Маколей Томас Бабингтон - Петрарка

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

III. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.

Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена

Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870

Переводъ подъ редакціею г. Резенера.

РАЗБОРЪ ВАЖНѢЙШИХЪ ИТАЛЬЯНСКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ.

II. ПЕТРАРКА.
(Апрѣль, 1824.)

Et vos, о lauri, carpara, et te, proxima myrte
Sic positae quoniam suaves miecetis odores.
Вергилій.

Трудно назвать другаго писатели, котораго знаменитость была бы такъ же распространена и такъ же продолжительна, какъ знаменитость Петрарки. Со времени его смерти прошло четыре вѣка съ половиной. Однако жители всѣхъ странъ западнаго міра еще такъ же близко знакомы съ его характеромъ и его приключеніями, какъ съ наиболѣе славными именами и съ самыми недавними анекдотами своей собственной исторіи литературы. Это, поистинѣ, рѣдкое отличіе. Порицатели Петрарки должны признать, что она не могло быть пріобрѣтено поэтомъ, лишеннымъ заслугъ. Его поклонники едвали станутъ утверждать, что достоинства Петрарки сами по себѣ могли бы возвести его на высоту европейской извѣстности, какой еще не достигали ни Шекспиръ, ни Мильтонъ, ни Данте, и обладаніе которою такъ долго не удерживалъ за собою, можетъ быть, ни одинъ изъ новыхъ писателей, за исключеніемъ Сервантеса, и его же, Петрарки.

Не трудно найти нѣкоторыя изъ причинъ, которымъ этотъ великій человѣкъ обязанъ своею знаменитостью, несоразмѣрною, по моему мнѣнію, его дѣйствительнымъ правамъ на поклоненіе человѣчества. Вопервыхъ, онъ эготистъ. Эготизмъ въ разговорѣ ненавистенъ всѣмъ. Влюбленные, и, я думаю, только одни влюбленные, извиняютъ въ немъ другъ друга. Никакія заслуги, никакіе таланты, никакое умѣнье нравиться не дѣлаютъ эготизмъ сноснымъ. Благодарность, поклоненіе, интересъ, страхъ -- едва ли могутъ удержать людей, осужденныхъ слушать его разглагольствованія, отъ проявленія досады и утомленія. Бездѣтный дядя, могущественный патронъ едва могутъ добиться этой снисходительности. Мы выходимъ изъ мальпоста во время бури и садимся на козлы, чтобы только не слышать исторіи нашего спутника. Капелланъ кусаетъ губы въ присутствіи архіепископа. Мичманъ зѣваетъ за столомъ перваго лорда адмиралтейства. Но, по какой бы то ни было причинѣ, эта привычка, язва разговора, придаетъ сочиненіямъ остроту, какой не можетъ сообщить имъ ничто иное. Руссо сдѣлалъ самый смѣлый опытъ въ этомъ родѣ и успѣлъ вполнѣ. Въ наше время лордъ Байронъ, рядомъ попытокъ того же самаго свойства, сдѣлалъ себя предметомъ всеобщаго интереса и поклоненія. Вордсвортъ писалъ съ болѣе сильнымъ, но не столь явнымъ эготизмомъ и пріобрѣлъ секту поклонниковъ, сравнительно малую числомъ, но наиболѣе восторженную въ своемъ обожаніи. Нѣтъ надобности умножать примѣры. Даже теперь всѣ области литературы наводнены попрошайками славы, которые стараются возбудить наше участіе, выставляя на показъ всѣ уродливой своего ума и срывая повязку со всѣхъ гноящихся язвъ своего чувства. Нѣтъ недостатка и въ лицахъ, которыя, въ подражаніи своимъ образцамъ, пищимъ, идутъ еще дальше: они находятъ, что выконючить подачку у зрителя, притворяясь калѣкой и немощнымъ, гораздо легче, нежели добыть деньги честнымъ трудомъ, къ которому ояя способны по своему здоровью и по своей силѣ. Между тѣмъ легковѣрная публика жалѣетъ и холитъ эту заразу, для излеченія которой нужны только рабочій домъ со ступальней, да плеть. Эта хитрость, часто удающаяся глупцамъ, придаетъ непреодолимое очарованіе произведеніямъ, которыя обладаютъ внутренними достоинствами. Мы всегда желаемъ знать что-нибудь о характерѣ и положенія тѣхъ, которыхъ сочиненія мы прочли съ удовольствіемъ. Мѣста, гдѣ Мильтонъ намекаетъ на обстоятельства своей жизни, читаются, можетъ быть, чаще и съ большимъ интересомъ, чѣмъ всѣ другіе стихи его поэмъ. Забавно видѣть, съ какимъ трудомъ критики старались отъискать въ поэмахъ Гомера нѣсколько намековъ относительно его положенія и чувствъ. Согласно одной гипотезѣ, онъ хотѣлъ описать себя самого подъ именемъ Демодока. Другіе утверждаютъ, что онъ одно и то же лицо съ Феміемъ, котораго жизнь пощадилъ Улиссъ. Эта наклонность человѣческаго ума, мнѣ кажется, объясняетъ, въ большой степени, огромную популярность поэта, котораго сочиненія представляютъ, почти исключительно, выраженіе его личныхъ чувствъ.

Вовторыхъ, Петрарка былъ не просто эготистъ, но эготистъ влюбленный. Описываемыя имъ надежды и опасенія, радости и горести происходили отъ страсти, которая, изъ всѣхъ страстей, имѣетъ обширнѣйшее вліяніе и болѣе другихъ живетъ воображеніемъ. Онъ обладаетъ также другимъ громаднымъ преимуществомъ. Онъ былъ первымъ замѣчательнымъ поэтомъ любви, явившимся послѣ великаго переворота, который измѣнилъ не только политическое, но и нравственное состояніе міра. Греки, которые, въ своихъ общественныхъ учрежденіяхъ и литературныхъ вкусахъ, были діаметрально противоположны восточнымъ народамъ, представляли значительное сходство съ ними въ своихъ домашнихъ привычкахъ. Подобно имъ, они презирали умственныя способности женщинъ и держали послѣднихъ въ заключеніи; и къ числу наименѣе ужасныхъ золъ, произведенныхъ этою гибельною системой, принадлежало то, что всѣ совершенства ума и все очарованіе манеръ, которыя, въ высоко-цивилизованный вѣкъ, бываютъ вообще необходимы для возбужденія привязанности мужчинъ къ женщинамъ,-- были монополизированы Фринами и Ламіями. Необходимыхъ элементовъ честной и рыцарской любви нигдѣ нельзя было найти соединенными. Матроны и ихъ дочери, заключенныя въ гаремахъ,-- тупыя, невоспитанныя, несвѣдущія ни въ чемъ, кромѣ механическихъ искусствъ, почти невидимыя до замужества,-- рѣдко могли возбудить интересъ; между тѣмъ ихъ блистательныя соперницы -- эти полу-граціи и полу-гарпіи, изящныя и образованныя, но вѣтренныя и жадныя,-- никогда не могли внушить въ себѣ уваженія.

Состояніе общества въ Римѣ было въ этомъ отношеніи гораздо счастливѣе, и латинская литература раздѣляла это преимущество. Римскіе поэты рѣшительно превзошли греческихъ въ изображеніи страсти любви. Нѣтъ предмета, о которомъ они говорили бы съ большимъ успѣхомъ. Овидій, Катуллъ, Тибуллъ, Горацій и Проперцій, не смотря на всѣ свои недостатки, должны быть поставлены высоко въ этой области искусства. Къ нимъ я присоединилъ бы еще моего любимца Плавта, который, хотя заимствовалъ свои сюжеты изъ Греціи, но оригиналы своихъ очаровательныхъ женскихъ характеровъ нашелъ, какъ я подозрѣваю, въ Римѣ.

Однако, и здѣсь оставалось еще много дурнаго, и во время упадка великой имперіи все, что было гибельнаго въ ея домашнихъ учрежденіяхъ, выказалось съ большею силой. Подъ вліяніемъ правительствъ, въ одно и то же время зависимыхъ М деспотическихъ, которыя, раболѣпствомъ предъ своими врагами, покупали право топтать своихъ подданныхъ, римляне клали въ самое жалкое состояніе изнѣженности и низости. Національный характеръ состоялъ изъ лжи, трусости, лѣни и сознательнаго и безропотнаго униженія. Подобный характеръ рѣшительно несовмѣстенъ съ сильными страстями. Въ особенности любовь,-- которая, въ новѣйшемъ смыслѣ этого слова, заключаетъ въ себѣ покровительство и преданность съ одной стороны, довѣренность съ другой, уваженіе и вѣрность съ обѣихъ.-- Не могла существовать среди лѣнивыхъ и бездушныхъ рабовъ, пресмыкавшихся у троновъ Гоноріи и Августула. Въ этотъ періодъ началось великое обновленіе. Воины сѣвера, не смотря на то, что были лишены знанія и гуманности, принесли съ собою, изъ своихъ лѣсовъ и болотъ, тѣ качества, безъ которыхъ гуманность есть слабость, а знаніе -- проклятіе: они принесли энергію, независимость, страхъ стыда, презрѣніе къ опасности. Было бы въ высшей степени интересно разсмотрѣть, какимъ образомъ смѣшеніе дикихъ завоевателей и изнѣженныхъ рабовъ, послѣ многихъ поколѣній мрака и волненія, произвело новѣйшій европейскій характеръ; прослѣдить, отъ перваго столкновенія до окончательнаго соединенія, дѣйствіе той таинственной алхиміи, которая изъ враждебныхъ и негодныхъ элементовъ извлекла чистое золото человѣческой природы: анализировать массу и опредѣлить пропорціи, въ которыхъ смѣшанъ ея составныя части. Но я ограничусь предметомъ, на который я въ особенности указалъ. Свойство страсти любви подверглось полному измѣненію. Правда, она удерживала тотъ причудливый и сладострастный характеръ, который имѣла среди южныхъ народовъ древности. Но она получила оттѣнокъ суевѣрнаго обожанія, съ которымъ сѣверные воины привыкли смотрѣть на женщинъ. Набожность и Война сообщили ей свои наиболѣе торжественныя и одушевляющія ощущенія. Она была освящаема благословеніями церкви и украшаема вѣнками на турнирахъ. Венера, какъ въ древней баснѣ, вновь стала подыматься надъ темными и бурными волнами, которыя такъ долго скрывали ея красоту. Но она показалась теперь не такъ, какъ въ старину, не въ обнаженной и роскошной прелести. Она все еще носила поясъ своего древняго чародѣйства; но ея чело было увѣнчано діадемой Юноны, а въ рукѣ она держала эгидъ Паллады. Теперь любовь могла, въ самомъ дѣлѣ, назваться новою страстью; и неудивительно, что первый отличный поэтъ, который всецѣло посвятилъ свой геній этому предмету, произвелъ необыкновенное впечатлѣніе. Его можно сравнить съ искателемъ приключеній, который случайно пристаетъ къ богатому и неизвѣстному острову и, хотя бы успѣлъ поставить на берегу лишь кое-какъ сдѣланный крестъ,-- завладѣваетъ сокровищами острова и даетъ имъ свое имя. Права Петрарки, въ самомъ дѣлѣ, были нѣсколько сходны съ правами Америго Веспуччи на материкъ, который долженъ бы быть названъ по имени Колумба. Провансальскіе поэты были, безспорно, учителями флорентинца. Но они писали въ такой вѣкъ, который не могъ оцѣнить ихъ достоинствъ; а ихъ подражатель жилъ именно въ тотъ періодъ, когда сочиненія на отечественномъ языкѣ начали привлекать всеобщее вниманіе. Петрарка былъ тѣмъ же въ литературѣ, чѣмъ Валентинъ въ любви {См. т. 1, стр. 104.}. Публика предпочла его не потому, что его заслуги были особенно высоки, а потому, что онъ былъ первымъ человѣкомъ, котораго она увидѣла, пробудясь отъ своего продолжительнаго сна.

Не менѣе, чѣмъ отъ сравненія съ предшественниками, Петрарка выигралъ и отъ сравненія съ непосредственными преемниками. Болѣе столѣтія послѣ его смерти Италія не производила ни одного поэта, котораго можно было бы съ нимъ сравнить. Этотъ упадокъ генія, безспорно, должно приписать, въ большой степени, вліянію, которое произведенія Петрарки имѣли на литературу его страны. Однако, оно иного способствовало его славѣ. Ничто болѣе не благопріятствуетъ репутаціи писателя, какъ если за винъ слѣдуетъ поколѣніе ниже его; и этимъ преимуществомъ, по очевиднымъ причинамъ, гораздо чаще пользуются тѣ, которые портятъ національный вкусъ, нежели тѣ, которые его улучшаютъ.

Кромѣ упомянутыхъ причинъ, распространенію славы Петрарки способствовала еще одна. Я говорю объ интересѣ, внушаемомъ событіями его жизни, интересѣ, который должны были сильно чувствовать его современники, потому что даже теперь, послѣ пятисотлѣтняго промежутка, ни одинъ критикъ не въ состояніи вполнѣ освободиться изъ-подъ его вліянія. Среди великихъ людей, которымъ мы обязаны возрожденіемъ науки, Петрарка занимаетъ передовое мѣсто, и его восторженная преданность этому великому дѣлу составляетъ его наиболѣе справедливое и блистательное право на признательность потомства. Онъ далъ обѣтъ литературѣ. Онъ любилъ ее совершеннѣйшею любовью. Онъ боготворилъ ее почти съ фанатическою преданностью. Онъ былъ миссіонеромъ, который возвѣщалъ отдаленнымъ странамъ объ ея открытіяхъ; пилигримомъ, который странствовалъ много и далеко, чтобы собрать ея останки; пустынникомъ, который удалился отъ свѣта, чтобы размышлять объ ея красотахъ; бойцомъ, который сражался подъ ея знаменемъ, побѣдителемъ, за тріумфальной колесницей котораго, болѣе чѣмъ въ метафорическомъ смыслѣ, шли варварство и невѣжество, и который, за эту великолѣпную побѣду, былъ увѣнчанъ лаврами въ Капитоліѣ.

Ничто не можетъ быть благороднѣе и трогательнѣе этой церемоніи. Великолѣпные дворцы и портики, мимо которыхъ нѣкогда катились колесницы Маріи и Цезаря, давно уже разсыпались въ прахъ. Увѣнчанныхъ лаврами фасцій, золотыхъ орловъ, ликующихъ легіоновъ, плѣнниковъ и нарисованныхъ городовъ не было при его побѣдоносномъ шествіи. Римъ потерялъ свой скипетръ. Но онъ сохранялъ еще болѣе могущественное вліяніе умственнаго владычества я теперь долженъ былъ наградить болѣе высокимъ тріумфомъ умственную побѣду. Вѣчный городъ платилъ справедливую и славную дань признательности человѣку, который распространилъ господство его древняго языка; который воздвигъ трофеи философіи и фантазіи въ вертепахъ невѣжества и дикости; котораго плѣнниками были сердца поклонявшихся ему народовъ, окованныхъ чарами его пѣсни; котораго добычей были сокровища древняго генія, спасенныя отъ тьмы и погибели. Среди разрушенныхъ памятниковъ древняго искусства и юныхъ сооруженій новаго, этотъ человѣкъ, возстановившій разорванное звено между двумя вѣками человѣческой цивилизацій, былъ коронованъ вѣнкомъ, который онъ заслужилъ отъ народовъ новыхъ, обязанныхъ ему своею образованностью, и отъ древнихъ, обязанныхъ ему своею славой. Никогда Вестминстеръ и Реймсъ не были свидѣтелями такого величественнаго коронованіи.

Когда мы, отъ этого блистательнаго зрѣлища, обращаемъ взоръ на домашнюю комнату поэта; когда мы созерцаемъ борьбу страсти и добродѣтели, эти глаза, отуманенные, и щеки, изборожденныя слезами грѣшнаго и безнадежнаго желанія; когда мы размышляемъ о всей исторіи его привязанности, начиная отъ веселыхъ грезъ его юности до томительнаго отчаянія его старости,-- то къ нашему поклоненію примѣшиваются состраданіе и любовь. Даже послѣ того, какъ смерть наложила послѣднюю печать на его бѣдствія, мы видимъ его посвятившимъ дѣлу человѣческаго ума всю силу, всю энергію, которыя у него еще остались отъ любви и горя. При жизни онъ былъ апостоломъ литературы; онъ палъ ея мученикомъ: онъ умеръ, склонивъ голову надъ книгой.

Люди, внимательно изучавшіе жизнь и сочиненія Петрарки, можетъ быть, будутъ расположены сдѣлать нѣкоторыя убавленія въ этомъ панегирикѣ. Нельзя отвергать того, что достоинства Петрарки были искажены въ высшей степени непріятною аффектаціею. Его рвеніе въ литературѣ сообщило оттѣнокъ педантизма всѣмъ его чувствамъ и мнѣніямъ. Его любовь была любовь писателя сонетовъ; его патріотизмъ былъ патріотизмъ антикварія. Интересъ, съ какимъ мы смотримъ на сочиненія и изучаемъ исторію людей, занимавшихъ нашу страну въ прежніе вѣка, возникаетъ отъ воспоминаній, которыя связываютъ ихъ съ обществомъ, заключающимъ всѣ предметы нашей привязанности и надежды. Въ душѣ Петрарки эти чувства находились въ обратномъ положеніи. Онъ любилъ Италію потому, что она изобиловала памятниками, оставшимися отъ древнихъ властелиновъ міра. Его родной городъ, прекрасная и славная Флоренція -- эти новыя Аѳины,-- Флоренція, бывшая тогда въ полномъ цвѣтѣ силы и юности, не могла внушить отличнѣйшему изъ своихъ гражданъ никакой доли того страстнаго благоговѣнія, которое онъ питалъ къ одряхлѣвшему Риму. Эти и многіе другіе недостатки, которые откровенно должны быть признаны, могутъ только въ очень слабой степени уменьшить славу его поприща. Что касается до меня, то я смотрю на нее съ такою любовью, съ такимъ удовольствіемъ, что очень неохотно перехожу отъ нея къ разсмотрѣнію его сочиненій, которыя далеко не возбуждаютъ во мнѣ такого же восторга.

Не смотря на это, я высокаго мнѣнія о поэтическихъ способностяхъ Петрарки. Правда, онъ не обладалъ искусствомъ ярко представлять воображенію чувственные предметы; и это замѣчательно тѣмъ болѣе, что талантъ, о которомъ я говорю, составляетъ отличительную черту итальянскихъ поэтовъ. Въ "Божественной Комедіи" онъ выказался во всемъ своемъ совершенствѣ. Онъ характеризуетъ почти каждую знаменитую поэму, писанную на итальянскомъ языкѣ. Можетъ быть, это слѣдуетъ приписать тому обстоятельству, что живопись и скульптура достигли высокой степени совершенства въ Италіи раньше, чѣмъ получила широкое развитіе поэзія. Люди были лишены книгъ, но они съ дѣтства привыкали видѣть удивительныя произведенія искусства, которыя Италія начала создавать еще въ тринадцатомъ столѣтіи. Это положило на ихъ воображеніе такой сильный отпечатокъ, что даже въ ихъ письменныхъ сочиненіяхъ замѣтна наклонность къ графическому очерчиванію предметовъ. Ходъ дѣдъ въ Англіи былъ во всѣхъ отношеніяхъ иной. Послѣдствіемъ этого было то, что англійскія историческія картины суть поэмы на полотнѣ, между тѣмъ какъ итальянскія поэмы суть картины, писанныя словами. Сочиненія Петрарки почти совершенно чужды этого національнаго характера. Правда, его сонеты, по своему предмету и свойству, и его латинскія стихотворенія, вслѣдствіе стѣсненій, которыя всегда связываютъ человѣка, пишущаго на мертвомъ языкѣ, но могутъ быть приводимы въ доказательство этой истины. Во его "Тріумфы" рѣшительно требовали этого таланта, а въ нихъ его нѣтъ и слѣда.

Однакоже, онъ, безспорно, обладалъ геніемъ высшаго разряда. Его пылкіе, нѣжные и великолѣпные обороты мысли, его блистательное воображеніе, его умѣнье выражаться и сильно, и изящно, должны быть признаны. Природа предназначала его быть главою лирическихъ писателей. Но однимъ роковымъ подаркомъ она любила свои другіе дары половины ихъ цѣны. Онъ былъ бы гораздо болѣе великимъ поэтомъ, еслибы былъ менѣе способнымъ человѣкомъ. Его остроуміе было язвою для его ума. Онъ оставилъ благородную и естественную манеру, въ которой могъ бы достигнуть совершенства, для фантазій, которыя онъ производилъ съ изумительною и вмѣстѣ съ проливною легкостью. Его муза, подобно римской женщинѣ у Ливія, соблазнившись пылкими украшеніями, измѣняла тайнѣ своей силы и была раздавлена подъ тяжестью блестящихъ подарковъ, которые ее прельстили,

Его бѣдность мыслями очень замѣчательна. Невозможно смотрѣть безъ изумленія на этотъ умъ, столь плодовитый на комбинаціи и столь бѣдный на образы. Вся его эротическая поэзія /состоитъ изъ очень немногихъ темъ, расположенныхъ въ такомъ разнообразномъ порядкѣ и освѣщенныхъ столь многоразлично, что напоминаетъ намъ тѣ ариѳметическія задачи о перестановкахъ, которыя такъ изумляютъ незнающихъ. Французскій поваръ, который хвастался, что можетъ приготовить пятнадцать разливныхъ блюдъ изъ одной крапивной верхушки, не былъ болѣе его мастерокъ своего дѣла. Умъ Петрарки былъ калейдоскопомъ. При каждомъ поворотѣ, онъ представляетъ намъ, новыя формы, всегда фантастическія, иногда прекрасныя; и мы едва можемъ вѣрить, чтобы всѣ эти разнообразныя явленія были произведены одними и тѣми же ничтожными стеклышками. Праща, тожественность его образовъ должна быть приписана, въ нѣкоторой степени, тожественности его предмета. Было бы безразсудно ожидать постояннаго разнообразія отъ столь многихъ вотъ сочиненій, которые всѣ одной и той же длины, всѣ написаны однимъ и тѣмъ размѣромъ и всѣ посвящены одной и той же пошлой и бездушной кокеткѣ. Притомъ, я невольно подозрѣваю, что извращенный вкусъ, который портитъ его эротическія стихотворенія, долженъ быть приписываемъ вліянію Лауры, которая, вѣроятно, подобно большей части критиковъ своего пола, предпочитала цвѣтистый слогъ величественному. Какъ бы то ни было, но едва Петрарка переходитъ къ другому предмету, какъ тотчасъ же измѣняетъ и свою манеру. Когда онъ говоритъ о бѣдствіяхъ и униженіи Италіи, опустошенной иноземными завоевателями и лишь слабо защищаемой своими малодушными сынами, изнѣженный лепетъ советчика превращается въ крикъ -- дикій, торжественный и пронзительный, подобный тому, который прокричалъ кровавому дому Коудорскому: "Не спи болѣе". "Италія, кажется, не чувствуетъ своихъ страданій", восклицаетъ ея восторженный поэтъ; "дряхлая, лѣнивая и медлительная, неужели она вѣчно будетъ спать? Неужели никто.ее не разбудитъ? О, еслибы мнѣ вцѣпиться руками въ ея волосы" {Che suoi guai non par che senta;

Vecchia, oziosa, e lenta,

Dormirа sempre, e non fia chiа svegli?

Le man l'avess'io avvolte entro e capegli.

Canzone XI.}!

Съ неменьшею энергіей онъ объявляетъ мщеніе Европы и Христа магометанскому Вавилону. Его великолѣпное исчисленіе древнихъ подвиговъ грековъ всегда должно возбуждать удивленіе и не можетъ быть читаемо безъ самаго глубокаго интереса въ то время, когда мудрые и добрые, горько разочарованные и во многихъ другихъ странахъ, съ захватывающимъ духъ безпокойствомъ обращаютъ свои взоры къ родинѣ свободы, къ Мараѳонскому полю и къ гибельной тѣснинѣ, гдѣ вступилъ въ бой левъ лакедемонскій {Maratona, e le mortali strette

Che difese il Leon con роса gente.

Canzone V.}.

Его стихотворенія о религіозныхъ предметахъ также заслуживаютъ величайшей похвалы. Во главѣ ихъ должна быть поставлена ода къ Св. Дѣвѣ. Это, можетъ быть, прекраснѣйшій гимнъ въ мірѣ. Его набожное благоговѣніе получаетъ необыкновенно поэтическій характеръ отъ нѣжной мысли о полѣ и прелести идола, и характеръ этотъ мы можемъ прослѣдить во всемъ стихотвореніи.

Я съ удовольствіемъ остановился бы на этихъ и тому подобныхъ частяхъ сочиненій Петрарки; но я долженъ возвратиться къ его эротической поэзіи: ей ввѣрилъ онъ свою славу, и ей онъ преимущественно обязанъ этою славой.

Преобладающій недостатокъ его лучшихъ сочиненій на эту тему есть разлитый по нимъ общій блескъ. Правда, естественный языкъ страстей часто бываетъ Фигураленъ и причудливъ, и это преимущественно можно сказать о любви. Однако, здѣсь есть границы. Конечно, чувства должны имѣть свою нарядную одежду; но, подобно наряднымъ женщинамъ, они не должны быть ни закутаны, ни обнажены. Одежда должна быть такова, чтобы въ одно и то же время и скромно прикрывать, и благоразумно выказывать формы тѣла. Украшенія должны иногда быть употребляемы для прикрытія недостатка, а иногда для возвышенія красоты; по они никогда не должны скрывать, а тѣмъ болѣе искажать прелести, для которыхъ они служатъ вспомогательнымъ средствомъ. Любовь Петрарки, напротивъ того, наряжается подобно щеголю дикарю, котораго носъ проткнутъ золотымъ кольцомъ, кожа разрисована странными фигурами и яркими красками, угаи вытянуты до плечъ тяжестью навѣшанныхъ на нихъ драгоцѣнностей. Во всѣхъ родахъ сочиненія общее правило, которое не допускаетъ исключеній, что главная мысль, преобладающее чувство никогда не должны быть смѣшиваемы съ сопровождающими ихъ украшеніями. Они должны вообще отличаться отъ украшеній большею простотою выраженія, подобно тому, какъ на картинахъ, изображающихъ битвы Наполеона, мы узнаемъ его, среди множества шитыхъ мундировъ и перьевъ, по его сѣрому сюртуку и шляпѣ безъ пера. Въ стихахъ Петрарки вообще невозможно угадать, какую мысль онъ хотѣлъ сдѣлать преобладающею. Все обработано одинаково. Вождь носитъ ту же самую пышную и унизительную ливрею, какъ я его свита, и мы на всѣхъ глазѣемъ одинаково равнодушно. Стихотворенія Петрарки не представляютъ ни сильныхъ освѣщеній и тѣней, ни задняго, ни передняго плана; они похожи на раскрашенныя фигуры какой-нибудь восточной рукописи, поражающія яркими цвѣтами, но лишенныя всякой перспективы. Таковы недостатки знаменитѣйшихъ изъ его сочиненій. О тѣхъ же, которыя вообще признаны плохими, почти невозможно говорить терпѣливо. Однако, они имѣютъ много общаго со своими блистательными товарищами. Они отличаются отъ послѣднихъ, какъ мишура отъ парчи. Въ нихъ есть пышность, но нѣтъ богатства. Муза Петрарки принадлежитъ въ многочисленному классу женщинъ, которыя не прочь быть грязными, лишь бы имъ одѣться повидимому богаче. Когда запасъ его блестящихъ фантазій истощенъ, онъ замѣняетъ ихъ метафизическими изворотами, натянутыми антитезами, плохими каламбурами и отвратительными шарадами. Въ своемъ пятомъ сонетѣ, онъ, какъ мнѣ кажется, дошелъ до крайнихъ предѣловъ вычурности. Вообще, это стихотвореніе можетъ быть названо самымъ плохимъ въ мірѣ покушеніемъ на поэзію и на остроуміе.

Сильнымъ доказательствомъ справедливости такого приговора служитъ то, что почти всѣ сонеты производятъ совершенно одно и то же впечатлѣніе на умъ читателя. Петрарка говоритъ о всѣхъ разнообразныхъ настроеніяхъ души влюбленнаго, отъ радости до отчаянія; однако, сколько я могу судить по собственному опыту и наблюденію, сонеты читаются совершенно съ одинаковымъ чувствомъ. Дѣло въ томъ, что ни въ одномъ изъ нихъ страсть и остроуміе не смѣшаны въ надлежащемъ отношеніи. Въ нихъ нѣтъ довольно чувства, чтобы разбавить снадобья, употребленный для ихъ приправы. Столъ, который онъ намъ предлагаетъ, похожъ на испанское угощеніе въ Драйдиновомъ "Mock Astrologer", гдѣ вкусъ всѣхъ блюдъ и соусовъ былъ заглушенъ запахомъ пряностей. Рыба, мясо, дичь,-- все, бывшее на столѣ, не отзывалось ничѣмъ, кромѣ краснаго перца.

Правда, сочиненія Петрарки могутъ незаслуженно страдать отъ одной причины, о которой я долженъ упомянуть. Его подражатели до такой степени пріучили итальянское и европейское ухо къ темамъ любовной лести и любовнаго сѣтованія, что мы почти не можемъ считать ихъ оригинальными, когда находимъ ихъ у перваго автора; и даже когда умъ убѣдилъ насъ, что онѣ были новы для него, онѣ все-таки остаются старыми для насъ. Такова была участь многихъ прекраснѣйшихъ мѣстъ въ сочиненіяхъ самыхъ замѣчательнѣйшихъ писателей. Грустно слѣдить за благородною мыслью отъ одной степени ея профанированія до другой: грустно видѣть ее переходящею отъ носившаго ее знаменитаго липа къ его лакеямъ, выворачиваемою нѣсколько разъ и наконецъ повѣшенною на какое-нибудь воронье пугало. Петрарка, дѣйствительно, сильно пострадалъ отъ этой причины. Во что ему пришлось пострадать до такой степени, это служитъ достаточнымъ доказательствомъ, что его достоинства были не очень высоки. Стихъ можетъ быть украденъ, но всепроникающій духъ великаго поэта не можетъ бытъ похищенъ литературнымъ воромъ. Безпрерывное, въ теченіе двадцати-пяти столѣтій, подражаніе Гомеру оставило Гомера такимъ же, какимъ его нашло. Еслибы каждое уподобленіе" каждый оборотъ Данте были скопированы десять тысячъ разъ, "Божественная Комедія" все-таки сохранила бы всю свою свѣжесть. Привратнику въ Фаркваровой комедіи было легко разыграть роль Beau Clincher'а, надѣвъ его кружева и воротникъ. Гораздо труднѣе было бы выдать себя за сэра Гарри Видьдера.

Прежде чѣмъ я оставлю этотъ предметъ, я долженъ зашикать Петрарку отъ одного обвиненія, которое въ настоящее время часто слышится противъ него. Многочисленная секта критиковъ объявила его сонеты неимѣющима качествъ, которыя она признаетъ необходимыми для сонетовъ, съ такою же самоувѣренностью и съ такимъ же основаніемъ, съ какими встарину ея прототипы настаивали на трехъ единствахъ драмы. Я человѣкъ непосвященный, рѣшительно неспособный объяснить таинства этой новой поэтической вѣры. Я знаю только, что если человѣкъ не соблюдетъ ее чисто и непорочно, то, безъ сомнѣнія, будетъ названъ глупцомъ. Однако, я не могу удержаться отъ вопроса: въ чемъ состоитъ особенное вліяніе именно четырнадцати, преимущественно предъ всѣми другими числами? Не зависитъ ли оно отъ того, что число четырнадцать есть кратное семи? Не имѣетъ ли этотъ принципъ отношенія къ субботней заповѣди? Или эти странныя свойства связаны съ порядкомъ риѳмъ? Къ несчастью, сонеты Шекспира столько же отличаются въ этомъ отношеніи отъ сонетовъ Петрарки, сколько отъ Спенсерова станса, или отъ восьми-строчнаго. Прочь эта безсмысленная болтовня! Мы сбросили съ себя иго старой критики. Я увѣренъ, что мы никогда не будемъ сносить столько же педантскій и неразумный деспотизмъ, который нѣкоторые изъ революціонныхъ вождей хотѣли бы воздвигнуть на ея развалинахъ. Не для этого мы свергну ли Аристотеля и Боссю.

Этимъ законодателямъ не мѣшало бы подумать, что хотя манера Петрарки не подходитъ ордъ избранную ими мѣрку совершенства, но они многимъ обязаны сонетамъ этого поэта; что безъ Петрарки размѣръ, относительно котораго они издаютъ такіе благоразумные законы, вѣроятно, никогда не привлекъ бы за себя вниманія, и что ему они обязаны удовольствіемъ -- превозносить и славою -- сочинять пьесы, о которыхъ можно подумать, что онѣ написаны Слендеромъ, съ помощью его слуги Симпля.

Я не могу кончить разбора, не сдѣлавъ нѣсколькихъ замѣчаній относительно латинскихъ сочиненій Петрарки. Кажется, и онъ самъ, и его современники цѣнили ихъ гораздо выше его сочиненій на отечественномъ языкѣ. Потомство, этотъ верховный судъ для литературной аппеляціи, не только перевершило приговоръ, но по своему обыкновенію перевершило его со взысканіемъ убытковъ и заставило несчастныя сочиненія поплатиться и за ихъ собственную недоброкачественность, и за несправедливость тѣхъ, которые оказывали имъ незаслуженное предпочтеніе. И должно признаться, что, не дѣлай большихъ уступокъ во вниманіе къ обстоятельствамъ, при которыхъ появились эти сочиненія, мы не можемъ произнести очень благопріятнаго для нихъ приговора. На нихъ должно смотрѣть, какъ на экзотическія растенія, пересаженныя въ другой климатъ и воспитанныя въ неблагопріятномъ положеніи; и было бы неосновательно ожидать отъ нихъ здоровья и силы, которыя мы замѣчаемъ въ окружающихъ туземныхъ растеніяхъ, или которыми они сами могли бы обладать на своей родной почвѣ. Петрарка очень несовершенно подражалъ стилю латинскихъ авторовъ и не вознаградилъ за этотъ недостатокъ обогащеніемъ древняго языка прелестями новѣйшей поэзіи. Блеска и остроумія, которымъ мы, даже осуждая ихъ, удивляемся въ итальянскихъ сочиненіяхъ Петрарки, здѣсь почти вовсе нѣтъ, и эти качества только рѣдкими и случайными проблесками озаряюшія скучную тьму африканской пустыни. Въ Эклогахъ болѣе одушевленія, но онѣ могутъ быть названы стихотвореніями только изъ вѣжливости. Онѣ не имѣютъ ничего общаго съ его сочиненіями на отечественномъ языкѣ, исключая вѣчнаго каламбура насчетъ Лауры и Дафны. Ни одно изъ этихъ произведеній не поставило его въ уровень съ Видой или Бохананомъ. Однако, когда мы сравниваемъ Петрарку съ его предшественниками и примемъ въ соображеніе, что онъ поддержалъ погибшую надежду литературы, что онъ первый замѣтилъ и первый пытался возстановить тонкія красоты древняго всемірнаго языка,-- то, можетъ быть, мы будемъ о немъ болѣе высокаго мнѣнія, чѣмъ о тѣхъ, которые никогда не могли бы превзойти Петрарку въ его красотахъ, еслибы ихъ не наслѣдовали.

Онъ желалъ сравняться въ философскомъ краснорѣчіи съ Цицерономъ и въ поэтическомъ величіи съ Виргиліемъ.

Его опытъ о "Пособіяхъ въ счастіи и несчастіи" {"De remediis utriusque fortunae".} есть странное произведеніе, написанное въ разговорной формѣ и въ высшей степени схоластическимъ слогомъ. Оно, повидимому, построено по образцу "Тускуланскихь вопросовъ" {"Quaestioncs Tusculanae" Цицерона.},-- а съ какимъ успѣхомъ, это могутъ легко рѣшить тѣ, которые его читали. Оно состоитъ изъ ряда разговоровъ: въ каждомъ изъ нихъ выводится на сцену лицо, съ которымъ произошло какое-нибудь счастливое или несчастное событіе. Это лицо съ важностью разсказываетъ свое приключеніе, и философъ, или лучше, олицетворенный разумъ, опровергаетъ его,-- дѣло не трудное, потому что ученикъ защищаетъ свое положеніе только тѣмъ, что упорно повторяетъ его почти въ однихъ и тѣхъ же словахъ послѣ каждаго довода своего противника. Этимъ способомъ Петрарка разрѣшаетъ огромное количество разнообразныхъ случаевъ. Въ самомъ дѣлѣ, едвали возможно назвать какое-нибудь удовольствіе или бѣдствіе, котораго бы не было въ этой диссертаціи. Онъ даетъ превосходный совѣтъ человѣку, который надѣется открыть философскій камень; другому, который устроилъ прекрасный птичникъ; третьему, который восхищается продѣлками своей любимой обезьяны. Не менѣе странны и поученія, которыя онъ читаетъ несчастнымъ. Онъ, повидимому, воображаетъ, что достаточнымъ утѣшеніемъ во всякомъ страданіи можетъ служить примѣръ того же бѣдствіи въ прошедшемъ. "Нашъ городъ взятъ",-- говоритъ одинъ изъ жалующихся. "Троя тоже была взятая,-- отвѣчаетъ его утѣшитель. "Моя жена бѣжала", говоритъ другой. "Съ вами случилось это одинъ разъ, а съ Менелаемъ дважды." -- Одинъ бѣдняга находится въ большомъ горѣ, узнавъ, что сынъ его жены не принадлежитъ ему. "Это тяжело",-- говоритъ онъ, "что мнѣ приходится воспитывать на свой счетъ мальчика, который для меня чужой". "Ты человѣкъ", возражаетъ его наставитель, приводя знаменитый стихъ Теренція,-- "и ничто человѣческое не должно быть тебѣ чуждо". Физическія несчастія жизни тоже не пропущены; и въ особенности здѣсь есть, если не убѣдительное, то ужъ конечно очень забавное разсужденіе о выгодѣ имѣть чесотку. Выходки противъ несчастнаго врача или, лучше, противъ врачебной науки заключаютъ болѣе остроумія. Петрарка совершенно серьезно убѣжденъ въ истинѣ своихъ мнѣній относительно этого предмета, и горечь его чувствъ по временамъ порождаетъ, среди его классическаго и схоластическаго педантизма, фразу, достойную второй филиппики. Самъ Свифтъ могъ бы позавидовать главъ о причинахъ блѣдности докторовъ.

Изъ латинскихъ произведеній Петрарки "Письма" пользуются наибольшею извѣстностью и уваженіемъ. Какъ сочиненія, они" безспорно, выше его "Опытовъ". Но ихъ превосходство только относительно. Отъ столь большаго сборника посланій, писанныхъ такимъ знаменитымъ человѣкомъ, въ продолженіе столь разнообразной и обильной приключеніями жизни, мы могли бы ожидать полнаго и живаго изображенія литературы, нравовъ и политики того вѣка. Путешественникъ, поэтъ, ученый, влюбленный, придворный, отшельникъ,-- онъ могъ бы, въ нетлѣнномъ разсказѣ, увѣковѣчить форму и отпечатокъ вѣка и современнаго общества. Тѣ, которые читаютъ его письма въ надеждѣ найти въ нихъ подобныя свѣдѣнія, рѣшительно обманутся въ своихъ ожиданіяхъ. Письма эти не заключаютъ въ себѣ ничего, характеризующаго тотъ періодъ или отдѣльныя личности. Это рядъ не писемъ, а темъ; и такъ какъ они не пользуются всеобщею извѣстностью, то могли бы служить въ публичныхъ школахъ, какъ сборникъ общихъ мѣстъ. Пишетъ ли Петрарка о политикѣ къ императору или дожу, посылаетъ ли онъ совѣтъ и утѣшеніе кому-нибудь изъ своихъ частныхъ друзей,-- каждая строка наполнена примѣрами и цитатами и сильно звучитъ именами Анаксагоровъ и Сципіоновъ. Но таковъ былъ интересъ, который возбуждала личность Петрарки, таково было благоговѣніе къ его эпистолярному слогу, что его письма съ трудомъ достигали мѣста своего назначенія. Поэтъ описываетъ съ притворнымъ сожалѣніемъ, а на самомъ дѣлѣ съ удовольствіемъ, докучливость любопытныхъ, которые часто вскрывали, а иногда и похищали эти любимыя сочиненія. Замѣчателенъ фактъ, что изъ всѣхъ его писемъ наименѣе проникнуты аффектаціей адресованныя къ умершимъ или еще не родившимся. Ничто не можетъ быть нелѣпѣе его фантазіи -- сочинять важныя укорительныя или хвалебныя посланія въ Цицерону и Сенекѣ; однако, эти странныя произведенія написаны съ гораздо большею естественностью, чѣмъ его посланія къ живымъ корреспондентамъ. Но изъ всѣхъ его латинскихъ сочиненій должно отдать предпочтеніе его "Посланію къ Потомству",-- этому простому, благородному и патетическому произведенію, дѣлающему наибольшую честь и его вкусу, и его сердцу. Если позволительна уступка въ пользу поддѣльнаго смиренія автора, то мы готовы думать, что ни одинъ литераторъ не оставилъ прелестнѣйшаго мемуара о самомъ себѣ.

Въ заключеніе мы можемъ сказать, что сочиненія Петрарка были ниже и его генія, и его знаменитости, и что обстоятельства, ори которыхъ онъ писалъ, столько же препятствовали развитію его способностей, сколько были благопріятны распространенію его славы.