волосатую грудь. Длинные сѣдые усы, пожелтѣвшіе на концахъ отъ трубки, придавали Ивану Гаврилычу даже воинственный видъ, и онъ непремѣнно закручивалъ ихъ. когда по праздникамъ облекался въ свой мундиръ и прицѣплялъ "регалію". Но подъ этимъ суровымъ наружнымъ видомъ скромно пряталась самая миролюбивая и тихая душа, съ такими хорошими семейными наклонностями, скромными привычками и неисчерпаемой добротой. Конечно, совершенства на землѣ нѣтъ, но Иванъ Гаврилычъ былъ не далекъ отъ такого совершенства, какъ и его жена, Анна Петровна, она же и "Галю". Старушка въ свое время была красавицей на хохлацкій ладъ, и теперь еще не могла позабыть стараго времени, когда за ней ухаживали всѣ. Старики между собой жили душа въ душу, какъ умѣютъ жить только старинные люди.

Въ маленькомъ домикѣ Ивана Гаврилыча съ уютными, маленькими комнатками и скромнымъ довольствомъ было все, какъ бываетъ въ такихъ домикахъ, начиная съ обстановки и кончая людьми. Была и старая слуга. Ѳедоня, вывезенная изъ Малороссіи еще крѣпостной, и приживалка Агаѳья Семеновна, и бѣлый пудель Лящикъ, и сирота внучка Мотренька и даже блудный сынъ, не только не оправдавшій возлагавшихся на его голову надеждъ, но постоянно проявлявшій всевозможные признаки самой черной неблагодарности. Этотъ послѣдній обыкновенно скрывался отъ посторонняго взора въ своей комнатѣ, куда ему высылалась передъ обѣдомъ рюмка водки, и показывался къ столу только при близкихъ знакомыхъ.

-- Въ семьѣ не безъ урода,-- говорилъ Иванъ Гаврилычъ въ минуту раздумья.-- Славу Богу, кажется, не могу пожаловаться: выслужилъ пенсіонъ, поднялъ дѣтей на ноги и, кажется, особенно никого не обидѣлъ, т. е. напрасно или по своей злости... Можетъ быть, конечно, а не помню. Одинъ сынъ у меня въ артиллеріи и скоро будетъ полковникомъ, другой по гражданской части -- ну, этотъ будетъ пожиже, да и штафирокъ я не совсѣмъ того... хе-хе!.. То, да не то... Одинъ Андрюшка не издался, ну, Божья воля. Мы думали, утѣшеніе себѣ поимъ-кормимъ, а выростили, оказалось, наказаніе. Ничего не подѣлаешь... Конечно, вотъ мать жаль, но нельзя же изъ всѣхъ дѣтей понадѣлать фельдмаршаловъ и генераллиссимусовъ.

Мнѣ вообще очень нравилось бывать въ домикѣ Ивана Гаврилыча, потому что, за вычетомъ всѣхъ общихъ стариковскихъ достоинствъ, здѣсь еще била живымъ" ключомъ своя особенная струя. Наши сибиряки и вообще великоросы какъ-то не умѣютъ отдыхать, и смотрѣть на людей, оставшихся не у дѣлъ за преклоннымъ возрастомъ, просто тяжело. Обыкновенно, оторвавшись отъ своей спеціальности, такіе отдыхающіе люди быстро умираютъ", умиряютъ просто отъ. недостатка дѣятельности; выбрать другое дѣло или обмануть себя какимъ нибудь домашнимъ ковыряньемъ они положительно не могутъ, скучаютъ", капризничаютъ, иногда выкидываютъ какую нибудь дикую штуку и вообще быстро опускаются. Вотъ у южанъ этого нѣтъ: они, вообще, мастера отдыхать и умѣютъ окружать себя самой подкупающей и уютной обстановкой, гдѣ все дыптетъ безобиднымъ покоемъ. Оно такъ и должно быть: поработалъ" человѣкъ лѣтъ до шестидесяти, пора старымъ костямъ и на покой, да и молодымъ мѣсто нужно очистить. Потомъ мнѣ правится это умѣнье отрѣшиться во время отъ житейской сутолоки и выйдти изъ "линіи огня" въ надлежащій моментъ, когда человѣкъ настоящимъ дѣятелемъ можетъ быть только въ исключительныхъ случаяхъ, и по природѣ вещей долженъ перейдти на положеніе посторонняго зрителя.

Такіе старики обыкновенно пишутъ свои мемуары, или какія нибудь воспоминанія, а около нихъ также мирно подростаетъ третье поколѣніе, и грѣются обиженные жизнью люди.

Особенно хорошо бывало въ домикѣ Ивана Гаврилыча по вечерамъ: въ каминѣ потрескиваетъ веселый огонекъ, лампа подъ широкимъ абажуромъ освѣщаетъ собравшуюся компанію около стола, всякій занятъ своимъ дѣломъ, и безъ конца переливается тихій и задушевный разговоръ о разныхъ разностяхъ. Пудель Лящикъ грѣется у огня до обморока, въ гостиной Мотренька брянчитъ на фортепіано, Агаѳья Семеновна пощелкиваетъ вязальными спицами, а Иванъ Гаврилычъ разсказываетъ что нибудь изъ своихъ воспоминаній или громитъ европейскую политику. Въ комнатѣ такъ уютно и хорошо, особенно зимой, когда на дворѣ трещитъ тридцатиградусный морозъ или мететъ сердитая пурга. Одна Анна Петровна нѣтъ-нѣтъ и вздохнетъ: для нея нѣтъ разницы между гражданской частью и военнымъ званіемъ, оба сына одинаково дороги.

Д. Сибирякъ.

(Продолженіе будетъ).

"Восточное Обозрѣніе", No 5, 1887

ДВА ХОХЛА.

РАЗСКАЗЪ.

(Окончаніе).

II.

Жизнь въ домикѣ Ивана Гаврилыча много скрашивалась еще присутствіемъ стараго друга Филиппа Осипыча Шинка" рейка, который исправно являлся сюда кажіый вечеръ, чтобы поговорить о Малороссіи, съиграть въ роберъ и поѣсть какой нибудь хохлацкой постряпеньки. Политикой Филиппъ Осипычъ не занимался: а, ну, ее къ лысому бісу! Когда онъ входилъ въ переднюю, то подъ его ногами половицы начи вали жалобно скрипѣть: дюжій билъ человѣкъ, настоящій "драбантъ", какъ называлъ Иванъ Гаврилычъ своего друга. Если Филиппъ Осипычъ не приходилъ вечеромъ, всѣ начинали чувствовать, что какъ будто чего-то не достаетъ, хотя самъ по себѣ другъ дома меньше всего на свѣтѣ заботился о развлеченіи другихъ: ввалится въ комнату, мотнетъ головой и засядетъ на диванъ, откуда уже не шевельнется до самаго момента, когда всѣ отправляются "трохи закусить". И говорить Филиппъ Осипычъ не любилъ кромѣ своей поговорки, которую повторялъ каждый разъ, когда входилъ въ гостиную: "Про вовка промовка, а вовкъ у хату". Всѣ обязательно смѣялись, и самъ Филиппъ Осипычъ тоже, разглаживая свои сѣрые усы. Ходилъ онъ въ какихъ-то невѣроятныхъ балахонахъ, бриль подбородокъ, а шею затягивалъ шелковой черной косынкой, какъ это дѣлали ветхозавѣтные приказные. Крупное лицо съ большими глазами дышало упрямствомъ и спокойствіемъ.

-- Самый упрямый чоловжъ,-- характеризовалъ своего друга Иванъ Гаврилычъ въ глаза и за глаза:-- якъ индыкъ...

Филиппъ Осипычъ только улыбался и потряхивалъ головой. Самъ Иванъ Гаврилычъ тоже былъ упрямъ и большой формалистъ, хотя эти два качества самымъ удивительнымъ образомъ переплетались у него съ добротой. Они были знакомы давно, еще по заводской службѣ-Филиппъ Осипычъ въ крѣпостное время былъ заводскимъ кассиромъ.

Когда устроивались маленькіе хохлацкіе праздники, въ родѣ малороссійской каши, какой нибудь необыкновенной бабы, необыкновеннаго борща и запеканки,-- Филиппъ Осипычъ являлся самымъ желаннымъ гостемъ, и безъ него праздникъ былъ не въ праздникъ, потому что никто такъ не умѣлъ поѣсть, выпить и похвалить тароватую хозяйку. Анна Петровна даже краснѣла въ ожиданіи "апробаціи" и рѣшенія Филиппа Осипыча.

-- Тильки недобро люди не пьють... говорилъ этотъ "свѣдущій человѣкъ", смакуя запеканку или варенуху.-- На самисеньке дно павъ...-- прибавлялъ онъ, выпивая старинный серебряный стаканчикъ.-- Оце гарно! А въ менетака голова, то не зашумить съ разстопляной смолы, якой въ пекли чорты гришныхъ мучатъ...

По части всякой хохлацкой стряпни Анна Петровна была великая мастерица и притомъ кого нибудь угощать у нея было въ крови, особенно изъ своей хохлацкой братіи, провертывающейся въ Сибири. Хохловъ откапывалъ гдѣ-то Филиппъ Осипычъ и велъ къ Аннѣ Петровнѣ, какъ домой, а тамъ ужъ и праздникъ готовъ -- и варенуха, и галушки, и вареники, и еще варенуха, и неизбѣжная каша. За ѣдой долгіе "розмовы" про свою Украину, а потомъ импровизированный праздникъ заканчивался общей просьбой:

-- Дядечку, Пилипъ Осипычъ, заспивайте... "Въ конци гребли", "Ой я пэщастный...", або то.

Особенно въ такихъ случаяхъ неотступно приставала къ "дядечку" бѣлокурая Мотренька и тащила его за рукавъ къ своимъ фортепіанамъ, на которыхъ и розыгрывала хохлацкія пѣсенки. Эта Мотренька была очень миленькая дѣвочка съ круглымъ личикомъ, свѣтлыми глазами и писаными бровями,-- она особенно любила Филиппа Осипыча и даже плакала, когда онъ "заспивалъ" своимъ сохранившимся тенорикомъ.

-- Ото цяця... писанка!-- точно ворковалъ старый хохолъ, поглаживая Мотреньку по головѣ.-- А не то таке заспивать, крашанка!

Пѣлъ Филиппъ Осипычъ, какъ поютъ всѣ хохлы -- неособенно хитро, но съ большимъ увлеченіемъ, такъ что даже самъ Иванъ Гаврилычъ начиналъ моргать глазами и дергалъ себя за усы. "Оце велико лихо"... бормоталъ онъ, насасывая трубку. Обыкновенно посмѣиваются надъ хохлацкой чувствительностью, но мнѣ именно эта черта въ ихъ характерѣ особенно нравится: въ нихъ, въ этихъ хохлацкихъ слезахъ, такъ и чувствуется то южное тепло, какого не достаетъ нашимъ сибирскимъ жестокимъ нравамъ. Затѣмъ въ хохлацкихъ семьяхъ дѣти стоятъ гораздо ближе къ большимъ, какъ было и въ данномъ случаѣ: Мотренька и Филиппъ Осипычъ были настоящими друзьями, и у маленькой хохлушечки всегда было въ запасѣ теплое ласковое словечко для большаго "дядечку". Нужно было видѣть ихъ вдвоемъ, когда они серьезно разговаривали о разныхъ разностяхъ -- получалась самая идиллическая картина, а старушка Анна Петровна съ довольной улыбкой указывала на нихъ:

-- Побачьте, якъ старое въ малымъ гомонить...

Нельзя сказать, чтобы мы, сибиряки, не любили своей отчины, но намъ не достаетъ хохлацкой теплоты и той спеціальной закваски, какую даетъ только семья. Я подолгу наблюдалъ ту же Мотреньку, бредившую своей Украиной, которой даже не видала. Это глубокое чувство запало въ дѣтскую душу при самой подкупающей обстановкѣ, оно пройдетъ чрезъ всю Мотренькину жизнь и передастся Мотренькинымъ дѣтямъ. Любовь къ своей родинѣ -- великая сила.

-- Отчего вы не ѣдете въ Малороссію?-- нѣсколько разъ спрашивалъ я Филиппа Осипыча.-- Человѣкъ вы свободный...

-- А такъ... поздно немножко,-- отвѣчалъ онъ, опуская глаза.-- Я вѣдь изъ крѣпостныхъ... Насъ прогнали на Уралъ еще въ сороковыхъ годахъ, прямо на заводы. Я чуть помню

Украину... Мать такъ и зачахла, ну, а я выбился въ люди. Сначала былъ въ конторѣ разсылкой, потомъ казачкомъ, а потомъ попалъ въ служители, значить въ контору. Тутъ ужъ, конечно, было легко, хотя это крѣпостное время всѣмъ доставалось... да.

Мы уже сказали выше, что Филиппъ Осипычъ не отличался особенной разговорчивостью и обладалъ способностью краснорѣчиво умолкать въ самомъ интересномъ мѣстѣ.

Жилъ онъ въ маленькой избушкѣ, на краю города, гдѣ у него былъ свой огородъ и садикъ. Всѣмъ хозяйствомъ заведовала какая-то дальняя родственница, которая при гостяхъ не показывалась. У старика, кажется, были маленькія средства, и онъ проживалъ ихъ, не заботясь о будущемъ. Да и много ли ему было нужно при его скромныхъ потребностяхъ, тѣмъ болѣе, что сибирская жизнь замѣчательно дешева: птица своя, рыбу Филиппъ Осипычъ ловилъ самъ, а остальное идетъ въ полъ-цѣны. Не знаю, какъ въ другихъ мѣстахъ, но, попадая на Уралъ, хохлы быстро сживаются съ нашими порядками и, большею частью, остаются здѣсь навсегда.

Каждое лѣто но утрамъ можно было видѣть на рѣкѣ лодку съ двумя бѣлыми рыбаками -- это удили рыбу Иванъ Гаврилычъ и Филиппъ Осипычъ, одѣтые въ свои лѣтніе балахоны. Оба были страстные охотники до рыбной ловли, да и занятіе подходило къ хохлацкой флегмѣ: сиди по цѣлымъ часамъ и смотри на поплавокъ. Рыбы попадалось мало, но это не мѣшало получать большое удовольствіе совершенно даромъ, да еще на свѣжемъ воздухѣ. Иногда стариковъ сопровождала Мотренька, и ея широкополую соломенную шляпу можно было разсмотрѣть за версту. Эти "рыбалки" особенно сближали рыбаковъ, а по зимамъ давали обильную тэму для безконечныхъ разговоровъ гдѣ нибудь около огонька. О Мотренькѣ и говорить нечего -- она прыгала каждый разъ, какъ коза, когда заходила рѣчь о поѣздкѣ на рыбалку.

Когда на берегу показывалась Ѳедопя или сама Анна Петровна, значитъ было пора возвращаться "до дому", гдѣ уже ждалъ утренній чай, а за нимъ почти непосредственно слѣдовалъ ранній обѣдъ съ свѣжей "юшкой" изъ только-что пойманной рыбы.

Вообще, жизнь этихъ хохловъ выдѣлялась въ маленькомъ городкѣ, и многіе завидовали хохлацкому умѣнью жить такъ хорошо на самыя маленькія средства. Если приходилъ въ церковь Иванъ Гаврилычъ, непремѣнно появлялся тамъ и Филиппъ Осипычъ; если Филиппъ Осипычъ шелъ въ клубъ, Иванъ Гаврилычъ уже не отставалъ отъ него, хотя такія путешествія случались крайне рѣдко. Мнѣ лично оба хохла очень правились, какъ и ихъ спокойная жизнь съ^извѣстной созерцательной подкладкой, чего не было въ другихъ семьяхъ: идешь къ нимъ и впередъ чувствуешь себя хорошо. И Ѳедопя, не смотря на свой хмурый видъ, кажется ласковой, и Лящикъ лѣзетъ цѣловаться, и голосъ Анны Петровны доносится откуда-то изъ глубины кухни, гдѣ она гремитъ своимъ кухоннымъ снарядомъ, и Мотренька выскакиваетъ на встрѣчу съ своей ласковой улыбкой.

-- Баринъ дома?-- спрашиваешь по привычкѣ, раздѣваясь въ передней.

-- Панъ у кабинета... отвѣчаетъ Ѳедопя.-- Присунулась болячка, такъ и виворачивае панъ ногою.

Первымъ словомъ Мотреньки было: "Филиппъ Осипычъ еще не приходилъ", или -- "Филиппъ Осипычъ скоро придетъ". Разъ какъ-то Иванъ Гаврилычъ очень неловко подшутилъ надъ своей воспитанницей. Дѣло было вечеромъ, когда всѣ сидѣли въ гостиной, и въ числѣ другихъ, конечно. былъ и Филиппъ Осипычъ, отъ котораго Мотренька не отходила все время.

-- Знаешь что, Пилилъ, я скажу тебѣ,-- заговорилъ Иванъ Гаврилычъ, нарушая накатившійся "тихій стихъ":-- Мотренька того... влюблена въ тебя. Хе-хе... Мотренька сначала улыбнулась, не понявъ шутки, а потомъ точно вся застыла -- въ широко раскрытыхъ глазахъ показались слезы. Черезъ мгновеніе она уже исчезла въ свою кокорку, какъ спугнутая птица. Филиппъ Осипычъ грузно поднялся съ мѣста и, красный какъ ракъ, сконфуженно смотрѣлъ на косякъ двери.

-- Что, развѣ я не правду говорю?-- продолжалъ Иванъ Гаврилычъ, только теперь начинавшій сознавать неловкость своей выходки.

-- Мнѣ... мнѣ стыдно за васъ, Иванъ Гаврилычъ,-- какимъ-то сдавленнымъ голосомъ проговорилъ, наконецъ, Филиппъ Осипычъ и началъ торопливо прощаться.-- Съ человѣческой душой такъ поступать нехорошо... ребенокъ... нѣтъ, нехорошо.

-- Упрамый чоловікъ!-- проворчалъ Иванъ Гаврилычъ вслѣдъ уходившему другу, который не сдался ни на какіе уговоры Анны Петровны.

Нѣсколько дней "упрамый чоловікъ" не показывался совсѣмъ, а потомъ эта маленькая исторія забылась, и все пошло нестарому.

III.

Для меня въ жизни этихъ стариковъ являлось загадкой только одно: они почти никогда не говорили о своей службѣ на Уралѣ, или если разговоръ попадалъ на эту тэму, то сводили его на разныя общія мысли. Прожили люди полвѣка, и нечего вспомнить. Собственно старики, пожалуй, были и но прочь поболтать про старину, по стоило появиться Аннѣ Петровнѣ, и разговоръ порывался, какъ гнилая нитка.

-- Э, не стоитъ!.. отмахивался обѣими руками Иванъ Гаврилычъ.-- Вспоминать не стоитъ... шкода!

Какъ сейчасъ помню отличный зимній день съ легкимъ морозномъ, когда я предъ отъѣздомъ въ "Рассею" зашелъ проститься съ стариками. Анны Петровны не было дома -- она уѣхала навѣстить какую-то знакомую больную старушку. Филиппъ Осипычъ, конечно, былъ на лицо и въ гостиной помогалъ Мотренькѣ подбирать шерсти. Въ окна, чуть опушенныя первымъ снѣжкомъ, смотрѣли только вѣтви березъ и черемухъ; Лящикъ, свернувшись въ кольцо, лежалъ у самой печки, Иванъ Гаврилычъ жаловался на свою больную ногу, которая совсѣмъ сдурила.

-- Такъ вы уѣзжаете... задумчиво повторилъ онъ нѣсколько разъ и тяжело вздохнулъ.-- А, впрочемъ, молодымъ людямъ нечего сидѣть дома: повидите хорошихъ людей, можетъ, на югъ проѣдете... Да, хорошо, особенно если молодъ... гмъ.

Филиппъ Осипычъ оставилъ шерсти и молча усѣлся въ кресло около насъ. Мнѣ-какъ-то вдругъ сдѣлалось больно за этихъ стариковъ, встрепенувшихся при одной мысли о томъ, что вотъ молодой человѣкъ можетъ проѣхать даже въ Украину. Эхъ, кабы не старость да не Мотренька, которая пытливо смотрѣла на насъ своими свѣтлыми глазками... Дѣвочка только-что поступила въ третій классъ мѣстной прогимназіи и сегодня какъ-то особенно выглядѣла миловидно въ своемъ коричневомъ гимназическомъ платьецѣ-формѣ.

-- Такъ вы уѣзжаете... какъ эхо повторилъ Филиппъ Осипычъ и тяжело повернулся въ своемъ креслѣ, которое даже затрещало подъ нимъ.

-- Эхъ, и я махнулъ бы въ вами, коли бы не старость... прибавилъ онъ, дѣлая энергичный жестъ.-- Что мнѣ... право. Хоть бы однимъ глазкомъ взглянуть... да!.. У васъ еще будетъ лежать саженный снѣгъ, а тамъ ужъ все въ цвѣту: и яблони, и вишни, и еще бо зна то!..

Въ ожиданіи Анны Петровны мы незамѣтно разболтались, и разговоръ сомъ собой перешелъ на прошлое: какъ Иванъ Гаврилычъ боялся ѣхать на Уралъ, какъ плакала Анна Петровна, оставляя Украину, какъ потомъ они обжились здѣсь да здѣсь и помрутъ, не "повидѣвъ" жаркаго украинскаго солнышка. По пути вспомнили другихъ хохловъ, которые тоже обжились на Уралѣ, а потомъ бывшаго уральскаго главнаго начальника, николаевскаго генерала Глинку. Мотренька незамѣтно подсѣла къ намъ и жадно слушала эти невеселыя прощальныя рѣчи.

-- Вотъ упрамый былъ чоловікъ,-- повторялъ Иванъ Гаврилычъ, крутя головой.-- Я при Глинкѣ служилъ и ужъ знаю его... Отъ него осталась и теперь поговорка: "дѣлай мое и еладно, а свое ладно позабудь". Терпѣть не могъ, чтобы ему противорѣчили въ чемъ нибудь: ни, боже мой!.. Гроза былъ... Тогда, вѣдь, все повоенному было, въ струнку, а Глинки всѣ боялись, какъ огня.

Старики вдругъ разошлись, и анекдоты о "старомъ добромъ времени" посыпались сами собой. Да и было что разсказать...

-- Выпало Глинка идетъ по заводу -- землетрясеніе,-- ораторствовалъ Иванъ Гаврилычъ, входя въ азартъ.-- Всѣ стоятъ на вытяжку, а чуть носки врозь или пуговица не застегнута -- на гауптвахту. Горныхъ инженеровъ на гауптвахту садили, а про офицеровъ и говорить нечего, потому что у Глинки въ рукахъ была и военная власть. На казенныхъ заводахъ все было устроено повоенному: вездѣ часовые, фельдфебели, курьеры... Съ Глинкой шутки были плохія: кого угодно достанетъ. На что частные заводы, и тѣ у него въ ежовыхъ рукавицахъ сидѣли, потому что вездѣ орудовали наша братья, горные исправники. Мы, вѣдь, тоже военную власть имѣли. Это не то, что нынче, когда какой нибудь заводскій управитель горнаго исправника чуть за папиросами въ лавочку не посылаетъ. Тогда только и людей было, что крѣпостные да военные -- строгость вездѣ невѣроятная... На заводахъ все свое заводское начальство было изъ крѣпостныхъ: и управителя, и управляющіе, и смотрителя. Чуть какіе неполадки на заводѣ: рабочій провинился, служащій набѣдокурилъ,-- сейчасъ управитель черкнетъ записку и съ запиской къ исправнику, а тутъ разговоры короткіе: раздѣвайся, братику, и ложись.

-- Булб и это... подтвердилъ Филиппъ Осипычъ и зашагалъ по комнатѣ своими тяжелыми шагами.

Короткій зимній день уже кончался, и въ окна глядѣли быстро наступавшія зимнія сумерки. Бесѣда продолжалась съ прежнимъ одушевленіемъ, и никто не позаботился достать огня. Оедоня раза два заглядывала въ двери, но разговаривалъ самъ панъ, и она исчезала какъ тѣнь. Пора обѣда давно прошла, во за разговорами никто этого не чувствовалъ.

-- Когда я пріѣхалъ на Уралъ,-- продолжалъ Иванъ Гаврилычъ:-- Глинка меня сейчасъ же отрядилъ на шипицнискіе заводы -- мѣсто хорошее, по отвѣтственное. Пятьдесятъ тысячъ населенія, и народъ самый безголовый. Знаете, ужасное положеніе: или свою голову подставляй, или другаго подводи, Ну, только въ службѣ я самъ не хуже Глинки былъ: приказано -- исполняй. Разсуждать не наше дѣло, а начальство знаетъ. На то служба... И бывали случаи, чортъ возьми... да!.. Недалеко ходить, вотъ хоть съ Филиппомъ Осипычемъ -- такую непріятность онъ мнѣ устроилъ... Пріѣзжаю я на III ипинскіе заводы, а онъ тамъ главнымъ кассиромъ служитъ -- свой домъ, енотовая шуба, дѣти большія ужъ были у него. Ну, разумѣется, мы познакомились и бывали другъ у друга за-просто. Онъ хоть и числился крѣпостнымъ, но вездѣ былъ принятъ, и даже, когда уѣзжалъ Глинка, то обѣдалъ вмѣстѣ съ нами. Понимаете: свой человѣкъ. Хорошо...

Филиппъ Осипычъ сдѣлалъ какое-то движеніе, но Иванъ Гаврилычъ перебилъ его:

-- Э, не нравится, упрамый чоловікъ... А я таки разскажу: это у меня на совѣсти. Да, такъ я пріѣхалъ на заводы и, конечно, сейчасъ свои порядки вездѣ: вы хороши, и я хорошъ, вы намордовали -- не погнѣвайтесь. Я присягу принималъ... Хорошо-съ. Только въ одно прекрасное утро сижу я въ своей канцеляріи, входитъ вѣстовой и подаетъ бумагу отъ заводскаго управленія. Вскрываю конвертъ и читаю: "При семъ ордерѣ за No такимъ-то препровождаемъ къ вамъ, ваше высокоблагородіе, нашего крѣпостнаго человѣка Филиппа Шинкаревка, съ которымъ просимъ поступить по закону, а впредь до распоряженія высшаго начальства пусть служитъ у васъ въ качествѣ оренбургскаго казака... А впрочемъ, имѣемъ честь и т. д." Даже глазамъ своимъ не повѣрилъ; что за чортъ, двойникъ попался. Выхожу въ переднюю, а тамъ и самъ Филиппъ Шинкаренко стоитъ, да еще и въ енотовой шубѣ -- ну, безъ ножа зарѣзалъ. Но вѣдь я присягу принималъ -- подхожу и прямо къ нему: "Ты Филиппъ Шинкаренко?" Молчитъ, какъ баронъ... Представьте мое дурацкое положеніе?.. Онъ тамъ нагрубилъ что-то главному управителю, а его ко мнѣ въ казаки посылаютъ... Выслалъ лишнихъ людей и говорю: "Ну, Филиппъ Осипычъ, посадилъ ты меня, а я сдѣлать для тебя ничего не могу". "Да вѣдь, говоритъ, у меня дѣти большія, Иванъ Гаврилычъ, какъ же я въ казакахъ у васъ буду служить!"... "Это ужъ твое дѣло, говорю, а у меня одна голова на плечахъ. Пока дамъ такую работу, что но твоей силѣ будетъ: носи бумаги, карауль -- не обижу". Молчитъ... Нѣтъ, вы только представьте себѣ мое положеніе?... Сводной стороны, законъ, а съ другой -- спой братъ хохолъ, да еще знакомый человѣкъ. Ну-съ, что бы, вы думаете, онъ устроилъ со мной? посылаю ему бумагу отнести куда нибудь -- нейдетъ... Вотъ тебѣ разъ! Я, значитъ, для своего человѣка долженъ кривить душой: другихъ за это какъ Сидорову козу лупцовалъ, а тебя миловать буду. Хорошо. Для перваго раза сдѣлалъ замѣчаніе: молчитъ и только переминается... Второй разъ посылаю съ бумагой -- тоже самое. Я его оштрафовалъ. Въ третій то же -- я на два дня подъ арестъ посадилъ. Упрамый человѣкъ, однимъ словомъ, и больше ничего! Ну, кончилось дѣло тѣмъ, что я велѣлъ ему засыпать десятокъ горячихъ... и засыпали.

Этотъ эффектный конецъ былъ прерванъ глухими рыданіями Мотреньки, про которую всѣ забыли и которая выслушала весь разсказъ отъ начала до конца. Въ комнатъ было уже темно, и мы съ трудомъ отыскали присѣвшую на полъ дѣвочку.

-- Писанка... крашанка... шепталъ Филиппъ Осипычъ, напрасно стараясь поднять ее на ноги.

-- Неужели все это правда?... шептала дѣвочка сквозь слезы.-- Господи, да что же это такое?!... дядечку, родненькій...

Эта сцена была прервана появившеюся въ дверяхъ Анной Петровной. За ней стояла Ѳедоня съ лампой въ рукѣ. Всѣ были смущены, но Филиппъ Осипычъ быстро наклонился къ рыдавшей Мотренькѣ и проговорилъ:

-- Крашанка... та я-жъ его самъ вздулъ бы до пиченокъ. Таке время поганске було...

Д. Сибирякъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 6, 1887