Михайловский Николай Константинович - Черноземныя поля. Роман Евгения Маркова. 2 тома. Спб. 1878

Черноземныя поля. Романъ Евгенія Маркова. 2 тома. Спб. 1878.

Г. Евгеній Марковъ, знаменитый критикъ, публицистъ и беллетристъ, какъ извѣстно всему русскому читающему люду, разродился недавно на страницахъ "Дѣла" огромнымъ романомъ, скромно, но многозначительно озаглавленнымъ "Черноземныя поля". Теперь этотъ романъ, стараніями купца Вольфа, изданъ въ двухъ жирныхъ томахъ. Какъ и все, что пишетъ г. Марковъ, онъ написалъ очень прилично, очень гладко, очень, скажемъ, "ловко"; въ немъ много чрезвычайно возвышенныхъ мыслей, изложеннымъ тѣмъ изящно-изысканнымъ, немножко черезчуръ манернымъ языкомъ, съ неизбѣжными иллюстраціями изъ священнаго писанія, который составляетъ въ нашей литературѣ исключительную привилегію г. Маркова; много драматическихъ событій (три убійства, одинъ пожаръ, нѣсколько изнасилованій, и проч.), производящихъ необыкновенный эффектъ; многое множество, наконецъ, бытовыхъ сценъ деревенской жизни, написанныхъ перомъ нетолько "ловкаго", но и совершенно компетентнаго разскащика, перомъ "человѣка земли", созерцающаго жизнь мужика не изъ туманнаго далека петербургскихъ болотъ, а въ непосредственной близости, съ полною возможностью вложить куда слѣдуетъ свои скептическіе персты. Правда, общая архитектура романа очень неуклюжа; г. Марковъ, надо прямо сказать, рѣшительно не обладаетъ беллетристическимъ талантомъ, и, несмотря на обиліе драматическихъ эпизодовъ и разныхъ курьёзныхъ авантюръ, романъ, какъ романъ, производитъ достаточно-таки усыпляющее дѣйствіе. Но г. Марковъ не заурядный бытописатель, а пропагандистъ, и суть дѣла заключается не въ фабулѣ, а въ основной тенденціи. А тенденція романа -- преблагороднѣйшая и самоновѣйшей чеканки, вплотную соприкасающаяся съ одной изъ самыхъ нашихъ жгучихъ "злобъ дня". Г. Евгеній Марковъ занялся реабилитированіемъ "деревни" съ точки зрѣнія просвѣщеннаго либерала, который о невозможномъ не мечтаетъ, въ утопіи не вѣритъ, благоразуменъ, умѣренъ, аккуратенъ, застегнутъ на всѣ пуговицы своего приличнаго "Пальмерстона", и не выноситъ идей, которыя, по французскому выраженію, cassent les vitres.

Центръ тяжести романа заключается въ интересной особѣ бывшаго профессора, землевладѣльца и надворнаго совѣтника Анатолія Николаевича Суровцова, личность котораго г. Марковъ рисуетъ съ очевидною симпатіею: "се человѣкъ", по его мнѣнію. Умственная и нравственная солидарность гг. Маркова и Суровцова не подлежитъ сомнѣнію уже въ виду одного того обстоятельства, что Суровцовъ, мѣстами, говоритъ почти буквальными цитатами изъ статей самого Маркова. Это было бы трогательно, еслибы не было такъ комично. Любимчики автора не скупятся на комплименты другъ другу и тѣмъ самымъ, по необходимости, воскуриваютъ ѳиміамъ и самому автору, вполнѣ раздѣляющему и ихъ мысли, и ихъ чувства, и ихъ мнѣніе о себѣ. По заявленію Суровцова, героиня романа, нѣкая Надежда Трофимовна Коптева (впослѣдствіи madame Суровцева) -- "герой, женщина великаго духа" (II, 76), "профессоръ правды, доброты и любви" (II, 142). "Не даромъ тебя зовутъ дома Правда Трофимовна" прибавляетъ Суровцовъ. Женщина великаго духа не остается въ долгу, и съ своей стороны завѣряетъ, что Суровцовъ "долженъ быть учителемъ общества, а не дѣтей. Онъ долженъ проповѣдывать цѣлому міру (II, 136)". "О, онъ совсѣмъ особенный человѣкъ! Ему бы нужно жить въ самой образованной странѣ, среди самыхъ лучшихъ людей... Все, что говоритъ онъ, такъ умно, такъ нужно всѣмъ. Еслибы люди слушались его (т е. Маркова-Суровцова), весь міръ сталъ бы лучше" (II, 43). Въ заключеніе, "профессоръ правды" приравниваетъ Суровцова къ Гарибальди, а такимъ манеромъ передъ изумленными глазами читателя возникаетъ лучезарный образъ Маркова-Суровцова Правды Трофимовны-Гарибальди. Есть отчего въ отчаянье придти!

Необыкновенныя качества Гарибальди Шишовскаго Уѣзда (такъ, съ остроумною ироніею, назвалъ мѣсто дѣйствія г. Марковъ) не должны, впрочемъ, слишкомъ изумлять читателя. Суровцовъ -- избранникъ изъ тысячей. Будучи еще ребенкомъ, онъ говаривалъ своей сестрѣ: "Лиза, будемъ играть съ тобою вмѣстѣ въ добро". Доживши до 28 лѣтъ, онъ нисколько не утратилъ влеченія къ добру, и весь романъ, въ сущности, состоитъ въ описаніи того, какъ Суровцовъ, въ качествѣ земскаго дѣятеля, "играетъ въ добро", отнюдь, однакоже, не нарушая правилъ приличнаго благоразумія. "Упразднители современнаго общества" въ своихъ рядахъ его не увидятъ. "Не выдумывая себѣ задачи выбивать мужика изъ его сферы и морочить его вздорами, которые его не приведутъ ни къ чему доброму, однимъ словомъ, признавая мужика мужикомъ, а не чѣмъ-нибудь инымъ, Суровцовъ, въ то же время, отъ души былъ бы радъ облегчить тяжкую обстановку мужицкаго быта и снабдить этотъ бытъ хотя нѣкоторыми полезными условіями" (I, 61). Суровцовъ, очевидно, держится того мнѣнія, что всякому человѣку положенъ свой предѣлъ, "выбивать" изъ котораго его отнюдь не слѣдуетъ. Не будемъ съ нимъ спорить объ этомъ. Замѣтимъ только, что Мененій Агриппа гораздо ранѣе и много убѣдительнѣе Суровцова доказывалъ ту же самую мысль, которую, однакоже, "пальцы отъ ноги" (выраженіе шекспировскаго Мененія), почему-то никакъ не желаютъ себѣ усвоить. За всѣмъ тѣмъ, Суровцовъ очень горячо сочувствуетъ мужику, по крайней мѣрѣ, очень горячо говоритъ о своемъ сочувствіи. "Надо представить себѣ положеніе мужика! говоритъ Суровцовъ.-- Онъ все отдалъ намъ, поступился въ пользу нашу всѣми своими правами; онъ всѣхъ слушается, всѣмъ кланяется, всѣмъ платитъ, на всѣхъ работаетъ... Его выручку отбираютъ, его лошадь гонятъ подъ нарядъ, его хлѣбъ. продаютъ за недоимку, его работника уводятъ чинить дорогу или караулить мертвое тѣло. Мужикъ все молчитъ, все дѣлаетъ. Бога ради! Надо же сколько нибудь жалости къ нему. Вѣдь долженъ же онъ получить за это безропотное тягло хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь осязательную выгоду. А что-жъ онъ получаетъ?" (II, 49). Да, это вопросъ. Какъ же быть? А очень просто: Суровцовъ "положилъ основнымъ камнемъ своего дѣла устройство сельскихъ училищъ въ Шишовскомъ Уѣздѣ, въ заранѣе предназначенномъ числѣ и по заранѣе выработанному типу" (II, 55), это во-первыхъ. Во-вторыхъ, "очень много хлопоталъ объ устройствѣ земской больницы" (II, 56). Но "онъ видѣлъ, какими путами окружала бѣдность мужика. Образованіе и здоровье должны были помочь бѣдности, а бѣдность подкапывала и то и другое. Какъ было выйти изъ этого ложнаго круга?" Отвѣтъ явился самъ собою: "ссудосберегательный кассы могли, по убѣжденію Суровцова, значительно пособить мужику" (II, 58). И такъ вотъ суровцовское рѣшеніе задачи "снабдить мужицкій бытъ нѣкоторыми полезными условіями". Мы ничего не имѣемъ ни противъ школъ, ни противъ больницъ, ни противъ ссудо сберегательныхъ кассъ, хотя, употребляя метафору самого же Суровцова, не считаемъ ихъ тѣмъ мѣднымъ зміемъ, на который достаточно взглянуть съ вѣрою, чтобы исцѣлиться отъ всѣхъ недуговъ. но какъ бы то ни было, Америка, открываемая съ такою помпою Суровцовымъ, давнымъ давно открыта, и нашъ Гарибальди стучится въ отворенную дверь. Не стоило Суровцеву восклицать такъ патетически: "Да, друзья мои, сладокъ жребій Цинцинната"! (I, 64) и не стоило самому г. Маркову ставить на высокій пьедесталъ мизерную фигурку своего фаворита, если все дѣло сводится къ тому, о чемъ толкуютъ и хлопочутъ, безъ претензіи "быть учителями общества и проповѣдывать цѣлому міру" всѣ наши либеральные земскіе дѣятели -- имъ же имя легіонъ. Эта "игра въ добро" намъ слишкомъ знакома, и, по правдѣ сказать, намъ до тошноты надоѣли эти, такъ называемые, дѣятели, у которыхъ, по пословицѣ, на рубль амбиціи и на грошъ аммуниціи. Правда, Суровцовъ не удовлетворяется своею дѣятельностью. Онъ даетъ понять, что его намѣренія и планы очень широки: "Жолаю я очень многаго, желаю? можно сказать, Богъ знаетъ чего", говоритъ онъ (II, 51). Неизвѣстно чего собственно онъ желаетъ, но какъ бы то ни было, онъ такъ и остается при одномъ желаніи, такъ какъ нельзя же думать, что больницы, школы, кассы именно и есть желанное "Богъ знаетъ что". Это обстоятельство, впрочемъ, нисколько не вредитъ ни его самомнѣнію, ни его самодовольству. "Я съ спокойнымъ удовольствіемъ работаю на пользу общества, хотя сознаю, какъ ничтожна эта польза въ сравненіи съ громадностью общественныхъ потребностей и задачъ. Тайна моего спокойствія -- твердый, естественный взглядъ на вещи, можете обзывать этотъ взглядъ эпикурейскимъ, оптимистическимъ, если хотите олимпійскимъ и какимъ вамъ угодно, въ немъ дѣйствительно есть много эпикурейскаго, только не въ пошломъ смыслѣ, а въ возвышенномъ философскомъ смыслѣ, какой придавали этому направленію его основатели. Да, повторяю вамъ, я твердъ и спокоенъ, какъ Зевесъ на своемъ Олимпѣ..." (II, 346). "Зевесъ на Олимпѣ" -- это, конечно, немного сильно сказано, тѣмъ болѣе, что, по откровенному при-знанію г. Маркова, Суровцову нерѣдко случалось и ругнуть и пугнуть мужика" (I, 60), т. е. утрачивать на время свое олимпійское спокойствіе. Но это не важно, и, вѣроятно, ругая и припугивая мужиковъ, Суровцовъ походилъ не на обыкновеннаго русскаго помѣщика, у котораго "лопнуло терпѣніе съ этими скотами", а на того же Зевса, гнѣвно мечущаго свои перуны въ преступившихъ его державную волю. Твердость и спокойствіе зевесоподобнаго Суровцова совершенно естественны. По его мнѣнію, должно признаться, что "все обстоитъ благополучно, все идетъ своимъ естественнымъ путемъ, если судить міръ, какъ міръ, какъ реальное существованіе во времени и пространствѣ, а не какъ баснословные сады звонкотласыхъ гесперидъ въ Ѳеогоніи Гезіода", и хотя, съ другой стороны, нельзя не сознаться, что "сквернаго много, ужасъ, какъ много", но -- "я его считаю естественнымъ, неизбѣжнымъ, въ порядкѣ вещей" и "также мало претендую на существованіе безнравственныхъ стихій человѣчества, какъ на градъ, на морозы, на засухи". "Если хотите, съ обычною своею скромностью.прибавляетъ Суровцовъ:-- я въ этомъ смыслѣ маленькій Бисмаркъ, маленькій желѣзнѣй графъ про свой обиходъ" (II, 348, 349). Проскользнувши такимъ манеромъ между Сциллою роковой необходимости реальныхъ фактовъ и Харибдою законности человѣческихъ "идеаловъ, не уживающихся съ этими фактами, между Бисмаркомъ и Шиллеромъ, нахваставшись и навравши съ три короба, Суровцовъ можетъ считать дѣло окончательно разъясненнымъ въ теоретическомъ отношеніи. Чтоже касается практической стороны его дѣятельности, то реформаторскія затѣи земскаго Петра Великаго (дѣлая это сравненіе, мы только исправляемъ непростительное упущеніе г. Маркова) окончиваются плачевно: вашъ реформаторъ не справился съ разными подвохами своихъ обскурантныхъ коллегъ, женился на Правдѣ Трофимовнѣ Коптевой, "стройная и прочная, молодая красота которой удовлетворяла и зоологическое и художественное чувство его" (II, 349), и, предоставивши шишовцевъ ихъ собственной участи, уѣхалъ съ женою за границу искать по свѣту, гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ. Скатертью дорога, само собою разумѣется.

Таковъ герой г. Маркова, какъ общественный дѣятель. Мы старались охарактеризовать его собственными словами, почти не сопровождая ихъ комментаріями, такъ какъ они, эти слова, очень хорошо говорятъ сами за себя и мало нуждаются въ поясненіяхъ. Намъ, русскимъ читателямъ и русскимъ людямъ, хорошо знакомъ этотъ типъ, выдаваемый г. Марковымъ за рѣдкую диковинку -- знакомъ и изъ данныхъ литературы, и изъ данныхъ дѣйствительной жизни. Литература наша, къ чести ея будь сказано, не разъ оцѣнивала по достоинству этихъ самодо вольныхъ межеумковъ, этихъ Мессалинъ мысли, у которыхъ отъ роду не бывало за душею никакого крѣпкаго вѣрованія, никакого дѣйствительнаго убѣжденія и которые поэтому съ "легкимъ сердцемъ" и съ совершенно яснымъ лбомъ могутъ балансировать между діаметрально противоположными воззрѣніями. Для людей этого типа найти истину -- значитъ найти болѣе или менѣе удачный компромиссъ и ихъ "твердый, естественный взглядъ" на природу состоитъ въ эстетическомъ любованіи и травою, которую съѣдаетъ овца, и овцою, пожираемою волкомъ, и волкомъ, подстрѣленнымъ мужикомъ, и мужикомъ, "припугнутымъ" г. Суровцовымъ. Г. Евгеній Марковъ совершенно напрасно силится хитрою метафорою оправдать и даже восхвалить незавидную многосторонность своего героя. "Я глубоко уважаю ихъ, этихъ людей сплошного синяго, сплошного краснаго, сплошного желтаго цвѣта: они замѣтнѣе нашего брата, ихъ вліяніе всѣмъ чувствительно. Но я самъ -- за полный спектръ, за всѣ семь цвѣтовъ, слитые въ одинъ бѣлый цвѣтъ. Онъ пріятнѣе, нужнѣе и доступнѣе моему глазу. Не завидую имъ" (II, 343). Такъ говоритъ г. Марковъ устами своего Суровцова. Но звонкою фразою не прикроешь той нравственной нищеты и наготы, которая характеризуется поговоркой: "ни Богу свѣча, ни чорту кочерга". Въ старой дѣтской сказкѣ, волкъ, желая выдать себя за овцу, подковываетъ свой языкъ. Въ сказкѣ помнится, волку удалась его продѣлка, но мы не дѣти и въ дѣйствительной жизни подкованный языкъ рѣдко кого обманываетъ. Нѣтъ ничего тайнаго, что бы не стало явнымъ со временемъ. и нѣтъ такой маски, которая бы навсегда и отъ всѣхъ глазъ могла закрыть собою хитрую и пронырливую физіономію какого-нибудь іезуита или ослиныя уши какого-нибудь идіота. "Какихъ ни вымышляй пружинъ, чтобъ мужу бую умудриться", какъ ни подковывай свой языкъ, на какіе лады не изворачивай послушную фразу, но если у васъ на языкѣ медъ и на сердцѣ полынь -- всякая честная душа живо почувствуетъ всю горечь вашего полыннаго лицемѣрія и съ негодованіемъ и съ омерзеніемъ оттолкнетъ васъ, какъ отталкиваютъ жабу, наступивши случайно на ея холодное и скользкое тѣло. А въ практическомъ отношеніи почти совершенно все равно -- отъ слабости ума или отъ низости характера происходитъ эта, восхваляемая г. Марковымъ, спектральная безцвѣтность или многоцвѣтность.

Что касается собственно Суровцова, то намъ кажется, что въ немъ не столько преднамѣренной злостности, сколько самаго безнадежнаго тупоумія. Это не Иванъ Непомнящій, умышленно и сознательно забывающій свои же собственныя слова и мысли, а именно Иванушка-дурачекъ, самымъ простодушнымъ образомъ не понимающій самого себя. Какъ истому дурачку, ему нравится гораздо больше форма, чѣмъ сущность, и для него звонкая, кудрявая фраза все равно, что новая красная рубашка или писаная торба. Мы думаемъ такъ потому, что въ сферѣ личной жизни и личныхъ отношеній Суровцовъ является такимъ безнадежнымъ идіотомъ и такимъ неизлечимымъ фразёромъ и позёромъ, что подозрѣвать его въ сознательномъ лицемѣріи значило бы дѣлать слишкомъ много чести его умственнымъ способностямъ. Въ библіографической статейкѣ мы не имѣемъ возможности прослѣдить основательно всѣхъ "Исаія ликуй" на похоронахъ и "со святыми упокой" на свадьбахъ нашего Иванушки, но укажемъ два-три образчика "болѣзненной любви бѣднаго дурачка къ словеснымъ и несловеснымъ эффектамъ. Вотъ, напримѣръ, Суровцовъ бросается въ горящую избу спасать человѣка, въ присутствіи своей невѣсты: "приподнявшись одною ногою на окно, Анатолій (Иванушка тожь) вдругъ обернулся къ ней, весь блѣдный, и улыбнулся на прощанье такой улыбкой, которую никогда потомъ не могла забыть Надя.." (II, 122). Иванушка, улыбающійся во весь свой широкій ротъ, среди пламени и дыма -- какая картина! Выскочивши изъ избы и лежа, съ переломленною ногою, одинъ на площади, среди огня, Иванушка, даже "въ рукахъ у смерти" (такъ озаглавлена глава) и наединѣ съ самимъ собою не можетъ думать иначе, какъ ухищренными метафорами: его мучитъ жажда, и, глядя на лежащій вблизи боченокъ съ квасомъ, онъ "грезитъ: да вѣдь я въ аду... Въ ногѣ у меня сидитъ смерть и держитъ меня. А вонъ тамъ, гдѣ боченокъ, тамъ лоно Авраама... Нужно подождать; кто-нибудь придетъ омочить палецъ... (II, 126). А то такъ Иванушка начинаетъ, одинъ на одинъ, отговаривать нѣкую Лиду отъ задуманнаго брака съ богатымъ калѣкой. "Зачѣмъ вамъ продавать себя?" бухаетъ онъ. Дѣвушка, конечно, вспыхиваетъ, кричитъ ему "не смѣйте!" прогоняетъ его, и нашъ дурачекъ, уходя, дѣлаетъ такое размышленіе: "Въ Крутогорскѣ невозможны бы были ни Галилейскій учитель, ни Петръ Аміенскій" (219, II). Затѣмъ онъ является къ своему университетскому товарищу, адвокату Прохорову и, узнавши, что онъ хотѣлъ бы сдѣлать предложеніе той же Лидѣ, говоритъ: "брось ты ихъ развѣ это жена? За нею хорошо ухаживать, но жить съ нею вратъ-ли можно. Это ундина: вся изъ брызгъ" (260, II). Зачѣмъ же ты, Иванушка, отговаривалъ ундину-Лиду? Дурачекъ! Продолжая глупить, Иванушка выпиваетъ у Прохорова лишнее и начинаетъ громить адвокатовъ. Онъ сравниваетъ ихъ "съ публичной женщиною; вѣдь это чистая проституція мысли" (264, II). Спутавшись, по своему обыкновенію, въ своихъ изобличеніяхъ, онъ опять-таки кричитъ: "Не ставьте каждое лыко въ строку! Не сбивайте меня" (272). Я, молъ, самъ собьюсь. Въ заключеніе, онъ обращаетъ свои перуны на роскошный ужинъ адвоката: "каждая бутылка 3--4 рубля и бутылокъ дюжины. Вѣдь на одну нынѣшнюю вечеринку прокормишь цѣлый годъ нѣсколькихъ пролетаріевъ" (272). Выругавшись всласть, Иванушка, какъ ни въ чемъ не бывало, садится за изобличенный имъ такъ краснорѣчиво ужинъ и поужиналъ, ни разу ни подавившись. И такъ далѣе, много еще хорошихъ вещей натворилъ и наговорилъ Иванушка, всего не перечислишь. Какъ извѣстно, прототипъ Суровцова расплачивается за неумѣстное рвеніе своимъ единственнымъ капиталомъ -- своими боками. У г. Маркова, Суровцовъ, напротивъ того, вездѣ остается побѣдителемъ, всѣхъ приводитъ въ тупикъ и въ смущеніе и даже на прямую его угрозу отколотить палкой интриговавшаго противъ него предводителя дворянства, тотъ только и нашелся, что "пробормотать: мы съ вами увидимся. Это не пройдетъ вамъ даромъ". Едва ли г. Марковъ не слишкомъ увлекся своимъ, впрочемъ, совершенно естественнымъ пристрастіемъ къ своему герою и не погрѣшилъ противъ художественной правды: ну, кого, въ самомъ дѣлѣ, можетъ смутить такой слюнявый идіотъ, какъ Иванушка? И думается, крѣпко думается намъ, что авторъ скрылъ отъ насъ печальную истину, что, очутившись въ Швейцаріи, "женщина великаго духа" часто и подолгу растирала своему "герою" бока и спину -- ибо какъ же иначе? Это въ порядкѣ вещей: у кого два лица, у того и двѣ спины и будетъ ли онъ Тартюфъ-народолюбецъ или просто расшибающій объ полъ лобъ усердный дурачекъ -- все равно, подобающее ему будетъ ему аккуратно воздано.

"Отечественныя Записки", No 3, 1878